"Цицерон" Ф. Тютчева в литературном каноне

Померанц описывает процесс объединения двух противоположных идеологических групп, произошедший благодаря общему историческому опыту. Многие люди ожидали смены направления советской политики после Великой Отечественной Войны, но с сентября 1945 года начался период послевоенного сталинизма и в лагеря был направлен новый поток репрессированных.

Одним из инструментов сталинизма было подавление личности. Советский человек был вынужден стать пассивным наблюдателем, если образ его мысли расходился с принятой в государстве нормой. Однако победа в Великой Отечественной Войне дала едва ли не всему населению ощущение влияния действий отдельного человека на развитие «большой истории». Несмотря на продолжившееся насилие со стороны государства, в коллективном историческом самосознании произошел коренной сдвиг с позиции «народа-жертвы» в сторону позиции «народа-победителя». Как показывает фрагмент из воспоминаний Померанца, события Великой Отечественной Войны объединили представителей интеллигенции, в основном находившихся в оппозиции к власти, с лояльными советскому режиму людьми. «Роковые минуты» для Померанца -- это не только военный опыт, но и связанный с ним процесс воссоздания единого национального самосознания, которое, по-видимому, сильно пошатнулось в ходе революции и гражданских войн.

К шестидесятым годам три поколения людей пережили поворотные события русской истории XX века. Советские интеллектуалы по-разному интегрировали цитаты из «Цицерона» в свои воспоминания. Поэты и писатели размышляли о том, как пережитые ими события отразились на их творческом становлении. Юлия Друнина в автобиографическом очерке «С тех вершин» (1979) писала о совмещении трагической и счастливой доли в судьбе поэтов ее поколения:

Судьбу поэтов моего поколения можно назвать одновременно и трагической, и счастливой. Трагической -- потому, что в наше отрочество, в наши дома и в наши такие еще незащищенные, такие ранимые души ворвалась война, неся смерть, страдание, разрушение. Счастливой -- потому, что, бросив нас в самую гущу народной трагедии, война родила нас как поэтов, сделав гражданскими даже самые интимные наши стихи. «Счастлив кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Мне писалось тогда, как дышалось, меня охотно печатали Ї чего еще желать? [Друнина 1981]

Юрий Левитанский, принадлежавший к тому же поколению, что и Друнина, отвечал на вопрос «Были вы счастливы?» следующим образом Левитанский отвечал на вопросы из анкеты Ф.М. Достоевского, предложенной ему журналистом Владимиром Перевозчиковым в 1993 году.:

Если верить этим старинным словам -- «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» -- то можно было бы сказать «да». Таких роковых минут в моей жизни было, увы, достаточно. Более чем достаточно!

В одной из последних книг у меня есть «Послание юным друзьям», и там такая мысль: даже если жизнь почти невозможна -- все равно жизнь прекрасна. Ибо по прошлой войне я знаю, какова альтернатива… [Левитанский 2012: 94]

Арсений Тарковский, цитируя строки из «Цицерона» рассуждал об историзме русского национального самосознания. С его точки зрения, коллективное переживание исторического опыта, благоприятно воздействует на формирование человеческой личности Интервью было взято Кириллом Ковальджи в 1979 г.:

Что касается историзма человеческого самосознания, то он традиционен в нашей поэзии («Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!»). Мы живем именно в «роковые минуты» мира. Я убежден в том, что чувство любви к человеку, к своему народу, к людям и природе вообще оказывает благотворное влияние на самосознание человека, определяемого как центральная фигура в пространстве и времени [Тарковский 2017: 449].

Поиск положительных сторон -- естественный процесс, сопутствующий осмыслению тяжелого опыта. С течением времени человек начинает искать личные и общефилософские смыслы для примирения с произошедшими трудными событиями. Стоит также отметить, что отношения Друниной, Левитанского и Тарковского с советской властью были достаточно мирными. Они тоже могли сталкиваться с трудностями при публикации своих произведений. Например, Тарковский ждал публикации первой поэтической книги 17 лет и вынужден был работать переводчиком. Однако эти неудачи, несомненно, значимые и тяжелые в рамках человеческой жизни, все же не были серьезным конфликтом с государством.

Другие мемуаристы: Иван Солоневич и Олег Волков -- рассказывали о сталинских лагерях с точки зрения людей, соприкоснувшихся с ними напрямую. Система ГУЛАГа была порождена изнутри СССР и была направлена против советских граждан, поэтому цель мемуаров Солоневича и Волкова заключается в том, чтобы предельно точно зафиксировать увиденную ими реальность. Солоневич и Волков используют цитаты из «Цицерона» не для конструирования философского взгляда на историю, который позволял отдельным людям смириться с трагизмом собственного исторического бытия См. описанные выше примеры Поплавского, Крайского, Афиногенова и Друскина. . У Волкова строки из «Цицерона» сигнализируют об авторской точке зрения, предшествующей и неразрывно связанной с текстом мемуаров. Солоневич же использует вторую строфу стихотворения в качестве развернутой метафоры истории XX века.

Волков предпослал мемуарам «Погружение во тьму» (нач. 1960-х гг.) два эпиграфа: первый -- из «Цицерона»: «...Я поздно встал, и на дороге / Застигнут ночью Рима был»; второй -- из Откровения Иоанна Богослова: «И я взглянул, и вот, конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним...» Волков всю жизнь оставался убежденным монархистом, поэтому эпиграфы к «Погружению во тьму», скорее всего, отсылают к распаду Российской империи.

