Реконструкция "Логико-философского трактата" Л. Витгенштейна

«Критику классической логики высказываний можно рассматривать как одно из следствий кризиса оснований математики начала XX века, который затронул и логику. Л.Брауэром был подвергнут сомнению и критике закон исключенного третьего. Затем Н.Васильевым был подвергнут сомнению закон непротиворечия, а Я.Лукасевич подверг сомнению принцип бивалентности. Начался период построения неклассических логик. К концу же XX века было построено бесконечное число формальных (логических) систем. В то же время на вопрос: какой логикой пользоваться в своих рассуждениях? - общепринятого ответа нет. Имеем новый кризис - кризис перепроизводства логик [50].

Спрашивается, о какой логике (логиках) говорят Карпенко и Павлов? Если о тех, которые создаются в дискурсе обоснования, то их, действительно, может быть построено бесконечно много, они могут разворачиваться как математики (если логические предметные отношения переводятся в чисто конструктивные характеристики идеальных объектов и дальше идет опора только на эти конструктивные характеристики), к обычным рассуждениям такие построения могут иметь очень опосредованное отношение, или не иметь вообще. Если же мы говорим о логике в смысле аристотелевской традиции, то таких логик не так уж много и они всегда опираются на поля реальных рассуждений, поэтому-то их формализация ограничена прагматическим планом использования логики для нормирования рассуждений. Вряд ли по отношению к основным положениям этой, по сути, действительно, традиционной логики, справедливы уничижительные оценки типа «непонятны», «неточны», «ошибочны» (Лукасевич) или «безнадежно устарели» (Анисов).

Кроме указанной здесь проблемы (неразличения двух исторических логик) существуют еще две, особенно остро заявлявшие о себе в период становления символической логики. Первая, разрешение противоречия между ощущением автономии символической логики, вплоть до понимания её как особой математики, и не менее сильным ощущением её зависимости от традиционной логики, зависимости, которая по программным соображениям не признается. Вторая проблема, отсутствие философского осмысления новой дисциплины.

Не случайно символические логики говорят «через и»: то логика, то математика. Символические логики, действительно, всеми средствами (таблицы истинности, аксиоматический метод и пр.) переводят предметные логические связи и отношения в строение идеальных объектов символической логики. В результате они получают возможность, действуя с этими объектами, вычислять и преобразовывать, вместо того, чтобы рассуждать и мыслить, но, правда, за счет упрощения и схематизации предметных связей (только типичные случаи, только редуцируя к истинности?ложности и математическим понятиям). Это с одной стороны. С другой стороны, просто двигаться в автономном дискурсе, подобно математикам, невозможно, положа руку на сердце, нужно признаться: все время приходится оглядываться то на Аристотеля, то на Канта, то на Милля. И одновременно, решительно закрывать глаза на эти отступления от генеральной линии (программ Лейбница и Гильберта).

Что же касается философского осмысления, то при становлении символической логики, за исключением работ Фреге, Рассела и еще нескольких авторов, такой работы проделано не было. Я здесь имею в виду исследования, аналогичные тем, которые были проведены Аристотелем, Р. Бэконом, Н. Оремом, в школах Мертон-колледжа в Оксфорде, Н. Кузанским, Декартом, Кантом и другими логиками, философами и учеными. Они не только соотнесли между собой математическую онтологию и понятия с онтологическими представлениями природных феноменов (взаимная категоризация и перестройка понятий, а также структурирование в галилеевском эксперименте природных процессов), но и конституировали новую картину мира, в которой и были прописаны естественнонаучное мышление и онтология. Здесь, конечно, встает интересный вопрос: кто должен решать подобные задачи, философ или сам логик? Вот, например, каким образом отвечает на этот вопрос Анисов.

«Получается, ? пишет он, ? что, принимая логику, мы принимаем и определенные предположения о том, как устроен мир. Эти предположения принято называть онтологическими предпосылками. Связанные с логикой онтологические предпосылки носят предельно общий характер. Исследованием предельно общих характеристик универсума занимается философия, в силу чего логика считалась и считается неотъемлемой частью философии, одной из философских дисциплин. Логика, однако, ограничена рамками строгих рассуждений, что отнюдь не свойственно всей философии вообще. Поэтому логика не исчерпывает всей философии, являясь лишь её собственной частью, хотя и важнейшей.

Точнее, логика не столько зависит от каких бы то ни было онтологических предпосылок, как это нередко принято утверждать, но скорее сама создает онтологические предпосылки. Формируя логику, мы формируем и принимаемые нами онтологические предпосылки» [51].

Но разве можно построить новую логику вне философского дискурса? В то же время и Анисов вроде бы прав, ведь, например, «Аналитики» и «О софистических опровержениях» Аристотеля решительно повлияли на его науки («О душе», «Физику» и др.) и на «Метафизику». Разрешить это затруднение (если не противоречие), я думаю, можно, вспомнив о еще одном «ките философии» ? методологии. Мои исследования рисуют следующую закономерность: исходными выступают методологические размышления и замыслы, на их основе разворачиваются исследования, ориентированные на построение правил и категорий (т.е. логики), в свою очередь, логические исследования позволяют выйти на построение философской системы и онтологии, а также создают почву для нового цикла методологических размышлений. Но вернемся к основной линии наших размышлений.

При становлении символической логики ощущалась потребность в философском осмыслении и ответе на сформулированные своеобразные вызовы времени, которые я постарался сформулировать, обсуждая условия мыслимости решений творцов символической логики, неразличение двух исторических типов логик, разрешение противоречия между ощущением автономии символической логики и ощущением её зависимости от традиционной логики. На мой взгляд, именно на эти вызовы и пытался ответить Людвиг Витгенштейн.

