Когнитивный социальный капитал как предиктор коррупционного поведения государственных служащих

Эмпирическая литература по социальному капиталу подчеркивает сети, совместную деятельность (Putnam R., 1993) и доверие (Knack S. & Keefer P., 1997) как индикаторы социального капитала. Р. Патнэм использует членство в группах и клубах как меру социального капитала и делает вывод, что итальянский Север развивался быстрее, чем итальянский Юг, потому что Север имел более высокий социальный капитал (Почебут Л. Г. и др., 2014). Похожим образом, Л. Гуизо (Guiso L., et al., 2004) изучил влияние социального капитала на финансовое развитие в Италии и показал, что домашние хозяйства, расположенные в регионах с высоким социальным капиталом (главным образом в Северной Италии), в меньшей степени используют неофициальный кредит и больше используют формальные финансовые рынки и, как правило, вкладывают меньше в наличные средства и больше в акции. Более того, он показывает, что влияние социального капитала сильнее среди менее образованных людей и в регионах, где правовое принуждение слабее. Эти результаты говорят о том, что социальный капитал может заменить институты (и может также заменить человеческий капитал), и подчеркивают важность взаимодействия между социальным капиталом и институтами. С. Нак и Ф. Кифер обнаружили прочную связь между доверием, нормами гражданственности и доходом, но не нашли доказательств, что членство в официальных группах, а также экономические показатели и доверие коррелируют (Knack S. & Keefer P., 1997). Кроме того, авторы показывают, что нормы доверия и гражданственности сильнее в странах с официальными институтами, которые эффективно защищают договоры и права собственности, указывая на то, что социальный капитал и институты могут дополнять друг друга.

Доверие часто использовалось в качестве показателя социального капитала. Например, в исследованиях С. Нака и П. Зака (Zak P. & Knack S., 2001) используются переменные доверия из World Values ??Survey (WVS) (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011); в то время как С. Бегельсдейк и Т. Ван Шайк (Beugelsdijk S. & Van Schaik T., 2005) используют данные о доверии из Европейского Исследований Ценностей (EVS). Данные показывают, что этот показатель доверия сильно коррелирует с доходом (Knack S. & Keefer P., 1997). Используя данные поперечного сечения из 48 стран, за период 1980-1994 гг., К. Кальдерон показывает, что доверие коррелирует с финансовым проникновением и эффективностью, а также с развитием фондового рынка (Calderon C., et al., 2002). Зак и Кнак обнаружили, что социальный капитал в форме доверия способствует экономическому росту (Zak P. & Knack S., 2001). Аналогичным образом, Пол Уайтли считает, что социальный капитал оказывает положительное влияние на рост, которое, по крайней мере, столь же сильно, как и влияние человеческого капитала (Whiteley P., 2000).

Ключевым в недавней литературе является исследование шведских ученых Пелле Алерупа и коллег (Ahlerup P., et al., 2009), которое поднимает вопрос о влиянии институтов и социального капитала (проксированных данными межличностного доверия из World Values Survey) на экономический рост и включает в себя мультипликативный термин взаимодействия для социального капитала и институтов. Авторы показывают, что предельный эффект социального капитала уменьшается с укреплением институтов. Воздействие таково, что увеличение стандартного отклонения социального капитала в Нигерии (страна со слабыми институтами) должно повысить экономический рост на 1,8 процентных пункта, в то время как такое же увеличение социального капитала увеличивает рост только на 0,3 процентных пункта в Канаде, которая обладает сильными институтами.

Другие исследования основывались на экспериментах. Эдвард Глэзер описал эксперименты (с использованием 196 студентов из Гарварда) с денежными вознаграждениями (Glaeser E., et al., 2000), а в игре в исследовании Джойса Берга (Berg J., et al., 1995) участников (отправителей) просят отправить деньги своему партнеру (получателю). Экспериментатор удваивает отправленную сумму, а получатель может вернуть деньги обратно отправителю. В этой игре сумма денег, отправленных первым игроком (отправителем), рассматривается как естественная мера доверия, а сумма, возвращаемая рецептом, как оценка доверительности. Второй эксперимент состоял в том, чтобы попросить испытуемого пометить конверт (содержащий 10 долларов), которые экспериментатор оставлял в общественном месте. Испытуемый помечал каждое местоположение и состояние конверта (например, штамп и печать).

Сопоставляя результаты двух игр с опросом на 137 вопросов, половина из которых включает в себя поведенческие и самооценочные измерения доверия со стороны респондентов, Глэзер и его соавторы определяют два аспекта доверительных отношений, которые прогнозируют доверие в обоих экспериментах. С другой стороны, ни один из десяти вариантов широко распространенных вопросов, используемых в модели, не был связан с доверительным выбором.

Л. Андерсон с соавторами проводили социальные эксперименты, используя группу из 48 студентов в колледже Уильяма и Мэри, где студенты должны были выделить определенную сумму денег (жетонов) на публичный счет (Anderson L., et al., 2004). После эксперимента студенты заполняли опросник из 42 вопросов, на основе которого (и по вкладам, внесенным в публичный счет) авторы получали соответствующие аттитюды. Основной вывод состоял в том, что обобщенное (генерализированное) доверие (доверие к незнакомцам) оказывает наиболее существенный вклад в публичные отчисления. В отличие от находок Глэзера (Glaeser E., et al., 2000), Андерсон с коллегами (Anderson L., et al., 2004) утверждают, что наиболее распространена мера доверия, используемая в литературе и основанная на утвердительных ответах на вопрос «как вы думаете, большинству людей можно доверять?».

Существующая на данный момент литература сообщает неоднозначные результаты относительно направления причинно-следственных связей коррупции и переменных общества (Baliamoune-Lutz M., 2011). В большинстве исследований утверждается, что более высокий уровень социального капитала вносит позитивный вклад в экономическое развитие и рост. Тем не менее, некоторые исследования показывают, что предпосылка может чередоваться от экономического роста к социальному капиталу, и эффект может быть отрицательным. Например, по крайней мере исследования Э. Мигеля и соавторов показывают, что экономическое развитие привело к тому, что социальный капитал в Индонезии ослабел в результате воздействия развития на мобильность и урбанизацию (Miguel E., et al., 2003).