Точное время создание книги Солоневича «Диктатура сволочи» не известно, поэтому мы относим ее написание к эмигрантскому периоду жизни Солоневича --между 1934 и 1953 гг. Несмотря на большой разрыв между предполагаемым написанием «Диктатуры сволочи» и источников, анализируемых в настоящем параграфе, книгу Солоневича удобно рассматривать среди более поздних текстов, поскольку советские интеллектуалы получили возможность осмыслить исторический опыт СССР в более-менее безопасных условиях только с конца 1950-х гг. Одна из глав «Диктатуры сволочи» называется «Пир богов». Название главы может отсылать не столько к стихотворению Тютчева, сколько к философскому трактату С.Н. Булгакова «Пир богов» (1918), которому в качестве эпиграфа была предпослана вторая строфа «Цицерона». Трактат Булгакова состоит из шести диалогов и содержит размышления о будущем России, проникнутые апокалиптическими настроениями. Если же Солоневич не читал трактат Булгакова, то близость двух названий -- всего лишь совпадение. В начале главы Солоневич яростно критикует тех людей, которые восприняли вторую строфу «Цицерона» в качестве инструкции:

В русской поэзии есть строчки, в которых как бы концентрировалось вот это революционно-героическое настроение: «Блажен, кто посетил сей мир <…> Как собеседника на пир» Мысли такого рода в русской поэзии являются исключением: из всех видов духовного творчества России - поэзия была самым умным, во всяком случае, совершенно неизмеримо умнее русской философии и публицистики. <…> Однако, именно они декламировались в те предреволюционные годы, когда университетские стада России мечтали о блаженстве роковых годов и готовили это блаженство для себя и для своей страны. В результате их усилий мы, наше поколение, попали на этот пир богов - на пир голода и расстрелов, тифов и вшей, Соловков и Дахау. На столе этого пира появились и обглоданные человеческие кости: в некоторые из «роковых минут» участники пира занимались людоедством. Наш пиршественный слух услаждала музыка артиллерийской канонады, грохота обрушивающихся домов, шипенье того пара, которым Гитлер ошпаривал евреев, и выстрелы тех наганов, которыми Сталин ликвидировал буржуев. Вообще, всеблагие постарались доставить нам удовольствие - и за наши же деньги. А также и за деньги будущих поколений [Солоневич].

С точки зрения Солоневича, тютчевские строки оказались едва ли не единственными ложными строками во всей русской поэзии. Из фрагмента следует, что Солоневич воспринимал поэзию как особый канал осмысления текущего опыта и прогнозирования будущего. В рамках этой концепции поэт превращается в прорицателя, способного видеть и слышать то, что скрыто от глаз обычного человека. Солоневич рассматривает текст «Цицерона» не как самостоятельное стихотворение, а как элемент революционного дискурса. Негодование по поводу развития российской истории в XX веке обращается и на тютчевский текст. Приведенный фрагмент любопытен также тем, что в нем впервые появляется идея о судьбе будущих поколений, которая станет общим местом всех воспоминаний с 1980-х гг.

Несмотря на то, что в период 1960-х--1970-х гг., система террора, аналогичного сталинскому, была ликвидирована, методы борьбы советской власти с инакомыслием по-прежнему оставались жесткими. В это время расцвела система карательной медицины, отдельные интеллектуалы лишались гражданства и подвергались высылки. Нелояльность советскому режиму также наказывалась при помощи травли. Многие писатели критиковались советской прессой, воспроизводившей мнения чиновников, и не могли издавать свои произведения. Единственной доступной формой литературного заработка для них были переводы иностранной литературы. Интеллектуалы, поддерживавшие не признаваемых властью писателей, также подвергались преследованиям. Несмотря на прекращение репрессий, отсутствие свободы слова продолжало порождать чувство незащищенности перед властью и историей. Трансформация Российской Империи в СССР проводилась интенсивными темпами, к которым было сложно адаптироваться. С 1917 года русскому человеку постоянно приходилось подстраиваться к меняющей действительности. Единственной константой на протяжении всего XX века, начиная с Октябрьской революции, стал страх подвергнуться преследованиям за отрицательное отношение к демократическим преобразованиям. Переломным моментом в сознании всего населения стала Великая Отечественная Война. Она воспринималась как событие, которое должно было изменить жизнь в СССР в лучшую сторону. Однако, как после окончания войны, так и после смерти Сталина, советский человек не стал полноправным творцом собственной жизни и был вынужден существовать в соответствии с предписаниями советской власти. Среди многочисленных примеров противостояния интеллектуала и власти в СССР в 1960-х--1970-х гг. -- травля и изгнание Солженицына, суд над Бродским, процесс против Андрея Синявского и Юлия Даниэля, несколько дел против литературоведов: Ильи Сермана, Ефима Эткинда и других. На протяжении всего времени существования СССР историческая действительность закономерно воспринималась как прямое следствие Октябрьской Революции. Переводчица и литературовед Н.Я. Рыкова в 1970-х годах выразила в яркой остроте исторический опыт человека XX века со ссылкой именно на тютчевский текст: «И вот мы с 17 года так и пируем» Стоит помнить также и о влиянии пушкинского «Пира во время чумы». [Видре 2010]. Рыкова, вероятно, говорила об опыте не только интеллигентов, но и нескольких поколений людей. Эти слова были сказаны в период относительного затишья, когда ощущение жизни в переходную эпоху уже не было доминирующим в историческом самосознании человека. Происходящее в настоящем воспринимались как следствие и отголосок переломов 1917 и 1941--1945 гг.

В начале Перестройки, то есть со второй половины 1980-х гг., появляется все больше континуальных обозрений исторического опыта XX века, но уже в этот период мемуаристы начинают вспоминать и о конкретных датах, которые были важны в рамках их жизни. В 1989 году филолог Ю.М. Лотман написал короткую автобиографию, в которой он цитирует «Цицерона»:

Мы ждали исторических событий. Чувство, что мы живём в эпоху историческую, у нас присутствовало у всех. Конечно, делалось всё страшнее. Очень страшными были тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой годы. Почему-то в Ленинграде, когда шли повальные аресты, стало плохо с электричеством -- говорили о вредителях. В плохо освещенных комнатах, когда нельзя было читать, когда отец, который никогда не жаловался, приходил с работы с совершенно перевёрнутым лицом, жизнь делалась всё страшнее и тяжелее. Но при этом мы же были гегельянцами, мы знали, что история идёт совершенно нехожеными дорогами и что “блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые”. Мы чувствовали себя -- я и мои друзья, которых, к сожалению, уже почти никого не осталось в живых, -- зрителями высоких зрелищ [Лотман 1994: 468]

