Философия культуры

Факты, явления, события, происходящие в природе, обществе жизни индивида, осознаются не только посредством логической системы знания, но и через призму отношения человека к миру, его гуманистических или антигуманистических представлений, нравственных и эстетических норм. Хотя ценности более субъективны, а научные истины объективны, они далеко не всегда противостоят друг другу. Я, скажем, вряд ли могу доказать, что добро-- это благо. Однако, с другой стороны, приверженность добру-- глубинная человеческая потребность, а не только мой индивидуальный выбор. Познание и оценка не одно и то же, но это не означает, будто они фатально разъединены.

Человек соизмеряет свое поведение с нормой, идеалом, целью, которая выступает в качестве образца, эталона. Понятия «добро» или «зло», «прекрасное» или «безобразное», «праведное» или «неправедное» могут быть названы ценностями, а связанные с ними взгляды, убеждения людей -- ценностными идеями, которые могут оцениваться как приемлемые или неприемлемые, оптимистические или пессимистические, активно творческие или пассивно созерцательные.

Именно в этом значении те ориентации, которые обусловливают человеческое поведение, называют ценностными. Люди соизмеряют свои действия со своими общеданными нормами. В истории сталкиваются различные абсолюты и святыни. В каждой культуре обнаруживается ценностная природа, то есть наличие в ней стойких ценностных ориентаций., например, технократическое сознание предлагает людям следовать социоинженерным рецептам. Общество в целом представая им грандиозной машиной, где отлажены все человеческие грани. Однако люди поступают нередко вопреки этим императивам. Технократы с горечью констатируют: «Человек неуправляем» Многие поэтому отказываются рассматривать науку как единственное и всесильное средство разрешения любых человеческих проблем. Они даже отвергают науку как способ достижения гармонии на путях рационально спроектированного миро порядка.

Ценности также более подвижны, нежели культурно-исторические стандарты. В рамках одной культуры может произойти смена ценностных ориентаций. Американский культуролог Даниэль Белл в работе «Культурные противоречия капитализма» показал, что на протяжении исторической судьбы капиталистической формации радикально менялись ценностные ориентации от протестантской этики до модернизма, то есть совокупности новых жизненно практических установок.

Наконец, хотелось бы оспорить и четвертое толкование ценности как прямой ассоциации со стилем поведения. Ценности далеко не всегда находят прямое отражение в социальной практике. Иначе говоря, можно иметь и умозрительные идеалы. Те или иные ориентации могут не подкрепляться реальными пocтупкaм и, следовательно, не получать воплощения в жизненном стиле Скажем, индивид воспринимает доброту как безоговорочную ценность, однако реальных добрых поступков не совершает.

В чем же тогда можно разглядеть специфику ценности как компонента культуры? На наш взгляд, ценность выражает человеческое измерение культуры, воплощает в себе отношение к формам человеческого бытия, человеческого существования. Они как бы стягивает все духовное многообразие к разуму, чувствам и воле человека. Таким образом, ценность -- это не только «осознанное», но и жизненно, экзистенциально прочувствованное бытие. Она характеризует человеческое измерение общественного сознания, поскольку пропущена через личность, через ее внутренний мир. Если идея -- это прорыв к постижению отдельных сторон бытия, индивидуальной и общественной жизни, т ценность -- это скорее личностно окрашенное отношение к миру, возникающее не только на основе знания и информации, но и собственного жизненного опыта человека.

Бурное отвержение традиционных ценностей, нарождение новых ориентаций усиливает меру ответственности человека. Поляризация ценностей ставит его в положение выбора собственных жизненных установок. Мы, скажем, живем в эпоху реши 1 тельной ломки вековых ценностных ориентаций. Протестантская этика в прошлом рассматривала труд как потребность, как смысл,1 и содержание всей человеческой жизни. Сегодня во многих странах говорят о крушении этики труда. Возвеличивание семейных добродетелей в духе культуры «бидермейер» сменилось) сексуальной революцией. Представление о прогрессе замещается) апокалиптическими сюжетами. \

Процесс смены ценностей, как правило, длителен. К тому же) ценностные ориентации могут возрождаться, обретать новое) звучание в другую эпоху. С этой точки зрения культура человечества обладает неким фондом абсолютов и святынь. Культура во многом архетипна, ибо она постоянно воспроизводит определенные жизненные ситуации, с которыми люди встречаются во все времена. Речь идет о проблемах долга, любви, жертвы, трагедии, героизма, смерти. Разумеется, поведение человека в этих ситуациях далеко не одинаково. Каждая культура несет на себе отпечаток ценностно-нравственного ядра.

Различные зоны культуры имеют разный аксиологический потенциал. Религия как форма сознания ценностно окрашена призвана ответить на смысло-жизненные вопросы. Вот почему рациональное опровержение религии требует формирования такой системы ценностей, которая отвечала бы объективным психологическим и нравственным запросам человека. Поэтому религия в течение двух тысячелетий удерживает центральное место в структуре общественного сознания. «Несмотря на все успехи науки в технократических обществах Запада, даже вопреки им, религия продолжает мыслиться западными идеологиями как единственная сила, способная сплотить общество и дать покой мятущейся человеческой душе».

«Помню с детства старинную картинку, -- пишет российский критикЛев Аннинский, -- варвар врывается в Сенат и, обнажив короткий меч, бежит к сенатору, который ждет его сидя в кресле. Меня поразило спокойное величие этого старика. Не спасается, не просит о пощаде, не блажит о «мире и сотрудничестве» -- спокойно ждет».

Однако в ту же эпоху подданный восточной империи вовсе не считал за благо личную гордость и независимость. Напротив, в соответствии с иными культурными стандартами он принимал за счастье возможность раствориться в величии монарха, целуя пыль, на которую ступала нога владыки. Ценностные ориентации нередко противостоят друг другу. Возможна ли в таком случае их типология?