2.2 Формы социального капитала

Социальный Капитал имеет две формы: структурный (ССК) и когнитивный (КСК). Социальный капитал проявляется на микро-уровне (индивид и его семья) и на макро-уровне (организации и общества) (Almedom A., 2005).

Первые упоминания о такой категории, как «когнитивный социальный капитал» относятся к статье Ж. Нахапьет и С. Гошал, которые взяли за основу разработки по когнитивной социологии Арона Сикурела (Cicourel A., 1974). Нахапьет и Гошал определяют когнитивный социальный капитал, как ресурс, проистекающий из общих представлений, интерпретаций и систем значений (Nahapiet J. & Goshal S., 1998). В дальнейшем из этого определения проистекают иные понимания когнитивного социального капитала. В частности, отмечается, что когнитивный социальный капитал - это общие цели и культура, которые разделяют работники и организации (Parra-Raquena G., et al., 2010), это точки зрения и понимания смыслов, которые работники разделяют (Bolino M., et al., 2002).

Четкое определение дает Норман Апхофф. Согласно автору, когнитивный социальный капитал проистекает из умственной деятельности человека и включает в себя такие нормы, ценности, аттитьюды и представления (beliefs) человека, которые облегчают взаимовыгодную совместную деятельность (Uphoff N., 2000; Uphoff N., et al., 2000). Автор также относит к когнитивному социальному капиталу и идеи (Uphoff N., 2000).

Когнитивный социальный капитал проявляется в таких феноменах, как нормы доверия, нормы взаимности, ценности истинности, аттитюды солидарности, представления о честности (Uphoff N., et al., 2000), гражданской культуре, солидарности, кооперации, щедрости (Uphoff N., 2000). В прикладных исследованиях под когнитивным социальным капиталом исследователи могут понимать различные сущности. Так, под когнитивным социальным капиталом понимается межличностное доверие к друзьям и соседям (Forsman A., et al., 2012).

В качестве основной платформы для формулировки рабочего определения можно взять подход Апхоффа. Он (Uphoff N., 2000) указывает, что когнитивные процессы приводят к возникновению идей, которые, следуя духу статьи, также можно причислить к когнитивному социальному капиталу. Предполагается, что идеи следует не включать в понятие когнитивного социального капитала по двум причинам. Прежде, чем перейти к собственно причинам, разделим все идеи на два класса: идеи, направленные на социальные институты самой группы (как нам жить) и все остальные идеи.

Идеи, которые направлены на социальные институты, будучи воплощенными, превратятся в нормы, установки, убеждения или в ценности группы. Таким образом эти идеи не являются собственно когнитивным социальным капиталом, а являются скорее прекапиталом, тем, что в потенциале может стать капиталом. До тех пор, пока такие идеи не воплощены на практике, они не имеют реальной власти над поведением членов группы.

Все остальные идеи, к примеру, что конкретно делать группе, как конкретно это делать и т.д. являются составляющей другой категории анализа группы: Креативный Капитал (Флорида Р., 2011).

Глория Парра-Реквена указывает, что когнитивный социальный капитал проистекает из общих целей и культуры (Parra-Raquena G., et al., 2010). В данном исследовании уже предполагается, что участники группы имеют и разделяют общие цели (Почебут Л. Г. и Мейжис И. А., 2010). Вследствие, можно указать что понимание и принятие общих целей группой является необходимым условием существования группы, то есть, это минимальный уровень когнитивного социального капитала, отсутствие которого ведет к деградации группы.

Также можно легко согласиться с замечанием, что когнитивный социальный капитал - это общая культура (Parra-Raquena G., et al., 2010). Тем не менее, для целей работы необходимо ответить на вопрос о том, что такое культура и из каких компонент она состоит.

В итоге, можно заключить, что когнитивный социальный капитал рабочей группы - это такие нормы, ценности, аттитюды и представления участников этой группы, которые помогают им эффективно совместно добиваться поставленных целей.

2.3 Ценности

Наибольший вклад о том, каким образом ценности регулируют общественные взаимоотношения и поведение, внесли европейские социологи Э. Дюркгейм и М. Вебер (Мейжис, 2009).

Артур Лавджой (Lovejoy A., 1950) предложил разделение ценностей на terminal (конечные) и adjectival (дополнительные), а Милтон Рокич (Rokeach M., 1973) позднее положил это разделение в основу своего эмпирического метода (Rokeach Values Survey). Подобное разделение позволило создать связку между тем, к каким высшим идеям стремятся люди (terminal values) и какими способами они могут это достигать в повседневной жизни (instrumental values).

Равно как и ценности, разделяемые отдельной личностью, мы можем изучать ценности, разделяемые или игнорируемые обществом. Данные многих исследований показали, что различные социальные группы могут отличаться разделяемыми высшими смыслами, даже внутри одной культуры.

Знания о базовых плоскостях общественных ценностей позволили позднее сопоставить их с представлениями о базовых политических взглядах. Двухмерная модель Рокича (Two-Dimensional Social Value Model) явилась эмпирическим аналогом классической политической дихотомии Левый-Правый, выступающей с критикой последней. Австралийский исследователь ценностей Валери Брэтуэйт (Braithwaite V., et al, 1994) смогла выделить дихотомию «Международная гармония» и «Национальная сила», объясняющую два направления политических взглядов общества.

Другой знаковой фигурой в изучении ценностей стал Шалом Шварц (Shalom Schwartz). Им была эмпирически выведена система базовых для большинства культур ценностей, а также было объяснено их происхождение. Ценности были объединены в универсальную кольцевую структуру. Работы Шалома Шварца также посвящены разделению других концептов, объясняющих человеческое поведение -- аттитюдов, убеждений (beliefs), норм и черт (traits).

