Диалектика науки и идеологии в историческом развитии марксизма (социально-философский анализ)

В отличие от ортодоксов Каутский не отождествляет идеологическую сторону марксизма со всем его многогранным теоретическим содержанием, как не отрицает и наличия основного противоречия в марксизме в качестве источника его развития. Позиция Каутского, таким образом, вовсе не свидетельствует о разрыве между теорией и практикой, если, конечно, не противопоставлять его интерпретации возможность их полного совпадения. По отношению к практике теория всегда является в известном смысле «упрощением». Весь вопрос в понимании сущности социально-преобразующей практики, т. е. в теоретическом осознании ведущих к качественным изменениям путей. Каутский уклоняется от однозначно-насильственного изменения социальной реальности, но это не доказывает его «отход в теории от марксизма». Благодаря этому он дистанцируется лишь от ортодоксальных марксистов, избегающих «двусмысленности» формулировок и доказывающих тем самым собственное «упрощенное» понимание марксистской теории. Будучи, таким образом, вполне «реалистической», его политическая программа не была в то же время узко прагматической, подобно реформистской и ортодоксально-большевистской. Именно различным пониманием практики объясняется упрек в «непрактичности», адресованный Каутскому ортодоксальными марксистами.

На протяжении многих десятилетий ленинская критика «каутскианства» в вопросе о переходном характере «новейшего капитализма» «к более высокому строю» выдавалась ортодоксальными марксистами за доказательство ее безусловного превосходства по отношению к «реформистской» сущности концепции ультраимпериализма». Между тем, в этом противостоянии далеко не все рассуждения Каутского выглядят сегодня теоретически безнадежными и устаревшими. Более того. Нынешнюю глобальную гегемонию корпоративного капитала можно вполне рассматривать как «ультраимпериалистическую политику», направленную на «общую эксплуатацию мира интернационально-объединенным финансовым капиталом», - политику, осуществимость которой была гипотетически сформулирована Каутским уже в годы первой мировой войны. Еще одним подтверждением состоятельности его научного прогноза служит фактическое объединение Европы к концу ХХ в. Тем самым была доказана реалистичность лозунга «союза государств» - «Соединенных Штатов Европы», которые в условиях капитализма, по мнению Ленина, были бы «либо невозможны, либо реакционны».

Четвертый параграф диссертации «Дихотомия ортодоксального и «легального» марксизма» затрагивает эволюцию русского марксизма, которая до некоторой степени повторяет противоречивую метаморфозу марксистских идей на Западе. Эта параллель (с учетом, конечно, «русской специфики») отчетливо прослеживается на всем протяжении дооктябрьского периода, проявляясь, в том числе, и в схожести главных действующих персонажей. Вместе с тем, истоки раскола российской социал-демократии уходят своими корнями в российскую ментальность с ее извечным тяготением к крайностям, на почве которой формируется полярность ортодоксально-догматического и критического («легального») марксизма.

Увлеченные многогранным содержанием марксизма, легальные марксисты переносят его теоретические достижения из идеологической и политической плоскости в сферы науки и философии. В большей степени этим обстоятельством, чем «ревизионизмом», объясняется «легальность» данной марксистской школы, ибо, как замечает К.М. Кантор, научное знание в принципе нельзя продуцировать и аккумулировать в нелегальных условиях. Правда, русским «критическим» марксистам не удалось в полной мере избежать распространенного неоправданного упрощения в интерпретации исторического материализма, отождествляемого с «экономическим материализмом» (т.е., по сути, с «экономическим детерминизмом»). В частности, Н.А. Бердяеву чрезвычайно импонирует в марксизме «метафизическая диалектика гуманизма». Но озабоченность «судьбой неповторимой индивидуальности», возведенная в ранг смыслообразующего концепта философских размышлений, не позволяет ему принять многогранное учение Маркса безоговорочно, заставляет сходить с позиции материалистического понимания истории на проторенную дорогу религиозного мировосприятия.

В философских и экономических взглядах П.Б. Струве (которого Бердяев именует «самым культурным и ученым из наших марксистов», а также представителем «буржуазного марксизма»), мы можем обнаружить «всеядность» не меньшую, чем у Бернштейна. Однако, констатируя факт «критического разложения марксизма», Струве оценивает его принципиально иначе в сравнении с Бернштейном, усмотревшим в его противоречивой сущности лишь предлог для демонтажа несущей конструкции. Ревизионистская ориентация не помешала, а, скорее, способствовала (избавляя от ортодоксальной зашоренности) тому, что Струве пошел значительно дальше всех остальных марксистов в экспликации логики исторического развития марксизма. На протяжении ХХ столетия он был первым (и, скорее всего, единственным!), кто усмотрел в безрадостном для «верующих» марксистов факте «разложения» «великой и богатой содержанием системы» не только результат идеологических разногласий, возникающих на объективной основе происходящих в обществе изменений, но и процесс, внутренне обусловленный самой логикой развития представленного в марксизме научного знания. Утрата им изначальной «эстетической целостности» предстает с этой точки зрения закономерным этапом аналитического «разбора» и предполагает, следовательно, возвращение к исходному состоянию, восстановление, синтез его, но уже в качественно преобразованном виде.

Струве, конечно, не ставит перед собой сложнейшую задачу реконструкции теоретического здания развивающегося марксизма, но вряд ли это «упущение» можно вменить ему в вину, коль скоро решение этой проблемы остается нереализованным до сих пор. Поразительно уже то обстоятельство, что он, казалось бы, по примеру Бернштейна, публично отвергает диалектическую логику как «метафизический довесок» марксизма. Но, будучи в данном случае непоследовательным, именно благодаря вынужденному «отступлению», российский лидер «критического» марксизма с беспрецедентной проницательностью доказывает все ее преимущества на примере сформулированной им закономерности «диалектического разложения» синтезированного Марксом многогранного учения. «Чтобы, - по выражению Струве, - быть использованной наукой на самом деле», созданная Марксом стройная теоретическая система на протяжении всего ХХ столетия подвергалась преимущественно аналитическому «расчленению» в самых разных аспектах «коллективною наукой», и сегодня «впечатление целого… теряется» уже исключительно вследствие игнорирования «ассимиляции» как общенаучной закономерности процесса познания.