6. Логико-философский трактат Витгенштейна: методологическая реконструкция

Рассмотрим непосредственные вмененности и методологические установки автора «Логико-философского трактата». Владимир Бибихин пытается понять Витгенштейна, идя за ним, начиная с его участия в Первой мировой войне, вдумываясь в его письма и размышления, отчасти погружая творчество Витгенштейна в контекст философских и логических идей ХХ столетия (А.Уайтхед, Фреге, Рассел, Ф. де Соссюр, М. Хайдеггер). При этом он старается не схематизировать Витгенштейна, подводя его под ту или иную концепцию, но это Бибихину удается не всегда. Напротив, в интересной диссертации В.А.Суровцева, её автор мыслит концептуально, высказывая определенную гипотезу о том, что делал Витгенштейн и дальше последовательно интерпретирует с точки зрения этой гипотезы ЛФТ.

«В качестве основного методологического принципа, ? пишет Суровцев, ? которым Витгенштейн руководствуется при построении своей философской системы, выявлен принцип автономии логики. Содержательно этот принцип означает, что логический анализ должен быть освобождён от онтологических и эпистемологических допущений и сориентирован только на особенности знаковых изображений, определяемых синтаксической структурой языка<…> Показано, как с помощью синтаксического анализа последовательно преодолеваются онтологические и эпистемологические допущения Фреге и Рассела. В частности, изменение трактовки предложений и понимание их как факта требует пересмотра номинативной теории предложений и теории суждений; изменение понимания символической нагрузки знаков и последовательное различение сказанного и показанного позволяют отказаться от теории типов. Показано, что преодоление предпосылок приводит к иному пониманию существа логики, которая начинает рассматриваться как метод исследования свойств знаковых систем, и, как следствие, к иному пониманию логических предложений, трактуемых не как выражение законов мысли, а как способ демонстрации свойств языка» [52].

Я тоже постараюсь мыслить концептуально, а не феноменологически, но в рамках гуманитарно ориентированной методологии. Начну с вопроса, как Витгенштейн понимал логику и свою жизнь. В первой главе я обсуждал странное понимание автором ЛФТ своей жизни. «Ты, наверное, считаешь, что думать о самом себе растрата времени; но как я могу быть логиком, если я еще не человек! Прежде всего, я должен проясниться с самим собой!». «Логика не отдельна от жизни и не отдельна от моего человечества» [53].

Читая «Дневники» Витгенштейна, начинаешь чувствовать личность, для которой мыслить, думать о природе логики и жить ? это одно и тоже. В этом смысле автор ЛФТ был не мистиком, как считают некоторые, а мирским эзотериком . Мирской эзотерик представляет собой человека, живущего двойной жизнью [54]. С одной стороны, он здесь в этом мире, живет, как и все, руководствуясь правилами социальной жизни и принципами повседневной реальности. Но с другой стороны, ? он эзотерик, т.е. считает, что есть подлинная реальность (у каждого эзотерика она своя, заточенная на его личность) и настоящая жизнь только там. Для моего учителя Г.П.Щедровицкого в качестве подлинной реальности выступало мышление, для Витгенштейна ? логика. Будучи мирским эзотериком, Витгенштейн, конечно же, признавал обычную жизнь, но скорее как фон, как реальность, которая по идее должна постепенно преображаться под влиянием подлинной реальности. Подлинная же реальность осознавалась Витгенштейном как Бог и логика одновременно.

Однако логика для Людвига имеет и собственное измерение (собственную реальность), помимо сакральной и духовной. Причем не как реальность ставшего , а как те вызовы, на которые нужно было ответить, как то, что нужно было понять и открыть в творчестве. Речь идет о вызовах, рассмотренные выше. Не удавалось помыслить символическую логику, помыслить философски, помыслить так, чтобы прояснить условия мыслимости решений Фреге и Гуссерля, так, чтобы утвердить символическую логику в оппозиции к традиционной, разрешив противоречие между ощущением автономии символической логики и ощущением её зависимости. И опять же для Витгенштейна была очевидна автономия символической логики, её независимость от обычного мира и опыта, поскольку подлинная реальность не предполагает никакой другой, тем более ущербной. Когда Витгенштейн в ответ на вопрос Рассела не соглашался, что в комнате нет носорога, то он имеет в виду не обычный мир, а мир логики и только через него обычные события.

Витгенштейн ощущал, что в рамках этого второго измерения логика не предполагает обоснования извне, поскольку не было никакой инстанцииё выше подлинной реальности, т.е. самой логики.

«Сформулировав в Дневниках 1914-1916 основной принцип философии логики: “Логика должна заботиться о себе сама”, ? пишет Суровцев, ? и последовательно эксплицировав его в ЛФТ, Витгенштейн заложил совершенно новые принципы исследования своеобразия знания. Он выводит формальную логику из-под начала онтологии и теории познания, считая, что при прояснении её основных понятий необходимо отталкиваться исключительно от особенностей символического языка. Логика как исследование универсальных возможностей осмысленных утверждений не может быть фундирована никакой онтологией, как раз наоборот, поскольку именно логика устанавливает критерий осмысленности, любая онтология есть следствие логического прояснения возможных взаимосвязей структур описания. Как универсальный метод прояснения мыслей логика не может зависеть и ни от какой эпистемологии, поскольку теория познания рассматривается лишь как частная философская дисциплина» [55].

Наконец, можно говорить и еще об одном измерении логики в непосредственных представлениях Витгенштейна. Логика ? это движение мысли в построениях, формулах символической логики. Движение дискурсивное и самостоятельное, независимое от внелогической реальности.

«Но фразы логики ? и только они, имеют то свойство, что их истинность, соотв. ложность, выражается уже в их знаке. Мне еще не удалось найти для тожества обозначение (Bezeichnung), удовлетворяющее этому условию; однако я не сомневаюсь, что такой способ обозначения должен отыскаться». «4.1213. Теперь нам понятно, ? читаем мы в ЛФТ, ? почему мы чувствуем, что мы владеем правильным логическим пониманием, если только все правильно в нашей символике» [56].

Так Витгенштейн понимает логику. А вот как, на мой взгляд, он понимает философскую работу. Во-первых, немного по Шопенгауеру: философия придает форму, проясняет мысль и язык.