Шварцем было выведено 6 свойств ценностей (на основании идей большинства исследователей в области (Schwartz S., 1992):

• Ценности - это убеждения, неразрывно связанные с эмоциями;

• Они соотносятся с желаемыми целями, мотивирующими к действию;

• Ценности выходят за пределы конкретных действий и ситуаций (в отличие от норм и аттитюдов);

• Ценности служат стандартами или критериями;

• Ценности расположены в порядке важности, имеют приоритеты;

• Различные действия опосредованы взаимосвязью нескольких ценностей.

Работы американского социолога Рональда Инглхарта описывают взаимосвязь социально-экономических показателей и общественных ценностей. Так, Инглхартом была разработана система координат общественных ценностей, описывающая эмпирические данные многих стран. Ценности выживания (Survival Values) вбирают в себя приоритеты об организации комфортной и безопасной жизни. Ценности самовыражения (Self-Expression Values), отвечающие за равноправие, гармонию и открытость инновациям, выходят в приоритет в тех обществах, где проблематика ценностей выживания не является лейтмотивом жизни людей (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

Книга Рональда Инглхарта и Кристиана Вельцеля «Модернизация, культурные изменения и демократия» посвящена эволюции ценностных установок жителей разных стран мира в последние десятилетия XX века. В работе демонстрируется, каким образом экономическое развитие порождает движение обществ от традиционных ценностей к секулярно-рациональным и от ценностей выживания к ценностям самовыражения, а также прослеживается влияние культурной динамики на становление демократии. Работа Инглхарта и Вельцеля основана на данных массовых опросов многолетнего социологического проекта World Values Surveys (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

Социокультурные изменения носят нелинейный характер. Процесс индустриализации несет с собой рационализацию, секуляризацию и бюрократизацию, но возникновение «общества знаний» оборачивается изменениями иного порядка, идущими в новом направлении, -- повышается роль личной независимости (individual autonomy), самовыражения и свободы выбора. Утверждение ценностей самовыражения (self-expression values) преобразует модернизацию в процесс человеческого развития, формируя тем самым гуманистическое общество нового типа -- в центре его находится человек. Огромный массив межстрановых данных показывает, что: а) модернизация в социально-экономической сфере; б) утверждение ценностей самовыражения в культурной сфере; в) демократизация представляют собой компоненты единого основополагающего процесса: человеческого развития (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

Лейтмотивом этого процесса является расширение свободы выбора. Социально-экономическая модернизация приводит к ослаблению внешних ограничений свободы выбора, увеличивая материальные, когнитивные и социальные ресурсы личности. Это приводит к усилению акцента на ценностях самовыражения, а оно, в свою очередь, ведет к нарастанию в обществе требований в пользу гражданских и политических свобод, гендерного равенства и «отзывчивости» властей (responsive government), способствуя формированию и укреплению институтов, в наибольшей степени соответствующих максимальной свободе выбора, -- одним словом, демократии (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

Более высокая степень жизненной защищенности (existential security) и личной независимости человека фундаментальным образом меняет его непосредственный жизненный опыт, побуждая придавать первостепенное значение целям, прежде стоявшим на втором плане, в том числе обретению свободы. Акцент в культурной сфере смещается от коллектива и дисциплины к свободе личности, от групповой нормы к индивидуальному многообразию, от власти государства к личной независимости, порождая синдром, который Р. Инглхарт (2011) определил, как ценности самовыражения. Благодаря этим ценностям в обществе все большее значение придается гражданским и политическим правам, составляющим основу демократии, которая расширяет возможности для самовыражения и самореализации людей.

Эта последовательность, однако, может иметь и противоположную направленность: при возникновении угрозы физическому выживанию людей преобладающее значение приобретают ценности выживания (survival values), что, в свою очередь, ведет к упрочению институтов авторитаризма. Тем не менее, независимо от направленности, эта последовательность имеет один и тот же лейтмотив: расширение или сужение личной независимости и свободы выбора. Действуя в одном направлении, она способствует человеческому развитию и гуманизации общества. Если же процесс идет в обратном направлении, результатом становится откат к авторитаризму и ксенофобии.

Современные эмпирические данные об уровне индивидуализма, независимости и ценностей самовыражения, как выясняется, относятся к одному и тому же измерению кросс-культурной вариабельности, отражая акцент на самостоятельности выбора. Средние национальные показатели по этим трем переменным демонстрируют коэффициент корреляции на уровне от 0,62 до 0,70 со средним значением 0,66. Факторный анализ средних показателей по странам показывает, что индивидуализм, независимость и ценности самовыражения отражают одно и то же скрытое измерение, на долю которого приходится целых 78% межстрановой дисперсии. Результаты замеров уровня индивидуализма по методике Триандиса также сильно коррелируют с этим измерением (r = 0,88), но включать их в этот факторный анализ не имеет смысла, поскольку его подсчеты основаны на данных Хофстеде, дополненных оценками соответствующих показателей по ряду не охваченных его исследованием стран (ранговая шкала «дистанция по отношению к власти», составленная Хофстеде, также тесно связана с данным измерением (r = -0,72)).

Высокий уровень индивидуализма сопровождается высоким уровнем независимости и распространения ценностей самовыражения. Результаты анализа по методикам Хофстеде, Шварца, Триандиса и Инглхарта (Hofstede G., 1980; Schwartz S., 1992; Triandis H., 2003; Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011) затрагивают кросс-культурную вариабельность по одному и тому же фундаментальному аспекту человеческой психологии -- стремлению к расширению открывающегося перед людьми выбора. Явление, которое демонстрируют эти результаты, отнюдь не исчерпывается индивидуалистическим или коллективистским характером тех или иных культур. Общества, занимающие высокие места на шкале распространения ценностей самовыражения, отличаются сильным акцентом на личной независимости и качестве жизни, а не на экономической и физической защищенности. Население этих стран характеризуется относительно низким уровнем уверенности в том, что технологии и научные открытия позволят решить стоящие перед человечеством проблемы, и сравнительно высокой готовностью предпринимать какие-либо действия в защиту окружающей среды. Граждане этих стран также занимают достаточно высокие места по показателям толерантности по отношению к геям, лесбиянкам, иностранцам и другим «чуждым» группам, демонстрируют сравнительно высокий уровень субъективного благополучия и доверия друг к другу, считают, что у детей следует развивать воображение и прививать им терпимость.