Лотман описывает ситуацию, о которой писал современный историк Галин Тиханов. Тиханов показал, что гегельянская философия в 1930-х гг. помогала русскому интеллигенту сосуществовать с марксистской идеологией, не отождествляясь с ней [Паперно]. Идею Тиханова можно переформулировать шире: гегельянство в 1930-е гг. помогало человеку выжить в опасной и агрессивной исторической реальности, которая была порождена советской властью, опиравшейся на идеологию марксизма. Вспоминая события 50-летней давности, Лотман акцентирует внимание читателя на философской парадигме, дававшей человеку опору. Он не описывает в подробностях события 1936--1938 гг., помещая в центр воспоминаний об этом времени себя и своих близких, которые пережили эти страшные годы в интимном семейно-дружеском кругу. Таким образом на переднем плане оказываются глубинные чувства человека, столкнувшегося с «большой историей», а не конкретные исторические события. Для Лотмана проживание этого периода было связано не только с осторожностью или удачей, но и с твердой внутренней позицию, подкреплявшейся литературно-философскими образцами, в том числе тютчевским стихотворением «Цицерон». Эпоха Перестройки еще до Августовского путча воспринималась как переломный момент российской истории. Ожидание новых трансформаций, вместе с цензурными послаблениями, повлияли на появление большого количества мемуарной литературы. Проживание одного значимого исторического момента актуализирует память о другом историческом повороте.

Из проанализированных в настоящем параграфе фрагментов видно, что во второй половине XX века интеллектуалы, как правило, осмысляют исторический опыт в континуальной перспективе. За конкретными датами, закрепившимися в массовом сознании в качестве поворотных, последовала череда стремительных преобразований. Их осмысление в настоящем времени было опасным из-за стремления Сталина фиксировать и устранять любые мысли, даже немногим отличающимся от топорной идеологии советской власти. С 1960-х гг. интеллектуалы начали писать о жизни в сталинскую эпоху, но опубликованы эти тексты были либо во время Перестройки, либо после 1991 года. К публикации в 1960-х--1970-х гг. могли быть допущены только воспоминания, авторы которых не описывали негативный опыт взаимодействия с советской политикой. Единственным событием, допускавшим осмысление отрицательного опыта, была Великая Отечественная Война. Ослабление цензуры в эпоху Перестройки позволило советскому человеку свободно рассказывать о жизни в XX веке.

Во второй половине XX века цитаты из «Цицерона» в мемуарных текстах, сигнализируют о сознательном историзме их авторов, стремящихся понять, каким образом историческое развитие повлияло на жизнь отдельного человека и его поколения. Принцип историзма становится естественным инструментом, позволяющим соединить прошлое и настоящее. Отношение к модели «Цицерона» в этом период варьируется, поскольку жизнь каждого человека складывалась по-разному. Мемы «Цицерона», в особенности первые строки второй строфы, становятся универсальными фразами, с помощью которых мемуаристы устанавливают эмоциональную реакцию на пережитые события.

2.5 С 1991 года до наших дней

Августовский путч 1991 года стал новой датой, символизирующей крах сложившейся системы. Свидетели распада СССР получили возможность проанализировать развитие и результаты коммунистического эксперимента.

Первые интеллигентские отклики, содержащие рефлексы «Цицерона», появились в 1990 году во время обострения противостояния союзных и российских властей. Писатель Николай Коняев в своих дневниках, озаглавленных при публикации «Застигнутые ночью: дневник человека времен перестройки» Публикация дневников в журнале «Север» также сопровождалась эпиграфом из «Цицерона: «Оратор римский говорил / Средь бурь гражданских и тревоги: / “Я поздно встал - и на дороге / Застигнут ночью Рима был!”» [Коняев 2012: 21]., в записи от 29 мая 1990 г. с беспокойством пишет о своих впечатлений от съезда народных депутатов РСФСР:

…После третьего тура голосования Бориса Николаевича Ельцина избрали председателем Верховного Совета РСФСР.

Магазины пусты, а там, где появляется товар, - сразу вырастают молчаливые очереди.

Ф.И. Тютчев писал, что блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, но как будем жить дальше, когда блаженство захлестнуло всю страну? [Коняев 2012: 45]

Коняев разделил дневник на несколько частей. Процитированная запись открывает раздел «Роковые минуты». Цитирование «Цицерона» в трех местах текста: общем заглавии, названии главы и в одной из записей -- указывает на важность этого текста в восприятии Коняевым окружавшей его действительности. С помощью изящного замечания о блаженстве, захлестнувшем всю страну, Коняев дает понять, что снова наступил момент, когда действия властей, затрагивали каждого человека вне зависимости от его социального положения. В 2008 году Коняев опубликовал биографию писателя Дмитрия Балашова, в которой отметил, что модель «Цицерона» не вписывается в обыденное понимание счастья:

Нам посчастливилось, что мы живем в тот редкий момент нашей отечественной истории, когда можно говорить о нашей истории, не стесненными ничем, кроме своей совести и страха Божия. И к кому, если не к нам, обращены слова: «Счастлив <…> роковые».

Конечно, многие из нас, растерявшиеся от нужды и бесправия, не соотносят эти слова с собою, но ведь виновата здесь не только нужда. Не все сейчас понимают, что тютчевское счастье никакого отношения не имеет к тому счастью, модель которого насаждается в обществе потребления.

«Его призвали всеблагие, как собеседника, на пир…» [Коняев 2008: 163]

Коняев пишет о причинах возникновения отрицательной реакции на модель «Цицерона». Объяснение Коняева очень близко тому, которое было предложено в параграфе о 1930-х -- 1941 гг.: отсутствие стабильности, спокойствия и чувство незащищенности, возникающие в результате исторических перемен, порождают, в первую очередь, негативную реакцию. Положительная реакция на модель «Цицерона» может возникнуть только тогда, когда человек смещает фокус внимания с материального аспекта на духовный. Думается, что эта черта обусловлена биологическим стремлением человека к выживанию, а не порождена ценностями «общества потребления».

«Чувство истории» особенно обострилось в день Августовского путча. Художник Вячеслав Павлов задокументировал в дневнике события 19 августа 1991 г.:

Вот и дождались военного переворота. Как будто отрезали болящий орган. Полегчает ли? <…>

Власть, как и политика, всё время расхлёбывает чьи-то иллюзии. Только это расхлёбывание зачастую бывает кровавым. В перерывах между сообщениями идёт классическая музыка. Сейчас «Лебединое озеро» -- спектакль очень актуальный, хоть и балет. Борьба добра и зла. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». <…>

Как хорошо, что изобретатель водородной бомбы и гуманист А. Д. Сахаров не дожил до такого торжества своей идеи. Тут уж и подумаешь, что жизнь уникальна и самобытна, и опыт предыдущих жизней ей неведом [Павлов 2017]. 