Этот диалектический (по сути) подход к содержащимся в марксизме противоречиям Струве в значительной мере распространяет и на объяснение природы «марксистского кризиса». Причину его он усматривает в превращении научного социализма в «ортодоксальную псевдонауку». Именуя большевиков «псевдомарксистами», он исходит, по сути, из свойственного им понимания структуры марксистской теории в духе абстрактного тождества, т.е. без учета специфичности и относительной самостоятельности прежде всего научного знания. «Ущерб марксизму» заключался, по его словам, в деформации «его научных основ, превращении акцедентального в нем в субстанциальное и наоборот».

Предложенная Струве модель капитализации России преодолевала крайности и ортодоксального марксизма, и народнической идеологии на основе социал-демократического подхода. «Фактически, - как замечает И.Н. Сиземская, - это была первая попытка социального моделирования в рамках материалистической интерпретации исторического процесса, ориентированная на практические нужды и реалии страны с учетом ее исторического прошлого и новейших тенденций промышленного развития Запада».¹¹ Сиземская И. Модель капитализации России // Свободная мысль - ХХI. 2002. № 10. С. 68. Меры, которые имел в виду Струве, выражали суть экономической политики, направленной на формирование агро-промышленного комплекса, в наибольшей степени соответствовавшего российским реалиям и решению задачи экономического возрождения страны.

Даже переходя в лагерь политических противников большевизма, «критические» марксисты сохранили верность духовному потенциалу марксизма. Об оставшейся на всю жизнь «особенной чувствительности» к нему и на склоне жизни с неподдельной искренностью писал Н.А. Бердяев. Поистине «роковую» роль сыграл марксизм в судьбе П.Б. Струве - автора Манифеста русской социал-демократии, принятого на I съезде РСДРП в 1898 г. Он продолжал считать себя марксистом и после того, как был «отлучен» от него и стал одним из основателей первой либеральной партии в России, а затем и убежденным «врагом Советской власти». В качестве направления «русского марксизма», придавшего ему «смягченный характер», легальный марксизм просуществовал всего несколько лет и уже к 1902 г. сошел с исторической сцены. Но свое теоретическое значение, как подчеркивают отечественные исследователи, он сохраняет до сих пор, поскольку и сегодня, по иронии истории, остаются нереализованными сформулированные его представителями задачи вековой давности.

Особое место в истории «русского марксизма» занимает Г.В. Плеханов. Как теоретический и политический оппонент В.И. Ленина он представлен в пятом (одноименном) параграфе диссертации. Следует заметить, что обвинения Плеханова если не в оппортунизме, то в догматизме даже сегодня, как это ни странно, продолжают оставаться в отечественной марксистской литературе все тем же несмываемым ленинским «клеймом». И это несмотря на перелицовку у преобладающей части общества оценочной грани самого ленинизма.

По мнению диссертанта, даже если допускать наличие во взглядах Плеханова «догматизма», ему было бы неправомерно придавать критериальное значение в сопоставлении с ленинской позицией по принципиальным вопросам, поскольку, во-первых, концептуальные взгляды Ленина также страдают своего рода «революционным» догматизмом (на что прямо указывает Плеханов), и, во-вторых, вследствие того, что эти «догматизмы» разнонаправлены и неравнозначны с точки зрения их фактического влияния на судьбу социалистической идеи.

Не продвинувшись в целом дальше Ленина в понимании вектора исторического движения общинного крестьянства, а в вопросе о целесообразности национализации земли даже отступив от этого рубежа, Плеханов точно также не углубляется на уровне философской рефлексии до формулировки концепта основного противоречия марксизма, хотя наличие последнего не было тайной для либеральных критиков уже в тот период, когда вышла в свет его собственная, первая по счету марксистская работа «Социализм и политическая борьба» (октябрь 1883 г.) В этой части анализ Плеханова уступает обобщающим диалектическим выводам Бердяева, который поразительно точно выразил суть ОПМ в соотношении его «объективно-научного» и «субъективно-классового» измерений.

Вместе с тем, Плеханов прекрасно отдавал себе отчет в том, что завоевание политической власти - задача, несопоставимая по сложности с переходом к социалистическому обществу, требующим наличия целого ряда самых разнообразных факторов. Неприятие взятой на вооружение большевиками макиавеллиевской формулы «цель оправдывает средства» явилось для него осознанным выбором, убеждением, сформировавшимся на основе качественно иного понимания сущности социальной революции. Наряду с принципиальными расхождениями в понимании классических социально-философских «стандартов» теоретического знания разногласия между Плехановым и Лениным проявились в области организационно-тактических принципов взаимодействия марксистской партии с союзниками и противниками в классовой борьбе. Все это, вместе взятое, не дает оснований теперь, по прошествии многих десятилетий, причислять (как еще нередко происходит) Плеханова к марксистам ортодоксального толка, даже вопреки его самооценке.

Как и К. Каутскому, ему удалось диалектически совместить обе концептуальные доминанты марксизма - методологию и идеологию, исходя из гносеологической приоритетности первой. С этой предельно широкой, отвергаемой Лениным, в силу «абстрактности», социально-философской точки зрения, - не обязательно даже быть социалистом, чтобы объективно «работать» на социалистическую революцию. Достаточно, по мысли Плеханова, способствовать перед лицом внешнего врага решению общенациональных задач, вытекающих из назревшего «вызова» современности - вхождения России в европейскую цивилизацию. Как никто другой, Плеханов отчетливо понимал, что Россия нуждается не в замене одного «централизованного деспотизма» другим, а в создании гражданского общества, могущего успешно противостоять любой его форме. Эта нереализованная и к началу XXI в. первостепенная по своей важности задача продолжает оставаться ключом к «европеизации» России.