Однако индивидуализм, независимость и самовыражение -- не статические характеристики общества. Их уровень меняется вместе с ходом социально-экономического развития. Как мы видели, социально-экономическое развитие (особенно на его постиндустриальном этапе) приводит к росту жизненной защищенности, в свою очередь порождающей усиление акцента на индивидуализме, независимости и самовыражении. Мы трактуем его как процесс человеческого развития, в рамках которого самое «типичное» человеческое свойство -- способность к самостоятельному выбору -- становится все более важной характеристикой современного общества, придающей ему гуманистическую ориентацию. Как мы увидим, этот синдром индивидуализма, независимости и самовыражения способствует возникновению и сохранению демократических институтов (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

Самым главным внешним ограничителем свободы выбора является степень жизненной защищенности (или незащищенности) людей. Почти всегда в истории для большинства людей выживание было отнюдь не гарантировано. Большинство детей не доживало до взрослых лет, а главными причинами смерти являлись недоедание и связанные с ним болезни. Хотя сегодня населению западных стран уже не приходится жить в подобных условиях, в большинстве других регионов мира отсутствие жизненной защищенности остается фундаментальным фактом действительности. В такой ситуации приоритетное значение приобретают ценности выживания. Выживание -- потребность настолько фундаментальная, что, когда оно находится под вопросом, вся жизнь человека определяется этим фактом. Низкий уровень социально-экономического развития не только оборачивается материальными ограничениями имеющихся у людей возможностей выбора -- их образованность и информированность также слабы. Эта «интеллектуальная нищета» накладывает когнитивные ограничения на свободу выбора. Наконец, в отсутствие «социального государства» единственной формой социального страхования является мощная система внутригрупповых обязательств, что обставляет эту свободу выбора еще и социальными ограничениями (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

В последние десятилетия все больше стран достигает беспрецедентного за всю свою историю уровня социально-экономического развития. Ослабление материальных, когнитивных и социальных ограничений выбора ведут к переходу от ценностей выживания к ценностям самовыражения -- и от приоритета коллектива к приоритету индивида; при этом внешние источники мотивации заменяются внутренними. Субъективное благополучие -- психологическая движущая сила самовыражения (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

По мере ослабления объективных ограничений свободы выбора в обществе повышается приоритетность стремления к самовыражению. Стремление к свободе выбора и самовыражению свойственно всем людям: когда это возможно, у человека возникает ощущение самореализации, как давно уже отметил Абрахам Маслоу (Maslow A., 1988 (1954)). Утверждение Маслоу о том, что самовыражение связано с более мощным ощущением самореализации, получило эмпирическое подтверждение в ходе исследований психологов, установивших, что самостоятельные люди, движимые внутренней мотивацией, чувствуют себя более счастливыми, чем люди, движимые мотивацией внешней, -- независимо от коллективистского или индивидуалистического характера общества, в котором они живут (Schmuck P., et al., 2000). Аналогичным образом, Валерий Чирков с соавторами показывают, что независимость на индивидуальном уровне порождает у людей, принадлежащих как к индивидуалистическим, так и коллективистским культурам, ощущение собственного благополучия (Chirkov V., et al., 2003).

2.4 Гражданственная природа ценностей самовыражения

Критические (existential) угрозы побуждают людей искать защиты в рамках тесно спаянных групп. Это способствует формированию сильных холистических связей, что сужает сферу солидарности людей до расширенного круга сородичей (Geertz C., 1963). Закрытость внутригрупповых связей повышает уровень доверия между членами группы в ущерб доверию к людям в целом. Это явление оказывает сильнейшее воздействие на характер социальных связей или «социального капитала»: в условиях незащищенности социальный капитал скорее «скрепляет» (bonding) людей, принадлежащих к одной группе, а не «наводит мосты» (bridging) между представителями разных групп.

Следовательно, в ходе дискуссии по поводу «ослабления» социального капитала в постиндустриальном обществе игнорируется один важный вопрос. На самом деле социальный капитал в постиндустриальных странах не слабеет, а просто принимает иную форму. Без социальных связей не может существовать ни одно общество. Разница заключается в характере этих связей. «Скрепляющая» и «наводящая мосты» формы социального капитала конкурируют друг с другом, и максимальное развитие обеих форм одновременно невозможно. Неизбежно возникает противоречие между интенсивностью и экстенсивностью социальных связей человека: интенсивные внутригрупповые контакты ограничивают его способность завязывать более свободные связи с большим количеством людей (Фукуяма Ф., 1999). Таким образом, можно не согласиться с точкой зрения Патнэма, считающего, что сокращение числа членов формальных ассоциаций в Соединенных Штатах свидетельствует о размывании социального капитала (Putnam R., 2000). Его данные свидетельствуют об упадке одной конкретной его разновидности -- «скрепляющей». В то же время возрастает роль социального капитала, «наводящего мосты», -- об этом говорит заметное расширение масштабов противоэлитных коллективных действий, основанных на самоорганизации их участников. В постиндустриальных странах меняется характер социального капитала. Растущая индивидуализация придает людям все большую социальную независимость: социальные контакты, которые они завязывают, становятся результатом их самостоятельного выбора, а не следования навязываемым извне групповым нормам. Именно самостоятельный выбор в условиях постиндустриального общества все больше превращается в определяющий фактор при формировании социальных связей (Beck A. & Lee R., 2002). Они все чаще определяются внутренней мотивацией людей, а не навязываются им извне.

