Авторскую иронию в описании этой героини можно встретить достаточно часто, но есть один пассаж где ее, скорее всего, нет, хотя многие исследователи склонны ее там видеть. Речь идет о строках 124-6, где Чосер говорит о французском языке Аббатисы. В оригинале здесь часто повторяются такие носовые звуки, как m и n, за счет чего мы как бы начинаем слышать французскую речь героини. Многие исследователи видели очередную насмешку Чосера в том, что Аббатиса говорила не на «чистом» парижском французском, а на его диалекте, который преподавался в монастыре в Страдфорде на Боу, где мадам Эглантина училась. Однако Уолтер Скит в своих комментариях к Общему Прологу яростно опровергает эту точку зрения, говоря, что ее последователи читают Чосера бездумно. Так, он считает, что у нас нет никаких причин считать, что Чосер-рассказчик презирает Аббатису за эту ее черту, и тому есть ряд доказательств. Во-первых, говорит он, на таком французском говорило вся высшая английская аристократия. Также на нем нередко изъяснялись сам король Эдуард и его жена, королева Филиппа. Более того, на тот момент король Эдуард нередко провозглашал себя королем Франции, вероятно, имея в виду тот факт, что французский король Иоанн был какое-то время практически его пленником. Таким образом, хотя сам Чосер, побывав в Париже, не мог не видеть разницы между французским английской аристократии и парижским вариантом этого языка, у него не было никаких причин считать страдфордский вариант «ниже» того, на чем говорят сами французы Там же. С. 55-56. . К тому же монастырь в Страдфорде-на-Боу был чрезвычайно популярным местом обучения детей высшей аристократии. Поэтому сам факт того, что Чосер упоминает его в рассказе об Аббатисе, скорее говорит о его уважении к ее образованности.

В описании Аббатисы Чосер почти всегда сталкивает светскость и духовность своей героини, и есть очень немного мест, где он рассказывает лишь о светской стороне ее натуры. Важно отметить, что мест, где она характеризовалась бы исключительно как монахиня, у Чосера нет - это в очередной раз показывает, насколько далека и эта героиня, и церковь в целом, от своего духовного долга. Одно из таких мест - это строки, посвященные ее манерам за столом (127-36). Так, Чосер подробно говорит о том, как аккуратно и красиво ела эта героиня: она не роняла куски еды на пол, ела без жадности, не засовывала пальцы глубоко в соус, не пачкала едой одежду, тщательно вытирала губы, чтобы жир от еды не оставался на кубке. Под конец он напрямую говорит о том, что она старалась подражать манерам при дворе. Интересно, что пассаж, посвященный манерам Аббатисы, Чосер почти дословно переписал из «романа о Розе», где подробно описывается поведение за столом главной героини. Она точно так же, как и Аббатиса, заботилась о том, чтобы не испачкать пальцы в соусе, а губы - в супе, не класть в рот слишком большие или слишком маленькие куски, не пролить или уронить ничего из еды Информация взята из Общего Пролога под редакцией У. Скита. С. 56-57.. Помимо этого можно предположить, что и на «Роман о Розе» и, следовательно, на «Кентерберийские рассказы» повлияла «Наука любви» Овидия, в третьей книге которой он говорит, как следует девушке вести себя за столом: «В кончики пальцев кусочки бери, чтоб изящнее кушать, / И неопрятной рукой не утирай себе губ. / Не объедайся ни здесь, на пиру, ни заранее, дома: / Вовремя встань от еды, меньше, чем хочется, съев» Овидий. Наука любви. Кн. 3. Новосибирск: Новосибирское книжное изд-во, 1990. С. 150.. То есть мы вполне можем предположить, что сама Аббатиса читала Овидия, тем более, что она следует и некоторым другим его советам. Например, она явно не оставила без внимания его рассуждения об улыбках и смехе: «Трудно поверить, но так: смеяться -- тоже наука,<…> / Рот раскрывай не во всю ширину, пусть будут прикрыты / Зубы губами, и пусть ямочкой ляжет щека» Там же. . Напомним, что Чосер отмечает, что у Аббатисы были «приветливые губки / и в рамке алой крохотные зубки». Таким образом, вполне возможно, что в этом подробном описании «светскости» Аббатисы содержится скрытая насмешка Чосера - если знавшим латынь духовным лицам и позволялось читать Овидия, хотя вряд ли они это афишировали, то уж следовать его советам им явно не следовало. С другой стороны, отсылка к Овидию не убирает и самую очевидную причину внимания Аббатисы к собственным манерам - ее желание быть ближе к придворной культуре, характерное, как уже неоднократно говорилось, для всего духовенства XIV века. Так, аббатиса более или менее успешно пытается казаться светской леди, на самом деле ею не являясь. Такая подражательность ее манер выражена в слове semely (строка 136 Ful semely after hir mete she raughte), совр. англ. seemly. Разумеется, основное значение этого слова, данное в Middle English Dictionary, это - graciously, courteously; pleasantly, gracefully, daintily Там же., что не имеет ничего общего с иллюзорностью. Однако не стоит забывать, что semely имеет общий корень со словом seem, который переводится как «представляться, казаться». На этом фоне вполне естественной выглядит то, что она «возбуждать стремилась уваженье», в оригинале - «прикладывала усилия к тому, чтобы с ней считались» (строки 139-140). Столь скрупулезно следуя правилам поведения за столом, Аббатиса явно желает подчеркнуть свою принадлежность ко двору, то есть присвоить себе статус, которого она на самом деле не имеет. Отсюда и тревога, что кто-то, например, проницательный Чосер-рассказчик, может увидеть ее «притворство» и перестать ее уважать.

