Реконструкция "Логико-философского трактата" Л. Витгенштейна

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

Реконструкция «Логико-философского трактата» Л.Витгенштейна

Розин Вадим Маркович

доктор философских наук 

Аннотация

В статье анализируется логико-философский трактат (ЛФТ) Людвига Витгенштейна. При этом автор опирается не только на исследование ЛФТ Владимиром Бибихиным и другими философами и логиками, но и на собственную реконструкцию генезиса логики и науки. Розин показывает, что уже в работах Аристотеля расходятся содержания, относящиеся к трем будущим философским дисциплинам: формальной логике, логике содержательной и методологии. Анализируются программа реформирования логики Г. Лейбницем и программа обоснования логики в духе Д. Гильберта, определившие, по мнению автора, современное состояние, и отчасти, кризис символической логики. Опираясь на проведенный генезис, Розин реконструирует принципиальную схему ЛФТ. Автор показывает, что Витгенштейн работает не понятийно; подобно Платону он с помощью схем конституирует картину миру и онтологию для символической логики и обосновывает автономию её дискурса. Анализируются не только предпосылки и структура ЛФТ, но и условия мыслимости основных его положений.

Ключевые слова: Понимание, дискурс, мышление, логика, методология, схемы

Abstract

The author analyzes the logical and philosophical treatise of Ludwig Wittgenstein, basing his view not only on the study of the Treatise by Vladimir Babihin and other philosophers and logicians, but on his own reconstruction of the genesis of logic and science, as well. Rosin demonstrates that the first signs of division of the three philosophical disciplines - formal logic, substantive logic and methodology, became evident as early as Aristotle's works. The author scrutinizes G. Leibniz's logic reformation program, as well as logic substantification program in the spirit of D. Hilbert, which, according to the author, defined the modern state, and, partially, the crisis of symbolic logic. Drawing from the analysis, Rosin reconstructs the fundamental pattern of logical and philosophical treatise. The author demonstrates that Wittgenstein does not work with definitions - like Plato, he uses diagrams and outlines to construct his world view and ontology of symbolic logic and justifies the autonomy of its thesis. The author analyzes both, the background and structure of the Treatise, as well as the conditions of conceivability of its main ideas. 

Keywords:

understanding, discourse, thought, logic, methodology, diagrams 

1. Истолкование Бибихиным «Логико-философского трактата»

Сначала я прочел книгу Владимира Бибихина «Витгенштейн: смена аспекта» и лишь затем впервые сам «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна (аббревиатура ЛФТ). И вероятно, правильно сделал, даже с помощью Бибихина понять знаменитое произведение Витгенштейна было очень трудно. Впрочем, сам автор трактата предупреждал об этом [1]. Бибихин объясняет трудности понимания трактата, с одной стороны, тем, каким способом Витгенштейн мыслит и открывает новое (а именно, ловя откровения свыше), с другой ? нашей косностью и характером понимания [2].

Я готов подписаться под многими утверждениями Бибихина по поводу понимания, но не согласен с утверждением Бибихина, что логико-философский трактат Витгенштейна так и должен остаться непонятым. И Бибихин написал целую книгу, разъясняя трактат, и я вот пишу, отчасти, с той же целью. Сквозь призму книги Бибихина я многое понял из Витгенштейна, но сказать, что трактат стал для меня ясным до конца, я все же не могу. Зато постепенно я вышел на собственное осмысление логико-философского трактата, о чем и хочу здесь рассказать. Но у меня еще несколько задач.

Одна из них ? я хочу понять, в каком направлении развивалась формальная логика, и том числе в качестве методолога, отношение логики к методологии. Дело в том, что в античной философии в работах Аристотеля расходятся то, что мы сегодня относим к логике (а у Стагирита ? это система правил рассуждения, собранных в «Первой Аналитике») и то, что мы скорее отнесем к методологии («Вторая Аналитика» и разбросанные по разным работам, особенно, в «Физике», «О душе» и «Метафизике» методологические соображения). Но уже у Платона мы находим методологические рассуждения, функция которых направлять мысль. Поясняя в диалоге «Федр» примененный им метод познания любви в «Пире», включающий два вида мыслительных способностей, Платон пишет, что один ?«это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения». Рассуждая об Эроте, он именно так и поступил: «сперва определил, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стал рассуждать; поэтому-то рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе. Второй вид - это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части» [3].

А вот сходные по функции методологические правила Аристотеля из «Второй Аналитики» и работе «О душе»: «доказывающее знание получается из необходимых начал», «нельзя вести доказательство, переходя из одного рода в другой», «каждая вещь может быть доказана не иначе как из свойственных ей начал», «так как [всякое изучение] идет от неясного, но более доступного, к понятному и более осмысленному, но также, в свою очередь, следует подходить к исследованию души. Ведь определение должно вскрыть не только то, что есть, как это делается в большинстве определений, но определение должно заключать в себе и обнаруживать причину».

В книге Бибихина есть прямая полемика с методологическим подходом, т.е. со мной, ну, вероятно, не прямо со мною, а с моим учителем Г.П.Щедровицким, создателем самой значительной в ХХ столетии школы методологии (Московским методологическим кружком; аббревиатура ММК). С точки зрения Бибихина, не имеет смысла распредмечивать наши представления, чтобы создать «леса» и правила, опираясь на которые человек будет мыслить более эффективно и правильно. В самом языке и его построениях (фразах), утверждает Бибихин вслед за Витгенштейном, уже заключена логика, она не направляющие и рельсы, по которым мы сознательно катим свою мысль, а имманентное, бессознательное свойство нашего языка и речевого выражения. Логика не как правила и методология, а тавтологическое содержания языка и его фраз [4].