Сравни. «4.112. Цель философии ? логическое прояснение мыслей. Философия не теория, а деятельность. Философская работа состоит по существу из разъяснений. Результат философии ? не некоторое количество “философских предложений”, но прояснение предложений. Философия должна прояснять и строго разграничивать мысли, которые без этого являются как бы темными и расплывчатыми» (ЛФТ).

«Но так как разум, ? пишет Шопенгауер, ? всегда возвращает познанию лишь нечто уже воспринятое иным путем, то он, собственно, не расширяет нашего знания, а только придает ему другую форму. А именно, то, что было познано интуитивно, in concrete, благодаря ему познается в абстрактном и общем виде, а это несравненно важнее, чем высказанное в такой форме кажется на первый взгляд [57].

При этом наглядность (и опыт) Витгенштейн понимает уже не как Шопенгауер, а по-своему ? это наглядность логических формул и построений.

Во-вторых, философия по Витгенштейну поверяет себя именно логикой. Только там, где она опирается на логику, она может высказываться ясно и понятно. Там же, где эта опора исчезает, необходимо молчать.

«4.114. Философия должна ставить границу мыслимому и тем самым немыслимому.

Она должна ограничивать немыслимое изнутри через мыслимое.

4.116. Все то, что вообще может быть мыслимо, должно быть ясно мыслимо.

Все то, что может быть сказано, должно быть ясно сказано» (ЛФТ).

«Содержание Заметок, ? отмечает Суровцев, ? приводит к специфическому образу философии, которая, с точки зрения Витгенштейна, “включает логику и метафизику; логика - её основа” (ЗЛ, С.130(10)). Причём именно логика как основа философии должна решать, что имеет место в доктринальных рамках метафизики, а не наоборот, как у Г.Фреге и Б.Рассела, где онтологические и эпистемологические предпосылки предопределяют содержание логики. Отсюда вытекает метод философии: “Недоверие к грамматике есть первое требование к философствованию”, где недоверие к грамматике затрагивает не только естественный язык, но и искусственные языки Г.Фреге и Б.Рассела, связанные с допущениями, которые сказываются на способах формализации, предполагающих определённый образ мира» [58].

«6.3. Исследование логики означает исследование всей закономерности. А вне логики все случайно» (ЛФТ).

Нельзя сказать, что это второе понимание философии Витгенштейн выдерживает везде и строго. Для этого нужно было бы написать ЛФТ в форме логического дискурса (аксиоматика, формулы, таблицы истинности), чего на самом деле нет. Напротив, перед нами вполне традиционный философский дискурс, отчасти напоминающий собой метафизические построения Аристотеля, местами схематизмы Платона, часто металогические рассуждения логиков.

В-третьих, философию Витгенштейн понимает почти по Платону, правда, не осознает это: философия создает новое видение, предъявляет новую реальность . Спрашивается, каким образом? Современный философ, кстати, и Шопенгауер, отвели бы так: создавая новые понятия, мысля понятийно. Но Витгенштейн был в философии дилетантом, и, похоже, не умел работать с философскими понятиями. Отсюда отмечаемая рядом исследователей «темнота» его текстов.

Как же в этом случае предъявлять новую реальность? Ну, также как её в «Пире» вводил Платон ? с помощью схем. Напомню, что я понимаю, говоря о схемах. Схемы представляют собой особые построения (в графической или нарративной форме), которые изобретаются с целью разрешения проблемных ситуаций. Они задают новую реальность, позволяя понять явление и действовать. Необходимое условие изобретения схем и работы с ними ? означение. Схемы отличаются от схематизируемого явления.

Проблемную ситуацию, с которой имел дело Витгенштейн, мы охарактеризовали выше (это потребность в философском осмыслении становящейся символической логики, необходимость и невозможность помыслить решение её творцов, неразличение двух исторических типов логик, разрешение противоречия между ощущением автономии символической логики и ощущением её зависимости от традиционной логики). Новая реальность и понимание появляются в результате прочтения и осмысления ЛФТ (сюда входят и разъяснения комментаторов). Схема задается нарративными построениями ЛФТ, прежде всего, собственно онтологическими схемами (два слоя ? мир и действительность, связанные определенными отношениями; конфигурации, составленные из таких составляющих как факты, объекты, события, предложения, ситуации, предметы, знаки, язык и др.). Кроме схем в ЛФТ есть что-то напоминающее методологические предписания, например, описание способа логического анализа или реконструкции предложений (вот один из примеров. «4.221. Очевидно, что при анализе предложений мы должны доходить до элементарных предложений, которые состоят из непосредственной связи имен» (ЛФТ)). Встречаются и формулировки принципов и даже рефлексивных отношений, что тоже может быть отнесено к методологии (но и философии). Ими, например, завершается ЛФТ. «6.53. Правильным методом философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что может быть сказано, ? следовательно, кроме предложений естествознания, т. е. того, что не имеет ничего общего с философией, и затем всегда, когда кто-нибудь захочет сказать нечто метафизическое, показать ему, что он не дал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях. Этот метод был бы неудовлетворителен для нашего собеседника ? он не чувствовал бы, что мы учим его философии, но все же это был бы единственный строго правильный метод. 6.54. Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, .в конце концов уясняет их бессмысленность, если он поднялся с их помощью ? на них ? выше их (он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как он взберется по ней наверх). Он должен преодолеть эти предложения, лишь тогда он правильно увидит мир.

В качестве схематизируемого явления выступают, с одной стороны, практика и опыт работы символических логиков (Фреге, Рассела, самого Витгенштейна), с другой ? реализованные позднее варианты символической логики, на которых сказалось влияние идей Витгенштейна .

Сразу стоит развести позиции самого автора ЛФТ и его комментаторов. Большинство последних, за редким исключением, рассматривают ЛФТ как философское понятийное построение. Однако ЛФТ не понятийное построение, а главным образом система согласованных между собой схем. Схема же разными субъектами может быть прочитана по-разному. Кроме того, поскольку реальность, заданная схемой, еще понятийно не проработана, она не может быть принципиально прочитана (истолкована) однозначно. Например, если мы не знаем, что Платон стремится построить непротиворечивые понятия, заданные определениями, то схемы вынашивания духовных плодов и андрогинов в «Пире» могут быть прочитаны и поняты как угодно.