Иерархия ценностей

Каждый человек не просто выбирает ценности. Он придает им различную значимость, то есть выстраивает в определенной иерархической системе. Существуют ли вечные ценности? Некоторые святыни сопровождают историю человеческого рода о самых истоков. Без них человечество не было бы тем, чем оно является. Эти ценности сохраняют в себе статус всечеловеческого. Святость жизни, достоинство свободы, величие любви, лучезарность истины, немеркнущий свет красоты, неиссякаемый исток добра…

Истина, добро, красота, вера, надежда, любовь. В этих двух триадах испокон веков воплощалась идея высших духовных ценностей человека. В трудах многих выдающихся мыслителей понятие культура раскрывается в терминах классической философской традиции, а именно Истины, Добра и Красоты. Культура есть научное и вдохновенное приближение к разрешению проблемы человечества, -- отмечает, скажем, Николай Рерих. -- Культура есть красота во всем ее творческом величии. Культура есть точное знание вне предрассудков и суеверий. Культура есть утверждение добра -- во всей его действительности.

В разное время эти универсальные ценности могут восприниматься внутри конкретной иерархии. У древних мыслителей в триединстве Истины, Добра и Красоты на первом месте было Добро, в Новое время -- Истина. Наш русский писатель Федор Достоевский устами одного из своих персонажей возвестил: «Красота спасет мир». Красота в иерархии ценностей нашего времени господствует и у Н.К. Рериха.

Однако определить статус универсальных ценностей не так-то просто. Возьмем, к примеру, ценность жизни. Кажется, ее истолкование как святыни бесспорно. Ведь если нет земного существования, остальные ценности утрачивают свою непреложность. Человечество не сможет продлить собственное бытие, если оно перестанет воспринимать жизнь как суперценность.

И все таки ценность жизни в различных культурах оказывается неодинаковой. У отечественного поэта Владимира Лифшица есть такие строчки:

Мне как-то приснилось, что я никогда не умру, И, помнится мне, я во сне проклинал эту милость Как бедная птица, что плачет в сосновом бору, Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась…

поэтическая интуиция подсказывает: бессмертие отнюдь нереальное благо… У истоков человечества бесконечною вовсе не оценивалась как безусловная ценность. Ф.Энгельс, например, подчеркивал, что представление о бессмертии на определенной стадии развития человечества оборачивалось неотделимостью судьбы. Довольно часто оно не только не утешало, д напротив, воспринималось как настоящее несчастье…

в древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения души, люди часто бросались под колесницы или в воды Священного Ганга, чтобы завершить очередное кармическое существование и вернуться на Землю в новом телесном обличье…

Воспринимали ли античные греки жизнь как некую ценность? По мнению Ф. Нищие, эллин видит ужасы и скорби мира. Смысл жизни для него теряется. Как только повседневная действительность входит в сознание, она принимается с отвращением. Человек повсюду видит абсурды и ужасы бытия. Стало быть, жизнь утрачивает ценность…

Иначе трактует мироощущение древнего грека В.В. Вересаев. «Вовсе он не обвивал истины священным покровом поэзии, не населял «пустой» Земли прекрасными образами. Земля для него была полна жизни и красоты, жизнь была прекрасна и божественна -- не покров жизни, а жизнь сама». Вывод В.В. Вересаева: неискоренимо крепко было в душе эллина основное чувствование живой жизни мира.

Однако если в античности представление о краткосрочности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом, беспокоило умы, то позже возникает сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрашном космосе. Идея бессмертия как наказания воплощена в образе персонажа христианской легенды позднего западноевропейского христианства -- Агасфера. Во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в просьбе о кратком отдыхе. Он безжалостно повелел ему идти дальше. За это Вечный Жид получил Божье наказание. Ему было отказано в покое могилы. Он был обречен из века в век безостановочно читаться, дожидаясь второго пришествия Христа. Только тот мо снять с него проклятие. Этот сюжет и различные его интерпретации вошли в мировое искусство. Легенда об Агасфере становится достоянием литературы с XIII в. По рассказу английского монаха Роджера Уэндоверского, архиепископ, прибывший в Англию из Великой Армении, рассказывал, что лично знаком с живым современником и оскорбителем Христа. В 1602 г. выходит анонимная народная книга «Краткое описание и рассказ о некоем еврее по имени А.». Хотя эта легенда в XVIII в. становится объектом насмешек, образ Агасфера вместе с тем оказывается объектом творческой фантазии, позволяющей осмыслить бессмертие в контексте новой эпохи. К этому сюжету обращается молодой Гёте.

Легенда об Агасфере давала романтикам возможность переходить от экзотических картин сменяющихся эпох и стран к изображению обреченности человека и мировой скорби. Э. Кине превратил Агасфера в символ всего человечества, пережившего свои надежды, но чудесно начинающего свой путь заново. Современный вариант «агасферовского» сюжета о проклятии тяготеющего, безрадостного бессмертия дал аргентинский писатель Х.Л. Борхес в рассказе «Город бессмертных».

Мы видим, стало быть, что, казалось бы, универсальные ценности на самом деле обнаруживают свою ограниченность в контексте человеческой истории. Обратимся, скажем, к такой святыне, как свобода. Издревле человека, который стремился обрести свободу, казнили, подвергали изощренным пыткам, предавали проклятиям. Но никакие кары и преследования не могли погасить свободолюбие. Сладкий миг свободы нередко оценивался дороже жизни… На алтарь свободы брошены бесчисленные жертвы. И вдруг обнаруживается: свобода вовсе не благо, а, скорее, жестокое испытание.