Свои мысли Бибихин подкрепляет и критикой методологической установки на модернизацию мышления. Действительно, например, Кант в «Критике чистого разума» ставит задачу реформирования метафизики, а Щедровицкий хочет реформировать не только философию, но и науки и все остальные мыслительные практики. Напротив, с точки зрения Бибихина, Витгенштейн не ставит своей целью что-то менять, а только приводить в порядок уже существующее.

«Рассел в своем предисловии представил В. продолжателем дела всеобщей чистки философии, религии, этики, начиная с их языка, ради новой свободы; сначала перестановка всего на математизированные основания, потом строительство на незараженном метафизикой месте. Витгенштейн такой чистки не планировал. Пусть всё останется как есть. Нет двух задач, работа одна: развязывание узлов, разбор завалов. Рядом с обычным языком не нужен никакой другой, тем более искусственный. От естественных наук В. ушел в философию. Логика не инструмент для работы с понятиями, не рельсы для движения мысли; между ней и действительностью не надо наводить мостов. Витгенштейновская логика оставляет естественный язык в полной силе, никакой нормой в него не внедряется, не связывает его ничем кроме предельного внимания. Эта логика не нормирует язык и не предлагает ему схем» [5].

Здесь, конечно, возникает принципиальный вопрос, а можно ли «развязывать узлы и разбирать завалы», не реформируя мышление? Думаю, нельзя, приведение в порядок мышления, разбор мыслительных завалов, как правило, предполагает построение новых схем, понятий и категорий и логику в форме нормирования, что не стоит понимать исключительно как следование правилам (нормы мышления помимо правил, число которых может быть очень невелико, включают в себя методологические указания, специальные рассуждения, просто образцы правильной мысли).

Однако Бибихин вслед за Витгенштейном понимает логику совершенно иначе, чем я. И, возможно, не совсем так, как автор логико-философского трактата. Понять, что такое логика, и аристотелевская и современная, ? еще одна задача, которая меня занимает. По поводу логики Бибихин специально цитирует Витгенштейна и интересно комментирует его. С точки зрения Бибихина, Витгенштейн понимает логику, с одной стороны, как тавтологию , не нуждающуюся во внешнем обосновании; в этом отношении логика напоминает музыку. Тем не менее, хотя тавтология не нуждается в обосновании, она еще должна быть выявлена средствами записи логического языка . Очевидно, Бибихин думает, что музыка понимается совершенно без всяких пояснений и объяснений; что она ничего не обозначает, кроме себя самой; не требует интерпретаций в отношении выражаемого. Вряд ли с этим согласятся музыковеды, да и музыканты. В то же время, чтобы записать и сочинять музыку, нужен язык музыкальной нотации, вероятно, ему и уподобляется логический язык формул и преобразований.

Но логика по Витгенштейну в объяснении Бибихина ? это еще и речь, точнее фразы, самой своей структурой показывающие на себя (тавтология) и тем самым на мир; при этом последний конституируется и испытывается фразами на «да» (истина) или «нет» (ложь). Отношение между фразами и миром (его событиями) понимаются Витгенштейном двояко. Во-первых, логические конструкции, совпадающие с фразами, выступают как направляющие (задающие) события мира (факты). Во-вторых, как семиотические образования, где означаемое и означающее принципиально совпадают (тем самым объясняется и тавтологичность логики и конструктивность в отношении событий мира). Наконец, с третьей стороны, логика по Витгенштейну ? это и этика жизни. Понять последнее еще труднее, чем две первые характеристики [6]. Первое, что напрашивается ? объяснить этический план витгенштейновской мысли логики ссылкой на Паскаля, утверждавшего, что все наше достоинство заключается в мысли, будем же стараться хорошо мыслить, писал он, в этом начало нравственности. Не исключено и влияние Паскаля, но вряд ли этим влиянием можно объяснить все то, что говорит Витгенштейн по поводу своей работы как особой этики.

Работа Бибихина интересна еще и в том отношении, что она позволяет вернуться к обсуждению очень актуального для современной методологии вопроса о природе модернизации текста другого автора. Ситуация здесь такая. Есть некоторый автор, предположим Витгенштейн, и другой, скажем Бибихин, истолковывающий высказывания первого автора. При этом второй автор приписывает первому определенные намерения и взгляды, которые непосредственно в его тексте не просматриваются. Или другой вариант ? предлагает необычный перевод и прочтение текста. Спрашивается, когда истолкование и перевод законны, в том смысле, что не искажают первого автора, не заменяют его конструкцией второго, а когда они уже незаконны? Например, Бибихин явно приписывает Витгенштейну феноменологические и кантианские мотивы и формы мысли, кроме того, заменяет немецкое «satz», обычно переводимое как «предложение», на «фразу», а «bild», переводимое как «образ», на «рисунок», в значении почти «схемы» [7].

Законны ли подобные истолкования и переводы Витгенштейна? Можно ли сказать, что, по сути, он был кантианцем или феноменологом? Правильны ли сделаны переводы Бибихина (не в смысле его компетенции как знатока немецкого языка, а в плане выбора значений и их истолкования, что уже больше относится к содержательной стороне логики и мышления)? Действительно, с одной стороны, Бибихин показывает, что Satz имеет десять разных значений, не сводимых друг к другу, с другой ? он почему-то заменяет их одним значением Ї «фраза», тем самым, обрезая все остальные значения.

В связи с этими вопросами возникает и еще один, как, собственно говоря, развести Бибихина и Витгенштейна? Вряд ли они решают общие задачи и видят все одинаково.