Но если мы знаем, куда идем, например, как Бибихин в феноменологию, или как М. Козлова ? в философскую онтологию, то, в этом случае, конечно, можно дать однозначную интерпретацию понимания схемы. Однако, ведь, Витгенштейн не указывает, куда он направляется. Более того, кажется, что его устраивает реальность, заданная схемами и слабыми методологическими соображениями («слабыми», поскольку он не осознавал себя методологом; это я его так опознаю). Кстати, поэтому же Витгенштейн не мог объяснить свои построения. Схемы изобретаются, предлагаются ученому сообществу, но объяснены быть не могут (в лучшем случае, можно показать, как с ними работать). Если все же схемы начинают понятийно осмысляться, то на их основе создаются идеальные объекты (иногда онтология).

В комментариях к ЛФТ Козлова не только истолковывает работу Витгенштейна как понятийную, но иногда довольно близко подходит и к пониманию, близкому к нашим представлениям. Однако у Козловой нет понятия «схема», она предпочитает говорить, «что картина мира в ЛФТ мыслится не как отражаемое в логическом “зеркале” мозаичное панно, составленное из неких устойчивых фактов и сохраняющее свой постоянный “узор”; это - скорее панно с меняющимся “узором”, некий логический калейдоскоп, способный давать разные конфигурации варьируемых фактов», что «“двухслойность” онтологии ЛФТ позволяет строить логические картины действительности, то есть пробные логические проекции ситуаций», что «оба уровня онтологии ФЕНОМЕНАЛЬНЫ, т. е. выступают как два “слоя” - ЛОГИЧЕСКИЙ И РЕАЛЬНЫЙ - познавательного опыта» [59].

7. Принципиальная методологическая схема структуры ЛФТ

Проанализируем, каким образом Витгенштейн в ЛФТ мог разрешить проблемную ситуацию, которая перед ним стояла. Конечно, сам автор ЛФТ не мыслил свои действия как ответ на вызовы времени и разрешение проблемной ситуации, все эти понятия мои, методологические, необходимые для реконструкции ЛФТ. Судя по дневникам, для Витгенштейна проблема была в другом: как жить достойно в невыносимых условиях войны и, что такое логика, причем не как две разные задачи, а как одна. Но логика не совпадала с жизнью, не вписывалась в привычные представления о том, что существует, как устроена реальность, каков мир. Чтобы разрешить это экзистенциальное противоречие (так это видится мне, а как эту коллизию осознавал и переживал автор ЛФТ неизвестно), Витгенштейн начинает размышлять о логике не в плане её обычной проблематики, с которой он познакомился у Фреге и Рассела, а иначе; он стал выяснять её эпистемологические и бытийственные основания. Такой ход позволял помыслить логику не только саму по себе, но и как условие собственной жизни. Что же конкретно, для Витгенштейна выступило первоначально в качестве эпистемологических и бытийственных оснований логики? Феномены тождества (Бибихин говорит по-старинному ? «тожество») и тавтологии . Но, как я отмечал выше, именно эти процедуры (в эпистемологическом плане) лежали в основании символической логики как программы обоснования в гильбертовском духе: решение задач обоснования логики (т.е. металогических), выливалось в обсуждение вопросов тавтологии, тождества и различия логических построений, а также сведения и преобразования одних логических построений к другим.

«17.10.1913 Расселу, ? пишет Бибихин, ? сообщается текущая тема, тожество. В письме ему же 29.10.1913 тожество распространяется на всякое повторение одного и того же символа в логической записи.

“Тожество самый Дьявол и есть, и невероятно важно; намного важнее, чем я думал. Оно прямо связано -- больше чего бы то ни было ? с самыми фундаментальными вопросами, особенно с вопросами, касающимися появления того же аргумента в разных местах функции” [60].

В приписке 30.10.1913 говорится, что “вчерашнего дня” еще “совершенно новые идеи пришли мне в голову”: не следует ли вся Логика из одной только пропозиции?

В письмах к Расселу этого времени Витгенштейн переходит на немецкий, что означает у него повышенную серьезность, и в конце 1913 года почти ультимативно требует принять, что все пропозиции логики суть обобщения тавтологий и наоборот, все обобщения тавтологий суть положения логики.

“Вопрос о существе тожества не решается, пока не прояснено существо тавтологии. А вопрос о нем есть основной вопрос всей логики (Расселу 15.12.1913). Приходилось ли вам когда думать о природе тавтологии? Вот что меня сейчас тревожит” (Джорджу Муру на почтовой открытке 30.1.1914).

“Одиночество здесь мне бесконечно благотворно и мне кажется, что жизни среди людей я теперь бы не перенес. Во мне всё в брожении! Великий вопрос теперь: как создать систему знаков, в которой всякая тавтология позволяет одним и тем же образом опознать себя как тавтологию? Это основная проблема логики! -- Я уверен, что никогда в своей жизни ничего не опубликую. Но после моей смерти Ты должен отдать в печать ту книжку моих дневников, где написана вся эта история”» [61].

С точки зрения эпистемологии, тождество и тавтология ? процедуры познания, с бытийственной же позиции ? это «кирпичики», с помощью которых может быть построено «здание бытия» (возможно, «атомарные факты» в ЛФТ соответствуют тавтологии, а просто «факты» ? тождеству). Вообще-то в философии такую роль, как я показываю, играют категории (они и элемент бытия и правильные схемы познания), но поскольку Вингенштейн в философии был дилетантом (дилетант - не уничижительная оценка, а способ мышления, часто достаточно революционный, идущей вне традиционной колеи дисциплины), он работает с категориями как с простыми схемами реальности. Во всяком случае ясно, куда двигался Витгенштейн: он открывает бытие (мир), который является одновременно и обычным миром и логикой, открывает (выстраивает) за счет перехода от эпистемологических оснований к онтологическим . Вот здесь и понадобились схемы, ведь их основная функция ? обеспечить переход от экзистенций и установок (проблемной ситуации) личности к новой реальности (онтологии).