Другое место, посвященное только (или почти только) «светской» стороне Аббатисы - это описание ее внешности. Так, Чосер говорит о том, что у нее были «Точеный нос, приветливые губки / И в рамке алой крохотные зубки, / Глаза прозрачны, серы, как стекло». Этот рассказ вполне соответствует традиционному описанию прекрасных дам. Так, как отмечает У. Скит, серый цвет глаз считался во времена Чосера самым красивым: например, серые глаза, которые тоже сопоставляются со стеклом, имеет героиня «Романса Гая Уолврика», при этом их серый цвет неоднократно в нем подчеркивается. К тем же представлениям о красоте относится маленький красный рот Аббатисы и ее «крохотные зубки» - эти стереотипы женской привлекательности дожили до наших дней. Заслуживает внимания то, как Чосер говорит о лбе героини But sikerly she hadde a fair forheed; / It was almoost a spanne brood, I trowe (Строки 155-156), букв., «разумеется, у нее был красивый лоб, я думаю, он был почти девять дюймов в ширину». С одной стороны, такой лоб соответствовал стандартам красоты при дворе, то есть это замечание может рассматриваться как комплимент. Однако сама детализация здесь заставляет думать об иронии в этих строках. Позже, например, образ сэра Топаса кажется читателю абсурдным ровно из-за обилия деталей, например, в рассказе о том, как он собирается на битву. Возможно, здесь Чосер использует тот же прием: создается ощущение, что фраза про девять дюймов принадлежит не столько Чосеру, который вряд ли измерял лоб линейкой, столько самой Аббатисе, которая гордится своим лицом, зная, что оно полностью соответствует тому, что должна иметь прекрасная дама. Такие подробные пассажи о поведении и внешности Аббатисы - это тоже примеры авторской иронии. Чосеру кажется смешной показная светскость Аббатисы, ее стремление быть похожей на даму, которой она на самом деле не является. Однако здесь авторская усмешка все же достаточно добродушная, в отличие от строк, посвященных любви этой героини к братьям нашим меньшим.

Здесь якобы умиленный Чосер восхищается ее милосердием и добротой: Аббатиса рыдала, увидев мышь в мышеловке, кормила «мясом, молоком и хлебом» своих собачек и горько плакала, когда кто-то из ее питомцев умирал (строки 144-50). Стоит начать с того, что собаки и мыши были явно неадекватными объектами сочувствия для средневекового человека. Мыши тогда воспринимались как символ дьявола, человеческого страдания, разрушения The Riverside Chaucer, Р. 804.. К тому же, если Аббатиса рыдала, увидев мышку в мышеловке (строки 144-145), это в известной степени говорит о ее лицемерии - никто не мешал ей эту мышеловку не ставить. Тогда как ее любовь к собачкам является несколько гипертрофированной даже по современным меркам.

Во-первых, устав запрещал духовенству держать каких-либо домашних животных, за исключением кошек. Кошка была разрешена как богоугодное животное, которое ловит мышей, но вероятно, для сердобольной аббатисы такой вариант был неприемлем. Это уже не просто стремление походить на светскую даму, а явное пренебрежение своим духовным статусом, что, возможно, вызывает у Чосера куда большую неприязнь, чем изящные манеры. Помимо этого описание любви Аббатисы к животным - наиболее яркий пример умолчания, построенного на контрасте, о котором я говорила в начале главы. Например, Чосер говорит о том, что она кормит этих собак самым дорогим сортом хлеба, Waspel-bread. Такой могли себе позволить только очень богатые люди. Уже то, что она не жертвует его, например, нищим, достаточно ярко характеризует ее отношение к людям. Практически то же самое можно сказать по поводу того, что она кормит этих животных жареным мясом. Так, устав святого Бенедикта разрешал есть его только больным, и святой явно имел в виду людей, а не собак. Аббатиса же считает, что ее собакам мясо и хлеб нужнее, ведь в ее описании нет ни слова о ее милосердии к людям. Единственное, что Чосер говорит о ее отношении к окружающим - это то, что она «Оказывала грешным снисхожденье». Однако это вполне может быть намеком на индульгенции, которые она приветствовала, или пожертвования раскаявшихся грешников на ее аббатство, которые она охотно принимала. Речь вряд ли идет об истинном милосердии, ведь на этом рассказ о ее добром отношении к людям заканчивается, и Чосер с восторгом переходит к описанию того, как нежно она любила братьев наших меньших. Здесь впервые за все описание Аббатисы Чосер наиболее явно выражает негативное отношение к ней - неслучайно Вторая Монахиня и Священник в своих рассказах будут скрыто укорять Аббатису за ее слишком сильную любовь к животным и нежелание помогать людям. Помимо этого здесь Чосер впервые намекает на то, что Аббатиса далеко не так милосердна и безобидна, какой кажется на первый взгляд: в полной мере ее нелюбовь к людям проявится в ее кровожадном рассказе о пытках евреев и их зверской казни.

Аббатиса является, пожалуй, самым неоднозначным, а потому и самым изучаемым персонажем «Кентерберийских рассказов»: часто вообще невозможно понять, как сам Чосер относится к ней, одобряет ли он ее поведение, или же его комплименты - это очередная насмешка над духовенством. Он постоянно сталкивает в своем описании ее желание быть похожей на светскую леди и ее духовные черты, которых у Аббатисы намного меньше, чем ей следовало бы иметь. Однако все остальные представители церкви в «Кентерберийских рассказах» намного четче распадаются на положительных и отрицательных, и первый явно негативный представитель церкви, идущий в Общем Прологе сразу за Аббатисой - это Монах.

2.2 Монах

Отношение Чосера к Монаху намного более очевидно, чем к Аббатисе. Характеризуя этого героя, Чосер постоянно противопоставляет тот идеал, которому следует соответствовать, тому, что есть на самом деле, то есть тому, как ведет себя Монах. Так, он вставляет в свое описание поучения из трактатов отцов церкви, тут же говоря, что Монах им не следует, или же практически устами своего героя нивелирует ценность этих книг.