2. Мышление как онтологическое основание логики и методологии

Речь пойдет не только о логике, но и о методологии, а целое включает оба этих подхода. С исторической точки зрения дело выглядит так, что первоначально в античной культуре сложилась аристотелевская логика, потом наука и лишь в новое время, и то довольно поздно, методология. Однако вот что пишет Г.П.Щедровицкий, создатель самой значительной современной школы методологии (Московского методологического кружка, аббревиатура ММК). логика мышление философский витгенштейн

«На деле получилось так, что во всех переломных точках, характеризующих основные этапы становления науки, - в античности, в позднем средневековье и в XVII- XVIII вв. - методология складывалась раньше, а наука появлялась и оформлялась внутри нее , по сути дела, как специфическая организация некоторых частей методологии». Но дальше, говорит затем Щедровицкий, «всегда происходила очень странная, на первый взгляд, вещь: научное мышление закреплялось в своих специфических организованностях и начинало развиваться по своим внутренним, имманентным законам, а методологическое мышление, породившее науку, наоборот, не закреплялось ни в каких специфических организованностях, пригодных для автономного и имманентного развертывания, начинало распадаться» [8].

Ту же самую закономерность Щедровицкий мог бы сформулировать относительно соотношения методологии и логики: последняя сложилась внутри первой. Спрашивается, почему и верно ли это в принципе? Чтобы понять, в чем тут дело, охарактеризуем кратко, забежав вперед, оба эти феномена. И методология и логика характеризуются относительно мышления.

Для методологии это общее место. Но и в логике отсылка к мышлению достаточно распространена. Например, вот как задает предмет логики В.Н. Брюшинкин.

«Формальная логика -- это дисциплина, изучающая законы формального мышления<...> Формальное мышление -- это последовательность умственных действий по заранее заданным правилам<...> Логика -- это теория рассуждений<...> Рассуждение -- это последовательность связанных по определенным правилам мыслей, которая обосновывает уже известные мысли или порождает новые обоснованные мысли<...> Логика -- это теория правильных рассуждений» [9].

Но что в обоих подходах понимается под мышлением? Для логиков, начиная с Аристотеля, мышление - это то, что позволяет получить непротиворечивые знания, но не на основе постижения смыслов (содержания) того, о чем человек рассуждает и мыслит (известно, что так действовали софисты), а «формально» по правилам (формулам) логики. Последнее означает, что логик ориентируется не столько на указанные смыслы и содержания, хотя он и поглядывает на них, сколько на схемы, позволяющие действовать оперативно и, как он уверен, строго и точно. Аристотелевские фигуры силлогизмов пример подобных схем. Однако, каким образом логик понимает, какие правила задействовать в данном конкретном процессе мышления? Ориентируясь на форму высказываний. Что это такое? Послушаем опять Брюшинкина, разъясняющего для студентов этот вопрос.

«Это положение очень важно для всей науки логики, поэтому сформулируем его поточнее. Если назвать термины типа “люди”, “эпузы” и т.п., т.е. все термины, которые мы заменили на переменные, содержанием (или материей) рассуждения, а схему, которая остается после замены этих терминов, на переменные (буквы) -- формой рассуждения, то мы сможем сформулировать самое главное положение формальной логики. Это положение было открыто “отцом логики” -- Аристотелем, который впервые построил логическую систему. Правильность рассуждения зависит только от формы этого рассуждения. И, следовательно, не зависит от содержания<...>

Логика -- это теория рассуждений и их элементов, которая отличает правильные рассуждения от неправильных на основании одной только их формы» [10].

Оставим пока на совести Брюшинкина утверждения, что правильность рассуждений не зависит от содержания рассуждений. В общем случае это не так. Однако есть случаи, и их как раз и рассматривал Аристотель, когда содержание и форма связаны устойчивыми отношениями в силу константности жизненных контекстов и ситуаций. Например, поскольку в античной культуре считалось, что люди смертны, а боги бессмертны, то и рассуждение типа «Сократ человек, люди смертны, следовательно, Сократ смертен» воспринималось как правильное. Поэтому для античного человека, действительно, не нужно было, строя обычные умозаключения, обсуждать, что такое смерть человека: ясно, что человек ? не бог и он не мог быть бессмертным. Что совершенно не бесспорно в следующей христианской культуре, где факт воскрешения из мертвых для верующего в Христа выступает столь же непосредственным, как для античного человека его отрицание. В средние века утверждение, что «люди смертны» еще нужно было понять, различив смерть в обычном понимании и смерть как бессмертие и будущее воскресение. Не различив эти два момента, можно было получить противоречие.

Еще одно важное обстоятельство. Логики не случайно говорят, что описывают законы мышления. Во-первых, потому, что понимают свои правила и формулы как нормы мышления (нас, говорит Брюшинкин, ссылаясь на Стагирита, «преследует какая-то неизбежность, принудительность»), во-вторых, потому, что считают, что всего лишь описывают то, что сложилось (логика, утверждает Брюшинкин, и не только он, «обосновывает уже известные мысли»).

Итак, с точки зрения логиков мышление описывает уже сложившиеся способы рассуждения, артикулируя и обобщая их, делает она это, создавая правила и формулы, эти правила представляют собой нормы мышления, взятые со стороны формы рассуждений (последнее положение Щедровицкий называет «принципом параллелизма формы и содержания»).

Но методологи (речь идет о традиции, идущей от Ф.Бэкона через Маркса к Г.П.Щедровицкому) понимают мышление иначе. По сути, они возражают против всех сформулированных здесь положений. Мышление, считают они - это не описание того, что уже сложилось, а создание принципиально нового (рассуждения, дискурса, подхода и т. д.). В реальном мышлении форма не совпадает с содержанием, и именно за счет этого различия ставится возможным развитие мышления (логики считают, что мышление не развивается). Хотя иногда и можно создать правила, но значительно чаще мышление задается и направляется различными соображениями, среди которых существенное место играют размышления, ощущения проблем и реальности.