Конкретно, помимо уже названной линии перехода от категорий тождество и тавтология к представлениям типа «мир», «факты», «объекты», «предметы», «ситуации», «субстанция», вероятно, в творчестве Витгенштейна можно выделить еще четыре основные линии перехода.

Во-первых, Вингенштейн не мог игнорировать тот факт, что символическая логика в своих построениях опирается на рассуждения и традиционную логику (одним образом, как старался показать выше, на стадии построения символического дискурса, другим ? на стадии его функционирования). Но утверждение автономии символической логики предполагало в плане ощущения реальности несимметричность: реальность символической логики ? это основная реальность (подлинная), а реальность рассуждений и традиционной логики ? реальность производная и вторичная. «Мысля схемами», Витгенштейн выражает и артикулирует эти свои ощущения в конструкции «Мир ? действительность», в которой эти две реальности (слоя) связаны между собой, с одной стороны, отношением соответствия (моделирования), с другой ? масштабирования (конституирования).

«2.1. Мы создаем для себя образы фактов.

2.11. Образ изображает факты в логическом пространстве, т. е. в пространстве существования или несуществования атомарных фактов.

2.12. Образ есть модель действительности.

2.13. Объектам соответствуют в образе элементы этого образа.

2.14. Образ состоит в том, что его элементы соединяются друг с другом определенным способом.

2.15. То, что элементы образа соединяются друг с другом определенным способом, показывает, что так же соединяются друг с другом и вещи.

Эта связь элементов образа называется его структурой, а возможность этой структуры - формой отображения этого образа.

2.151. Форма отображения есть возможность того, что предметы соединены друг с другом так же, как элементы образа.

2.1511. Так образ связан с действительностью; он достает до нее.

2.1512. Он подобен масштабу, приложенному к действительности.

2.1514. Отношение отображения заключается в соотнесении элементов образа и предметов.

2.1515. Эти соотнесения есть как бы щупальца элементов образа, которыми образ касается действительности.

2.16. Чтобы быть образом, факт должен иметь нечто общее с тем, что он отображает.

2.21. Образ соответствует или не соответствует действительности, он верен или неверен, истинен или ложен.

2.222. Истинность или ложность образа состоит в соответствии или несоответствии его смысла действительности.

2.223. Чтобы узнать, истинен или ложен образ, мы должны сравнить его с действительностью.

4.01. Предложение-образ действительности. Предложение - модель действительности, как мы ее себе мыслим.

4.023. Предложение должно определять действительность до такой степени, чтобы достаточно было сказать “Да” .или “Нет”, для приведения его в соответствие с действительностью. Для этого действительность должна полностью описываться им.

4.05. Действительность сравнивается с предложением» (ЛФТ).

Обратим внимание, что отношение соответствия относится к познавательному плану, а масштабирования ? к совершенно другому, скорее инженерному. С этой точки зрения, непонятно, что такое «действительность». Витгенштейн говорит о ней, как о том, что существует: её надо достигать, моделировать. Но что тогда означает «масштабирование»? Может быть, становление (формирование)? В этом случае можно было бы понять тезис: «Мы создаем для себя образы фактов». Однако для Витгенштейна совершенно не характерен анализ становления.

Теперь такой вопрос: если образы («рисунки», по Бибихину) задают факты и затем предметы действительности, то чем руководствуется логик, что его обусловливает в этом творчестве. Если по Витгенштейну мышление и логика совпадают (2.221. То, что образ изображает, есть его смысл. 3. Логический образ фактов есть мысль), то и построение образов фактов происходит в логике. Получается, что логика задает сама себя, а Витгенштейн её агент. Но Витгенштейн осознает свою роль иначе, говоря о границе.

«5.621. Мир - и жизнь едины.

5.63. Я есть мой мир (микрокосм).

5.632. Субъект не принадлежит миру, но он есть граница мира.

5.641. Следовательно, действительно имеется смысл, в котором в философии можно не психологически говорить о Я. Я выступает в философии благодаря тому, что “мир есть мой мир”. Философское Я есть не человек, человеческое тело и человеческая душа, о которой говорится в психологии, но метафизический субъект, граница - а не часть мира». (ЛФТ)

Почему граница? Возможно потому, что помыслить Я строго (логически) невозможно. Для этого нужно положить Я в качестве объекта собственного рассуждения, т.е. того же Я. Но Витгенштейн отказывается вводить и обсуждать рефлексию. Самое большее, на что он идет, говорить о границе. Это некоторый компромисс: Я ? это и обычное Я, и не Я, граница.

Постулирование двух реальностей (мира и действительности), естественно, спровоцировало вопрос о том, как они связаны объективно, а не только по процедурам (подобие и масштабирование). Чтобы задать эту связь, Витгенштейн обратился, как мы знаем, к семиотике.

«3.23. Требование возможности простого знака есть требование определенности смысла

3.262. То, что не может выражаться в знаке, выявляется при его применении. То, что скрывают знаки, показывает их применение.

3.32. Знак есть чувственно воспринимаемая часть символа.

3.327. Знак определяет логическую форму только вместе со своим логико-синтаксическим применением.

3.328. Если знак не необходим, то он не имеет значения. В этом смысл "бритвы" Оккама.

(Если все обстоит так, как если бы знак имел значение, то он имеет значение.)

3.33. В логическом синтаксисе значение знака не должно играть никакой роли; должна быть возможна разработка логического синтаксиса без всякого упоминания о значении знака; она должна предполагать только описание выражений.

3.331. Исходя из этого замечания, мы пересмотрим расселовскую "теорию типов". Ошибка Рассела проявилась в том, что при разработке своих символических правил он должен был говорить о значении знаков.

3.332. Ни одно предложение не может высказывать что-либо о самом себе, потому что пропозициональный знак не может содержаться в самом себе (это есть вся "теория типов")». (ЛФТ).

При этом, как показывает Бибихин, Витгенштен принимает трактовку семиотики по Ф. де Соссюру.