Соотнесемся хотя бы с собственным опытом. Как долго мы грезили освободе… Казалось, когда оковы тяжкие падут и рухнут ^ темницы, все стороны нашего бытия обретут состояние гармонии и блаженства. Теперь мы пьем ее, вожделенную, большими глотками. Но с каждым новым вздохом охватывает оторопь. Нам предстоит на собственной судьбе прочувствовать неизмеримые долгосрочные последствия распада Союза. Каждый уже сегодня испытывает на себе отголоски ничем не ограниченных противостояний. Свобода предпринимательства -- она тоже обернулась кошмарными неожиданностями.

Рождается вопрос, который Артур Шопенгауэр формулировал в виде парадокса: «Свободен ли тот, кто свободен?» И в самом деле, ^g отягощен ли бременем нынешний демократ, который вдруг обнаруживает авторитарные замашки? Свободен ли тот, кто удачен эгоистическими вожделениями? А может быть, прав бессмертный Гёте: «Свободен только первый шаг, но мы рабы другого…»?

Поразмыслим: правда ли, что свобода во все века воспринималась как святыня? Увы, история подтверждает не только истину свободы. Она полна примеров добровольного закабаления -- красноречивых иллюстраций психологии подчинения. Накануне звездного часа нацизма и сталинщины Эрих Фромм описал специфический культурный и антропологический феномен -- бегство от свободы… Именно так называется его первая книга.

Оказывается, человек массы вовсе не тяготеет к свободе. Психологически ему гораздо уютнее, когда его жизнью, его воле и разумом распоряжается тоталитарный лидер. Еще не выветрились из нашей памяти поразительные строчки, когда человек благословляет свою готовность не быть собою: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».

Не вырабатывается ли на протяжении веков инстинктивный импульс, парализующий волю человека, его спонтанные побуждения? Кому мы более верны сегодня -- себе или политическому лидеру? Отчего мы демонстрируем фанатическую приверженность не идеям, а популистским лидерам? Возможно, правы публицисты, которые все еще видят в нашей стране огромную тюремную зону с вышками на каждом километре?

Свободен ли человек? О чем идет речь -- о политическом положении или о внутреннем самоощущении? Человек, закованный в кандалы, крайне стеснен в своих поступках. Но его гордый дух, возможно, непреклонен… Варлам Шаламов рассказывал, что он никогда не чувствовал себя таким внутренне независимым и свободным, как в тюрьме. Другому индивиду никто не чинит препятствий, он волен распоряжаться собой. Однако, вопреки счастливым обстоятельствам, он добровольно закабаляет себя.

У свободы различные лики. Ее связь с моралью крайне разноречива. Независим ли, к примеру, тот, кто обуздывает собственные вожделения? Как совместить радостную идею суверенитета с опасностью своеволия индивида? Теперь только и слышишь отовсюду: о, дайте, дайте мне свободу. Но мало кто готов искупить свой позор…

Свобода представляется многим чем-то самоочевидным. О чем тут рассуждать? Каждый человек, задумавшийся над своим предназначением, не сомневается в том, что при любых обстоятельствах способен возвыситься над самим собой и условиями. Все зависит от его духовных усилий, напряжения воли. Если он захочет, свобода окажется его союзницей. Не проявляются ли в подобном ходе мысли обычные житейские предрассудки? Мы постоянно видим, как человек оказывается заложником собственных шагов, из которых только первый свободен…

Свобода не призыв, не благопожелание, не субъективная настроенность и далеко не всегда сознательный выбор. Это, скорее всего, онтологическая проблема. Она, скажем, может ассоциироваться с полным своеволием, но она может отождествляться и с сознательным решением, с тончайшим мотивированием человеческих поступков.

Сколько сарказма извели наши публицисты по поводу лондонского Гайд-парка. Не забавно ли: человек встает на картонный ящик и начинает вещать о вселенских проблемах? Тут же и слушатели -- тоже случайные пророки. Но ведь это такое естественное право: быть для самого себя мудрецом, высказываться по проблемам, которые выходят за узкий горизонт собственного существования. Между тем ограничимся предостережением свобода всегда возникает как отрицание чего то… Отвергая. поразмыслим, где мы окажемся, когда отречемся. Теперь-то нам ясно, что стало с нашей исторической судьбой. Мы жертвами пали в борьбе роковой…

Итак, во многих культурах свобода вообще не воспринимается как ценность. Люди бегут от этого дара, хотят, чтобы бремя свободы не отягощало их. Для конформистски настроенного филистера свобода тоже не является абсолютом. Он готов соблюдать заповеди общества, которое берет на себя обязанность быть его поводырем. Наконец, когда страна сбрасывает с себя тоталитарное ядро, оказывается, что появляется такое множество проблем, о которых раньше никто не подумал. Выходит, несвобода тоже может восприниматься как благо…

Вместе с тем универсальные общечеловеческие ценности существуют. Однако природа сложна, противоречива. Вот почему на протяжении человеческой истории они нередко оспаривались. Многим, возможно, кажется, что провозглашенные нами общечеловеческие ценности мгновенно вросли в ткань общественного сознания. Однако мы еще не успели утвердиться на новом ценностном пространстве, как со всех сторон посыпались предостережения и доводы против общечеловеческого. Постоянные атаки в философской литературе и публицистике ведутся, так сказать, и «справа» и «слева». Чаще всего подчеркивается, общечеловеческие ценности важны только тогда, когда речь идет об устранении вселенской катастрофы. Во всех иных сферах человеческого бытия, как предполагается, лучше руководствоваться конкретными интересами нации, класса, державы или политического союза.

Консервативно настроенные политики, философы, публицисты толкуют о том, что общечеловеческие ценности не рождаются в готовом виде, в панораме конкретной истории, они существуют в форме классовых, каковым и надлежит отдать предпочтение. Пророчествуют о космополитическом забвении национального, идеологически конкретного. Пугают идейным разоружением. Размышляю потом, что в диалектике общечеловеческого и классового мы неправомерно увлеклись (когда только успели!) первой стороной названного соотношения.