Если сравнить оба подхода, то различие будет в следующем. Методолог ориентирован на развитие мышления, на построение новых способов получения знаний. Логик старается охарактеризовать уже складывающиеся в практике правильные способы мышления, т. е. не приводящие к противоречиям, удовлетворяющие существующим в данное время представлениям о строгости и обоснованности мышления. Важной особенностью методологического подхода является двуплановость работы: предварительное или параллельное мысли её продумывание (планирование, проектирование, программирование), и реализация нащупанных и выстроенных в ходе такого продумывания планов и схем.

Необходимость подобного планирование и сопровождения мысли возникает в культуре нового времени, когда личность, с одной стороны, признала обусловленность мышления со стороны особой природы (разума, духа, сознания), а с другой - творческий характер мышления (мыслит, создает новое сама личность; Кант). Удовлетворяя обеим сторонам мышления, Ф. Бэкон и вводит указанные два плана: надо говорит он направить наши шаги путеводной нитью и по определенному правилу обезопасить всю дорогу, начиная от первых восприятий чувств, при этом путь к этому нам открыло не какое-либо иное средство, как только справедливое и законное принижение человеческого духа.

Для логика же более важно выйти на такие правила и схемы, которые позволяют мыслить правильно и оперативно. Оперативно в том смысле, что нужно получить такое мышление, которое, как это не парадоксально, не предполагает размышление и продумывание, может, как пишут логики, обойтись без анализа содержания. Например, опирается на схемы силлогизмов или формулы символической логики. Логик предпочитает двигаться в этих схемах и формулах - необходимым условием этого выступает построение соответствующих схем и формул - а не в самих смыслах и знаниях (Конечно, когда логик приступает к построению своих правил или схем, он вынужден продумывать свои действия и построения, т. е. фактические действует как методолог. Однако эти моменты своего мышления он, если и осознает, то относит не к логике, а к творчеству и интуиции). Именно эти схемы и формулы и действия с ними обеспечивают оперативность, подобно тому, как программы в компьютере обеспечивают оперативность решения компьютерных задач.

Если теперь вернуться к проблеме целого, включающего логику и методологию, то можно сказать следующее. Вероятно, действительно, логика как осознанная самостоятельная дисциплина складывается прежде методологии. Однако методология, но не как самостоятельная дисциплина, а как форма философской работы (предполагающая продумывание мысли и реализацию сформированного при этом замысла) явно предшествовала логике, поскольку без соответствующей методологической работы её вряд ли бы удалось создать. Другими словами, как форма философской работы методология предшествовала логике, обеспечивая её построение, но как самостоятельная дисциплина она сложилась значительно позднее логики, конкретно, только в ХХ столетии.

3. От Парменида к Платону

В Древней Греции V в. до н. э. в условиях демократического народного правления, спора городов-государств, столкновения интересов разных слоев населения приобретает огромное значение умение вести спор, убеждать других, усматривать в предметах их характеристики, строить новые высказывания на основе других. По сути, от умения и способностей делать все это часто зависели благосостояние и жизнь отдельного человека и целых групп населения. Вопросы о том, что есть на самом деле, а что только кажется, кто прав, а кто ошибается, в чем именно ошибается некто, утверждающий нечто, не были только умозрительными, это были вопросы самой жизни, бытия человека греческого полиса. Возникла жесткая конкуренция в области самих представлений; они не могли уже мирно сосуществовать, каждый мыслитель и стоящая за ним («школа») (сторонники) отстаивали свою правду (истину), утверждая, что именно их представления верны, а все другие неверны. Примером подобной жесткой полемики с другими школами является деятельность Парменида, Зенона, Сократа, Платона.

Из истории философии известно, что были даны три решения вопроса о том, как быть с возникшим разномыслием и невозможностью понять, что есть, существует на самом деле. Первое принадлежало софистам, которые старались оправдать практику неконтролируемых рассуждений; именно им принадлежала формула Протагора - «человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют». Если принять этот тезис, то, действительно, приходится признать, что строение знание не зависит от природы того, что в нем утверждается, а только от способностей рассуждающего.

Второе решение наметили элеаты. Они, напротив, утверждали зависимость знания от объекта (явления) и независимость от рассуждающей личности. Вот известный фрагмент поэмы «О природе» Парменида:

Люди о двух головах, в чьем сердце беспомощность правит

Праздно бредущим умом. Глухие они и слепые.

Мечутся, ошеломясь, неспособное племя к сужденью,

Те, кому быть и не быть, -- одно и то же и вместе,

Не одно и то же: всему у них путь есть попятный.

Ибо ничем нельзя убедить, что Не-бытное может

Быть. Воздержи свою мысль от этой дороги исканий:

Пусть тебя на нее не толкнет бывалая свычностъ,

Чтобы лелеять невидящий глаз, полнозвонное ухо,

Праздный язык. Будь лишь разум судьей многоспорному слову,

Произреченному мной!

Мысль и цель этой мысли -- одно: ведь ты не приищешь

Мысли без Бытности той, которая в ней изречется.

Ибо нет ничего и не будет на свете иного,

Кроме Бытного, кроме того, что Мойра в оковах

Держит недвижным и цельным. А все остальное -- лишь имя,

Все, что смертные в вере своей как истину ставят.

Так как оно -- последний предел, то оно завершено.

Сразу со всех сторон, как тело круглого шара

Вкруг середины всегда равновесного, ибо не нужно

Быть ему ни с какой стороны ни больше, ни меньше.

Ибо Небытного нет, чтоб сдержать его в этом стремленье,

Так же, как Бытного нет, чтобы сделалось больше иль меньше.

Бытное там или здесь: оно везде нерушимо,

Всюду равно себе, едино в суждением пределе [11].