«Лишь упомянув о том, ? пишет Бибихин, ? что Соссюр и Витгенштейн одинаково замечают, насколько мало шахматная игра имеет отношения к материалу шахматных фигур, остановимся на том, что у обоих знаки соотносятся прежде всего между собой и лишь через свою “структуру” отображают действительность. Одно-однозначная привязка знаков к предметам строго запрещена. У Витгенштейна эта мысль повторяется не раз. Соссюр настаивает на ней со всей решительностью» [62].

Эта точка зрения, нам еще понадобится.

Вторая линия состояла переходе от работы символического логика по конструированию искусственного языка и записи предложений в нем к утверждениям в ЛФТ, касающихся языка, знаков, предложений, деконструкции их (а фактически, наоборот, конструирования предложений в языке символической логике), атомарных фактов как предела анализа предложений (4.1. Предложение изображает существование и несуществование атомарных фактов. ЛФТ).

Третья линия ? переход от анализа предложений на истинность и ложность к утверждению, что анализ истинности обязательно предполагает испытание на ложность, а сам мир устроен так, что всегда поляризуется по отношению к оппозиции «истина?ложь».

«Что я хочу сказать, это что мы только тогда понимаем фразу, если знаем и

то, что будет иметь место, если она ложна, и что ? если она истинна [63].

«4.023. Предложение должно определять действительность до такой степени, чтобы достаточно было сказать “Да” .или “Нет”, для приведения его в соответствие с действительностью. Для этого действительность должна полностью описываться им.

Предложение есть описание атомарного факта.

Как описание объекта описывает его по его внешним свойствам, так предложение описывает действительность по ее внутренним свойствам.

Предложение конструирует мир с помощью логических строительных лесов, поэтому в предложении можно также видеть, как обстоит дело со всем логическим, когда это предложение истинно. Можно делать выводы из ложного предложения». (ЛФТ)

4.26. Указание всех истинных элементарных предложений полностью описывает мир. Мир полностью описывается указанием всех элементарных предложений вместе с указанием того, какие из них истинны, а какие ложны». (ЛФТ)

Четвертая линия представляла собой объяснение возможности автономной работы в дискурсе символической логики. Здесь Витгенштейн от установок, касающихся независимости построений и работы логика от традиционной логики и обычных рассуждений, а также возможности решать все логические проблемы и задачи в плоскость самого этого дискурса, переходит к утверждению о том, что предложения (по Бибихину, фразы) сами показывают логические отношения. Сами, однако, не означает, что их можно просто созерцать. Все-таки необходима логическая работа (реконструкция предложений, построение образов-рисунков, движение в них и прочее). При этом предложение Витгенштейн вынужден трактовать несколькими различными способами: с одной стороны, как обычное предложение на втором уровне (действительности), с другой ? как предложение, которое реконструируется в языке символической логике на первом уровне (мира), с третьей стороны, оно трактуется именно как то, что «показывает». Специального языка для этого третьего понимания у Витгенштейна нет. Бибихин, спасая положение, предлагает переводить «предложение» как фразу, и образ как рисунок. При этом, обсуждая, что такое рисунок, он на мой взгляд, приближается к понятию схема, но только приближается.

«На рисунке, ? размышляет Бибихин, ? двое фехтующих. Дерутся ли между собой А и В в действительности? Возможно, нет. Я нарисовал то, что могло быть, чего я хочу или чего боюсь, что мне померещилось.

“Рисунок может изображать отношения, которые не имеют места!!! Как это возможно?” [64].

Если рисунок правдиво срисовывает действительность (между А и В на деле дуэль), он всё равно не совпадает с ней, потому что без изменения может означать и свою противоположность. С другой стороны, если рисунок не срисовывает действительность, но выражает мое желание, то он не ложь или не ложь в смысле чего-то плохого. Нам ничто не мешает сказать хорошо, если р, даже если мы не знаем, истина р или ложь. Мы совершенно очевидно можем сказать, что положение вещей р хорошо, не зная, истинно «р» или ложно<…>

Когда на нашем рисунке А и В фехтуют, а в действительности они заняты другим, рисунок ложь? Мы подбираемся тут к существу истины. Они не дерутся, но достойно было бы им драться; своим рисунком я даю им шанс это понять.

Высказывание есть рисунок, или набросок, в котором мы, пробуя мир, составляем вещи, стремясь вовсе не обязательно к тому, чтобы они составились как в действительности. Что мы пробуем? Чтобы получилось; чтобы было лучше. Сами ли мы при этом удваиваем действительность? Нет. Не мы создали помимо действительности другой второй символический мир, а с самого начала всегда уже имели дело с двумя.

Описание мира через фразы возможно только потому, что означаемое не есть свой собственный знак!

Действительность исходно отмечена лишением. Сама по себе она ничего не значит. Чтобы сделать ее значащей, нужны существа, составляющие ее рисунки. Как существа, имеющие такое свойство, мы принадлежим действительности. Тожество логического рисунка и действительности развертывается на фоне ее исходного раздвоения. Речь не добавление, пристроенное к вещам задним числом. Действительность сама исключила свой знак. За нее отвечаем мы. Без тожества знака и означаемого эта задача невыполнима. Полным будет никогда не содержательное, а только логическое тожество. Рисунок никогда не станет тем же, что действительность. Он однако может оказаться тем самым<…> Толкование проскакивает мимо простого и первого, факта существования рисунка. Он появился, предложил себя, вдвинулся в мир. Рисунок есть факт не хуже других фактов, мы видели, не благодаря своей похожести или непохожести на изображенное, а как человеческий поступок измерения мира при существовавшей возможности не делать этого<…> Говоря «рисунок», В. имеет в виду логическое изображение, предполагающее границу между да и нет» [65].