Весомый, но до настоящего времени недооцененный вклад в ее решение принадлежит европейски ориентированной части российской интеллигенции, ищущей и находящей в марксизме варианты неортодоксального ответа на вызов новой исторической эпохи. Реальные и мнимые причины разногласий в социал-демократическом движении рассмотрены в шестом, заключительном параграфе второй главы «Формирование революционного потенциала интеллектуального пролетариата». Ленин дает, мягко говоря, нелицеприятную оценку всем тем представителям демократической интеллигенции, кто не проникся в должной мере «знаковой» для марксистов идеей диктатуры пролетариата (т.е. не превратил ее по примеру большевиков в «Credo»). Указывая на свойственный мировоззрению этой части интеллигенции «оппортунизм» и сетуя на «обилие представителей» ее в рядах самих марксистов и социал-демократов, он по сложившейся традиции ошибочно причисляет ее к «радикальной». Но радикализм определяется не столько высотой поставленной цели, сколько характером используемых для ее достижения средств. Вместе с тем, интеллигенция так и не получила в социологическом анализе дооктябрьского периода самостоятельного (классового) статуса, т.е. как бы «автоматически» попадала в разряд «мелкой буржуазии».

Ленинское отношение к интеллигенции нельзя, строго говоря, назвать однозначным, хотя в его работах доминируют, безусловно, негативные характеристики. В позитивном плане ее можно уподобить индикатору или «барометру», который, по словам Ленина, «всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее» выражает многообразие огромного спектра общественных настроений «и политических группировок во всем обществе».¹¹ См.: Ленин В.И. Задачи революционной молодежи // ПСС. Т. 7. С. 343. Но именно постольку, поскольку интеллигенция не является, с точки зрения ортодоксальных марксистов, самостоятельным классом, она не способна выступать в революционной борьбе от своего собственного имени. Более того. И в том случае, когда она действует от имени и в интересах пролетариата, за пределами марксистской «воинствующей ортодоксии» ей грозит «оппортунистическое» перерождение. Иными словами, по мысли Ленина, интеллигенция в качестве «нового среднего сословия» не может претендовать (в отличие от крестьянства) на роль «естественного» и стратегического партнера рабочего класса. В самых разных облачениях ей достается в лучшем случае скромная участь быть его весьма ненадежным «попутчиком». Однако проблема на деле заключается в том, что интеллектуальный пролетариат, даже оставаясь в положении наемных работников, не может в то же время формироваться и существовать «по образу и подобию» индустриального.

В России, отмечает И.К. Пантин, «демократическая идеология зарождается… как альтернатива либерализму».¹¹ Пантин И.К. Судьбы демократии в России. М., 2004. С. 56. Но при этом нельзя не учитывать, что между этими полюсами в дооктябрьский период даже в условиях России не было идейно-теоретической пропасти, ибо усилиями значительного числа представителей «буржуазной» интеллигенции очевидная «разница потенциалов» до некоторой степени снижалась, сходя подчас до трудноуловимой грани.

Наряду с легальными марксистами в полосе противоречивого идейно-теоретического сближения как с большевизмом, так и с либерализмом и одновременного отторжения их оказывается, помимо Плеханова, и достаточно неоднородная меньшевистская фракция российской социал-демократии от правого крыла во главе с А.Н. Потресовым и И.Г. Церетели до «интернационалиста» Ю.О. Мартова - на левом. Последний в качестве главного меньшевистского идеолога послеоктябрьского периода, устраняясь от однозначно негативной оценки большевизма, продемонстрировал по отношению к нему наибольшую гибкость в организационно-тактических вопросах. Будучи, несомненно, одним из самых талантливых марксистских теоретиков, Мартов, несмотря на критику со стороны Ленина, и в его глазах сохранил свой высокий интеллектуальный рейтинг.

В «индивидуалистической» психологии «буржуазного интеллигента», «насквозь пропитанной оппортунизмом», ортодоксальные марксисты усматривают главную опасность для обеспечения идейного и организационного единства марксистской партии «нового типа». Отсюда вполне правомерна, как полагает Ленин, и распространенная в социал-демократических кругах постановка вопроса об «антагонизме» между пролетариатом и интеллигенцией, а «наличность этого антагонизма (и не в одной только русской социал-демократической партии) не подлежит, - по его словам, - сомнению», ибо налицо факты фракционной борьбы и раскола. В измеряемой сугубо идеологическим «аршином» явно упрощенной схеме марксистского теоретического анализа Ленин акцентирует внимание на «невыгодном отличии этого общественного слоя от [промышленного. - М.К.] пролетариата», объявляемого самым передовым классом с точки зрения судеб человечества. В неправомерности такого отождествления, характерного для всех представителей ортодоксального марксизма и воспроизводимого вплоть до настоящего времени, отразилась историческая ограниченность классового подхода, обозначенного контурами индустриальной эпохи. Интеллигенция потому и не «вписывается» в параметры равноценного индустриальному пролетариату участника классовой борьбы за освобождение от гнета капитала, что представляет собой образ нового, идущего ему на смену авангарда революционных преобразований. Примечательно, что хотя Маркс не именует представителей интеллектуального труда «интеллектуальным пролетариатом», термин «пролетариат умственного труда» использует уже Энгельс, а вслед за ним и марксисты второго поколения.

Бороться за «чистоту» пролетарской идеологии, усматривая в интеллектуальном пролетариате главную опасность для пролетариата индустриального уже тогда, когда в промышленно развитых странах начался подспудно процесс исторической смены их ведущих ролей, - было, в лучшем случае, чистейшей воды «донкихотством». Эта идущая на протяжении всего ХХ в. борьба с «ветряными мельницами» (т.е. воображаемым «идеологическим» противником) не могла, конечно, увенчаться успехом, но обошлась России невосполнимой утратой значительной части ее интеллектуального потенциала - общенационального достояния, благодаря которому она имеет неоспоримые шансы на мировое лидерство.