В этом тексте три интересных момента. Один, понимание того, что мысль человека может быть неправильной, противоречивой («люди о двух головах…») и правильной, когда она ориентируется на «сущее» («бытное», на «разум судью», «ведь ты не приищешь // Мысли без Бытности той, которая в ней изречется // Ибо нет ничего и не будет на свете иного, Кроме Бытного»). Второй ? создание особой интеллектуальной конструкции «сущее как неподвижное и целое» («Бытное там или здесь: оно везде нерушимо // Всюду равно себе, едино в суждением пределе»). Третий момент. Понимание, что правильная мысль предполагает поиск, продумывание, направление мысли (Воздержи свою мысль от этой дороги исканий: // Пусть тебя на нее не толкнет бывалая свычностъ, // Чтобы лелеять невидящий глаз, полнозвонное ухо, // Праздный язык. Будь лишь разум судьей многоспорному слову»).

Интересный вопрос, что собой представляет приведенный нарратив Парменида: можно ли утверждать, что он относится к нарождающейся логике или к нарождающейся методологии? Думаю, можно, причем отчасти к первому, но больше ко второму. С одной стороны, Парменид требует, чтобы мысль и рассуждение были однозначными и непротиворечивыми; логики бы сказали, что эта установка вела именно к логике. С другой стороны, Парменид полемизирует с софистами и обсуждает условия построения непротиворечивой мысли. Можно даже сказать (ретроспективно), что задается настоящая программа (проект), которую, как мы знаем из истории, успешно реализовали Сократ, Платон, Аристотель. В этом отношении перед нами зачатки методологии (зачатки, потому что осознание методологии еще далеко впереди).

Стоит обратить внимание, что определение условий построения правильной мысли обусловлены у Парменида как установкой на построение однозначной и непротиворечивой мысли, так и давлением коммуникации (необходимостью блокировать софистов) и, не меньше, собственными ценностями (желанием порядка, обретения истины и пр.). Не позволяет ли тогда этот материал высказать гипотезу, что еще одной особенностью методологии выступает обусловленность её дискурсов со стороны коммуникации и мыслящей личности? Конечно, и логическая мысль обусловлена со стороны этих факторов, однако, логики не только не признают подобной обусловленности, но, и, обнаружив её, тут же стараются снять такую обусловленность с помощью новых правил, формул и законом мышления. Напротив, методологи (правда, не все) готовы признать обусловленность своей мысли со стороны указанных факторов.

Третье решение проблем, возникших в результате изобретения рассуждений, принадлежало Платону. С одной стороны, основатель античной философии опирается на убеждения элеатов, то есть считает, что мысль должна исходить из твердого неизменного основания и не зависеть от рассуждающего. С другой ? вынужден прислушаться и к софистам, в том смысле, что признает множественность знаний и представлений сущего. Разрешая эту дилемму ? есть одно неизменное основание мысли и есть много разных представлений действительности, Платон формулирует известное представление об идеях.

При этом Платон еще не различает рассуждение и познание, подобно тому, как и сегодня многие логики склеивают эти явления. Платону казалось, что познание (размышление) и рассуждения ? это одно и то же. Только у Аристотеля они начинают расходиться, но только начинают. Установка на познание складывается потому, что античная личность хочет понять, что существует на самом деле (что есть «сущее», «бытное» вещей), поскольку знание сущего она рассматривает как условие своего спасения. Иначе говоря, задачу спасения (понимаемую не религиозно, а в плане «мирского эзотеризма»; Мирской эзотерик понимает свое спасение как обретение подлинного мира, который мыслится им, с одной стороны, все же как бог, с другой ? очень личностно, подтверждая его собственное понимание жизни [12]) главные участники нового дискурса (Сократ, Парменид, Платон, Аристотель) связали с познанием , понимаемым, однако, как получение знаний о сущем путем рассуждений . Чем же отличается познание от рассуждения? И там и там результат ? получение нового знания. Но в рассуждении оно получается на основе других знаний за счет их своеобразного преобразования; другой вариант ? с опорой на эти знания, которые берутся в качестве элементов конструирования. В рассуждении содержание и смыслы исходных знаний, действительно, берутся вместе с формой, поскольку преобразование и конструирование предполагают просто действие с объектами.

Познание, конечно, тоже строится на основе каких-то знаний, но не это главное. Для познания более важно не преобразование знаний или конструирование, а определение того, какие знания брать или получать в рассуждении (строить какими-то другими способами), чтобы они адекватно описывали (представляли) изучаемое явление (например, ту же любовь). Здесь сразу задается оппозиция «знание ? изучаемое явление» и важно понять метод (по-гречески, «путь»), позволяющий получить правильные знания. Поскольку элеаты правильность знания связали с непротиворечивостью, им казалось, что познание и рассуждение это одно и то же. Однако, отчасти, Платон все же должен был чувствовать указанное различие, ведь идеям помимо непротиворечивости он приписывал и другие характеристики (порядок, схватывание «бытности» и сути явления, оппозицию вещам).

«Пир» Платона, можно сказать, один из первых удачных примеров познания сложного явления, но, как ни странно, не столько путем рассуждений (их в «Пире» практически нет), сколько построения схем . Поясню, что это такое. В своих работах я показываю, что схемы нужно отличать от знаков [13]. Говоря о знаках, мы употребляем два ключевых слова ? «обозначение» и «замещение», например, некоторое число как знак обозначает то-то (скажем, совокупность предметов), замещает такой-то предмет (эту совокупность) в плане количества. У схемы другие ключевые слова - «описание», «средство» (средство организации деятельности и понимания), «образ предмета». Например, мы говорим, что схема метро описывает пересадки и маршруты движения, помогает понять, как человеку эффективно действовать в метрополитене; именно схема метрополитена задает для нас образ метро как целого.