Но вот что парадоксально: не менее яростное отвержение общечеловеческих ценностей ощутимо со стороны радикальной мысли, выступающей с прямо противоположных позиций от имени гуманизма и демократии. Особый гнев в данном случае вызывает частица «обще». Это она, подчеркивают радикалы, своей абстрактностью растворяет, обезличивает человеческое содержание одухотворяющих святынь. В пространстве всечеловеческого конкретный индивид размыт, его предпочтения неразличимы. Взамен персоналистской идеи, размышляют радикалы, опять предлагается нечто безличностное. Не проще ли на путях гуманистического обновления общества ограничиться ценностными ориентациями человека, а ненавистное «обще» отбросить как воплощение чуждой и анонимной сущности?

В мировоззренческих спорах, как это ни огорчительно, историко-философская традиция отступает на второй план. Идея надмирного, универсального, рожденная религиозной интуицией, философским прозрением и выстраданная всей историей человечества, становится объектом критики с позиции «злобы дня». Опыт тоталитарзма заставляет нас с подозрением относиться к любому идейному построению, внутри которого определяются некие пределы для личности. Философы и публицисты "Точены тем, чтобы освободить людей от всевластия доктринальной мысли, деспотии государства, от полного растворения личности в таких надличностных сущностях, как коллектив, нация, культура, человечество. Отсюда полемически заостренно стремление избавить человека от всех оков, раскрыть неисчерпаемый потенциал персоналистской традиции, обеспечить безраздельный примат индивида, противостоящего любым отчужденным структурам и безымянным феноменам.

Общечеловеческие ценности предполагают, прежде всего осмысление единства человеческого рода. Нет таких святынь которые почитались бы во все времена. Однако есть такие абсолюты, которые значимы для всего человеческого рода, без них единство человечества не было бы столь тотальным. Христианство совершило колоссальный переворот в осмыслении универсальных связей, провозгласив заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Отныне каждый человек сопричастен другому, между людьми укрепляется вселенская близость, основанная на единой принадлежности к человеческому роду.

Общечеловеческие ценности предполагают сохранение совокупного духовного опыта. К святыням человеческого рода относится, например, сократовское триединство Истины, Добра и Красоты. Эти абсолюты отражают достояние всего человеческого рода. Когда мы говорим об общечеловеческих достижениях, то нередко имеем в виду приобретения европейского мира. Скажем, не теряет своего значения рожденная в античностиная демократия. Доказали свою эффективность товарно-денежные отношения. Оправдал себя духовный плюрализм.

Но разве этим исчерпывается богатство человеческого рода? Пора осознать, что восточный мир внес в сокровищницу человечества свои неоспоримые и универсальные ценности. Допустим, идея ненасилия, осмысленная многими религиями, в том числе восточными. Или мысль о развитии телесных, духовных сил человека. Общекультурный опыт человечества еще предстоя изучить в полном объеме.

Литература

Боткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальнсти М., 1989,

Библер B.C. Мышление как творчество. М., 1975.

Виндельбанд В. Философия в немецкой духовной жизни XIX столетия. М., 1993.

Гулыга А.В. Революция духа /0пыты. Литературно философскнй сборник. М., 1990.

Гу реви ч П.С. Человекиегоценности /Человекиего ценности. М.,1988. 4.1

Давыдов 10.Н. Парадоксы абстрактного культуролюбия /Нашс наследие. 1990. № 6.

История философии и проблемы культуры. Тбилиси, 1975. ^ультура в свете философии. Тбилиси, 1979. Риккерт Г. Естествоведение и культуроведение. СПб., 1903 фромм Э. Бегство от свободы. ^М., 1989. фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994.

Вопросы для повторения

1. Что означает формула В. Виндельбанда: философия -- наука о ценностях?

2. В чем заключается полемика Г. Риккерта с В. Дильтеем относительно классификации наук?

3. Почему ценность отличается от идеи?

4. Какая форма общественного сознания наиболее аксиологична?

5. Как определить общечеловеческие ценности?

Глава 7.СВЯТЫНИ РАЗНЫХ КУЛЬТУР

Человек живет в мире напряженной нравственно психологической мотивации. Он соотносит свои поступки с идеалом, с абсолютом. Уникальность, суверенность личности обнаруживается именно в этих ценностных предпочтениях. Святыни, которые пополняют арсенал культуры, несомненно, имеют человеческое содержание, то есть отражают, говоря словами М.М. Бахтина, «множество неповторимо ценных личных миров». Из моей единственности как бы расходятся лучи… Все возможное бытие располагается вокруг человека как центра и единственной ценности. Вместе с тем в каждой культуре мы можем обозначить комплекс конкретных ценностных ориентаций.

Человеческое тело, Эрос

Что думает человек о любви? Ценит ли он свое тело? Воспринимает ли его как священный сосуд или как вместилище мерзких вожделений? Ощущает универсальность Эроса или знает только одну его грань? Например, в греческой философии и искусстве природа человека, его облик, его тело -- ничто не подлежало сомнению в критериях красоты, все представлялось идеалом совершенства и гармонии. Поскольку сын природы воспринимался как перл создания, греческое искусство стремилось воспроизвести, выразить человеческое тело в пору одухотворенной страсти.

Пластика эллинского искусства красноречиво говорит об этом. «Искусство античной Греции, -- отмечает Алексей Гастев,-- искусство чувственное, искусство наблюдения и анализа данного нам в опыте мира. Искусство освобождается от умозрительных схем, от символики, оно становится не знаком, а вещью, оно становится ценным само по себе, потому что изображали богов, но и греческие боги в известном смысле обязаны своим существованием статуям: грек созидал мраморное тело бога, он распоряжался им и делал таким, каким хотел».