Третья глава диссертации «ГЕНЕАЛОГИЯ, ИДЕОЛОГИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ОРТОДОКСАЛЬНОГО МАРКСИЗМА», состоящая из шести параграфов, раскрывает закономерности возникновения, распространения, утверждения и крушения ортодоксальной - политически доминирующей - версии марксизма. Трагический финал «реального социализма» служит убедительным свидетельством недопустимости издержек, являющихся результатом тотальной идеологизации общественного сознания. Но если возведенная на теоретический пьедестал идея диктатуры пролетариата в соответствующем ей политико-правовом оформлении опровергнута самой жизнью, то объективная оценка большевизма, вытеснившего при непосредственном участии широких трудящихся масс все остальные «конкурирующие» с ним направления российского освободительного движения, вплоть до настоящего времени продолжает зачастую оставаться неполной и даже односторонней.

Трагико-героический опыт созидания «декретируемого» коммунистической партией социализма, будучи прыжком, по выражению Маркса, «через естественные фазы развития», не «сократил» и не «смягчил», а скорее, как это чаще всего бывало в истории России, обострил и продлил «муки родов». Октябрьский политический переворот знаменовал собой именно преждевременные его «роды» (точнее даже искусственное «прерывание беременности»), когда на повестке дня стояла задача индустриализации общества, а не перехода его к социализму. Вследствие этого и успехи социалистического строительства свелись главным образом к продвижению Советского Союза по пути модернизации, обозначившему по мере решения этой задачи и колоссальные в социально-экономическом и цивилизационном измерениях издержки, и симптомы стратегического тупика.

В то же время было бы ошибочно, по мнению диссертанта, рассматривать социалистическую идею только как рычаг идеологического диктата, камуфлирующий корпоративные интересы партийно-государственной номенклатуры. В толще общественного сознания она сопрягалась с незавершившимся, «антиномичным» (Н.А. Бердяев) по своей природе поиском социальной справедливости. Именно этим обстоятельством можно объяснить ностальгические настроения по советским временам, сохраняющиеся у значительной части населения в средней и особенно старшей возрастных группах.

Ментальные особенности мировосприятия, которые еще не стали, к сожалению, в полной мере предметом научного дискурса, в общем историческом контексте бифуркации марксизма анализируются в первом параграфе «Цивилизационные корни «русского коммунизма» как превращенной формы национальной идеи».

Признавая, вслед за Н.А. Бердяевым, «некоторую историческую правоту» большевизма, следует усматривать ее, однако, как полагает диссертант, не в научно-теоретическом превосходстве ортодоксального марксизма над «сентиментально-романтическим идеализмом» народников или над «доктринерским пониманием марксизма» меньшевиками и западными социал-демократами. Провозгласив идеологическое содержание марксизма непререкаемой (т.е. по сути, абсолютной) истиной, ортодоксальный марксизм порывает тем самым с принципами научного познания. Коренная причина ошеломляющих успехов в строительстве экономики мобилизационного типа лежала, как справедливо полагал Бердяев, в продуктивном использовании исключительно благоприятного органического синтеза «русского мессианизма с пролетарским мессианизмом», т.е. в психологической привлекательности марксистских идеологически «скрепляющих символов». Парадоксальность ситуации заключается в том, что «реальный социализм» явился превращенной (неадекватно выраженной) формой национальной идеи. Это был не только политический выбор, но и перманентный для российского самосознания поиск глубинных корней национальной самоидентификации.

В обращении к «русской идее» в постсоветский период находит непосредственное выражение вполне естественное для современного незавершившегося переходного состояния общества обострившееся столкновение разнообразных, и в том числе полярных, представлений о «судьбе России». Полюсами здесь выступают воинствующий, откровенно националистический и столь же односторонний либерально-космополитический варианты решения проблемы.

Отмеченный Бердяевым, как и многими другими отечественными и зарубежными авторами, явный диссонанс между богатейшим духовным опытом России и ее неспособностью решить элементарные проблемы повседневного бытия продолжает оставаться символом не только нашего недавнего прошлого, но и теперешнего «смутного» времени. Продолжающееся «размывание» национально-идентификационных корней российского менталитета выступает следствием некритического подражания Западу, которое столь же разрушительно, как и его категорическое неприятие в недавнем прошлом. Между тем, при диалектическом подходе к анализу исторической перспективы западной и российской ветвей мировой цивилизации можно обнаружить не только бросающееся в глаза различие, но и область их растущего совпадения. По закону диалектического отрицания оказывается востребованным как раз тот тип человеческой солидарности (скорее «органический», чем «механический», по терминологии Э. Дюркгейма), потенциал которого Россия «вынашивала» всю свою историю и отчетливо выражала на протяжении двух последних столетий.

В то же время несомненное превосходство западного пути развития, как полагает диссертант, проявляется в его стихийно диалектической траектории. Этому в решающей степени способствует практика политических и экономических компромиссов, позволившая Западу прийти к правовому государству на основе формирования гражданского общества. «Подражая» развитым западным странам в этом смысле, России, действительно, есть чему у них поучиться и что перенять. Компромисс как способ нахождения наиболее приемлемого для различных социальных групп варианта решения конкретной проблемы - это, собственно говоря, и есть наиболее общая формула диалектического мышления, до сегодняшнего дня не получившая распространения на российской почве.