Схема представляет собой двухслойное предметное образование, где один слой (например, графический образ метро) замещает другой (метрополитен как структура движения пассажиров - входы и выходы, линии движения, пересадки). Схемы выполняют несколько функций: помогают понять происходящее, организуют деятельность человека, собирают смыслы, до этого никак не связанные между собой, способствуют выявлению новой реальности. Появляются (изобретаются) схемы в ситуациях, где стоят проблемы; именно с помощью схем эти проблемы удается разрешить, при этом складывается новый объект (реальность). Необходимым условием формирования схем является означение , то есть замещение в языке одних представлений другими. В этом смысле схема вроде бы является одним из видов знаков, однако, главное в схемах - это не возможность действовать вместо обозначаемого объекта, а разрешать проблемы, задавать новое видение и организовывать деятельность.

Если кратко суммировать свойства схем, то можно указать следующие. Схемы создаются (изобретаются) человеком. Они позволяют разрешать проблемные ситуации, переходя от вызовов времени и проблем личности к новой реальности. Схема семиотическое образование, т.е. её изобретение и употребление предполагает замещения в знаках. Схема задает свой объект, позволяет понять и по-новому действовать. Схема отличается от схематизируемого явления, что предполагает специфическое осознание её.

В «Пире» Платон конструирует любовь как идеальный объект, приписывая любви за счет определений такие свойства как «поиск своей половины», «стремление к целостности», «разумное поведение», «вынашивание духовных плодов» (стремление к прекрасному, благу, бессмертию). Понимание любви в ранней греческой культуре существенно отличается от того, которое намечает и развивает Платон. Любовь здесь понимается преимущественно как страсть и действие богов . Вряд ли Платона могло устроить подобное понимание любви. Идеал Платона как личности, отмечает Мишель Фуко, ? забота человека о себе, сознательная работа, нацеленная на собственное изменение, преобразование, преображение (уж если человек, подобно Сократу, действует самостоятельно и противоположно традиции, то он вынужден делать и самого себя). То есть полная противоположность любви-страсти. Далее, любовь-страсть ? это именно страсть, состояние, противоположное разуму, познанию, самопознанию (недаром Афина Паллада вышла прямо из головы Зевса и неподвластна Афродите и Эроту), в этом состоянии человек все забывает ? и себя и богов. Опять же такая любовь ? полная противоположность представлениям Платона о том, что забота о себе, включая, естественно, любовные отношения, обретает свою форму и завершение в самопознании, что самопознание так же, как и любовь, должно привести к открытию, обнаружению в человеке божественного начала. А раз так, любовь-страсть ? это не путь к Благу, не забота о себе.

И вот Платон создает новое понимание, концепцию любви, соответствующую его пониманию жизни философа как личности. Для этого, правда, сначала нужно было «подменить» бога любви; столь полюбившийся грекам Эрот, за которым стояла Афродита, явно не годился для задачи, поставленной Платоном. Тем более что, вера в старых богов уже отчасти пошатнулась. В «Пире» решение этой задачи (смены Эрота) Платон поручает Эриксимаху, Агафону и Диотиме, которые последовательно доказывают, что Эрот пронизывает собой всю природу, внося в них гармонию, порядок, благо, что он добр, рассудителен, наконец, мудр. Когда Диотима говорит Сократу, что «мудрость ? это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот ? это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом» [14], то Платон, с одной стороны, реализует свой замысел ? замены Эрота-страсти, с другой ? видно, позабывшись, приоткрывает свою личную заинтересованность во всем мероприятии. Ведь получается, что Платон ставит на пьедестал не просто Эрота, а бога любви для философов.

Затем Платон переходит от бога к человеку. Он определяет, что такое любовь для смертного. На первый взгляд это определение вполне годится и для любви-страсти. «Любовью, ? говорит Аристофан, ? называется жажда целостности и стремление к ней» [15]. Однако продолжение речи Аристофана и далее речь Диотимы показывают, что и целостность, и стремление к ней Платон понимает не столько как физическое соитие, сколько как поиск своей половины (это имеет смысл, прежде всего, для личности), стремление к прекрасному, благу, творчеству, совершенствованию, бессмертию. При этом Платон вводит удивительный образ ? людей «беременных духовно», разрешающихся духовным бременем в совершенствовании себя и творчестве.

С точки зрения моей реконструкции, в «Пире» Платон решает три основные задачи: создает новое понимание любви для становящейся античной личности, строит о любви непротиворечивое знание, реализует в отношении любви ряд собственных идеалов. Осознает он только вторую задачу, назовем ее условно «логической» (см. его цитированное выше высказывание в «Федре») Два других аспекта своей деятельности, назовем их условно «вызовами времени» (в данном случае, это необходимость создать представления о любви для становящейся античной личности) и «персональными ценностями» (убеждение, что для любви необязательна чувственная сторона дела, семья, брак и даже женщина) Платон не обсуждает как норму философской работы, хотя они обсуждаются по содержанию (иначе, откуда бы я их взял). Естественно, не осознает Платон и то, что большую роль в его построениях сыграло разъяснение Платоном новых представлений о любви для непонимающих слушателей, то есть процесс коммуникации.

УСТАНОВКИ (вызовы времени, непротиворечивость,

ПОЗНАНИЯ персональные ценности, требования коммуникации)

ИДЕАЛЬНЫЙ (поиск своей половины, стремление к целостности,

ОБЪЕКТ разумное поведение, вынашивание духовных плодов)

ЭМПИРИЧЕСКОЕ (практикуемая в жизни платоническая любовь)

ЯВЛЕНИЕ

Но вот что интересно, характеристики идеального объекта Платон сначала получает на схемах, лишь затем на их основе он строит определения любви. Действительно, в «Пире» Платона мы находим несколько схем. Например, один из участников диалога Аристофан рассказывает историю, в соответствие с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины.