Если в описании Аббатисы можно увидеть авторскую иронию, то рассказ о Монахе полон едкого сарказма. Здесь Чосер как бы соглашается со своим героем, говоря о том, что «А в самом деле, ведь монах-то прав, / И устарел суровый сей устав: / Охоту запрещает он к чему-то / И поучает нас не в меру круто: / Монах без кельи - рыба без воды. / А я большой не вижу в том беды. / В конце концов, монах - не рак-отшельник, / Что на спине несет свою молельню» (строки 173, 175, 176). Кстати говоря, с последними строками этой цитаты перекликается одно из определений Монаха, outrider, то есть клирик, находящийся вне монастыря, выезжающий из него по монастырским делам. Это упоминание важно, потому что достаточно быстро окажется, что Монах вне монастыря и его не только физически, но и духовно. Со словом outrider, таким образом, будет перекликаться прилагательное recchless, которое может означать как «вне монастыря», так и «не подчиняющийся правилам». Но, якобы соглашаясь со своим героем, Чосер лишь подчеркивает его реальное отношение к своему герою, особенно если учесть, что своим поведением Монах подрывает основы основ. Так, У. Скит отмечает, что в католичестве уставы Маврикия и Бенедикта были старейшими и наиболее авторитетными сводами правил монашеской жизни Там же. .

Чуть позже вновь слышится авторский сарказм, когда Чосер говорит, что Монах «не дал бы и ощипанной курицы» за тексты, где говорится, что охотники - не святые люди и что монахи вне монастыря (recchless) подобны рыбе без воды (строка 177). Такие кулинарные метафоры, в свою очередь, создают комический эффект - тот же самое можно увидеть в описании сэра Топаса, чьи волосы, например, сравниваются с шафраном. Ощипанная курица в Средневековье воспринималась как нечто ничего не стоящее, потерявшее свою ценность, и, разумеется, здесь это выражение использовано именно в этом значении. Также, на мой взгляд, тот факт, что Монах ни во что не ставит ощипанных куриц, еще и характеризует его как человека богатого и сорящего деньгами. К тому же такое пренебрежительное отношение к мясу явно говорит о том, что Монах забывал поститься, что было неприемлемым даже для светских людей. Продолжает те же мотивы строка 182, где говорится, что монах не дал бы за те же тексты и устрицы.

Приводимое ранее сопоставление Монаха без кельи с рыбой восходит к Предписаниям Грациана, где есть следующая фраза: «как не может жить рыба без воды, так и монах не может жить вне монастыря» Skeat. Указ. Соч. Р. 60. . Также это намек на устав святого Августина, который предписывал монахам большую часть времени находиться в келье, строго ограничивая часы вне ее границ. Чосер практически озвучивает мысли Монаха об уставе и жизни Блаженного Августина: он говорит о том, что братии вовсе необязательно изнурять себя трудами и молитвами, это намного больше пристало самому святому мужу. Показывая, как пренебрегал Монах Грацианом, Августином и другими отцами церкви, Чосер изображает современное ему духовенство, весьма далекое от того, чем оно должно было быть. Таким образом, Чосер в описании Монаха касается достаточно опасных границ: такая критика, пусть даже саркастическая, столпов христианства могла повлечь за собой серьезные последствия. Возможно, примером Чосеру служили более свободные ирландские церкви, а также лолларды, которые критиковали духовенство за те же самые вещи.

То же противопоставление основы церкви и современного духовенства продолжается, когда Чосер говорит об увлечениях Монаха, а именно, об охоте, лошадях и собаках. Такие пристрастия отражают привычки монахов, которых видел Чосер: так Скит указывает, что охота была любимым занятием средневекового духовенства, что часто становилось предметом критики в его адрес Skeat. Указ. Соч. Р. 59.. Также упоминание охоты может намекать на любовные похождении Монаха, его охоту на девушек. О том, что этот персонаж был неравнодушен к женскому полу, говорит хотя бы его одежда. Монах носит плащ, отороченный лучшей белкой и брошь с «любовным бантом», то есть с декоративным узлом с множеством петель, то есть, скорее всего, Монах много общается с женщинами и стремится им нравиться. Также нельзя назвать случайностью упоминание о том, что со своими соколами и собаками он охотился на зайцев, которые в средневековье были символом похотливости. Помимо этого охота, точнее, фраза про охотников, которые, по словам Монаха, являются святыми людьми - это отсылка к Нимроду. Это библейский воитель и охотник, который упоминается в книге Бытия как «сильный зверолов перед Господом», своего рода святой охотник. Нимрод описывается как сильный, необузданный и жестокий человек, и сопоставление с ним отнюдь не характеризует Монаха лучшим образом.

Говоря о страсти Монаха к лошадям и о том, что он украшает сбрую бубенчиками по тогдашней моде, Чосер иронично замечает, что колокольчики на уздечках коней Монаха звенели так же громко, как и колокола его часовни, намекая, что Монах может быть хорошим аббатом только для лошадей. А его любовь к собакам отчасти объединяет его с Аббатисой, каждый из них, таким образом, по-своему пытается походить на аристократию, Аббатиса - на знатную даму, Монах - на владельца обширного поместья.

Таким образом, описывая весьма непривлекательного Монаха, Чосер не просто обличает церковь, но постоянно говорит о том, какой ей следовало бы быть, цитируя отцов церкви или упоминая их трактаты. Отчасти это делает похожим рассказ о Монахе на то, о чем говорил в своих трактатах Джон Уиклиф, провозглашая, что церковь отошла от своих основ. Возможно, Чосер выбирает именно этого персонажа для такого противопоставления, поскольку именно Монах вместе с Аббатисой - это представители наиболее древнего и уважаемого института церкви, ее основы, от которой уже значительно позже отделились нищенствующие братья и продавцы индульгенций.

2.3 Кармелит

Прежде, чем говорить конкретно об этом персонаже, стоит отметить один нюанс, связанный с русским переводом «Кентерберийских рассказов». Дело в том, что в оригинале этого персонажа зовут Friar, то есть просто «нищенствующий брат». Он не является представителем какого-либо конкретного ордена, и его образ олицетворяет собой недостатки их всех, а вовсе не только ордена кармелитов, прямых отсылок к которому в тексте нет.