С последней фразой из дневника Павлова перекликается запись Юрия Поминова -- главного редактора газеты «Звезда Прииртышья» -- от 29 ноября 1991 г.:

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Поэт родил хороший образ и вполне ясно, что он хотел сказать. Но мне кажется, он сильно погрешил против истины, если его строчки наложить на наше нынешнее время...

Наверное, можно понять революционный романтизм тех, кто восторженно принял октябрь 1917 года: им казалось -- ну вот, наконец-то мы сломаем этот проклятый, прогнивший режим и создадим общество справедливости... Хотя, впрочем, и тогда уже так думали далеко не все. Вспомнить хотя бы «Несвоевременные мысли» Горького, переписку Короленко с Луначарским, «Окаянные дни» Бунина... Но они, тогдашние (и поэт в первую очередь), не были отягощены нашими сегодняшними знаниями, а именно: бескровных революций не бывает, это всегда потрясения, лишения, попрание чьих-то прав, борьба за интересы... <…>

А ведь люди видят, что на смену одной бездарной власти приходит другая -- еще более бездарная -- и терпение людей не беспредельно, особенно в условиях нынешней нищеты… [Поминов 2007]

В записях Павлова и Поминова видно отношение к модели «Цицерона», сформировавшееся за 70 лет активной репликации стихотворения в культурном поле. Широкое понимание мемов «Цицерона» в интеллигентской среде изменялось параллельно с накапливаемым историческим опытом. В 1917 году инструкции, транслируемые тютчевским текстом, воспринимаются буквально, поскольку они перекликались с восторженным состоянием людей, предвкушавших трансформацию монархии в демократию. Дальнейшее развитие российской истории, включая Гражданские войны, правление Сталина и Великую Отечественную войну, негативно повлияло на жизнь многих людей. Ни одно из событий между войной и 1991 годов нельзя назвать «крахом», однако и в это время власти жестко пресекали стремление отдельных людей жить в соответствии с личными взглядами желаниями. В ситуациях, касавшихся бытовых вопросов, давление исходило со стороны окружающих, лояльно относившихся к советской власти. Помимо идеологических рамок, существовали также профессиональные и экономические ограничения, сильно затруднявшие социальную мобильность большинства населения. Проанализированные нами фрагменты демонстрируют, что в XX веке ответственность за эти ограничения возлагалась на ход истории.

Цитата из «Цицерона» у Поминова выступает в качестве связующего звена между крахами двух систем -- Российской империи и СССР. Проживая поворотное историческое событие в настоящем, он вспоминает строки, которые в процессе репликации вобрали опыт нескольких поколений. Для Поминова в контексте его записи важен опыт революции, а Лотман, чьи мемуары были рассмотрены в предыдущем параграфе, цитировал «Цицерона» во фрагменте о Большом терроре. Мемы «Цицерона», вне зависимости от оценки их имманентного смысла, к концу 1980-х гг. накопили также историческое значение. Человек, ставший свидетелем исторического поворота, вспоминает строки, а затем -- исторический опыт предыдущих поколений, что позволяет ему посмотреть на настоящее как на закономерное следствие прошлого.

Сопоставление прошлого и настоящего встречается также в дневниковой записи историка Валентина Шелохаева, сделанной в апреле 1992 года (точная дата не указана). В ней Шелохаев цитирует полученное накануне письмо матери:

Получил письмо от мамы (7.4). 5 апреля ей исполнилось 72 года. («О пирогах и речи нет, все ушло в область предания, все в прошлом, хотя и не очень далеком прошлом -- пироги были. И не думала я, что так придется доживать и морально, и материально. Вот вчера прочла в местной газете, что в кооперативе «Разнобыт» гроб стоит 950 руб.; тут и подумаешь: умирать или нет? По-моему, нужно подождать? Правда?.. Родители наши ничего не видели, нам доля досталась не лучше, вам выпала доля несладкая, ваших детей и, я думаю, что и ваших внуков обидят, и долго, очень долго страна наша не проснется от этого кошмарного сна»). <…>

Получил письмо от В. С. Дякина, жалуется на неважное самочувствие и паршивое настроение. («В общем -- блажен, кто не видел сей мир в его минуты роковые. Только куда ж от него денешься») [Шелохаев 2013].

Если в 1992 году матери Шелохаева исполнилось 72 года, то она родилась в 1920 году, а ее родители, -- скорее всего, в конце XIX века. Три поколения семьи Шелохаева проживали ряд поворотных событий, определивших ход их жизни. Из письма матери следует, что последствия революции 1917 года постепенно сглаживались. Действительно, историческое бытие людей, заставших революцию и войну в сознательном возрасте, все же было труднее, чем их детей и внуков, массово столкнувшихся с «большой историей» только в 1991 году. Несмотря на положительное отношение интеллигентов к концу коммунистической эпохи, распад СССР не привел к резкому улучшению российской экономики и финансового положения населения. Свидетели распада СССР понимали, что строительство демократического государства на новых основаниях, вероятно, займет не меньше времени, чем трансформация Российской Империи в СССР. Частица «не» в цитате, помещенной в конце записи, емко формулирует вычитываемое из общего контекста негативное отношение к модели «Цицерона».

Повторно отметим, что среди интеллигенции были люди, поддерживавшие коммунизм, но постепенно разочаровавшиеся в советской власти. Для этих людей распад СССР в 1991 году был ожидаемым, но болезненным событием. В записи от 11 октября 2006 года писатель Дмитрий Каралис приводит фрагменты из своего интервью с главным редактором газеты «Нева» Борисом Никольским, которому накануне исполнилось 75 лет. Отвечая на вопрос Каралиса «С каким чувством вы встречаете юбилей?», Никольский рассказал о своей жизни, перечислив пережитые им отрицательные и положительные исторические события:

Честно говоря, с весьма противоречивым. <…> Обычно юбиляру положено произносить что-то вроде речи, а у меня в голове складывается не одна речь, а две. Одна «ночная», другая -- «дневная». В «ночной» я говорю о том, что, когда оглядываюсь назад, когда оцениваю всю прошедшую жизнь, в голову мне чаще всего приходит одно слово -- «крах». Крах иллюзий, крах идеалов. А что может быть горше, тяжелее, чем крушение идеалов, которым верил с детства, с юности?