У членов закрытой группы формируется подчинение ее нормам, а «чужаки» подвергаются дискриминации (Monroe K., et al., 2000). Необходимость соответствовать норме оказывает деиндивидуализирующее воздействие, в результате чего люди в большей степени готовы поддержать ограничение индивидуальных свобод ради групповой дисциплины (Pettigrew T., 1998). Что же касается дискриминации в отношении «посторонних», то она ослабляет гуманистическую составляющую общества, приводит к непризнанию за «чужаками» элементарных прав человека -- порой дело доходит до того, что приемлемым средством обеспечения благосостояния «своей» группы становится геноцид. Утверждение ценностей выживания представляет собой логичную реакцию людей на критические угрозы: когда ресурсы настолько скудны, что залогом выживания одной группы становится гибель другой, дискриминация «посторонних», жесткие взаимные обязанности и предпочтение «своих» становятся неизбежными. Преобладающее влияние критических угроз на жизнь людей создает питательную среду для распространения ксенофобии. В таких условиях ценности выживания вполне функциональны, но они вынуждают людей принимать этику, в основе которой лежит благополучие «своей» группы, а не всех людей. Ценности выживания способствуют утверждению «скрепляющего» социального капитала, который зачастую используется в дискриминационных целях. Тенденция к дискриминации «чужаков» придает этим ценностям во многом антигражданственный характер.

Ценности выживания анализировались под разными углами. Милтон Рокич исследовал феномен «закрытости сознания» (Rokeach M., 1973), который, по мнению Карла Поппера, ведет к формированию «закрытого общества», управляемого «стадным инстинктом» (Popper K., (1945) 1966). Роберт Патнэм подчеркивает антигражданственный характер «скрепляющих связей» (Putnam R., 1993), Банфилд изучал ценности «аморальной семейственности» (Banfield E., 1975; Lipset S. & Lenz G., 2000), а Кристен Монро с соавторами проанализировали взаимосвязанные феномены внутригруппового фаворитизма и дискриминации посторонних (Monroe K., et al., 2000). Все перечисленное -- проявления общего синдрома ценностей выживания, приобретающих наиболее экстремальные формы в ситуациях, когда под угрозой оказывается само существование группы.

Таким образом, явление, которое Г. Хофстеде называет «коллективной идентичностью» (Hofstede G., 1980), а Д. Ойзерман -- «взаимозависимым» самоощущением (Oyserman D., et al., 2002), нельзя считать попросту статичными атрибутами той или иной культуры. Эти психологические особенности отражают преобладание ценностей выживания в условиях жизненной незащищенности. Эти ценности отдают приоритет коллективной дисциплине перед свободой личности, соответствию групповой норме перед многообразием и государственной власти перед гражданской независимостью (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

И напротив, ценности самовыражения приобретают распространение тогда, когда критические угрозы отступают (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011). Они возникают по мере того, как подрастают поколения, живущие в условиях жизненной защищенности и личной независимости, снимающих потребность в защите со стороны группы. В результате ослабляется давление в пользу соответствия групповым нормам.

Самоощущение людей становится все более независимым. Установление контактов с другими уже не связано с внешними ограничениями, а становится вопросом личного выбора, что помогает людям вырываться из узкого круга «расширенного родства». На смену «скрепляющим» связям приходят связи, «наводящие мосты», а на смену доверия к «своим» -- доверие к людям в целом. Люди уже меньше готовы соглашаться с ограничением свободы индивида ради преданности группе и все чаще рассматривают не похожих на себя людей как самоценные личности. Соответственно, ценности самовыражения побуждают людей к поддержке свободы личности и прав человека. Эти ценности обладают антидискриминационным и гуманистическим, а значит, гражданственным характером.

Обществоведы исследовали различные аспекты этого феномена, разработав разнообразные термины, такие как открытое сознание, связи, «наводящие мосты», независимость самоощущения, индивидуализм и альтруизм. С точки зрения человеческого развития все они представляют собой различные грани одного феномена, который был назван в работах Р. Инглхарта ценностями самовыражения. Подобные ценности приобретают все большее распространение, когда ограничения свободы выбора, связанные с условиями существования людей, ослабевают, расширяя простор для осуществления присущих всем стремлений к самореализации и личной независимости. С точки зрения человеческого развития это широкое разнообразие психологических и культурных характеристик представляет собой не особенности тех или иных культур, а феномены, связанные с социально-экономическими условиями (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

В ходе дискуссии о гражданских добродетелях индивидуализм и гуманизм зачастую расцениваются как взаимно противоречивые феномены. Однако эта точка зрения основана на ложной предпосылке: индивидуализм приравнивается к асоциальному эгоизму. Из этого делается вывод, что индивидуализм оборачивается негативными последствиями в том, что касается гражданственности (Sherrod L., et al., 2002). Истоки этой концепции прослеживаются еще в античной Греции, где эпикурейцы поднимали на щит эгоистические интересы, а стоики делали акцент на бескорыстии и служении другим (Coleman J., 1990 p. 302). Однако между индивидуализмом и гуманизмом существует лишь кажущееся противоречие. На деле индивидуализм чаще всего сопровождается гуманистической, а не эгоцентристской ориентацией. Отнюдь не случайно философия гуманизма, возникшая в XV веке, в эпоху Реннесанса, была создана в благополучных городах Фландрии и Ломбардии, жителям которых доиндустриальный капитализм придал более индивидуалистическое мировоззрение, чем членам всех других сообществ того времени (Инглхарт Р. и Вельцель К., 2011).

2.5 Нормы

В текущей работе мы не будем различать понятие социальной нормы и культурной нормы, подразумевая, тем не менее, что культурные нормы являются шире социальных и, по сути, включают их.