Итак, само введение этого персонажа достаточно иронично. Чосер говорит о том, что он был A lymytour, a ful solempne man (строка 209). Lymytour (совр. limiter) - это нищенствующий брат, «работающий» в границах определенной территории, а solempne man (совр. solemn man) - святой, праведный человек. Такое соединение бытового и возвышенного намекает на то, что и сама «святость» Кармелита была скорее бытового свойства. Дальше Чосер отмечает, что In alle the ordres foure is noon that kan / So muchel of daliaunce and fair langage (строки 210-211), букв. «из всех четырех орденов нищенствующих братьев никто не был столь общительным и не умел столь красиво говорить». Четыре ордена, которые здесь имеются в виду - это доминиканцы (черные братья), францисканцы (серые братья), кармелиты (белые братья) и августинцы. Именно эти ордена проповедовали на территории Англии. То есть, как уже было сказано, Кармелит - это карикатура на всех нищенствующих братьев, все ордена которых Чосеру, судя по этому тексту, одинаково неприятны.

Позже Чосер более подробно говорит о том, что он подразумевает под «общительностью» Кармелита: так, он сообщает, что He hadde maad ful many a mariage / He had made very many a marriage / Of yonge wommen at his owene cost (строки 212-3), букв. «он выдал замуж многих девушек за свой счет». Здесь, скорее всего, имеется в виду, что Кармелит искал мужей тем, кого успел совратить. После этого особенно ироничной выглядит фраза «Крепчайшим был столпом монастыря». «Столпы церкви» - это достаточно популярный образ, поэтому сложно сказать, к чему именно Чосер отсылает своего читателя. Например, в «Послании к Галатам» тремя столпами церкви называются Петр, Иоанн и Иаков. Еще довольно часто столпами церкви могут называть четыре Евангиеля или четырех евангелистов, Луку, Иоанна, Марка и Матфея. Однако здесь важна не столько конкретная отсылка, сколько горький сарказм этой фразы. Если сначала столпами церкви были апостолы и евангелисты, то теперь ими стали такие недостойные люди, как Кармелит. И, если у церкви в Англии Чосера такие столпы, какой же должна быть она сама? В этой фразе, как и во всем описании Кармелита, возможно, отражены взгляды лоллардов, которые полагали, что современная им церковь имеет мало общего с учением Христа, а ее представители совсем не похожи на праведников.

Это предположение можно подтвердить тем, что сразу после фразы о том, что он был «столпом монастыря» (строка 214), Чосер начинает рассказывать о том, как именно Кармелит зарабатывал себе на жизнь - так, он сообщает, что тот «Дружил с франклинами То есть с богатыми землевладельцами он по округе, / Втирался то в нахлебники, то в други / Ко многим из градских почтенных жен» (строки 215-7). Позже то же желание подольститься к богатым женщинам вновь прозвучит в описании этого персонажа: Чосер будет говорить о том, что он носил в капюшоне маленькие подарки для них (строки 233-4). Эти фрагменты тоже могут перекликаться с идеями лоллардов, ведь именно он упрекали нищенствующих братьев в общении с богатыми женщинами с целью получения денег The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 808. .

Разберем подробнее то, как именно Кармелит «работает», то есть собирает деньги и отпускает грехи. Первое, что мы узнаем о том, как именно он исповедовал - это его собственное объяснение его действий. Он легко отпускал их, объясняя это тем, что For he hadde power of confessioun, / As seyde hymself, moore than a curat (строки 218-9), букв. «потому что он обладал правом исповеди большим, чем у приходского священника». Здесь могут иметься в виду два исторических факта. Во-первых, иногда нищенствующие братья действительно имели некоторые связанные с исповедью полномочия, которыми священники не обладали. Однако нигде нет указаний на то, что такая практика была распространенной, скорее всего, речь шла о единичных случаях. Во-вторых, Кармелит здесь может подразумевать буллу папы Бонифация VIII 1300 года, в которой были перечислены нищенствующие ордена, имеющие право исповедовать. Видимо, Кармелит, говоря о своем праве отпускать грехи, имел в виду, что его орден в этой булле есть Там же. . В любом случае, как указывает У. Скит, даже приходской священник не имел права исповедовать любые грехи, в особых случаях требовалось решение епископа, и, следовательно, тем более абсурдно звучат слова Кармелита о его возможности отпускать любые грехи Skeat. Указ. Соч. Р. 63. . И, разумеется, описание того, как Кармелит выбирает, кого простить, тоже весьма иронично: ему не важно, в чем человек виноват, важно, сколько он платит. Кульминацией этого описания становится фраза Therfore in stede of wepynge and preyeres / Men moote yeve silver to the povre frиres (строки 231-232), букв. «вместо молитв и рыданий можно просто дать серебра бедным братьям». Таким образом, главная составляющая покаяния, а именно молитвы, открыто признаются ненужными, что превращает деятельность нищенствующих братьев в откровенную торговлю или вымогательство.

Особенно ярко иллюстрирует это пассаж, говорится, как Кармелит «зарабатывал» деньги, выпрашивая их у вдовы. Здесь интересным является замечание о том, что, суетясь вокруг своей жертвы, rage he koude, as it were right a whelp (строка 257), букв. «он мог резвиться, словно был настоящим щенком». Как можно вспомнить, Аббатиса держала собачек, в которых, вероятно, души не чаяла. Можно предположить, что Кармелит в каком-то смысле тоже является «собачкой» Аббатисы, ее подопечным, которого окружающим есть за что не любить и презирать. В любом случае у Кармелита есть переклички с Аббатисой. Например, если мать Эглантина говорила по-английски в нос на французский лад, то Кармелит «Чуть шепелявил, чтоб звучала / Речь английская слаще для ушей», что может говорить о связи этих персонажей.

Также у Кармелита есть переклички и с другими персонажами. Например, Чосер упоминает о том, что общаться с бедными и прокаженными совсем не пристало такому благородному человеку, как Кармелит (строки 245-8). Здесь он явно сопоставляется с Монахом, который тоже не желал «возиться с всякой вшивой беднотою». Именно прокаженными в свое время занимался святой Франциск, то здесь Кармелит, как и Монах, открыто не признает учение отцов церкви, что, надо сказать, для духовенства у Чосера не является чем-то из ряда вон выходящим. Еще одна параллель с этим персонажем есть в описании того, как Кармелит был одет. Так, в строках 262-3 говорится о том, что Of double worstede was his semycope, / That rounded as a belle out of the presse, букв. «его короткий плащ был из дорогой ткани / сидел на нем круглый, как колокол». Как мы помним, звон колокольчиков на сбруе Монаха был слышен издалека, то есть Кармелит здесь становится не только собачкой Аббатисы, но и украшением на сбруе Монаха, что вполне согласуется с тем, что он играл на музыкальных инструментах (то есть издавал приятные звуки). К тому же одежда Кармелита, как и плащ Монаха, была дорогой, и в ней he was nat lyk a cloysterer, (строка 259), букв. «в ней он не был как монах в келье», что вновь отсылает читателя к Монаху.