Я верил в братство. Где оно?

Я верил в социальную справедливость. Где она?

Я верил в бескорыстие, доброту, отзывчивость. Где всё это?

Я искренне гордился своей Родиной -- Союзом Советских Социалистических Республик. Где он?

Так что слово «крах» неслучайно приходит мне в голову.

Зато «дневная» речь звучит в моем воображении по-иному.

Неслучайно сказано поэтом: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». На мою долю таких минут выпало немало.

Война и Великая Победа.

Очистительный ХХ съезд партии и первые глотки свободы в хрущёвскую «оттепель».

Первый полет в космос.

Перестройка.

Первый свободные выборы и Первый Съезд народных депутатов.

Если говорить лично обо мне, то мне кажется, что Судьба дала мне гораздо больше, чем я мог предположить в самых смелых своих мечтаниях.

Я мечтал стать писателем, и я стал им. <…> Всю жизнь я занимался журнальной работой, которую любил, -- это ли не счастье?.. [Каралис 2011]

Любопытно, что Никольский, в отличие от многих, вспоминает цитату из «Цицерона» в связи с событиями, которыми он гордится. В его отношении к истории и к модели «Цицерона» большое значение сыграло отсутствие препятствий в профессиональной деятельности. Ощущение человеком собственной реализованности, определенно играет важную роль в процессе «интимизации истории». Во время Перестройки Никольский соприкоснулся с политической жизнью страны: в 1989--1991 гг. он был народным депутатом и участвовал в подготовке Закона о печати, отменившего цензуру. При этом распад СССР он называет «крахом», поскольку он надеялся на развитие демократии в СССР, а не на исчезновение государства в целом. Анализируя отношение человека к каким-либо событиям, стоит также помнить о временной дистанции, отделяющей его от предмета воспоминаний. Никольский дал интервью через 15 лет после Августовского путча, что позволяет писателю смотреть на событие более широким взглядом, в отличие от людей, фиксирующих ощущения от происходящего в режиме реального времени.

Цитаты из «Цицерона» стали частью дискурса, позволяющего взглянуть на собственную жизнь через призму истории, и продолжают возникать в русском культурном поле. Например, в статье Л.В. Кудряшова, опубликованной в небольшом журнале «Культура и время» в 2014 году, мемы «Цицерона» возникают в контексте вхождения Крыма в состав РФ: «Мощное устремление к обретению единства позволило воплотить в действительность давнюю мечту крымчан. Пережить такие события -- это бесценный дар судьбы! Невольно вспоминаются поэтические строки Федора Тютчева: “Блажен <…> бессмертье пил!”» [Кудряшова 2014: 64]. Присоединение Крыма, вне зависимости от политических убеждений отдельных людей, ощущалось многими как поворотный момент. Приведенный текст демонстрирует, что текст «Цицерона» сохраняет связь с принципом историзма, необходимым для концептуализации жизни отдельного человека в историческом процессе.

Новую вспышку рефлексов «Цицерона» можно ожидать в будущем, а именно в еще не написанных работах, которые бы осмысляли опыт человечества, пережившего пандемию COVID-19. Однако в социальных сетях, прежде всего в Facebook'е, «Цицерон» цитируется еще с конца марта, при этом большинство пользователей воспроизводит только вторую строфу стихотворения. Как правило, текст стихотворения сопровождается пояснением, которое восходит к онлайн-библиотеке крылатых выражений: «жить в эпоху перемен непросто, но именно в такое время человек может полностью реализоваться, лично увидев и поняв ход исторических событий» [Библиотекарь.ру]. Ряд постов, возникающих в поиске Facebook'a по запросу «Блажен / счастлив, кто посетил сей мир…», демонстрируют, что весной 2020 года модель «Цицерона» продолжает восприниматься в качестве инструкции, позволяющей человеку осмыслить опыт столкновения с неожиданным историческим событием. К сожалению, публикаторы просмотренных нами записей никак не комментируют собственное отношение к модели «Цицерона». Думается, что в зависимости от накопленного опыта отдельного человека, возможные мнения продолжат варьироваться между четырьмя основными реакциями: положительной, отрицательной, амбивалентной и экзистенциальной.

2.6 Побочные следы канонизации

Отобранные для настоящей главы тексты позволили реконструировать смыслы, которыми мемы «Цицерона» наделялись в процесс канонизации. В рассмотренных нами текстах чаще всего цитируются строки «Блажен / Счастлив, кто посетил сей мир // В его минуты роковые…» и словосочетание «роковые минуты». Коллокация «высоких зрелищ зритель» в основном встречалась в текстах, написанных между 1917 и 1922 гг. Она использовалась для противопоставления позиций зрителя и деятеля. Позже среди анализируемых нами текстов это словосочетание упоминалось лишь Лотманом. Всплеск употреблений коллокации «высоких зрелищ зритель» приходится на конец 1990-х -- 2000-е гг. Как правило, она упоминается в работах по истории и литературоведению: в основном -- при пересказе сюжета «Цицерона», реже -- как номинация человека, ставшего свидетелем значимых событий. Мы не рассматривали эти тексты в предыдущих параграфах, поскольку их анализ не углубил бы понимание семантики модели «Цицерона». В доказательство наших слов приведем несколько примеров:

Художник отделен от событий, он их «высоких зрелищ зритель» [Гнездилова 1999: 126]

При этом происходящее в Риме, наблюдаемое с высоты «всеблагих», воспринимается уже как некое театральное зрелище: «Он их высоких зрелищ зритель», что, в целом, было характерно для древнеримского образа жизни периода расцвета республики [Пожидаева 2005: 25]

Но как бы то ни было, В.Я. Пропп не был участником движения формалистов в строгом смысле слова. Как о современнике о нем можно сказать словами поэта: «Он их высоких зрелищ зритель», -- но едва ли можно продолжить вслед за поэтом: «Он в их совет допущен был» [Топоров 2004: 456].