Наряду с особенностями менталитета этому в значительной, если не в решающей степени, способствовали те отступления от диалектико-материалистической методологии, которые проявились уже в самом начале теоретической и практической деятельности В.И. Ленина. Идеологические издержки ленинской полемики с народниками в социологическом анализе пореформенной России рассмотрены во втором (одноименном) параграфе. Теоретическая реконструкция всех этапов ленинского оппонирования народничеству представляет собой все еще недостаточно изученный пласт российской истории, который может быть воспроизведен лишь общими усилиями обществоведов, обогащенных опытом его постсоветского переосмысления. Продолжая обсуждение этой темы, диссертант ограничился анализом наиболее значимых и дискуссионных вопросов, непосредственно проецирующихся в логике исторического развития марксизма.

В отечественной историографии советского периода аксиоматически однозначным выглядело утверждение о том, что ожесточенная борьба с народничеством на этапе становления ленинизма носила научно-доказательный характер и выступала важнейшим условием и закономерностью распространения марксизма в России. Однако согласиться (с некоторыми оговорками) со вторым из приведенных тезисов можно сегодня лишь в той мере, в какой поставлен под сомнение первый.

Адресуемые Ленину «творческое понимание марксизма» и «научный анализ действительных противоречий капитализма» имеют, разумеется, своим методологическим основанием общесоциологическую теорию марксизма. Но, многократно подчеркивая принципиальное соответствие «действительного процесса» капитализации России европейским «формационным» стандартам, он решает эту задачу ценой последовательной и вполне легитимной редукции социологического знания к его идеологической проекции. Такого рода подмена в советский период и подается в качестве образца научного исследования.

Вся история постановки и решения аграрно-крестьянского вопроса в России пореформенного периода свидетельствует о том, что он, имея первостепенное значение, явился, тем не менее, контрастно ощутимым логическим пробелом в теоретической системе российского марксизма. Констатируя наличие тенденции разложения общины, сдерживавшей инициативу и предприимчивость своих членов, русские марксисты, казалось бы, решительно порывали с традиционной народнической идеологемой об «особом» пути развития России, но тем самым, как это ни парадоксально, вовсе не приближались к истине. Лишенные диалектического подхода, эти представления также не улавливали в полной мере того, о чем свидетельствовали «новые явления в хозяйственной жизни», ибо строились на доказательстве преимуществ западных моделей аграрной капитализации, отнюдь не созвучных настроениям основной массы крестьянства. Все дело в том, что «врастая» в капитализм, крестьянская община как тип коллективной самоорганизации не просто «разлагалась», бесследно исчезая под натиском классовой борьбы между сельской буржуазией и пролетариатом, но, благодаря стихийно возникшему процессу кооперации, вступила, выражаясь диалектическим языком, на путь самоотрицания.

Можно сказать, что в многообразии форм кооперированного российского крестьянства возникали ростки, аналогичные «кооперативным фабрикам рабочих», о которых Маркс упоминает в «Капитале» как о «первой бреши» в капиталистическом способе производства. Трудовая крестьянская кооперация имела значительные шансы превратиться в растущий и весьма перспективный социально-экономический уклад с отчетливо выраженными социалистическими очертаниями. Эволюция же крестьянского хозяйства отторгала не рыночные отношения как таковые, а навязываемые ему попытки либо разрушения национально-специфической формы адаптации к ним, либо искусственной консервации «самобытности» в виде «грубого» («первобытного») коммунизма.

Разумеется, с некоторыми сформулированными Лениным положениями следует согласиться, в том числе, конечно, и с тем, что «никакие особенности землевладения не могут, по самой сущности дела, составить непреодолимого препятствия для капитализма». Отсюда, как он обоснованно полагает, и ошибочность «самой постановки вопроса: община или капитализм». Однако все дело в том, что ленинская оппозиционность народничеству в той мере, в какой она выстраивается по принципу контрадикторности (противоречия), не отвечает требованиям как формальной, так и диалектической логики. Поэтому если народники идеализируют общину, закрывая глаза на ее классовое расслоение, то он очевидным образом этот процесс идеологизирует, придавая ему завершенные формы и, как это ни парадоксально, также выдавая желаемое за действительное. Положение не спасает даже используемый и им самим обработанный громадный массив статистических данных, равно как и допущенные его оппонентами теоретические ошибки. Ведь фактический материал, если, разумеется, не придерживаться позитивистской ориентации, не освобождает от необходимости его адекватной интерпретации, а разоблачение несостоятельности доктринальных положений не является «симметричным» подтверждением истинности всех выводов, вытекающих из противоположных убеждений.

Все дело в том, что из существа идеологических воззрений народников следовал теоретически должным образом неотрефлексированный вывод о возможности иного, отличного от предусматриваемых «классической» постановкой вопроса пути развития, траектория которого стихийно определялась всем ходом эволюции крестьянского земледелия и была теоретически обоснована Марксом в виде «кооперативного и согласованного труда» на базе коллективной собственности. Заявляя об «искусственности» капитализма в России (измеряемого российскими марксистами исключительно полнотой его соответствия либо «прусскому», либо «американскому» образцу), народники были гораздо ближе к истине, связывая российскую модель экономического и духовно-нравственного развития с движением по «некапиталистическому» (по сути, кооперативному) пути. В свойственных им абстрактных (внеисторических) представлениях о социализме воплотилось неприятие исторически конкретных форм западного капитализма.

В то время как народники во многом «идеализировали» реальные тенденции социально-экономического процесса, Ленин придерживался столь же произвольного объяснения движущих революционных мотивов крестьянской массы с ее преимущественно общинным самосознанием. Ведь совершенно очевидно, что выдвигавшиеся им в качестве теоретически безупречных аргументы в пользу европоцентристской установки на «пролетаризирование» крестьянства могли вызывать симпатии только у российской «сельской буржуазии», стремящейся к «власти денег». Если согласиться с тем, что, по его словам, «более или менее решительно, более или менее последовательно, более или менее сознательно к этому исходу стремится не только пролетариат, но и широкие крестьянские массы», придется признать, что «инстинктивно» последние были одержимы желанием… самоликвидации (т.е. «раскрестьянивания»).