Как уже было сказано, Кармелит хорошо играл на музыкальных инструментах. Так, мы узнаем, что «Умел он петь и побренчать на роте. / Никто не пел тех песен веселей» (строки 235-7). Во-первых, эта его черта еще раз подчеркивает его желание нравиться женщинам: неслучайно, например, хорошо играет «влюбчивый» Сквайр. Также здесь содержится отсылка к высказыванию св. Франциска, который называл своих последователей «божьими менестрелями» Там же. С. 808. . Это место, как и сравнение со «столпом церкви», призвано показать, насколько далеко отошла церковь от того, чем хотела быть изначально, и в кого превратились ее менестрели, чье призвание изначально было служить Богу.

Важными в характеристике Кармелита также являются его внешность, характер и привычки. Например, Чосер говорит о том, что у него была белая, как лилия, шея. Здесь стоит отметить две вещи. Во-первых, белая шея, согласно средневековой физиогномике, была признаком развратности, что для Кармелита было более чем актуально. Во-вторых, как мне кажется, сравнивая цвет шеи с лилией, Чосер откровенно издевается над Кармелитом: с лилией сравнивают кожу дам, а не мужчин. Позже так же Чосер обыграет другое традиционное сравнение в описании женской внешности, привнеся в него издевательский оттенок: он уподобит глаза Кармелита звездам в морозную ночь. Похожим образом Чосер высмеивает Сэра Топаса, говоря о его длинных волосах и красных губах. Стоит заметить, что такая «двуполость» - это одна из черт, которая объединяет Кармелита с Продавцом Индульгенций, о котором подробнее будет сказано в соответствующем разделе. После этого скрытого сравнения с дамой особенно абсурдной выглядит следующая строка: Therto he strong was as a champioun (строка 239), букв., «и более того, он был хорошим бойцом». Возможно, говоря это, Чосер тоже думал о сэре Топасе, «доблесть» которого невелика. Как указано в The Riverside Chaucer, Здесь имеются в виду бои в рамках юридической системы: иногда средневековый закон допускал регламентированную драку представителей двух враждующих сторон, полагая, что Господь поможет правому победить Там же. С. 809.. Здесь сам факт того, что Кармелит участвует в таких вещах, явно не говорит в их пользу. Видимо, подразумевается, что в таких битвах Кармелит выигрывал нечестным путем, в очередной раз спекулируя верой в Бога и желаниями своих «клиентов». Скорее всего, Кармелит умело использовал такие возможности, чтобы решить дело в пользу того, кто больше ему заплатит.

Последнее, что мы узнаем о Кармелите - это его имя, брат Губерт. Это один из двух представителей духовенства, которых Чосер называет по именам, и, следовательно, это имя не может быть случайным. Как указано в Chaucer Name Dictionary, скорее всего, оно отсылает к коршуну по имени Губерт, жулику из французской поэзии традиции Ренарта или романа о Лисе.

Основной мотив в описании брата Губерта - это его «прыткость», изворотливость, умение «заработать», общаясь с любыми людьми. С другой стороны, это персонаж, прекрасно знающий себе цену, а потому любящий роскошь. Эти черты делают его похожим и Монаха, и на Продавца Индульгенций, у которого желание получить деньги проявляется в самом сюжете «Кентерберийских рассказов». А вот следующий персонаж, имеющий отношение к церкви, является единственным из всех, кто искренне старается следовать Евангиелю, и поэтому вызывает у Чосера огромное уважение.

2.4 Священник

Как часто бывает в Общем Прологе, уже первая фраза достаточно четко показывает, как именно Чосер относится к конкретному персонажу, и этот случай не стал исключением. Первая строка, посвященная этому персонажу, звучит как A good man was ther of religioun (строка 477). Таким образом, он сразу же противопоставляется всем остальным представителям духовенства. Позже таких противопоставлений будет достаточно много. Например, далее будет сказано о том, что он скорее был готов давать деньги прихожанам, чем брать их, в отличие от всех остальных персонажей, у которых задача любым способом деньги добыть стала основной. Еще будет много раз повторяться, что Священник, проповедуя Евангиеле, прежде всего, жил сам по его законам, тогда как ко всем остальным это явно не относится. Еще одним примером такого рода, возможно, является 526 строка, где упоминается, что он был spiced man. Это место не имеет точного перевода, один из вариантов, предложенный Робинсоном, звучит как «он был разумным человеком и не придавал большого значения мелочам» Там же. С. 815. . Может быть, здесь он противопоставляется Аббатисе, которая, наоборот, переживала из-за смертей собачек вместо того, чтобы беспокоиться о людях.

На образ этого персонажа во многом повлияло движение лоллардов и их представления о том, каким должно быть духовенство. Так, основная черта, которую отмечает в нем Чосер - это его бедность, что вполне может перекликаться с идеалами лоллардов, которые осуждали духовенство за пристрастие к деньгам. Например, Священник предпочитает бедный приход служению в богатом храме. Во-вторых, в Общем Прологе говорится об учености Священника и о том, что он «прихожан Евангелью учил», что тоже может отсылать к лоллардам и их переводу Библии (для которого, безусловно, требовалась образованность). Также его наставленье было «Не жесткое, надменное, пустое, /А кроткое, понятное, простое» (строка 518), то есть, возможно, его проповеди читались не на латыни, а на понятном его прихожанам английском, что и предполагал Уиклиф. Помимо этого говорится о том, что он неохотно отлучал от церкви тех, кто не заплатил десятину, тогда как Уиклиф очень критиковал подобную практику не столь совестливых приходских священников The Riverside Chaucer. Р. 819. . Периодически в его описании есть прямые отсылки к текстам Джона Уиклифа. Например, Чосер говорит, что But Cristes loore and his apostles twelve / He taughte (строки 527-528), букв. «он проповедовал учение Христа и его двенадцати апостолов, что не может не перекликаться с фразой Джона Уиклифа We poor men, treasurers of Christ and his Apostles… The Wycliffe New Testament (1388). The British Library, 2002..