В качестве отдельной ветви репликации мемов «Цицерона» можно отметить названия газетных статей и научных работ. Среди них есть как более редкие, так и широко распространенные цитаты. В.К. Кантор в 1988 г. опубликовал монографию «“Средь бурь гражданских и тревоги...” Борьба идей в русской литературе 40-70-х годов XIX века», а филолог В. Муравьев в 2001 г. назвал работу, посвященную В. Ерофееву, «Высоких зрелищ зритель». Комсомольская правда опубликовала в 1993 году заметку под названием «Блажен, кто спуск сей посетил в его минуты роковые», в которой рассказывалось о концерте рок-музыкантов, выступивших в защиту Ельцина на Васильевском спуске [Гусейнова 1997]. Интервью с политологом В. Кувалдиным, опубликованное в 2003 году в журнале «Pro et contra», была лаконично озаглавлено «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...». Эта же цитата использовалась в названии выставки о Владимире Высоцком, проводившейся летом 1990 г. в Москве [Раззаков 2017].

Индикатором присутствия текста в широком культурном поле выступают ошибки в атрибуции текста. Перечислим их по порядку. В воспоминаниях Бориса Бьёркелунда (1966) -- одного из узников Лейно, переданных в апреле 1945 г. Финляндией СССР и обвиненных в шпионаже в пользу Германии, -- строки «Блажен, кто…» приписываются Пушкину [Бьёркелунд 2013: 52]. Эти строки произносит репетитор Бьёркелунда -- некто Вульфин. Однако не известно, была ошибка допущена репетитором, или же Бьёреклунд спустя 50 лет приписал всплывшую в памяти цитату авторитету Пушкина. «Цицерон» приписывается Пушкину также одним из соавторов сборника «Патриотически ориентированное образование: методология, теория, практика» [Патриотизм 2008: 70], а Фету -- в одной из статей сборника «Синергетическая парадигма: социальная синергетика» [Синергетика 2009: 2013]. Атрибуция текста Пушкину сигнализирует об ультраканоническом статусе текста. Когда агент репликации забывает автора поэтических строк, он автоматически вспоминает о Пушкине как о создателе главных произведений русской поэзии. Путаница между Фетом и Тютчевым была бы более понятна, если бы «Цицерон» был «стихотворением о природе», поскольку в широком культурном поле бытует мнение об идентичности их натурфилософской лирики. Скорее всего, представление о схожести Тютчева и Фета делает их фигуры взаимозаменяемыми в человеческой памяти.

2.7 Промежуточные выводы

Цитаты из «Цицерона» использовались в разные периоды XX века и участвовали в осознании разного опыта: как позитивного, так и негативного. Успешный мем не ограничивает человека узостью контекстов, подходящих для его актуализации, и одновременно встраивается в уже знакомый меметический комплекс, помогающий человеку понять, в какой ситуации мем может быть использован. Мемы «Цицерона» закрепились в комплексе гегельянского историзма. При этом мемы «Цицерона» не существовали изолированно от остальных репликаторов, входящих в русский мемофонд. Мы видели, что цитаты из «Цицерона» возникали вместе с цитатами из «Пира во время чумы» Пушкина и «Апокалипсиса» Иоанна Богослова. Мы не располагаем статистическими данными, на основе которых можно было бы определить успех этих мемов относительно друг друга, но широкий охват мемов «Цицерона» подтверждает высокую значимость тютчевского текста для русской культуры.

Строки «Блажен (Счастлив), кто посетил сей мир / В его минуты роковые» стимулируют осмысление личного опыта в исторической перспективе. Формула, придуманная Тютчевым, содержит инструкцию, на которую человек может отреагировать двумя способами: выполнить или проигнорировать. Копирование инструкций, транслируемых «Цицероном», вызывало два типа поведения: активное участие в исторических событиях или примирение с собственной беспомощностью. Критика модели «Цицерона» и игнорирование ее инструкций усиливают статус текста так же, как и согласие.

Мем не обязательно должен приносить пользу человеку, поскольку главная задача репликатора -- длительное воспроизводство. Цитаты из второй строфы «Цицерона» в начале XX века реплицировались в качестве лозунгов, которые призывали человека вдохновиться текущим ходом истории. Судьба тех, кто в течение первого двадцатилетия XX века воспринимал мемы «Цицерона» как призыв к активному действию, далеко не всегда складывалась удачно. Со второй половины 1920-х гг. мемы «Цицерона» из лозунгов превратились в подобие аффирмаций, повторение которых может утешить в трудный момент.

Мемы «Цицерона» актуализировались в поворотные для российской истории моменты, но их репликация продолжалась и в промежуточные периоды. Реакции на них можно разделить на одномоментные и континуальные. В основе одномоментной реакции лежат три основных действия, выполняемых агентом: воспроизведение мема, то есть его вспоминание, обдумывание идей, которые он вызывает, и выполнение или игнорирование инструкции. Наибольшее число одномоментных реакций встречается в текстах, написанных в революционный годы, 1941 и 1945/46 гг. Заметим, что одномоментная реакция может быть протяженной во времени, но она все равно будет тесно связана с настоящим моментом. Например, в записи Поплавского и романе Буданцева, датируемых 1930-ми гг., поднимаются текущие вопросы, связанные с последствиями революции 1917 г. Ответ на эти вопросы связан с психологическим состоянием мемуариста в случае Поплавского, а в случае Буданцева встраивается в повествование о трансформационной эпохе.

Континуальная реакция тоже может быть связана с конкретными событиями, сформировавшими опыт человека, но в процессе рефлексии хронология отходит на второй план. В ходе континуального осмысления опыта выявляются константы, характерные для поведения и мировоззрения как одного человека, так и группы людей. Длящаяся реакция на мем не подразумевает дальнейшего действия, она изначально игнорирует заложенную в нем инструкцию. Под ее влиянием человек стремится понять, насколько транслируемые мемом идеи соответствуют фундаментальным представлениям о счастье. В нашем корпусе континуальные реакции возникают в период Оттепели, когда у людей появилась возможность зафиксировать мысли по поводу длительного соприкосновения русского человека с историей. В продолжительной перспективе постоянное бытие в «большой истории» начинает тяготить человека, что особенно прослеживается в текстах, откликающихся на Августовский путч и распад СССР.