Вносимые Лениным в базисную идеологическую парадигму марксизма коррективы не предполагали отказ от абсолютного приоритета политической идеологии по отношению к научному знанию, поскольку не только ничего не меняли в прогнозировании исторической судьбы российского крестьянства, но служили дополнительным аргументом для упрочения прежней ортодоксальной точки зрения. Купленный впоследствии ценой кровопролитной гражданской войны союз рабочего класса и беднейшего крестьянства так и не развеял до конца ленинские сомнения по поводу пролетарской идентичности «социализируемого» крестьянства. Несмотря на произведенную классовую «зачистку», оно по-прежнему оставалось по природе своей «мелкобуржуазной стихией, ежечасно рождающей капитализм», т.е. в лучшем случае «полупролетариатом». Ленинский лозунг «диктатуры пролетариата и крестьянства» (пришедший на смену тезису об «условной» его поддержке со стороны рабочего класса) явился, таким образом, «новым словом» лишь в идеологической транскрипции марксизма, подававшейся на языке советского официоза в качестве убедительной иллюстрации доказательства адаптации марксистской теории применительно к специфике России. Как бы то ни было, важнейший урок, усвоенный Лениным из опыта первой русской революции, заключался в осознании того, что во имя сохранения цивилизационной идентичности (т.е. самозабвенно отстаиваемой народниками «самобытности»), даже в ее односторонне понятом - идеологическом - измерении, Россия не могла безоглядно следовать в фарватере Запада.

В третьем параграфе «Параметры демократии и диктатуры» анализируются теоретическая непоследовательность и внутренняя (формально-логическая) противоречивость, свойственные аргументации ортодоксальных марксистов в решении данной проблемы. Сформулированный Марксом тезис о диктатуре пролетариата явился, как уже было отмечено, «самым слабым звеном» в созданной им системе теоретического знания. Однако ни Маркс, ни Энгельс не превращают понятие «диктатура пролетариата» в credo (символ веры), в то время, как их ортодоксальные эпигоны придают ему хрестоматийно-мифологизированное, на языке светской религии сакральное значение. Развиваемые Лениным общеизвестные положения марксизма, послужившие обоснованием практических преобразований, не могут не вызывать сегодня ощущение логических неувязок уже постольку, поскольку определяются тем, как логически расставлены акценты. В реализованной большевиками модели «диктатуры пролетариата» остается недоказанной (фактически опровергнутой) правомерность ее отождествления с демократией нового типа.

Недостатком ленинского понимания феномена насилия выступает, по мнению диссертанта, отсутствие его базисной философской дискурсивности (т.е. определения как насилия вообще). Если понимать под ним принуждение со стороны государства и общества к соблюдению установленных поведенческих стандартов, не принимаемых индивидом в качестве осознанной необходимости (т.е. свободного выбора), то, очевидно, нельзя не признать, что по отношению к определенной части общества насилия не удается избежать в принципе. Принимая самые разнообразные формы и играя различную роль в истории, принуждение со стороны общества по отношению к индивиду остается неизменным атрибутом не только правовой, но и моральной регуляции. По этой причине его функция в исполнении государством не исчерпывается классовым содержанием, хотя именно последнему уготованы в историческом процессе наиболее драматические формы проявления. Следовательно, если диктатура представляет собой крайнюю форму насилия, то и демократия отнюдь не исключает его как такового по отношению к отдельным индивидам.

Элемент принуждения, исключаемый Лениным из механизма социального управления бесклассового типа, предстает в противопоставляемом ему классово-антагонистическом обществе в виде сущности «наиболее глубокого порядка», метафизически отождествляемой с диктатурой. Возведенное в ранг государственной политики «насилие во имя интересов трудящихся» закономерно оборачивается ликвидацией свободы для всех членов общества.

Из марксистской идеологической парадигмы следует, что пролетариат не может освободить себя, не решив задачу социального освобождения всех угнетенных и эксплуатируемых. Но «изъятая» у эксплуататоров в борьбе за политическую власть свобода именно поэтому не является уже его монопольной собственностью. Ее превращение в общенациональное достояние означает, что она не может служить «разменной монетой» во взаимоотношениях классов и социальных групп. Пролетариат, если допустить, что он действительно в состоянии был бы установить свою классовую диктатуру, т.е. тотальную власть над обществом, не был бы свободен, следовательно, так же, как не может быть, по словам Маркса, свободен народ, угнетающий другие народы.

Социализм, по замыслу основоположников марксизма, в принципе не может быть шагом назад в отношении свободы личности, достижимой в значительной (хотя, разумеется, далеко не достаточной) степени уже в условиях развитой буржуазной демократии. Ленин не отказывается от идеала «свободы личности», но при этом, в отличие от Маркса и Энгельса, недвусмысленно демонстрирует готовность «покупать равенство ценой свободы».

Глубокое расхождение формального и фактического политического субъектов в советский период так или иначе повлияло на характер и логику ленинской аргументации в решении столь же фундаментальных, как и рассмотренная выше, социально-философских проблем. На них диссертант останавливается в четвертом параграфе «Критический анализ ленинского этапа в развитии философии марксизма». Положение о «ленинском этапе» развития марксистской философии выглядит сегодня, по меньшей мере, весьма неоднозначным, хотя, как замечают в этой связи К.Н. Любутин и В.М. Русаков, Ленин «наращивал философский потенциал, становился профессионалом и в философии».¹¹ Любутин К.Н., Русаков В.М. Отечественная философия советского периода. Очерки. Ч. 1. Екатеринбург, 2001. С. 121. Во всяком случае, в этой области знания он был далеко не «рядовым марксистом» (в соответствии с его скромной самооценкой).