Чувственное, физиопластическое искусство сопровождает обычно эпохи безбожные -- нерелигиозные или дорелигиозные. Греческое искусство эпохи Перикла, эпохи величайшего расцвета Афин -- эпохи Поликлета и Фидия, эпохи, когда работали гениальные строители Парфенона, -- это вершина искусства, достигнутая на пути, который начался преодолением мраморных схем, воплощенных в фигурках идолах, найденных археологами на островах Эгейского моря.

В спокойных фигурах Фидия и Поликлета есть нечто большее, нежели просто выразительность, обычная страсть, но они действительно, на наш современный взгляд, холодны. В них нет экспрессии . Но это уравновешенное единство прекрасного тела продолжалось недолго. В масштабах истории едва ли больше мгновения. Уже наследники Фидия -- Скопас, Пракситель, даже Мирон стали расшатывать это спокойствие. Греческое искусство становилось более эмоциональным, чувственным.

В Греции были распространены легенды, что осенью появляется некое существо, которое стали звать Дионисом. Он появлялся с Севера, когда созревал виноград и в воздухе веяло предчувствием обильного некрепкого и веселого вина и праздника. Он шел со свитой вооруженных людей воинов, любителей зрелищ и просто пьяниц. Говорят, некоторые спутники несли на своих головах маски из овечьей шкуры и передразнивали Диониса да и вообще всех подряд.

Дионис входил в круг, его обступали тесным и ровным кольцом спутники, жарко дышали и были серьезны. Горели свечи величиною с добрый телеграфный столб, и зрители уже не видели Диониса, а только спины его спутников и знали, что там, в священном кругу, сейчас произойдет страшное и непоправимое. Это происходило: спутники убивали Диониса. Он был символом растительной жизни, и если зерно хоронят в землю, а потом оно воскресает, то и Диониса нужно убить в честь зерна. А потом он -- воскреснет.

Зрители пели тоскливые и торжественные песни и терпеливо ждали, когда он воскреснет, оживет. Они держали в руках колосья спелый пшеницы и поднимали их над головой, чтобы напомнить

Дионису древнюю как мир притчу о том, что весной убитое зерно проснется и примется жить вновь. А если Дионис не воскресал, они воскрешали его силой своего воображения. Дионис был первым актером на Земле.

Древние философы высоко отзывались и о духе человека. Они говорили о достоинстве человека, о предназначенности любого его свойства. Любовь, соответственно, воспринималась как глубокое чувство, освященное богами. У изголовья влюбленных стояла Афродита, которая благословляла сближение тел и душевное влечение как радость жизни.

Постепенно в сознании античных греков возникло различие плотской и духовной близости. Чувственное влечение отражает представление о красоте человеческого тела. Поэтические переживания все более индивидуализируются. Платон полагал, что наслаждение, к которому стремится человек, должно быть в определенной степени обуздано. Аристотель же в противоположность ему считал, что услаждение тела есть все таки благо…

Любовь в древнегреческом понимании-- это не только вихрь наслаждений. К концу древней эпохи эллинское представление о человеке сменилось другим воззрением. Сенека, например, не мог совместить моральные нормы стоиков с господствовавшим благоговением перед человеческой природой и чувственным наслаждением. Он отверг идею благости человеческого существа. Убеждение, согласно которому индивид нравственно нестоек и не может противостоять всесильному пороку, подвело Сенеку к мысли, что в самом человеке гнездятся неразумие, греховность. Поэтому тело может рассматриваться лишь как временное хранилище души. Ей же наддежит бороться с телом, ибо плоть приносит человеку одни муки. Культ тела сменился прославлением нетленной души, которая понималась как чистая и неприкосновенная.

Христианство принесло с собой радикальное переосмысление любви. Отныне она стала пониматься не только как человеческа страсть, но и какдержавная основа человеческого бытия. Братская любовь -- это любовь ко всем людям. Неслучайно главный объект человеческой любви в Ветхом Завете -- бедняк, чужестранец, вдова и сирота и даже тот, кто является национальным врагом -- египтянин и эдомит.

Личность при христианстве несет на себе отпечаток абсолютной благости Творца. Она обретает некую самоценность. Реальный земной человек во всей неповторимости присущих ему физических и психических черт оценивается теперь как непреходящая и неоспоримая ценность. Телесность, которую прославляли древние эллины, в христианском идеале соотносится с духовностью. Любовь воспринимается отныне как святыня. Человеку, захваченному страстью, надлежит взращивать в себе чувства, через которые и раскрывается личностное богатство. Любовное переживание не только уникально. Оно носит также всеобъемлющий характер, потому что безграничны объекты этого чувства -- Бог, ближний, дальний…

Разве нам не близки сегодня идеалы универсальной любви? Неужто мы глухи к индивидуальному содержанию эроса? Средние века нередко называют временем развития личности. Однако человек той эпохи находился в потоке самых различных культурных феноменов. Рыцарские возвышенные чувства соседствуют с образами грубой телесности, животной чувственности. Романтические куртуазные переживания нередко сочетаются с культом разнузданных наслаждений. С одной стороны, распространение христианства породило поклонение «вечной девственности». Сдру гой стороны, культура средневековья демонстрирует раблезианские образы «материально телесного низа» (М.М. Бахтин).

Плоть в христианстве рассматривается как причина всех человеческих злоключений. Подлинной святостью окружается лишь фигура аскета, великомученика, страстотерпца. Победа над тягой к наслаждениям, половое воздержание становились смыслом земного бытия. Борьба с испорченными чувствами велась по всем направлениям. Даже самые невинные наслаждения объявлялись непозволительными. Но эротическое влечение приобретало при этом иной облик.

В самом деле, если кто-то отказывается от полового ^кта, то это вовсе не означает, что он отрекается от любви. Ведь в эросе есть духовное начало. В эпоху средневековья возник брак особого типа. Мужчина и женщина жили под одной крышей, однако не вели половой жизни. Это был так называемый духовный брак. Отшельники, отправляясь в пустыню, брали с собой служанок, но вовсе не для любовных утех. Делались попытки возвысить сексуальную любовь до сферы любви духовной.