Кристина Биччиери (Cristina Bicchieri) дает список определений понятия «норма» разных ученых (Bicchieri C., 2005):

• Т. Парсонс: норма - описание конкретного случая деятельности, относящегося к желательному.

• Т. Шибатуни: норма - способ подобающего действия.

• Д. Хоманс: нормы - виды деятельности, из которых люди в каждой конкретной ситуации выбирают наиболее оптимальный.

• Н. Смелзер: норма - правило поведения, ожидание и стандарт, регулирующий взаимоотношения между людьми.

Внутренние мотивы проистекают из интернализации социальных норм, существующих в обществе. Нормы являются «социальными», когда ценности, лежащие в основе норм, разделяются, так что отклонение от нормы вызывает общественное неодобрение и, если норма интернализуется, порождает чувства стыда и вины (Young A., 2008).

Таким образом, культурные ценности «оправдывают и руководят способами функционирования социальных институтов, их целями и способами работы. Социальные акторы апеллируют к ним для выбора действий, оценки людей и событий, а также для объяснения или обоснования своих действий и оценок» (Licht A., et al., 2007).

Часто утверждается, что ценности и убеждения передаются неизменными от поколения к поколению посредством первичной социализации и поэтому они представляют собой медленно движущийся компонент культуры (Guiso L., et al., 2004). Тем не менее, социальные взаимодействия могут сделать культурные ценности и социальные нормы по крайней мере частично эндогенными (Akerlof G., 1980). Не только сами ценности и убеждения влияют на соблюдение социальной нормы, но и соотношение людей, придерживающихся нормы, влияет на индивида, и эти стратегические взаимодополняющие факторы могут приводить к множественным равновесиям, характеризующимся разным уровнем приверженности к норме и верой в лежащие в основе ценности.

Объединяя эти теории с идеей социальной нормы, которая предписывает воздержание от коррупции, мы можем объяснить, почему «культура коррупции» существует и устойчива в одних странах (Hauk E. & Saez-Marti M., 2002), но не в других. В первом случае индивиды не усвоили антикоррупционную норму, и поэтому влияние внутренних мотивов на их решение участвовать или воздерживаться от коррупции слабое, а во втором -- обратное. Если это так, при прочих равных условиях люди, растущие в обществах, в которых коррупция распространена, должны быть более склонны к коррупции, чем люди, которые растут в обществах, где коррупция встречается редко (Barr A. & Serra D., 2010).

Необходимо понимать связь между нормами, доверием и конкретными механизмами, благодаря которым устанавливаются коррупционные отношения. Все эти условия встречаются в рабочей среде, которая непосредственно касается институтов, как официальных, так и неофициальных. Таким образом, мы можем рассмотреть загадку коррупционных транзакций с двух точек зрения. Взгляд социолога исследует роль норм, доверия и социальной зависимости в коррупционных сделках. Придерживаясь более традиционной социологической традиции, люди склонны рассматривать такие институты как данность. Они подстраивают свое поведение с учетом этих внешних нормативных и моральных ограничений. Более экономическим направлением является рассмотрение институтов как самих себя в результате индивидуальной оптимизации (Lambsdorff J., et al., 2004). Они сознательно выбираются из-за их способности организовывать повседневную жизнь - и они одинаково выбираются, когда они оказываются лучше в организации коррупционного обмена.

Коррупция всегда возможна в ситуации, когда у индивида есть полномочия, подразумевающие распоряжение ресурсами и возможность злоупотреблять ими в личных целях. Джозеф Най (Nye J., 1967) определяет коррупцию как поведение, отклоняющееся от официальных обязанностей публичного лица, чтобы получить финансовые выгоды или улучшить статус.

Чтобы объяснить принципы коррупции, необходимо посмотреть на отношения между участниками коррупционной сделки. Эдвард Банфилд предлагает модель с тремя акторами, которая может быть использована для иллюстрации их интересов и ресурсов (Banfield E., 1975). Актор, злоупотребляющий своим авторитетом для личной выгоды, называется «агентом», а актор, получающий выгоду от этого противоправного поведения, называется «клиент». Третий участник называется «принципалом» и присваивает (решает) полномочия и ресурсы агенту. «Принципалом» может быть лицо (например, руководитель отдела), орган или департамент, или само государство. «Агент» нарушает правило (данное руководством или официальным законом), чтобы предоставить «клиенту» незаконную выгоду. Даже если коррупция распространена в обществе, и все знают об этом, коррупция по-прежнему незаконна и сопряжена с риском преследования.

Взаимность -- необходимое условие для того, чтобы актор сделал коррупционное предложение. Кроме того, она необходима для проведения коррупционных обменов, поскольку преступный акт подразумевает риск негативных санкций (Coleman J., 1990 p. 147). В принципе, каждый участник может раскрыть незаконный обмен, если его партнер не выполнил свою часть коррупционного соглашения.

Актор, который раскрывает коррупцию, признает свое преступное деяние. Чаще всего незаконность и произвол коррупционных сделок подразумевают, что коррупция имеет негативное внешнее влияние для не участвующих акторов (non-participants), так как в коррупционных сделках партикулярные интересы перевешивают универсалистские интересы. Коррупционные действия должны храниться в секрете, чтобы не допустить обнародования.

Взаимность исходит из общего социального бэкграунда (background) и общих знаний друг о друге, что упрощает решение о коррупционном предложении (Graeff P., 2004). Перспектива иметь дело друг с другом снова добавляет возможность подкрепить или наказать поведение партнера по сделке. В этой ситуации взаимность связана с доверием акторов, что позволяет организовывать коррупционную сделку в одиночку.