«Итак, ? говорит Аристофан, ? каждый из нас ? это половинка человека, рассеченного на две камболоподобные части и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины (андрогина женского пола. ? В.Р. ), к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому» [16].

Почему этот и подобные ему нарративы я называю схемами? Во-первых, Платон их сам строит (в номенклатуре античных мифов такого нет). Во-вторых, они задают не только новую реальность (любовь, как стремление к целостности и поиск своей половины, как вынашивание духовных плодов), но подсказывают, как теперь нужно действовать (не ждать пока тебя поразит золотая стрела бога любви Эрота, а понять, кто ты есть сам и искать похожего на себя, т. е. свою половину). Понятно в данном случае и семиотическое основание платоновских схем: половинки андрогинов обозначают двух любящих. Но важен еще один момент: Платон не только разводит схемы и явление, заданное в схемах (явление для Платона задано идеей любви), но и обсуждает в «Тиме», что такое схемы[17].

Схема («правдоподобный миф»), утверждает Платон, ? это не идея (не объект, сказали бы мы), а то, что сходно с идеей [18]. Другими словами, схема («изображение прообраза») по Платону подводит нас к идее, в ней идея задается, но как бы не до конца. Чтобы идея стала идеей, сказал бы Платон, нужно еще совершить прыжок: от изображений и правдоподобных рассуждений нужно перейти к собственно мышлению и познанию. Конкретно, для Платона показателем познания выступает определение. Если определение найдено, то идея задана и можно быть уверенным, что наши мысль и рассуждение непротиворечивы. Но, спрашивается, как найти характеристики сложного явления, которые нужно указать в определениях, а также как согласовать между собой сами определения? Платон отвечает следующим образом. С одной стороны, нужно строить схемы (изображения прообразов), они позволяют припомнить, ну не совсем идеи, но их образы, с другой ? согласовывать образы с помощью, как бы мы сказали, метасхемы ? «многое есть единое» (Метасхемы представляют собой схемы по поводу схем. Они задают видение схем и отношений между ними).

Примерно так и действует Платон в «Пира». Он мыслит любовь как идею ? это единое, а различные представления о любви, высказываемые участниками диалога ? многое. Задавая любовь как «единство многого», Платон, как бы мы сказали сегодня, строит науку о любви. В ней различные характеристики любви непротиворечиво объединяются в рамках единой идеи платонической любви, причем синтез знаний о любви осуществляется Платоном на основе схем. С одной стороны, именно схемы, по-новому организуя смыслы, обнаруживают новую реальность любви, с другой - за схемами лежат потенции и экзистенции нарождающейся античной личности и личности самого Платона.

ПРОБЛЕМНАЯ СИТУАЦИЯ

(необходимость мыслить

непротиворечиво, любить

для личности, преодолеть

мифологическое понимание

любви, реализовать себя)

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

СХЕМЫ

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЛЮБВИ

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

ЛЮБОВЬ КАК ИДЕАЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ

С точки зрения указанных выше различений логики и методологии, Платона можно опознать как одного из первых методологов, но, правда, ничего не знающего о методологии. Иначе говоря, он квазиметодолог .

4. Некоторые особенности аристотелевской логики

Известно, что Стагирит сначала 20 лет был «умом платоновской академии», а позднее, создав свою академию, много лет выступал против концепции идей Платона. В своих работах, Аристотель показывает, что принятие идей в качестве нормы рассуждений создает массу проблем. Идей оказывается больше, чем вещей, поскольку относительно одной вещи можно дать много разных определений; действительность приходится удваивать (различая неподлинный мир вещей и подлинный мир идей); непонятно, как на основе идей упорядочиваются вещи и что они такое (как понимать, что вещи существуют по «приобщению к идеям»). Вообще, идеи, считает Аристотель, возникают из-за незаконной объективации общих понятий и определений.

Не устраивала Аристотеля, если говорить языком ХХ столетия, и сильная проектная установка Платона. Замышляя правильную любовь или идеальное государство, Платон пытается реализовать прежде всего методологические соображения (построить непротиворечивое знание, упорядочить реальность, реализовать свои идеалы), игнорируя, как бы сказали современные феноменологи, само явление. В отличие от Платона Аристотель считал, что нужно идти от вещей, выяснять сущность явления, и лишь затем на основе полученных знаний судить, что подлежит изменению.

Кроме того, вероятно, Аристотель вообще не верил в существования подлинного мира идей, параллельного обычному миру, который при таком эзотерическом истолковании становился мерцающим и даже иллюзорным (миром «теней»). Во «Второй аналитике» он пишет, что «с идеями нужно распроститься: ведь это только пустые звуки» [19]. Но подобная позиция естественно приводила к постановке сакраментального вопроса: а какова реальность, что существует на самом деле ? Отвечая на этот вопрос, Аристотель возвращается к программе Парменида, который в поэме «О природе» утверждал, что реальность, если иметь в виду правильную мысль, - это сущее.

Поэтому на первый вопрос я отвечаю так: сущее для Аристотеля - реальность как таковая, то, что существует на самом деле; в современном же языке философии сущее - это скорее методологическое указание на реальность (то, что еще нужно конституировать).

Но что такое это сущее, нетрудно предположить, спрашивал себя Аристотель. И отвечал на этот вопрос двояко. С одной стороны, сущее - это то, что существует на самом деле, что очевидно . Очевидным же для Аристотеля, судя по его высказываниям, был единый мир, включающий, с одной стороны, вещи и природу, с другой - Небо и разум, под которым Аристотель понимал бога и мышление одновременно. Это только современным комментаторам кажется, что обычный мир и Небо несовместимы, поскольку первое профанно, а второе сакрально; для античного же человека эти реальности скорее дополняли друг друга (например, по Аристотелю источником движений, и обычных на земле и планет, является божественный перводвигатель).