Однако у самого Витгенштейна всех этих рассуждений нет. В то же время Витгенштейн, как известно, начинал как инженер. Нельзя ли предположить, что невольно он смотрел на логические построения как на схемы, с которыми инженер имеет дело на каждом шагу. Если не вдаваться в анализ инженерных схем, то кажется, что они именно показывают, как устроено изделие. Кроме того, инженерные схемы тесно связаны с расчетами, которые легко отождествить с логическими преобразованиями. Все это, правда, догадки, подтвердить которые фактами высказываний самого автора ЛФТ я не могу.

Реально же идея показа у многих философов и логиков вызывает непонимание. Вот один из фрагментов книги Бибихина.

«Говорит Поппер. Враждебная близость к Витгенштейну заставляет его прежде всего подумать здесь о нем. Всё решила бы, продолжает Поппер, витгенштейновская теория языка как рисунка действительности, поскольку вне этой теории всякое соответствие между заявлением и фактом представляется неисправимо туманным, однако теория фраз-рисунков

“безнадежно и собственно даже возмутительно ошибочна, так что не

представляется перспектив для объяснения соответствия утверждения с

фактом” [66].

Несовместимость Поппера с Витгенштейном очевидна почти на телесном уровне; надеяться на сколько-нибудь серьезную попытку их понять друг друга нельзя» [67].

«В начале учебного года 1946-1947 Поппер был приглашен в Клуб моральных наук Кембриджского университета прочитать о какой-нибудь философской головоломке, philosophical puzzle. Согласно его собственному отчету он сразу догадался, что формулировка темы принадлежит Витгенштейну: проблем у философии нет, есть только паззлы, путаницы, где достаточно сложить обрывки в целое, чтобы увидеть мнимость всего, над чем веками бьются умы. Поппер приехал и с вызовом начал говорить ? это было 26 октября 1946 в кабинете Брейсвейта3 в Королевском колледже Кембриджа, ? наоборот, на тему «Есть ли у философии проблемы?». Кто думает, начал он, что у философии настоящих проблем нет, тот бессознательно черпает энергию своего вызова в важной философской проблеме4. По воспоминаниям Поппера Витгенштейн тут вскочил с громким и, похоже, сердитым возгласом, что исходная формулировка темы принадлежит ему. Когда Поппер пытался продолжать о том, что не будь в философии серьезных проблем, сам он не стал бы философом, ибо только эти проблемы оправдывают философскую жизнь, Витгенштейн снова вскочил и стал распространяться о пазлах. Попперу удалось, улучив момент, вручить ему свой список философских проблем. Витгенштейн их отвергал одну за другой, судя рискованно, себе во вред. Познаем ли мы вещи чувствами? Логика, не философия. Пользуемся ли индукцией в приобретении знания? Логика, не философия. Существует ли потенциальная и актуальная бесконечность? Математика. Существуют ли значимые нравственные нормы?

В этот момент Витгенштейн, сидевший возле камина и нервно поигрывавший кочергой, которую он иногда использовал как дирижерскую палочку чтобы придать весомость своим утверждениям, бросил мне вызов: “Приведите пример нравственной нормы!” Я ответил: “Не угрожать приглашенным лекторам кочергой”. Тут Витгенштейн в ярости бросил кочергу и выбежал из помещения, хлопнув дверью за собой» [68].

Впрочем, отношение к Витгенштейну, показывает Бибихин, всегда было непростым, иногда на грани разоблачения как врага культуры.

«После его второго и окончательного приезда в Англию в 1929 появились почти сразу разоблачительные стихи Джулиан Белл, вскоре опубликованные в лондонской антологии военной и послевоенной сатиры:

“Болтает чушь, нагромождает фразы, обет молчанья свой не выполнив ни разу.

У него этика, у него эстетика, он ведет речи о дне и ночи, одно называет хорошим, другое дурным, правильным или неправильным. Вселенная плывет себе своим размеченным путем, он протаскивает знание из какого-то секретного источника: по сути мистик, закоренелый и откровенный, старинный враг вернулся снова; тот, кто на своем прямом опыте якобы знает вещи за пределами всякого знания и всякого смысла... В диких завихрениях его ума роятся тайны, сокрытые от трезвого мира; добро и зло, восторг и грех он не ищет вовне себя, но находит внутри себя... Он возводит в добродетель собственные пороки и отвергает то, что не может понять”» [69].

Со своей стороны, отмечу следующее. Обычное предложение, как бы его ни трактовать, не является схемой. А вот предложение, как построенное на основе формул и правил символической логики, действительно, схема, позволяющая обсуждать построенную структуру на истинность и ложность и решать другие логические задачи.

«Хотя внутри логики исчислений, ? пишет Бибихин, ? всё условно, уславливаясь, она опиралась на безусловную базу. Фраза обеспечена необязательностью каждый раз объяснять, что она такое; она не нуждается в представлении и умеет сама позаботиться о себе. Формальные логики понимают это в смысле разрешения строить на этом свойстве фразы свои конструкции, к чему немедленно и приступают. Витгенштейн в своей философской логике весь захвачен тем чудом, что фразовую форму не надо ничем подпирать. Она стоит сама на себе и в этом смысле совпадает с бытием, которое тоже не нуждается ни в чем другом чтобы быть. Когда фундаментальное дано, всё остальное будет катиться как по рельсам. Здесь развернется простор для формальной логики» [70].

Сложной схемой является и таблица истинности. Аксиоматическое построение в логике, возможно, тоже является схемой, но, чтобы убедиться в этом или, наоборот, отвергнуть это предположение, необходимо специальное исследование.

Для Бибихина все построения Витгенштейна выглядят как верные, почти гениальные. Я так не думаю. Ну да, Витгенштейн создал язык (схем и нарративов), в котором можно было описать и осмыслить работу и видение символических логиков. И многие логики, работающие в этом русле, берут этот язык на вооружение. Но ведь одновременно они берут на вооружение и все основные мифы символической логики. А именно, что традиционная логика «безнадежна устарела», что символическая логика не нуждается в традиционной, что дискурс символической логики автономен, что можно развертывать дискурс, не опираясь на обычные рассуждения и законы традиционной логики, что мышление не выходит за пределы логики, совпадает с ней, что логика ? это только символическая логика, что современный кризис логики связан с недостаточной её обоснованностью (а когда пытаются это обоснование строго провести, то получают просто еще одну логику, не лучше остальных). В этом плане Витгенштейн, с одной стороны, действительно, обеспечил условия для становления символической логики, а с другой ? твердой рукой направил её к будущему кризису. Вспомним, хотя бы чем заканчивает свои размышления А. Карпенко: «В связи с этим возникает фундаментальный вопрос о существовании конструкции под названием ЛОГИКА. Написание всего этого раздела, да и всей статьи, свидетельствует, что такой конструкции нет, и не может быть».Можно указать и на другие проблемы.