Нормы могут регулировать изолированные коррупционные сделки, если эти нормы четко определяют, что должны делать коррупционеры (Graeff P., 2004). В долгосрочных отношениях акторы могут организовывать коррупционный обмен в соответствии со своими потребностями и пожеланиями. Это также подразумевает сильную зависимость между ними. Однако сильная утилитарная взаимозависимость снижает риск обмена (Schmid A. & Robison L., 1995). В этой ситуации доверие дает возможность совершить коррупционную сделку, не ссылаясь ни на какие нормы. Если взаимность не подвергается сомнению в ходе долгосрочной коррупционной сделки, достигается более высокий уровень доверия (даже если ранее отношения руководствовались нормами). «Справедливое» поведение акторов усиливает взаимность. Впоследствии, акторы расценивают свои преступные действия как взаимовыгодные. что снова увеличивает доверие (Husted B., 1994, p. 21).

Существует множество социальных норм, которые потворствуют коррупции косвенно, подразумевая социальные связи или обязательства (например, традиции в Гуанси), и есть коррупционные нормы, которые непосредственно подразумевают взаимность, необходимую для проведения коррупционных сделок (Graeff P., 2004).

Поскольку коррупция является порицаемым обществом поведением, она включает в себя различие между публичной и частной ролью государственных служащих. Общества различаются в степени разделения между частной и общественной (публичной) ролью. Это становится ясным, если попытаться провести различие между подарками и взятками (Rose-Ackerman S., 1999). В некоторых азиатских или африканских странах, где формальные отношения «принципал-агент» или формальные отношения «агент-клиент» считаются противоестественными и искусственными, а подарки приемлемы как обратная связь за полученные услуги. Однако общие условия для коррупционных обменов остаются в силе, если существует коррупционная норма. Коррупционную норму можно определить, как ожидание того, что обычно допустимо предложить или принять коррупционную сделку в определенной ситуации (Graeff P., 2004). Если коррупционная норма является руководящим принципом поведения, она должна противоречить другой уже существующей норме или закону (Schweitzer H., 2002). В противном случае акторы могли бы сделать их коррупционный обмен публичным достоянием без стеснения. Их сделка больше не будет считаться коррупцией. Коррупционной нормой является незаконное поведение, но это не означает, что она автоматически воспринимается как незаконное поведение. Некоторые коррупционные действия соответствуют ожиданиям граждан, например, в тех случаях, когда клиенты получают контроль над бюрократическими процессами. Иногда коррупция дает возможность избежать неразумных правил. С точки зрения государственного служащего, было бы оправдано взимать дополнительный сбор за услуги и документооборот (иногда называемый «быстрыми деньгами»). В подобных случаях коррупционная норма мешает другой норме. Это делает необходимым хранить транзакцию в секрете.

Согласно Коулману, «норма о конкретном действии существует, когда общественное право контролировать действие принадлежит не актору, а другим» (Coleman J., 1990 p. 243). Существует обоюдное согласие между участниками относительно того, кто имеет право руководить конкретными действиями. Нормы принадлежат к действиям, которые Коулман называет «фокальными действиями» (Coleman J., 1990 p. 246). Нормы уменьшают или увеличивают вероятность появления фокальных действий. Как правило, существуют законы, которые призваны сдерживать все основные действия, связанные с коррупцией. Но есть также определенные нормы, которые способствуют коррупции (например, «каждый должен поддерживать членов семьи всеми средствами -- даже если это противоречит закону») (Graeff P., 2004).

Поскольку в коррупционных сделках интересы акторов взаимозависимы, и каждый участник должен учитывать интересы другого (например, о секретности сделки), нормы коррупции могут быть приняты как негативные «формальные манеры», в понимании Элиаса (Elias P., 1969). «цель» норм -- получить контроль над правами на действия (Berger A., 1998). Появление норм связано с этой «целью». Если нормы коррупции воспринимаются как негативные «формальные манеры», они возникают потому, что они выгодны для всех, кто им подчиняется. Такое функциональное объяснение подразумевает, что люди хотят, чтобы эта норма появилась на свет, но совершенно непонятно, как люди получают право действовать. Коулман упоминает важную причину появления норм: существование внешних эффектов (externalities) (Coleman J., 1990). Норма может возникнуть, если акторы не смогут устранить внешние эффекты посредством рыночной или переговорной деятельности. В таких ситуациях нормы могут помочь, предоставив правило. Примерами для этого являются многие случаи коррупции, такие как проблема регулятивного бремени или бюрократизма в государственных организациях. Государственные служащие могут создавать и использовать дополнительное бремя регулирования. Если это попускается их руководством, новая «регламентационная процедура» становится привычкой государственных служащих и может установить норму (Graeff P., 2004). Иногда руководители сознательно упускают из виду эксплуатирующее государственных служащих, чтобы обеспечить их дополнительным доходом (Klitgaard R., 1988).

Когда авторы пытаются определить нормы, большинство из них также подчеркивают, что нормы включают возможность санкционировать любое отклоняющееся поведение (от этих норм) (Weede E., 1995). Разумно предположить, что нормы коррупции появляются чаще в обществах, где возможностей для санкций меньше. Согласно Коулману (Coleman J., 1990), санкционирование более вероятно в тесных социальных отношениях, так как подкрепить или наказать поведение других проще. Применять санкции в случае коррупционных сделок -- особый случай. Санкционирование действия против нормы коррупции (например, путем раскрытия коррупции) сопряжено с трудностями, поскольку цена выявления коррупции влияет на обоих участников сделки. Возможность предать коррупционную сделку огласке является инструментом манипуляции для каждого из акторов и после сделки. Таким образом, можно санкционировать поведение против нормы коррупции, но общие условия коррупционных обменов делают применение этих санкций маловероятным.

Нормы коррупции создают социальную сферу для субъектов, которые хотят действовать в своих собственных интересах за счет других. Действия, вытекающие из норм коррупции, в основном являются незаконными, но редко неправомерными (нелегитимными). Актор может придумывать юридические «лазейки», которые дают возможность гармонизировать партикулярные и универсалистские интересы через коррупционные обмены (Smelser, (1971) 2011). В этой ситуации коррупция выступает в качестве социального «инструмента», привнося индивидуальные и общественные интересы в соответствие друг с другом. Но обычно утверждения о коррупционных нормах не столь позитивны, как утверждения Нила Смелсера ((1971) 2011).