В сравнительно небольшой по объему части теоретического наследия, где речь идет об отношении к общефилософской концепции Маркса, отправным пунктам онтологии и гносеологии, Ленин остается наиболее авторитетным, талантливым и оригинальным популяризатором - мыслителем, последовательно их придерживающимся, отстаивающим и развивающим. Что же касается социальной философии, то «вклад» его более чем сомнителен. Ленинское отступление от диалектико-материалистической методологии не было фронтальным, как у Бернштейна, но эта «ревизия» (уже в неявном виде) обнаруживается в интерпретации «краеугольных камней» социальной философии.

Формально Ленин не только никогда не заявлял авторских прав на создание собственной социально-философской концепции, но, напротив, на протяжении всей своей деятельности ссылался на аутентичность отстаиваемой им позиции марксовой философии истории. Однако исторический материализм, как отмечает Бердяев, в советский период «незаметно превратился в своеобразный идеализм и спиритуализм». Оставаясь «священным символом» для советской «философии социального титанизма», он вынужден был уступить свое место субъективизму в угоду непомерно разросшейся идеологической стороне, которая утверждалась, «насилуя логику и философскую терминологию». Так, вопреки требованиям диалектической логики, Ленин не только не усматривает необходимости «изучения противоречия в самой сущности» марксизма (накладывая «табу» на постановку проблемы), но и придает понятию «диктатуры пролетариата» статус «абсолютной идеи», гипертрофирует роль субъективного фактора в истории, формулирует в духе критикуемого им самим «абстрактного тождества» соотношение социальной и политической революции, диктатуры и демократии. Важнейшей, концептуально определяющей из числа такого рода теоретических ошибок явились его взаимоисключающие представления по вопросу о сущности и роли монополистических объединений в общественном развитии. Справедливо утверждая, что «всякая монополия порождает неизбежно стремление к застою и загниванию» в том случае, когда не встречает противодействия в виде «свободной конкуренции», он не сомневается в то же время в абсолютном превосходстве формируемой им однопартийной системы, претендующей на безраздельный монополизм во всех сферах общественной жизни.

Причину того, что в советский период диктатура проявляется, по словам Бердяева, «даже в философии», следует, таким образом, искать не в самом диалектическом материализме и даже не в забвении Лениным «азбучных истин» диалектики, а в том, что их идеологическая транскрипция, вытекающая из осознаваемых им потребностей социально-преобразующей практики, была для него субъективно несравненно более значима, вытесняя и заслоняя собой политически-нейтральные «абстрактно-теоретические» конструкции. Именно в своеобразии «текущего момента» находит он объяснение возникающим расхождениям. Вместе с тем, ссылка на значимость практики в апробации теоретических положений не освобождала, а лишь усугубляла те острые углы, которые явственно обнаруживались в противоречиях формально-логического порядка.

В пятом параграфе предметом рассмотрения выступает советский марксизм как фактор модернизации «под флагом» социализма. Советскую модель социалистического общества нередко и вполне обосновано именуют «государственным социализмом». Неоднозначность всех имеющихся сегодня точек зрения на его природу и их представленная в литературе характеристика (важная сама по себе для иллюстрации полноты картины) выходят за границы проводимого исследования, сконцентрированного на логико-методологическом анализе основного противоречия марксизма как социально-философской концептуальной установки. Поэтому в многообразии позиций и мнений на этот счет диссертант ограничился обоснованием вышеозначенного подхода, прослеживая его преимущества в осмыслении данной проблемы.

Мифологизированная социалистическая идея в советский период выполняла главным образом «служебную» функцию, т.е. являлась не столько сутью, сколько способом реализации как интересов правящей номенклатуры, так и жизненно необходимой для страны программы ее модернизации. Даже соглашаясь с тем, что это был «вход» в мировую цивилизацию, нельзя не учитывать того, что он осуществлялся в обход общечеловеческой системы ценностей и потому явился крайне непоследовательным и в итоге… недолговечным.

Весь трагизм этой внутренне противоречивой ситуации состоял в том, что социалистически окрашенный, обновленный патриотизм для большинства советских граждан был подлинным (т.е. укорененным, как было отмечено выше, в структуре менталитета) лейтмотивом мышления и действия, но его объективированным результатом выступало лишь всегдашнее, по выражению Бердяева, «возрастание государственного могущества». Паразитировавшая на социалистической идее и патриотической риторике модель управления, «выстроенная» Сталиным по ленинским «чертежам», решала проблему «оправданности государства» традиционно деспотическими методами. Правда, в отличие от Петра I, он использовал «варварские средства борьбы» уже не против «варварства», а с целью устранения всех инакомыслящих, включая прежде всего интеллектуальную и культурную элиту советского общества, которая не только не являлась препятствием на пути модернизации, но была ее мощным катализатором. Волюнтаристская траектория «генеральной линии партии», ориентированная на державные приоритеты, достаточно хорошо различимые на фоне непрекращающихся «перегибов», игнорировала или, в лучшем случае, вытесняла на задний план интересы «живых, действующих индивидов». В итоге вместо смены антагонистического типа социального прогресса неантагонистическим сформировалась новая историческая форма отчуждения.

Упрощенный сравнительный политэкономический анализ противоположных способов производства своим непосредственным результатом имел, как известно, сформировавшуюся в нашей стране модель т.н. «затратной» экономики. Увязнув в противоречиях, административно-командная система оказалась совершенно непригодной для решения задач постиндустриального этапа развития СССР. Экономика мобилизационного типа действительно обеспечила тактический рывок, но, как позже выяснилось, лишь ценой стратегического отставания, закономерным результатом которого явилась ощутимая дискредитация социалистической идеи.

Вместе с тем, сама установка на активное вмешательство государства в экономическую жизнь общества, если исключить ее доведенное до абсурда воплощение в нашей стране, была достаточно продуктивной и уже в 30-е годы нашла выражение в кейнсианской теории «регулируемого капитализма» и применение в «новом экономическом курсе» Рузвельта, а затем и в практике других государств. Историческое значение советской модели социализма и состоит в том, что она впервые убедительно доказала, с одной стороны, принципиальную возможность государственного регулирования экономики (успешно практикуемую ныне как на Западе, так и на Востоке) и, с другой, - низкую эффективность такой регуляции в условиях нормального (не экстремального) развития вследствие отсутствия конкуренции в виде иных, помимо государственной, трудовых форм (коллективной и индивидуальной) собственности.