Патриархальное общество воспринимало женщину в двух ипостасях -- как созидательницу и как разрушительницу. Она была символом двойственной биологической природы, единства любви и смерти. Средневековая религия устранила этот дуализм. Дева Мария превратилась в символ любви и жизни. Но исчезла ли человеческая потребность в персонификации злой силы? Нет, не исчезла… Кроме образов Девы Марии и Прекрасной Дамы в средневековом сознании возникает «черный символ» -- ведьма… В противовес злым сатанинским чарам культивируется светлое чувство -- амор…

Между XI и XIV вв. в Западной Европе, как подчеркивает американская исследовательница У. Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви, которое привело к важнейшим изменениям не только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое понимание выразилось в появлении куртуазной любви. Ее расцвет приходится на Х1в. с его крестовыми походами, организованными папством против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной Европе возникла поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте иДжиневре, Троилусе и Крессиде, Парси фале, а также в подлинной истории любви Элоизы и Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью» или «сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапе амор был личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь, полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность» была обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви составляла свободн избранная и свободно дарованная любовь. В средние века считалось, что любовь недоступна супругам, которые руководствуются в своем поведении интересами продолжения рода и приумноже ния собственности, а также политическими амбициями.

В XIII и XIV вв. платоническая любовь становится модной в европейской литературе. Она вдохновляетлирику Данте, Кавальканти, Петрарки. Плотское ощущение одухотворяется до самых отвлеченных привязанностей. Любовь понимается как страсть, которая зарождается в душе при посредстве чувств. Она определяет поступки людей -- королей, поэтов, мечтателей…

Но в противовес этой романтической традиции укреплялась другая -- прозаическая, низменная, реалистическая. В ней любовь содержала в себе лишь земные, грубые черты. Все возвышенное третировалось как призрак, выдумка. Зато телесная любовь представала во всем великолепии своих мирских проявлений. На этой основе возник культ чувственности. У французского писателя Франсуа Рабле он находит преувеличенные, гротескные формы. Можно ли, например, нафантазировать, что женщина могла забеременеть от тени монастырской колокольни? Писателю этот образ важен, чтобы усилить впечатление от земного сладострастия.

Церковь средних веков в целом не проводила различия между чувственностью и развращенностью. Человеческая сексуальность трактовалась как погибельная страсть. Но вот следующая эпоха ознаменовалась новым отношением к эросу, которое сопровождалось облагораживанием нравов и чувств. В культе Возрождения получило признание эллинское воззрение о том, что жизнь соотнесена с человеческой природой. Мыслители той эпохи не сомневались, что человеческая красота сообразна с божественной. Люди оценивались как лучшее создание природы и божества.

В противоположность учению римско-католической церкви гуманисты Возрождения утверждали, что человек полностью принадлежит земному миру. Был провозглашен» «человечного человека». Культ телесных, плотских радостей пронизывает творчество такого известного итальянского гуманиста, как Джованни Боккаччо. Писатель рисует мир интимных и сокровенно лирических переживаний. Любовь осмысливается как начало человечности и очищения. Откровенность, которая сопутствует описаниям лирических сцен, продиктована представлением о том, что любовь-- естественное человеческое чувство.

Но вместе с тем усиливается, особенно в XVII в., в эпоху барокко, культ плоти, ее безумств. Однако любовь предстает теперь в особом истолковании. С одной стороны, чувственность предполагает погибельную страсть, плотские наслаждения. С другой стороны, рождается мир пленительных иллюзий, где любовь оказывается прихотливой, изысканной, манерной.

Но может ли человечество обойтись без любви? Рождающаяся эпоха рациональности отвечает однозначно: может. Мыслитель XVII в. Фрэнсис Бэкон оценивает эрос как безумие. Но что может противостоять любви? Только кристально ясный ум. Ни один из древних великих людей не позволил себе впасть в беспамятство от этого чувства… «В природе человека есть тайная склонность и стремление любить других, если они не расходуются на кого либо одного или немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что и наблюдается иногда у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь развращает и унижает».

И все таки, казалось бы, признательное и трепетное восприятие любви должно закрепиться в европейской культуре. Но вот грядет эпоха Просвещения с ее культом разума. Многие возрожденческие и предпросветительские идеалы переосмысливаются. В эпоху абсолютизма процветал безусловный культ женщины как источника счастья, наслаждения и любви. «Здесь все прекрасно: никогда женщины не были так соблазнительны; никогда мужчины не были так элегантны; даже истина шествовала тогда по земле не обнаженная, а в облачении неиссякаемого остроумия. Роза потеряла свои колючие шипы, порок -- свое безобразие, добродетель -- свой скучный вид. Все стало ароматом, грацией, зачарованным блеском…»

Однако в эпоху Просвещения многие мыслители провозглашают, что душа не имеет тела. Это означает на деле, что неповторимость чувства отвергается. Делается определенная ставка на нивелировку переживаний. Любовь все чаще трактуется как чистое безумие, недостойное разумного человека.

Но отчего в истории кровавые оргии соседствуют с примерами возвышенного целомудрия, одухотворенной любви? Почему романтические платонические чувства сменяются почитанием разнузданных наслаждений? Отчего даже в одной культуре мы видим разноликость Эроса? Ответ прост отчасти: все это заложено в человеческой природе. Он способен на самопожертвование и на „удельное господство над телом другого человека. Спектр этих чувств необычайно широк. Отдельному человеку или конкретной культуре остается только отдать то или иное предпочтение…

Любовные чувства архетипны, но эпоха, несомненно, оказывает воздействие на эротику. Эрос многолик. Он предстает то в виде платонического чувства, то в форме разнузданных наслаждений. Отметим, что феномен де Сада оказался возможным именно потому, что он выявился в обстановке кризиса просветительской модели культуры. Любое общество, демократическое или тоталитарное, навязывает людям те или иные эротические стандарты. Оно пытается вмешаться в ту сферу жизни, которая называется интимной, личной. Писатель и философ де Сад одним из первых в европейской культуре осознал эту закономерность. В этом одна из причин его популярности и значения как мыслителя.