Отклики 1990-х гг. возникают на стыке одномоментной и континуальной реакции. С одной стороны, эти тексты были написаны под влиянием событий 1990-х гг., с другой, -- распад СССР ознаменовал конец коммунистической России, что вызвало необходимость в анализе целого исторического пласта с 1917 по 1991 гг. Цитаты из «Цицерона» участвовали в процессе конструирования коллективного опыта, представлением о котором опиралось на принцип гегельянского историзма.

Участие «Цицерона» в исторической рефлексии нескольких поколений привело к провербализации стихотворения. Сейчас цитаты из «Цицерона» можно встретить в текстах, авторы которых не осмысляют личный или всеобщий исторический опыт. В этих текстах заимствуется не семантический комплекс «Цицерона», а язык стихотворения. Растворение канонического текста в языке способствует сохранению мемов в человеческой памяти. Когда человеку вновь понадобится осмыслить соотношение категорий личного и исторического в рамках собственной жизни, мемы «Цицерона» снова актуализируются в культурном поле. Как показывает небольшой рост репликации «Цицерона» в связи с пандемией COVID-19, инструкции, транслируемые тютчевским текстом, остаются актуальными и по сей день.

3.Преамбула

В фокусе предыдущей главы была прозаическая репликация мемов «Цицерона». В поток речи или в прозаический текст может встроиться любая цитата в ее исходном виде, вне зависимости от того, к какому роду литературы принадлежал текст-источник. Напротив, структура поэтического текста зачастую требует преобразования инкорпорируемой цитаты. Успешность поэтического воспроизводства мема напрямую зависит от разнообразия контекстов, в которые он потенциально может встроиться. Чем шире охват его репликации, тем выше вероятность, что мем «застрянет» в памяти бульшего числа людей. Уровни репликации мема в поэтическом тексте достаточно разнообразны. Фиксация рефлекса в тексте-реципиенте требует установления подобия на двух уровнях из нескольких возможных: лексическом, синтаксическом, рифменном, метрическом, фонетическом и семантическом. Как будет показано в настоящей главе, трансформационный потенциал мемов «Цицерона» ограничен. Например, синтаксическая структура стихотворения не реплицируется отдельно от лексической Ср. с синтаксической репликацией строки «Молчи, скрывайся и таи…» из «Silentium!»: «Молитву тайную твори - // Уже приблизились лучи // Последней для тебя зари, - // Готовься, мысли и молчи» (А.А. Блок. «Молитву тайную твори…», 1901) [Блок 1997: 63], -- и у Поплавского: «Полно, полно. Ничего не надо. // Нечего за счастье упрекать, // Лучше в темноте над черным садом // Так молчать, скрываться и сиять» (Поплавский. «В час, когда писать глаза устанут…», 1931) [Поплавский 2009-1: 273]. . Стоит также отметить, что набор мемов, реплицирующихся в прозе и поэзии несколько различается. Если в прозе возникают в основном только фраза «Блажен (Счастлив), кто посетил сей мир…» и коллокация «минуты роковые», то в поэзии довольно часто возникают различные комбинации лексем «пир», «мир», «всеблагие» («боги»), «чаша», «зритель» и «собеседник».

Источник заимствования не всегда рефлексируется агентом-репликации. Ситуация, когда человек сначала вспоминает удачную фразу и лишь потом устанавливает ее происхождение кажется вполне естественной. Мы полагаем, что мем гораздо чаще возникает в памяти агента репликации самостоятельно. Сознательная ориентация на предшествующий текст, разумеется, также возможна в процессе поэтического творчества, но в этом случае ориентация реципиента на источник более эксплицитна для читателя. Меметическая теория позволяет отвлечься от проблемы интертекстуальности и сконцентрироваться на репликации текста как такового. Таким образом литературовед-меметик исходит из психо-биологической предрасположенности человека к усвоению мемов (идей) и их механическому воспроизводству.

Главный источник поэтических мемов «Цицерона» -- вторая строфа. Она афористична и включает большое количество своеобычных, но в то же время вполне понятных и знакомых образов, которые можно использовать в других контекстах. Парадоксальное заявление, транслируемое второй строфой, порождает дискуссию между источником и реципиентами. Как правило, диалог с тютчевской концепцией исторического бытия основывается на перифразировании первых четырех строк второй строфы. Несмотря на то, что вторая строфа «Цицерона» закрепилась в культурном поле прочнее, первая строфа тоже стала источником некоторых поэтических образов.

Большинство поэтических текстов, отобранных для анализа, содержат лексические рефлексы «Цицерона», подкрепленные смысловыми пересечениями между источником и реципиентом. Лирический сюжет текстов-реципиентов, как правило, связан с двумя темами: серьезных исторических трансформаций и столкновения личного и исторического.

3.1 Кровавая звезда римской славы и советская символика

Для того, чтобы проследить репликацию коллокаций первой строфы, мы разделили ее на 27 словосочетаний и посмотрели в НКРЯ частотность их появления с конца XVIII по XX вв. Текст «Цицерона» был канонизирован именно в XX вв., поэтому мы не анализируем стихотворения, написанные в XIX веке. Отметим, все же, несколько любопытных пересечений с «Цицероном» у Некрасова в стихотворении «Сомнение» (1839): «Роскошен жизни пир, / На этот пир ты позван для блаженства. / Велик, хорош, изящен божий мир, / Обилен всем и полон совершенства» [Некрасов 1981: 223], -- а также в «14 июня 1854»: «Великих зрелищ, мировых судеб / Поставлены мы зрителями ныне: / Исконные, кровавые враги, / Соединясь, идут против России» [Некрасов 1981: 130]. Если строки Некрасова действительно восходят к тютчевскому тексту, они едва ли повлияли на дальнейшую канонизацию «Цицерона». О репликации «минут роковых» в XIX в. см. в параграфе §2.5. настоящей главы. Как показал поиск по корпусу, к тексту «Цицерона», наиболее вероятно, восходит только словосочетание «кровавая звезда». Напомним, что коллокация «кровавая звезда» встречается во всех прижизненных публикациях «Цицерона» и в автографе. Вариант «закат звезды ее кровавый» был предложен Николаевым в 1979 г. и подкрепляется лишь личными взглядами исследователя на логику текста. Эта редакция «Цицерона» была опубликована только в собрании 1987 г., подготовленном самим Николаевым. С точки зрения истории текста правка Николаева представляется редакторской вольностью, однако мы полагаем, что прочтение «закат звезды ее кровавый» могло самостоятельно возникать в процессе репликации текста из-за тесноты стихового ряда. Даже если читатель знаком с авторизированной редакцией, впоследствии он может перепутать синтагматические связи при самостоятельном вспоминании текста. Необходимо уточнить, что лексемы, образующие обе коллокации, -- «звезда» и «закат» -- сами по себе довольно распространены в поэзии, и обе способны присоединить прилагательное «кровавый» в процессе индивидуального поэтического творчества.