Однако в то же время весьма сомнительно, что сам Священник был лоллардом. Так, например все черты этого персонажа можно найти в дискуссиях современников Чосера (далеко не обязательно лоллардов!) о том, каким должен быть идеальный пастырь Божий. Еще одним решающим аргументом в пользу того, что Священник лоллардом не был, является тот факт, что Джон Уиклиф «шел все дальше по пути скептицизма, последовательно приходя к отрицанию <…> богомолья к мощам святых, почитания их изображений, почитания самих святых» Д. Р. Грин, С. 250. . То есть в этом случае в паломничестве Священник участвовать бы никак не мог. Однако несомненно, что, будучи образованным человеком, Священник слышал о лоллардах и во многом разделял их мнение.

Проповедуя Евангиеле, Священник, по словам Чосера, использовал метафору: «Ведь если золота коснулась ржа, / Как тут железо чистым удержать?» (строки 501-2). Продолжает это сравнение риторический вопрос в строках 503-504, где говорится о «чистых овцах» и «вымазанном в дерьме пастыре», что восходит к сочинениям Гауэра и Вокса Клемма, а также к французскому Romans de Caritй. Метафора испорченного золота - это общее место, отсылающее к первому стиху четвертой главы плача Иеремии, который звучит так: «Как потускло золото, изменилось золото наилучшее! камни святилища раскиданы по всем перекресткам» The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 819.. Это в очередной раз намекает на то, в каком плачевном состоянии находятся все остальное духовенство и тоже косвенно может быть связано с идеями лоллардов. Так, Джон Уиклиф полагал, что современная церковь ему церковь была весьма далека от учения Христа и Его апостолов, то есть, иными словами, испортилась, как и золото в «Плаче Иеремии». Помимо этого цитата восходит к сочинению папы Григория I, «Заботы пастыря» (Pastoral care), где «Плач Иеремии» почти дословно цитируется. Эта книга так же была посвящена роли духовенства в жизни мирян и тем обязательствам, которые налагает на них их статус The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 819.. Такая отсылка показывает образованность Священника, который, весьма вероятно, во-первых, читал сочинение папы Григория и плач Иеремии, а во-вторых, знаком с искусством риторики, так как в фразе с овцами явно есть аллитерация: And shame it is, if a prest take keep, / A shiten shepherde and a clene sheep. Такое повторение звука [ш] может имитировать речь рассерженного человека. Во-вторых, это место в тексте еще раз показывает, насколько серьезно Священник относится к своим обязанностям.

Также Чосер говорит о Священнике, что он не готов был «сбежать в храм лондонский» (строка 509) от своей паствы, чтобы петь заупокойные молитвы. Поскольку не столь добросовестные служители церкви часто этим занимались, такая практика часто критиковалась. Однако здесь, мне кажется, тоже можно заметить связь этого героя с лоллардами. Возможно, тот факт, что Священник не молится за умерших, говорит о том, что он, как и лолларды, не хочет участвовать в «заупокойной индустрии» официальной церкви, которая приносила ей большой доход.

Итак, Священник - это единственный персонаж среди всех представителей духовенства, который описан без малейшей иронии и с искренним уважением. Если Монах и остальное духовенство противопоставляются идеальной церкви, то Священник во многом провозглашается ее представителем. Именно во многом он является тем, кому остальное духовенство должно подражать. Основными мотивами в его описании, безусловно, являются бедность, щедрость, а также предельная честность этого персонажа, его готовность в любой ситуации выполнять свой долг.

2.5 Церковный пристав

Следующий представитель духовенства, который появляется в Общем Прологе - это Церковный Пристав. Одним из важнейших мотивов в его описании является акцент на его телесной и, следовательно, духовной нечистоте, порочности его души. Так, уже в первых строках мы узнаем о том, что он hadde a fyr-reed cherubynnes face, букв. «у него было лицо красное, как у Херувима» (строка 624). Это ироничное замечание восходит к традиции изображения херувимов и серафимов, некоторые из которых изображались с красными лицами как знак того, что в них горит божественная любовь. Правда красные лица имели только серафимы, однако Чосер мог этого не знать The Riverside Chaucer. Указ. Соч. P. 823. . С другой стороны, можно предположить, Чосер намеренно допускает эту неточность. Поскольку основную часть духовенства в «Кентерберийских рассказах» можно охарактеризовать как «духовенство наоборот», то, может быть, такое искаженное сопоставление лишь подчеркивает, что к «реальному» миру ангелов Пристав отношения не имеет. Отчасти эту гипотезу можно подтвердить тем, что уже в следующих строках Чосер говорит о причине этой красноты: все лицо Пристава покрыто прыщами и угрями, то есть, таким образом, он явно противопоставляется духовно чистым ангелам.

По мнению средневековых медиков, причиной прыщей и угрей был избыток соленой флегмы, а также они могли быть одним из симптомов проказы Там же. . На то, что Пристав страдал проказой, по мнению некоторых исследователей, так же может указывать, например, его сопоставление с воробьем, который в средневековье ассоциировался с этой болезнью. Там же.. Тем не менее, на мой взгляд, маловероятно, что Пристав страдал проказой по той простой причине, что остальные паломники не могли не представлять себе ее опасности, поэтому вряд ли бы они согласились находиться рядом с прокаженным, если симптомы болезни были столь явными. Намного более вероятным мне кажется предположение Гарбати о том, что на самом деле Пристав страдал сифилисом, который в средневековье считался одним из видов проказы Там же. . Это, с одной стороны, объясняет, почему паломники не боялись заразиться от Пристава, а с другой во многом характеризует его как распутного человека. Прыщи и сифилис Пристава, таким образом, являются символом его греховности, порочности его души. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он не мог избавиться от своей болезни, пытаясь «щелочью, бурой и серой» вылечить тело, а не душу. Помимо этого во внешности Пристава есть достаточно много гротескных черт. Так, мы узнаем, что «Был на челе его венок надет / Огромный, - словно с вывески пивной. / В руках не щит был - каравай ржаной» (строки 666-8). С одной стороны, такие «гастрономические» сравнения во многом сближают его с Монахом, о чревоугодии которого Чосер подробно рассказывает. В то же время это изобилие может наводить на мысль о средневековом карнавале: времени, когда главным было провозглашение «плодородия, роста, бьющего через край избытка» Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: 1990., что вполне согласуется с образом прожорливого и развратного Пристава.