С другой стороны, Аристотель, следуя традиции Парменид - Сократ - Платон, считал, что сущее задает правильная мысль, а следовательно, оно состоит из единиц, заданных определениями, или из идей (но идеи, как я говорил, Аристотель отрицал).

Аристотель принципиально меняет подход к нормированию рассуждений и процедур познания, которое технически тоже опиралось на рассуждения (такие рассуждения получили название «доказательства»). Нормы - это не система идей, а, говоря современным языком, система правил, законов человеческой деятельности, дополненных категориями.

Воспроизведем основные этапы поисков Аристотеля. Сначала он заменяет идеи Платона понятием сущность , дифференцируя сущности по видам (в современной философии это категории): качество, количество, вид, род и другие. Одновременно, чтобы преодолеть платоновский эзотеризм, Аристотель помещает сущности в единичные вещи; это построение - кентавра, состоящего из идеального объекта и вещи - он и называет «сутью бытия» . Когда же Стагирит объясняет связь сути бытия с тем, что он называет episteme (сегодня мы термин «эпистема» переводим как «знание», «наука»; но лучше переводить как те утверждения , которые получаются в результате познания, если человек правильно мыслит ), то суть бытия он называет «первой сущностью». Роды же и виды, регулирующие получение знаний в рассуждении или познании, Аристотель относит ко «вторым сущностям». Саму же связь между первой и второй сущностями Стагирит трактует, так сказать, грамматически как получение сказуемого. Сходство категорий с идеями состояло в том, что и те и другие задавали характеристики идеальных объектов. Но в отличие от идей категории были дифференцированы, задавая латентные правила для типовых видов рассуждений или познания.

Аристотель, вероятно, чувствовал, что сущности - это не только «кирпичики» сущего (бытия), но, главным образом правильного бытия , которое выявляется с помощью действий познающего . Именно чувствовал, средств для осознания этих моментов он не имел. Вот, например, как Аристотель определяет в «Категориях», что такое «род» и «вид».

«И так же как первые сущности, - пишет он, - относятся ко всему остальному, так и вид относится к роду: вид есть подлежащее для рода, ведь роды сказываются о видах, виды же не сказываются о родах. Значит, еще и по этой причине вид в большей мере сущность, чем род» [20].

Однако ведь не сами роды сказываются о видах, а рассуждающий человек, который, если он не хочет получить противоречий, размышляя, переносит признаки от рода к виду, но не наоборот (например, люди - это род, а Сократ - вид; можно сказать, что поскольку люди рождаются, болеют, умирают, то и Сократ - тоже, но нельзя сказать, что, так как Сократ мудр и лыс, и люди - мудры и лысы). Но тогда и получается (с современной точки зрения), что условием существования правильных родов и видов является деятельность человека, а также то, что категории - это латентные правила , существующие в онтологической форме?

Мы видим здесь два построения. Первое - латентное правило, относящееся к рассуждению, требующее при его построении использовать понятия род и вид. Второе - объяснение этого правила посредством схемы «первая сущность - подлежащее, вторая - сказуемое». Почему Аристотель таким образом характеризует познание? Не потому ли, что ему на этом первом этапе кажется, что получение знание - это речевое построение? (Оно, действительно, речевое, но особое: здесь речь является инструментом мысли, подчинена ей) . Понятно и почему первая сущность ни о чем не сказывается, а вторая сущность сказывается о первой. Если сущности помещаются в единичные вещи, то в них (точнее в сути бытия) потенциально содержатся все эпистемы о данных вещах, ведь именно сущности выступают источниками episteme. Но содержатся только потенциально, актуально же episteme появляется, когда строится рассуждение (или познание). В грамматическом языке это выглядит таким образом, что, когда рассуждения или познания еще нет, суть бытия (первая сущность) молчит, «ни о чем не сказывается», а когда, то или другое уже состоялось, вторая сущность сказывается о первой.

Особо стоит обратить внимание на понимание Аристотелем сущего (бытия). Это одновременно и то, что существует , и то, что правильно устроено (в чем скрыты правила и episteme), и то, что выявляется с помощью рассуждений, познания и действий человека . По-моему, замечательное понимание реальности, определившее на много веков значение работ Стагирита.

На втором этапе Аристотель постепенно преодолевает речевую (грамматическую) трактовку рассуждений и познания, он переходит к истолкованию их как способов мышления . В отличие от речевых построений мышление понимается Аристотелем как деятельность, позволяющая получать episteme относительно познаваемых явлений.

Именно, этот поворот и позволил Аристотелю выйти к нормам мышления, которые мы находим в «Аналитиках». С одной стороны, это фигуры силлогизмов (сегодня их можно истолковать как схемы, регулирующие правильные рассуждения), с другой - правила, позволяющие вести доказательства, например, такие: «доказывающее знание получается из необходимых начал», «нельзя вести доказательство, переходя из одного рода в другой», «каждая вещь может быть доказана не иначе как из свойственных ей начал» и другие. Аристотель понимает фигуры силлогизмов и правила как учение о рассуждении и доказательстве, но мы сегодня можем их трактовать главным образом как нормы (технологические схемы), созданные самим Аристотелем. Они строились так, чтобы размышляющий (рассуждающий, доказывающий) индивид не получал противоречий и не сталкивался с другими затруднениями при построении знаний (движение по кругу, запутанность, сложность, вариации, удвоения и т.д.). Стоит обратить внимание на то, что правила, относящиеся к доказательствам (вторая «Аналитика»), нормируют не рассуждения, а познание определенных предметов (родов бытия).