Образ кровавой звезды генетически восходит к древним представлениям о Марсе как о планете, чье перемещение по небосводу позволяет спрогнозировать грядущие войны и катаклизмы. Важен и наблюдаемый с Земли красный цвет планеты, который ассоциируется с кровью и встраивается в мифологическую символику Марса. Таким образом древние представления составляют ядро литературного образа кровавой звезды. Его апокалиптическое значение возникает уже в исторических сочинениях Карамзина и Татищева в контексте половецкого нашествия XI в. [НКРЯ]. В поэзии эта коллокация впервые возникает у в «Клефтических песнях» Н.И. Гнедича (1824): «Пришел отдохнуть я, немного соснуть; / Заснул лишь, и вдруг в первосоньи я вижу: / Потусклое небо, кровавые звезды, / Кровава булатная сабля моя!» [НКРЯ]. Помимо текста Гнедича, эта коллокация возникает в поэзии XIX века еще пять раз, при этом «красная звезда» начинает обозначать не только статичное небесное тело, но и движущуюся комету Ср.: «Узнали мы, что нам большая звезда / Кровавым огнем предвещала, / Когда на горящей метле в небесах / Средь темной полночи скакала» (М.Н. Михайлов «Гастингское поле», 1855--1860) [НКРЯ].. В XX в. традиционная семантика «кровавой звезды» закрепляется и дополняется оригинальными авторскими метафорами, отсылающими к историческим реалиям.

Красная пятиконечная звезда -- одна из первых советских эмблем. С 1918 года ее изображение вместе с золотыми плугом (затем -- серпом) и молотом посередине стало эмблемой Красной Армии [Похлебкин 1989]. Однако перевернутая пятиконечная звезда, то есть пентаграмма, также считается дьявольским символом. Поэт-эмигрант С.С. Бехтеев в стихотворении «Русская Голгофа» (1920) использует амбивалентную символику красной звезды для негативного изображения революции:

Гремит сатана батогами

И, в пляске над грудой гробов,

Кровавой звездой и рогами

Своих награждает рабов.

И воинство с "красной звездою"

Приняв роковую печать,

К кресту пригвождает с хулою

Несчастную Родину-Мать! [Бехтеев-а]

Лирика Бехтеева в целом проникнута монархическими настроениями и почтением перед императором, а после Октябрьской революции в ней постоянно присутствует тема гибели России. Падение Российской Империи стало тяжелым ударом для поэта, который понимал революцию как гибель «старого» мира. В его стихотворениях также часто возникает образ матери, вынужденной терпеть насилие и издевательства (см. «Россия» (1917), «Мать»). У Бехтеева «кровавая звезда» -- это символ дьявольской природы коммунизма Отметим, что эта мистическая интерпретация символики красноармейской звезды действительно была распространена среди противников коммунизма. Для борьбы с народными домыслами ВЦИК в 1918 г. выпустил специальную листовку «Смотри, товарищ! Вот красная звезда», в которой объяснялся подлинно коммунистический смысл эмблемы [Борисов 1994: 15]. . Бехтеев, определенно, был знаком с лирикой Тютчева Стоит также отметить, что славянофильский пафос лирики Бехтеева восходит к Тютчеву Например, стихотворение «Мой народ» (1937) одновременно содержит отсылки к «Эти бедные селенья…» и «Silentium!»: «Но тот народ - святой народ, / Что крест безропотно несет, / В душе печаль свою таит, / Скорбит, страдает и молчит, / Народ, которого уста / Взывают к милости Христа / И шепчут с крестного пути: / “Помилуй, Господи, прости!..”» [Бехтеев-б]., однако в случае с «Русской Голгофой» мы не можем безоговорочно утверждать, что «Цицерон» был важным для Бехтеева текстом.

Игра с идеологическими символами встречается также в стихотворениях В.А. Луговского «Кухня времени» (1929) и И.Н. Голенищева-Кутузова «Опять нас разделяют знаки…» (1937). У Луговского первое тридцатилетие XX вв. описывается как безвременье, когда прежняя жизнь уже погрузилась в прошлое, а новая еще только зарождается в бурном потоке перемен: «Мы -- новое время -- в разгромленной мгле / Стоим -- на летящей куда-то земле. // Пунцовым пожаром горят вечера, / История встала над нами» [Луговской 1966: 87--88]. Образ «кровавой звезды» возникает в финале рядом с нацистской символикой: «Мы в дикую стужу в разгромленной мгле / Стоим на летящей куда-то земле -- / Философ, солдат и калека. / Над нами восходит кровавой звездой, / И свастикой черной и ночью седой / Средина двадцатого века!» [Луговской 1966: 89]. В качестве смыслового пуанта строфы и всего стихотворения Луговской использует образ земли, стремительно приближающейся к середине века. Несмотря на то, что 1929 г. -- отнюдь не середина столетия, Луговской, вероятно, предчувствовал приближение еще одного исторического слома, который позже действительно произошел во время Второй мировой войны. Образ кровавой звезды возникает рядом с упоминанием свастики, которая к 1929 г. уже отчетливо ассоциировалась с Национал-социалистической немецкой рабочей партией Свастика как символ НСДАП была утверждена Гитлером в 1920 г. [Ширер 1991]. Не известно, какую роль отводил Луговской немецкому национал-социализму в 1929 г., то есть до прихода Гитлера к власти в 1933 г., но он использует свастику как символ потенциальной угрозы. Отрицательная семантика свастики у Луговского проступает вследствие перечисления ее в одном ряду с «кровавой звездой», отчетливо ассоциирующейся с войнами и историческими катастрофами.

Игра идеологический символов присутствует в первой части стихотворения Голенищева-Кутузова «Опять нас разделяют знаки…» (1937):

В твоей руке тугая лира.

К чему? В честь явленных богов

Уже возносится секира

И связень древних батогов.