Еще одной важной чертой этого персонажа является его полное невежество, которое тем более ужасно в силу того, что Пристав обладает достаточно большой властью. Так, Чосер говорит о том, что Пристав знал по-латыни лишь несколько фраз, возможно, противопоставляя его образованному Священнику. В этом фрагменте Чосер допускает очень необычную для себя вольность. Он говорит, что Пристав повторял свои латинские фразы how that a jay / Kan clepen "Watte" as wel as kan the pope (строки 642-3), букв. «так же, как может сойка выкрикивать «Вальтер», так же, как и папа может». Скорее всего, здесь имеется в виду Вальтер Скирлоу, который был архиепископом Йоркшира и, по мнению Кюля, был прототипом начальника Церковного Пристава в рассказе Кармелита, с которым Пристав из Пролога имеет множество общих черт Там же. Подробнее об отношениях Пристава и Кармелита см. далее. . Важным здесь является явное презрение Чосера по отношению к папе. Скорее всего, вызвано оно упомянутым выше пленением пап в Авиньоне, когда во многом папа действовал в интересах французского короля, по мнению Чосера, до такой степени, что выражал его волю, как ручная птица, бездумно повторяющая за хозяином. С другой стороны, возможно, эта строка может трактоваться не столь очевидно за счет той игры слов, которую она содержит. Дело в том, что pope с маленькой буквы может переводиться как «попугай», и в этом случае фраза имеет вполне невинное значение, на которое Чосер мог сослаться, отвечая на неловкие вопросы.

Однако здесь возникает закономерный вопрос, почему именно в описании Пристава Чосер позволяет себе такую резкую критику в адрес папы, чем он настолько отличается от всех остальных не очень симпатичных духовных лиц. Наиболее вероятный ответ на него - это наличие у Пристава власти, а следовательно, возможности вредить окружающим. Так, если остальное духовенство может лишь просить денег, как это делают Кармелит и Продавец Индульгенций, или в крайнем случае требовать десятину, как монастыри Аббатисы и Монаха, то Пристав, вызывая людей в суд и вымогая взятки, легко может обобрать их до нитки. В этой связи не может быть случайным тот факт, что пристав в Рассказе Кармелита легко находит множество схожих черт между собой и бесом, которого сразу же называет своим другом. Ничто не мешает предположить, что и Пристав из Пролога, уча людей пренебрегать отлучением, тоже отчасти связан с дьяволом, отправляя в ад новые души грешников. Вероятнее всего, именно поэтому Чосер впервые перебивает себя, открыто споря со своим персонажем - если он готов иронично описывать то, как Аббатиса любит собачек, с нескрываемым презрением передавать мнение Монаха об уставах отцов церкви, то высказывания Пристава даже в саркастическом контексте он не может не оспорить.

Таким образом, Церковный Пристав становится не просто несимпатичным, а несколько инфернальным персонажем, что выделяет его из других героев и позволяет Чосеру, описывая его, высказываться очень резко. И даже общее для многих героев место отпущения грехов за деньги у Пристава приобретает несколько зловещий оттенок: так, например, если Кармелит просто не интересуется тем, какие грехи они отпускает, то Пристав берет деньги, прекрасно зная, в чем человек виновен, таким образом, вновь, подобно дьяволу, намеренно распространяя порок. Важно, что позже с адом и дьяволом напрямую будет связан Продавец Индульгенций, персонаж, питающий к Приставу нездоровую симпатию.

2.6 Продавец Индульгенций

Последний описанный в Прологе персонаж, имеющий отношение к духовенству - это Продавец Индульгенций. В строке 669 Чосер характеризует его как gentil, что может переводиться как «милый», «приятный», «вежливый». Однако здесь, скорее всего, речь идет о «профессиональных навыках» Продавца, его способности вызывать симпатию, благодаря которой он зарабатывает деньги. Это одна из черт, которая объединяет его с Кармелитом, об умении которого нравиться Чосер говорит много и подробно. Также здесь можно увидеть первый намек на Судебного Пристава, который в строке 647 назван gentil harlot, букв. «славным мошенником».

Основными мотивами в описании Продавца являются обман и фальшь. Фальшивы его индульгенции, которые не могут никого пропустить в Царствие небесное, фальшивы его мощи, наконец, глубоко фальшив он сам, когда выдает себя за святого и в то же время приписывает себе женские черты.

Как сам Продавец часто будет говорить в дальнейшем, его индульгенции освобождают от абсолютно любого греха, что возможно, только в случае, если они выданы самим папой. Однако тот факт, что Продавец торговал именно папскими индульгенциями и даже вообще был в Риме (в строке 671 сказано, что он streight was comen fro the court of Rome, букв. «ехал прямо из Рима», поэтому здесь не может иметься в виду папа в Авиньоне), вызывает большие сомнения. Во-первых, папские индульгенции были довольно редкими и дорогими и выдавались далеко не каждому The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 824.. Поэтому Продавец никак не мог иметь их «полный короб» и торговать ими «по шиллингу за пару»: такими темпами он бы немедленно разорился. Во-вторых, из-за Столетней Войны и напряженными отношениями с католической церковью индульгенции из Рима вообще могли быть запрещены в Англии, что делало такого рода торговлю просто невозможной Там же. . С другой стороны, в строке 685 упоминается, что на его одежду была нашито изображение покрывала святой Вероники с ликом Христа на нем, что являлось «визитной карточкой» паломников в Рим. Однако ничто не мешает предположить, что Продавец просто подделал это изображение и с его помощью успешно обманывал окружающих. Таким образом, у индульгенций Продавца могло быть два источника: их ему мог выдавать непосредственно храм, на который он работал, либо же он сам их подделывал, равно как и разрешение от церкви ими торговать. Конечно, нельзя исключать, что он брал их у папы в Авиньоне, но, во-первых, такой вариант был бы накладным, а во-вторых, если в Англии могли быть проблемы с продажей индульгенций из Рима, что уж говорить об Авиньонском папе, который находился в непосредственной близости от врага.