Коррупционные нормы являются частью более широкой системы социальных норм в обществе, и они характеризуются тем, что индивиды стремятся к своим собственным интересам за счет общественных. Если в обществе распространены коррупционные нормы, то существует «системная коррупция» с серьезными последствиями для политической и правовой системы. Чаще всего стимул для политиков преодолевать эти проблемы мал, потому что они выигрывают от такой ситуации. Согласно Хартмуту Швейцеру (Schweitzer H., 2004), «системная коррупция» возникает в тех обществах, которые неспособны разрешать конфликты в своих нормативных системах. Если универсалистские нормы не преобладают над партикулярными нормами, людям нельзя помешать реализовать частную выгоду за счет общества в целом. Если норма коррупции заранее структурирует ситуацию, то осуществление коррупционного обмена не зависит от конкретного партнера по коррупции. Это означает, что субъекты ожидают (из-за взаимности), что они вряд ли будут наказаны за преступные действия. Таким образом, коррупционная норма ведет к инвестициям в доверие к другим индивидам, независимо от того, кем они являются (Graeff P., 2004).

2.6 Аттитюды и установки

Когда люди спрашивают о чьих-то установках, они имеют в виду убеждения и чувства, возникающие в связи с каким-нибудь человеком или событием и, как следствие, готовность вести себя определенным образом. Взятые вместе, благоприятные или неблагоприятные оценочные реакции на что-либо, независимо от того, в какой форме он выражены (в форме убеждений, чувств или готовности к действиям), определяют установку человека (Olson J. & Zаnnа M., 1993). Установки -- эффективный способ оценки мира. Когда нам нужно быстро отреагировать на что-то, чувство, которое это «что-то» вызывает у нас, способно направить нашу реакцию. Например, человек, убежденный, что представители данного этноса ленивы и агрессивны, может испытывать к ним антипатию и совершать по отношению к ним дискриминационные поступки. Оценивая установки, мы обращаемся к одному из следующих трех параметров: чувствам, действиям, мыслям (Майерс Д., 2010).

Впервые понятие «аттитюд» было введено социологами У. Томасом и Ф. Знанецким, они определяли его как состояние сознания индивида относительно некоторой социальной ценности (Thomas W. & Znaniecki F., (1918) 1958). Позднее они же дали другое определение аттитюду как устойчивой системе взглядов и представлений, подготавливающей индивида к определенным действиям, которая может быть выражена в форме отрефлексированных суждений (Summers G., 1971). Установка, как утверждают А. Праткинс и А. Гринвальд, - это оценочное отношение к какому-либо предмету или явлению, о которых у индивида имеются определенные знания (Зимбардо Ф. и Ляйппе М., 2000). Элис Игли и Шелли Чейкин определяют аттитюд как психологическую тенденцию, которая выражается в оценке определенного объекта с определенной степенью одобрения или неодобрения (Eagly A. H. and Chaiken S., 2007).

Доказательства о масштабах коррупции и о формах, которые она принимает, очень трудно собрать, и выводы трудно проверить. Неоднозначные факты изобилуют, но недавние исследования показывают, что личный опыт предоставления взятки в Центральной и Восточной Европе гораздо более распространен в «сплетнях», слухах или представлениях людей о коррупции, чем в их отчетах об их личном опыте (Miller, et al., 2001).

Если уровни фактической коррупции переоцениваются обществом, возможно, часть объяснений может заключаться в осознании обществом терпимости государства к коррупции как в смысле ее сокрытия, так и в некоторых случаях в смысле морального одобрения. «Кодекс молчания», как правило, является признаком, в большей или меньшей степени, полицейских культур (Haberfeld M., et al., 2000), и российская полиция вряд ли станет исключением; но также представляется правдоподобным предположить, что некоторые нравственно сомнительные поступки воспринимаются должностными лицами не просто как ошибки, которые следует упустить из виду, особенно если нужно встать на защиту коллеги, а как нравственно приемлемые действия (Beck A. & Lee R., 2002).

В результатах исследования Эдриена Бэка и Рут Ли, посвященного аттитюдам к коррупции среди российских полицейских (Beck A. & Lee R., 2002), наиболее приемлемыми для респондентов были те сценарии, которые не имели финансовой выгоды, или те действия, которые не подразумевали «жертв» (т.е., которые защищают офицера от наказания уже после факта нарушения или привлекают компанию, а не человека). Когда дело касается рядового коллеги, который избегает наказания за нарушение, а не самих офицеров или их близких друзей или родственников, присутствие «жертвы» может заметно влиять на уровень приемлемости: пьяная драка, которая подразумевает разделение вины, была более приемлемой, чем кража со взломом) (Beck A. & Lee R., 2002).

Вопиющая преступность действий, как оказалось, снижает приемлемость сценариев для респондентов. Тем не менее, уровни приемлемости между 4 и 6 процентами получили «кража телевизора с места преступления», «получение денег от преступника, чтобы его отпустить» и «вступление в сговор с бандой, импортирующей угнанные автомобили». Опыт реальной службы среди респондентов, как представляется, повышает их толерантность к коррупции на низком уровне, уменьшая их толерантность к откровенно преступной коррупции: единственный сценарий, который служащие были более склонны, чем студенты, считать приемлемым, был одним из наименее «серьезных»: «получение водительских прав супруга обратно без штрафных санкций» (55% служащих-офицеров, в отличие от 45% учащихся первого курса и 44% учащихся четвертого курса). Единственный сценарий, который служащие офицеры были менее склонны считать приемлемым, был откровенно преступным: «кража телевизора с места преступления» (2% служащих, в отличие от 7% учащихся первого курса и 8% учащихся четвертого курса) (Beck A. & Lee R., 2002).