Судьба деСада и его творчество заставляют задуматься о том, можно ли существовать в обществе, не жертвуя своей индивидуальностью. Ведь социум стремится к тотальному досмотру за личностью. Он старается вмешаться в интимный мир человека, навязать ему конкретные образцы поведения. В этом контексте чувственные отклонения от усредненной, общезначимой нормы, скажем, садистские поползновения, выглядят как желание индивидуальности спасти себя от диктата извне.

Известная писательница Симона де Бовуар в статье, посвященной де Саду, отмечает: «Почему имя маркиза де Сада заслуживает нашего интереса? Даже его поклонники с готовностью признают, что произведения его по большей части нечитабельны. Что касается его философии, то она не банальна только в силу непоследовательности автора. А что до его грехов, то они не так уж оригинальны: в учебниках психиатрии описано множество не менее интересных случаев. Дело в том, что деСад «заслуживает внимания не как писатель и не как сексуальный извращенец, а по причине обоснованной им самим взаимосвязи Мих двух сторон его личности. Его отклонения от нормы Приобретают ценность, когда он разрабатывает сложную систему их оправдания. Сад старался представить себе психофизиологи вескую природу как результат этического выбора».

Мы знаем теперь, благодаря де Саду, что любовь и ненависть глубоко сплетены, неразъемны в человеческой психике. Оказывается, можно получать огромное наслаждение не только от соучастности сексуального партнера, но и от жестокого обладания им. Причиняя страдания женщине, можно, как выясняется, испытывать прилив неизъяснимого блаженства. Но это еще не все. Жертва не просто несчастная простушка, ждущая сочувствия; она способна тоже получать удовольствие от тех терзаний, которые выпали на ее долю.

По словам французского поэта Шарля Бодлера, философ может наслаждаться образами целого музея любви, где представлено все -- от одухотворенной нежности святой Терезы до наводящего скуку разврата пресыщенных веков.

Но если эрос -- это страсть, воспламеняющая природные сексуальные инстинкты человека, то агапе -- высший преобразующий человека вид любви. Если Фрэнсис Бэкон полагал, что любовь не что иное, как безумие, то Фрейдисты определили эрос как двойное безрассудство, ибо в нем участвуют двое.

Религиозные войны породили не только пуританство, но и секуляризм и индивидуализм аристократии. Индивидуализм защищал право на чувство, на страсть, на свободную любовь, на понимание эротической любви как особого счастья. Эта тенденция заметнее всего в XVIII в., когда можно говорить о господстве эротизма в определенных кругах общества. Эротическая любовь составляла основное содержание жизни, с невиданной силой возрождался феминизм. Этот взгляд на мир как проявление своеобразного упадка должен был принести с собой эротоманию.

Основным лозунгом галантной эпохи было возвращение к природе, секс считали естественным и в нем не видели ничего постыдного. Женщина была созданадействительнодлялюбви, а не для того, чтобы доставлять удовольствие мужчине. У нее была собственная сексуальная жизнь, она имела право на активную роль, а не только на подчинение мужчине. Культ эротизма поставил ее в самый центр жизни, все вращалось вокруг нее. Но это не имело ничего общего со средневековым культом женщины, никто не стремился превращать любовные дела в драму.

Ну, кажется, теперь-то мы знаем об Эросе все: это и лирическое обожание, и сладострастное бичевание. Но, оказывается, на холсте нет еще одного мазка. Любовь, как выясняется, можно вообще свести на нет. Чувство это пагубное и стыдное. Его надлежит прятать подальше. Так называемая пуританская мораль, которая сопутствовала становлению капитализма, предписывала людям чопорное благонравие. В викторианской Англии столы и стулья до самого пола покрывались белоснежными чехлами. Ножки, разумеется, деревянные, но обнажать их перед посторонним и дерзко пытливым взглядом неприлично. Считалось непристойным попросить соседку положить на стол ножку цыпленка. Слово «ножка» так много сообщало необузданному викторианскому воображению… Запрещались произведения видных европейских писателей, которые, как предполагалось, оказывают порочное действие на нравы. Французский поэт Шарль Бодлер был даже осужден за «Цветы зла».

Де Сад считал, что природа милостива, не надо только противится ей, гоня искушения прочь… Эти откровения казались пророческими. Только в XIX в. немецкий философ Фридрих Ницше придет к убеждению, что человек пагубно отдалился от природы, что возвращение к естественному, стихийному, докуль турному есть единственный путь спасения человека.

Новое раскрепощение страстей началось в XX в. Сначала оно было связано с распространением Фрейдизма, учения о главенствующей роли сексуального в жизни людей.

С конца XIX в. в обиход вошло еще одно слово --либидо, которое переводится как желание, влечение, страсть. Немецкий ученый Альберт Молль, который ввел это слово в повседневную речь, полагал, что глубинное сексуальное переживание воздействует на всю психическую и нервную деятельность человека.