Продолжают тему лжи и иллюзорности фальшивые мощи Продавца, которые так же приносили ему немалый доход. Из них Чосер перечисляет наволочку, ставшую вуалью Девы Марии, кусок паруса святого Петра, а также свиные кости, превратившиеся в мощи святых. Возможно, Чосер был одним из первых, кто стал критиковать такого рода мошенничество, а, возможно, описание свиных костей, которые выдаются за останки святого, было навеяно идеями лоллардов, которые святых вообще отрицали. Это предположение тем более вероятно, потому что позже появляется отсылка к персонажу, который напрямую связан с лоллардами. Так, Чосер говорит о том, что Продавец Индульгенций «В три дня он денег больше собирал, / Чем пастырь деревенский за полгода» (строки 703-4), явно намекая на Священника. Также не исключено, что идея фальшивых мощей была заимствована из одной из историй «Декамерона», где оперение попугая выдавались за перья ангела. Вместе с фальшивыми мощами Продавец так же носит с собой латунный крест, украшенный камнями, что тоже является своего рода символом обмана. Латунь внешне похожа на золото, однако не обладает его ценностью, что делает ее похожей на поддельные мощи.

Еще одно проявление фальшивости, иллюзорности этого персонажа - это его противоестественные отношения с Приставом и вытекающая из них неопределенность пола этого персонажа. Здесь Чосер начинает свое описание с того, что говорит о любимой песенке Продавца, «иди ко мне, моя любовь» (Com hider, love, to me! - строка 672), причем Пристав, когда он ее исполнял, «могучим вторил басом». Бас здесь может являться фаллическим символом, что указывает на гомосексуальные отношения этих персонажей Там же.. Помимо этого таким же фаллическим символом может являться труба, с которой голос Пристава сравнивается. В этом фрагменте у Продавца Индульгенций появляется достаточно много женских черт: так, Чосер говорит о том, что у него были светлые длинные волосы, которые, кстати, духовенству носить было запрещено и которые он «по новой моде» распускал по плечам. Согласно средневековым физиогномистам, такие волосы выдавали человека с дикими манерами и глупого Там же.. Помимо этого женоподобие - это еще одна черта, роднящая его с Кармелитом, при описании внешности которого Чосер использует традиционные «женские» метафоры. Например, он говорит о том, что шея Кармелита была «лилии белей». Такие отсылки объясняются тем, что эти персонажи занимаются очень похожими вещами: каждый из них в том или ином виде торгует отпущениями грехов. Их «неопределенность пола» возможно, тоже объясняется неопределенностью, фальшивостью их статуса: с одной стороны, они провозглашают, что не связаны с богатством и грехами официальной церкви, но с другой на поверку они ведут себя чуть ли не хуже обычных клириков.

Позже Чосер продолжает развивать эти сравнения. Так, он говорит о том, что у Продавца «Глаза его, как заячьи, блестели» (строка 684). Во-первых, согласно физиогномисту Палемону, блестящие глаза мог иметь «легкомысленный, обжора, развратник или пьяница» Там же. . Во-вторых, это в очередной раз отсылает к Карелиту, чьи глаза блестели, как звезды в морозную ночь. Заяц же считался, во-первых, гермафродитом, а во-вторых, символом похотливости, то есть оба этих признака вполне соответствуют описанию Продавца. Завершает эту цепь сравнений с Кармелитом упоминание о том, что Продавцу Индульгенций не было равных в умении читать проповеди в церкви, добиваясь денег от прихожан, что можно сказать и о Кармелите. Также в этом фрагменте впервые появляется намек на содержание его рассказа, который является похожей проповедью. К женским чертам Продавца так же относятся козлиный голос, отсутствие растительности на лице. Впрочем, эти признаки могли указывать и на то, что он был евнухом. Поэтому в 691 строке Чосер логичным образом затрудняется сказать «мерин он или кобыла», то есть является ли он евнухом или гомосексуалистом. Вполне возможно, Чосер намеренно не уточняет эту деталь, что опять же может быть связано с уже описанным ранее неопределенным статусом этого персонажа, фальшью, которая является ключевой в его описании.

Помимо этого лживость и недосказанность, проявляющаяся в каждой черте этого персонажа, может говорить о его связи с дьяволом и адом - он не имеет определенного места и статуса на земле, зато его положение определенно в преисподней. На эту мысль наводит, во-первых, его рассказ, явно связанный с нечистой силой, а во-вторых, тот факт, что именно его Священник больше всех укоряет в своей проповеди О рассказах Продавца и Священника см. далее. .

2.7 Иные персонажи

Стоит сказать несколько слов о трех других персонажах Общего Пролога, которые тоже имеют отношение к духовенству. Это Монастырский Капеллан, Вторая Монахиня и Студент.

О Капеллане и Второй Монахине в Общем Прологе ничего не сказано, они лишь упомянуты. Скорее всего, так получилось потому, что Чосер не успел закончить «Кентерберийские рассказы», а, возможно, это связано с их ролью в тексте, которую отражают их рассказы. Известно лишь, что оба этих персонажа являются слугами Аббатисы и, следовательно, так или иначе с ней связаны. Стоит сказать, что перевод «Капеллан» не вполне соответствует тому, как этого персонажа зовут в оригинале, а именно The Nun's Priest, букв. «Священник настоятельницы», иначе говоря, ее слуга. Возможно, что он и Вторая Монахиня в Прологе никак не охарактеризованы именно в силу того, что они являются представителями более скрытой «теневой» части духовенства, о которой Чосер меньше знал. В то же время, возможно, именно в связи с тем, что о них совсем ничего неизвестно, особая роль отводится их рассказам, которые будут разобраны в соответствующей главе.