Отмеченная в диссертационном исследовании двусмысленность артикулированных сталинских тезисов, будучи выражением «генетически модифицированного» марксизма, может «конкурировать» только с образцами мышления типа «бернштейнианского ревизионизма». Будучи непревзойденным мастером провокаций, идейным вдохновителем и организатором собственной, по выражению Л.Д.Троцкого, «школы фальсификаций», Сталин до неузнаваемости извращает смысловую направленность аргументов всех своих оппонентов. Диссертант анализирует логические неувязки в сталинских рассуждениях, которые Н.И. Бухарин совершенно адекватно квалифицировал как вращение в «порочном круге».

Для понимания логики исторического развития марксизма немаловажное значение имеет сегодня позиция «правых коммунистов» - той части ортодоксальных марксистов, которая, придерживаясь принципа абстрактного тождества в понимании природы «составных частей марксизма», на практике (во второй половине 20-х гг.) в наибольшей степени приблизилась к адекватному применению его методологического потенциала. Эта тема представлена в шестом параграфе «Эрозия и рецидивы марксистской ортодоксии в теоретических построениях Н.И. Бухарина». Переболев «левизной», Бухарин сумел критически оценить иллюзорность прежних убеждений, извлечь для себя теоретически и практически значимые выводы из захлебнувшейся «красногвардейской атаки на капитал». Обращаясь к ленинскому «завещанию», он находит в нем основания для отказа от всесокрушающих «революционных приемов» в пользу «действий реформистских». Вместе с тем, отмежевываясь от легковесной революционности, чреватой экономической катастрофой, и настаивая на преимуществах рыночного регулирования (при сохранении контроля со стороны государства), «правые» шли значительно дальше ленинского понимания нэпа, в неоднозначности которого все же отчетливо просматривался акцент на вынужденном характере «отступления». При допустимости всех диктуемых жизнью «компромиссов», монополия партии на власть оставалась для Ленина, как было отмечено выше, непререкаемой, т.е. абсолютной истиной. «Реформизм» же бухаринской группы логически вел к отступлению от марксистской ортодоксии, несмотря на то, что не сопровождался формальной ревизией идеологической конструкции «диктатуры пролетариата».

В теоретических рассуждениях Бухарина причудливо сочетаются искренняя убежденность в истинности марксистских идеологических постулатов и приверженность тому алгоритму мышления, который можно условно именовать «диалектической интуицией». В этом отношении он выгодно отличался от остальных партийных лидеров, включая Троцкого, хотя критические замечания последнего по адресу сталинской политической системы и сегодня поражают глубиной проникновения подчеркнуто разоблачительного пафоса. Во всяком случае, солидаризируясь с достаточно высокой ленинской оценкой интеллектуального ресурса Бухарина, именно поэтому нельзя согласиться с тем, что он «никогда не понимал вполне диалектики». Это замечание тем более уместно, что и ленинское владение диалектической методологией является, как было отмечено выше, весьма избирательным. Даже соглашаясь с Лениным в том, что во взглядах Бухарина «есть нечто схоластическое», было бы ошибочным не учитывать его стремление «пополнить свои знания и изменить свои односторонности», чего нельзя сказать о других «вождях».

Вместе с тем, диалектико-интуитивные прозрения Бухарина, столь значимые на фоне культивируемого Сталиным вульгарно-идеологического редукционизма, относятся именно к пониманию созидательного потенциала нэпа. Его теоретическая позиция научна в той мере, в какой ставит во главу угла не идеологический, а универсальный марксистский общесоциологический критерий (что позволяет, в свою очередь, Сталину рассматривать ее как «приближение к теории катедер - социализма»). Апеллируя к понятию производительных сил, Бухарин высказывает весьма продуктивные соображения по вопросу о сущности рыночных отношений при социализме в связи с опровержением своей причастности к проповеди «свободной игры экономических сил» и «вольного экономического рынка».

Учитывая неоднозначную (противоречивую или двойственную) сущность «революционного насилия», Бухарин не отрицает его значения, а лишь избегает вульгарно-идеологической абсолютизации. Политику «классовых боев» он подчиняет подлинно социалистическому критерию «роста всеобщего благосостояния». Жертвуя идеологической «чистотой» марксистской ортодоксии, он попадает в весьма затруднительную, если не безвыходную для всего «правого уклона» ситуацию. Что же касается понимания логики развития марксизма в целом, он, действительно, остается революционным «схоластом», впрочем, как и все без исключения ортодоксы. На его примере хорошо просматривается та фундаментальная особенность, которая свойственна радикальному направлению в марксизме: диалектическая логика теряет все свое критериальное значение в теоретической области, как только абсолютизируется ее идеологическая функция.

В четвертой, заключительной главе диссертации «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ В РАКУРСЕ ДИАЛЕКТИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ОСНОВНОГО СОДЕРЖАНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЭПОХИ» рассмотрены актуальные проблемы марксистской теории. Анализ «позднего» капитализма в рамках позитивно-критического, творчески развиваемого марксизма в постсоветский период продолжила сравнительно небольшая часть отечественных обществоведов, среди которых выделяются работы А.В. Бузгалина. По его замечанию, центральной задачей в формировании активной общественно значимой идеологии продолжает оставаться оценка рождающегося на наших глазах нового типа общества в развитых странах Запада. Исследование этих новых реалий интенсивно разворачивается в зарубежном обществознании на протяжении последних 30-40 лет и связано прежде всего с получившей заслуженное признание концепцией постиндустриального, технотронного, «информационного» и т.д. общества.