Для Фрейда понятие либидо стало одним из ключевых. Он отождествлял его с эротической психической энергией. Секс, по мнению Фрейда, лежит в основе всей человеческой жизни. Созданный Фрейдом психоанализ, став массовой психотерапевтической практикой, естественно, содействовал изменению сложившихся в обществе установок. О сексе стали говорить открыто, как о чем-то существенно значимом для человека…

После второй мировой войны западное общество стало постепенно превращаться в потребительское. Сказались результаты научно технического прогресса. Накопленное богатство, естественно, меняло ценностные ориентации людей. Прежняяпротес тантскаяэтякя, предписывающаялюдям воздержание, самоограничение, утрачивала популярность. Недавний производитель оказывался одновременно и потребителем. Обнаружился невиданный запрос на гедонистические установки. В этих условиях и разразилась так нязываемаясексуальная революция, которая отвергла пуританские взгляды на эрос.

На закрепление этих установок оказали воздействие также работы Т. Адорно, Г. Маркузе, Э. Фромма, которые критически анализировали репрессивность общества по отношению к индивидуальному половому поведению. Нынешняя сексуальная революция началась в Америке, потом перекинулась в Европу.

Своего предельного пика она достигла в Швеции. Недаром русские школьники писали в молодежную газету восторженное письмо о шведском семейном стереотипе. Они, мол, уже изведали его прелести и призывают взрослых последовать их примеру. Но вот парадокс. Когда Швеция превратилась в потребительский рай, она неожиданно поразила мир самой высокой статистикой самоубийств. Многие, обретя безграничное счастье, покончили с собой…

Пошла на спад волна секса… Революция полов, взбудоражив сдержанных северян, сменилась вдруг острой тоской по обыкновенной любви. С ухаживанием и цветами.

С застенчивостью и добровольно принимаемыми ограничениями. С преклонением и любовными ласками вместо демонстрации технических приемов. Да что Швеция! Аналогичные процессы происходят сейчас во многих западных странах.

Отношение к труду. Трудовая этика

Разные эпохи демонстрировали различное ценностное отношение к труду. Варвары, например, показывали презрение к созидательной активности. «Искусство войны проникает в среду варваров быстрее и глубже, чем любая другая отрасль техники». К производительному труду в целом варварское общество относилось крайне противоречиво. «Свободный соплеменник, участник народного собрания был вместе с тем и домохозяином, скотоводом и земледельцем. Лишь владевшие значительным количеством рабов были вовсе избавлены от труда и могли вести праздную жизнь, какую описывал Тацит, повествуя о древнегер манских дружинниках и их вождях. Однако вряд ли оценка труда свободным дружинником была высокой. Естественно, что в обществе, которое в немалой степени жило войной, захватами грабежами, вырабатывались героические идеалы поведения и наиболее достойным свободного человека занятием, приносящим ему славу и добычу, считалось военное дело. Поскольку же к нему так или иначе были причастны все соплеменники, то, вероятно, рядовые свободные, которым приходилось делить свое время между походами и обработкой полей, не могли одинаково высоко ставить эти занятия. Свободный труд в собственном владении никогда не унижал, но могли он идти в сравнение с дружинными подвигами?»

Труд не считался добродетелью и в античности, где политический человек ценился выше. Позднеантичная цивилизация не признавала высокого достоинства физического труда. К концу античной эпохи и земледельческое занятие не относили к числу гражданских добродетелей, как это было в более патриархальный период, во времена Цинцинната. В период Римской империи стало расхожим в кругах господ представление о природной низости людей, занятых физическим трудом. Правда, киники, Сенека, Эпиктет и некоторые другие мыслители пытались преодолеть отрицательную оценку труда.

В христианстве произошла переоценка рабовладельческой морали. «Если кто не хочет трудиться, то и не ешь» (второе послание Павла к фессалоникийцам). Этот принцип раннего христианства переиначивал сложившиеся приоритеты. Отныне тягчайшим грехом объявлялась праздность. «Христианское учение оценивало земные установления с точки зрения их пригодности как средства приближения к Богу, и в этом смысле определялось и отношение к труду. Трактовка труда, собственности, бедности, богатства в раннехристианской литературе -- а эти сюжеты занимают в ней немалое место -- может быть правильно понята, только если принять во внимание, что все эти вопросы ставились в плане религиозно этическом, неизменно спиритуализировались, отнюдь не составляя некоей системы «экономических взглядов». Собственно экономическая проблематика чужда сознанию евангелистов и отцов церкви, а равно и средневековых теоретиков, -- она поставлена здесь в совершенно иные понятийные связи и приобретает значение лишь в более широких мировоззренческих рамках».

Если сопоставить эти ценностные ориентации с отношением i^^i^b протестантской этике, то можно увидеть существенное хозяйственной жизни еще большего напряжения. Важ выйти за пределы повседневного наличного опыта и отыскать сферу малоизвестного, область риска. Эпоха Реформации открыла различие. Здесь не просто признается достоинство труда, низость праздности. Труд рассматривается как судьба, как призвание человека, как его предназначение. Признается богоугодность трудового призвания. Высшее существо, как выясняется, вовсе не против деловой сметки, не против богатства. Более того, Лютер учил, что, если человек получает прибыль небольшую при том, что имел возможность увеличить доход, -- это означает, что он совершил грех перед Богом.

Протестантская этика освятила труд. Более того, она открыла в нем неисчерпаемую поэзию. Мир хозяйства традиционно считался мертвым, косным. Предполагалось, что сфера экономики с ее заботами о насущном ограничивает и стирает вдохновение души. В предшествующей культуре гений выглядел противостоянием ремесленника, а поэт -- торговца, рыцарь -- ростовщика. В эпоху Реформации возвышенность духа укоренилась в области самого хозяйства. Всякий труд, сопряженный с преобразованием жизни, оказывался поэтичным.

Одновременно была осуждена праздность. В ряде стран приняли законы против бродяг. Хозяйственная профессия оценивалась как ответ на призыв Бога. Следовательно, готовность перестраивать, украшать жизнь воспринималась как моральный долг. Этим же диктовалось желание совершенствовать свое мастерство, свой хозяйственный навык. Однако понимание труда как ценности еще не выражало целиком внутренний мир человека эпохи Реформации.