Да, с одной стороны, Витгенштейн отличает реальность (онтологию) символической логики от реальности обычного мира, но с другой ? подобно Платону, утверждавшему, что вещи существуют по приобщению к идеям, считает, что в обычных предложениях и рассуждениях скрыты собственно логические отношения. Отсюда его представления о «внутренних отношениях».

4.122. «Мы можем говорить в некотором смысле о формальных свойствах объектов и атомарных фактов или о свойствах структуры фактов, и в этом же смысле ? о формальных отношениях и отношениях структур.

(Вместо “свойство структуры” я также говорю “внутреннее свойство”; вместо “отношения структур” ? “внутреннее отношение”. Я привожу эти выражения, „чтобы показать причину очень распространенного у философов смешения внутренних отношений и собственно (внешних) отношений.) Существование подобных внутренних свойств и отношений не может, однако, утверждаться предложениями, но оно проявляется в предложениях, которые изображают факты и говорят о рассматриваемых объектах.

4.1221. Внутреннее свойство факта мы можем также назвать чертой этого факта. (В том смысле, в каком мы, например, говорим о чертах лица.)

4.123. Свойство является внутренним, если немыслимо, что его объект им не обладает. (Этот голубой цвет и тот стоят ео ipso (тем самым) во внутреннем отношении более светлого и более темного. Немыслимо, чтобы эти два объекта не стояли в этом отношении друг к другу.). (Здесь неопределенному употреблению слов "свойство" и "отношение" соответствует неопределенное употребление слова “объект”.)

4.124. Существование внутреннего свойства возможного положения вещей не выражается предложением, но оно выражает себя в предложении, изображающем это положение вещей, посредством внутреннего свойства данного предложения. Приписывать предложению формальное свойство так же бессмысленно, как и отрицать у него это формальное свойство.

4.125. Существование внутреннего отношения между возможными положениями вещей выражается в языке внутренним отношением между предложениями, которые их изображают.

4.1251. Здесь окончательно разрешается спорный вопрос ? “являются ли все отношения внутренними или внешними”.

4.1252. Ряды, упорядоченные внутренними отношениями, я называю формальными рядами.

Числовой ряд упорядочен не внешним, а внутренним отношением.

Точно так же и ряд предложений “aRb”.

“ ($x): aRx * xRb” 

“ ($x, у) : aRx * xRy * yRb”, и т. д.

(Если “b” стоит в одном из таких отношений к “а”, то я называю “b” следующим за “а”.)». (ЛФТ).

На самом же деле здесь неадекватное объяснение: в обычных предложениях и рассуждениях нет никаких внутренних отношений и структур, но, поскольку в символической логике эти предложения и рассуждения заменяются специально построенными конструкциями (формулами, таблицами истинности), то кажется, что последние скрыты в этих обычных предложениях и рассуждениях. Другое заблуждение касается употребления знаков. Они тоже отнесены Витгенштейном к внутреннему плану. Спрашивается, почему? А потому, что употребление знаков невозможно промоделировать в языке символической логике. Интересно, что Бибихин идет здесь за автором ЛФТ, доказывая, что так и должно быть. Аргументирует он необходимость внутренних отношений, правда, исходя их феноменоменологического дискурса, отношение к которому Витгенштейн ясно не высказывал.

«Отношение, ? пишет Бибихин, ? устанавливаемое каждый раз заново и каждый раз по-своему применением знака, невидимо. Оно остается логическим, т. е. имеет уже известную нам опору, а именно в тожестве, которое ушло теперь из внешнего знака во внутренний. Тожество переносится на невидимое в знаке, на «внутреннее отношение». Это последнее оказывается однако в более фундаментальном отношении тожеством, потому что внутреннему, ничем не фиксированному, уже не на что больше опереться. Тожество встроено во внутреннее отношение как его база.

В. надеялся добраться до тожества в означаемом через логическое в знаке и заметил, вглядываясь, что знак всегда подан по-разному способом его применения. Оказалось, что логически тем же, что означаемое, должны быть оба вместе, знак и способ его применения. Задача затрудняется не умножением моментов, за которыми надо следить (следили за одним знаком, теперь их оказалось два, внешний и внутренний), а интересным образом: требуя новых упражнений в невидимом и отчета о том, что принципиально не показывает себя. Ситуация красивая: чем глубже исследование, тем больше оно имеет дело с целым<…>

Освоимся в ситуации, в которой мы оказались. Логическая форма переместилась во «внутреннее отношение». Оно, не забудем, не поддается описанию, потому что знаки, используемые для описания, потребуют опять же способа их применения. Внутренним отношением, или логической формой, определяется предмет (Gegenstand), который можно понимать как цель речи. Поэтому «предмет описания не находится в описании». Мир, предмет всеобщих фраз, входит в них через логическую форму, и он же всегда остается вне этих фраз, скрываясь в том, на какой предмет они делаются. Об этом сказано:

“Предмет, с которым имеют дело всеобщие фразы, есть собственно сам мир, вступающий в них через логическое описание. ? И поэтому мир собственно никогда в них не выступает, так же как и предмет описания не выступает в описании”[71]» [72].

По сути, к внутреннему плану у Витгенштейна отнесена и философия. Философский дискурс, если он только не основан на логике Витгенштейна, это как раз то, о чем нужно молчать. Но поскольку потенциально он может быть прояснен в символической логике а-ля ЛФТ, философские построения нужно отнести к внутреннему плану.

...