Важно отметить сопоставление этого мальчика со святым Николаем (строки 514-515). Аббатиса считает нужным упомянуть этого святого, говоря о тяге ее героя к знаниям и его несколько гипертрофированной религиозности. Так, будучи ребенком, он не выходил из храма, а ночью молился и читал книги», что явно соотносится с поведением мальчика Святитель Николай Чудотворец. М.: Благовест, 2015. . С другой стороны, имя Николай переводится с греческого как «победитель народа», что может соотноситься с победой над евреями, которую этот мальчик помог достичь, что придает его имени несколько зловещий оттенок, которого сама Аббатиса, разумеется, не замечает. В целом отсылка к Николаю важна еще и потому, что сама история очень напоминает житие святого: так, с самого начала ребенок противопоставляется всем окружающим (в первую очередь, своим сверстникам), его главное желание - это служить Богу (или, как в данном случае, Богородице), а в конце происходят обязательные в житии чудеса. Однако в эту внешне стройную и стандартную для Средневековья схему Чосер вплетает несколько важных деталей, которые ей противоречат.

Первая такая деталь - это поклонение мальчика не Богу, а Богородице. На протяжении всего рассказа Аббатиса ни разу не упоминает, чтобы он молился кому-либо еще. Для любого святого это невозможно - он, разумеется, часто молится святым и Богородице, но на первом месте в его жизни всегда находится Бог. Такое несколько фанатичное поклонение вновь отсылает читателя к сентиментальному благочестию Аббатисы, в котором присутствуют и куртуазные элементы. Возможно, для верующих такое смелое сопоставление прозвучит несколько кощунственно, но, на мой взгляд, определенно есть что-то общее между тем, как мальчик прославляет Богородицу и тем, как трубадур восхваляет в сонетах прекрасную даму и исполняет их на улице. Таким образом, мальчик становится не просто святым, а, скажем так, сентиментальным, «куртуазным» святым, что до некоторой степени делает его образ более комичным и абсурдным в глазах самого Чосера, который сам сентиментальное благочестие не исповедовал.

Вторая деталь такого рода - это очень негативное описание евреев, сравнимое разве что с тем, как представлены язычники в житиях мучеников. Так, по словам Аббатисы, в их сердцах сатана свил осиное гнездо (строки 558-559), а их самих она называет cursed folk of Herodes al newe (строка 574), букв. «новый проклятый народ Ирода». Упоминание этого жестокого царя еще раз указывает на тему убиения безвинных младенцев. Такое отношение к создателям Ветхого Завета не находило отклика уже у некоторых современников Чосера: так, Уильям Ленгленд в «Видении о Петре Пахаре» говорит о любви евреев к ближнему и об их высокой нравственности Горбунов А. Н. Указ. Соч. С. 186. . В ряде случаев евреев рассматривали как заблуждающихся людей, у которых есть шансы стать на путь истинный, а не как закоренелых грешников, которых нужно истреблять. Из такого отношения к евреям вытекает и наиболее важная составляющая, которая отличает рассказ Аббатисы от жития святого - это казнь евреев. В житиях, по крайней мере, канонических, с врагами святого крайне редко разделываются столь жестоко. Если речь идет о мучениках (к которым герой рассказа наиболее близок), как правило, о дальнейшей судьбе пытавших их язычников вообще ничего не сказано. В других случаях люди, настроенные против святого, чаще всего раскаивались и получали прощение. У Аббатисы же евреев сначала пытают, чтобы вырвать у них признание, а потом раздирают на части с помощью диких лошадей. Такая жестокость характерна скорее для Ветхого Завета, то есть мать Эглантина здесь ориентируется не на христианское, а на иудейское вероучение, хотя и с некоторой оговоркой. В Ветхом Завете все жестокие дела по большей части творит Бог Здесь в качестве примера достаточно будет вспомнить египетские казни или Потоп. , тогда как положительные герои, в отличие от Рассказа Аббатисы, наоборот, поступают милосердно. Часто приводящаяся в этой связи заповедь Ветхого Завета «око за око, зуб за зуб», которой следует Аббатиса, у самих евреев скорее касалась долгов или иных менее значительных вещей Zitter E. S. Anti-Semitism in Chaucer's" Prioress's Tale" //The Chaucer Review. Oxford University Press,

1991. P. 277-284.. Таким образом, в своем рассказе Аббатиса показывается не менее кровожадной, чем те, кто, по ее словам, являются проклятым народом и слугами сатаны. Принимая все это во внимание, я сомневаюсь, что сам Чосер разделял точку зрения своей героини - скорее его отношение к ней можно охарактеризовать как брезгливо-ироничное.

3.5 Рассказ Монаха

Рассказу Монаха предшествует длинный монолог Трактирщика, где он сначала жалуется на жену, а затем обращается к Монаху, шутливо спрашивая, как его называть. Так, он предлагает три варианта: «Сэр Джон, мессир Альбан иль сэр Томас», и выбор этот не случаен. Так, как указано в Chaucer Name Dictionary, Альбон (или Альбан) был первым английским святым мучеником, и его имя часто носили монахи времен Чосера. Таким образом, спрашивая Монаха, не зовут ли его дон Альбон, трактирщик иронически интересуется, можно ли его считать таким же святым, как и этот святой. Имя Джон может иметь намного больше отсылок в силу своей значительно большей популярности. Во-первых, здесь Трактирщик может иметь в виду евангелиста Иоанна, и тогда смысл упоминания этого имени примерно такой же, что и в случае со святым Альбоном. То же самое может относиться и к имени Томас, если его упоминание здесь отсылает к апостолу Фоме. Во-вторых, в уже рассказанных историях других персонажей есть целых два Джона - это оксфордский студент из рассказа Мажордома и хитрый священник из рассказа Шкипера. Если Гарри Бейли, называя Монаха Джоном, имеет в виду этих персонажей, то он явно намекает на общение этого персонажа с противоположным полом, его хитрость и любовь к деньгам, которые присущи персонажу Шкипера. Предположение о намеках на любовь Монаха к женщинам тем более вероятно, потому что Трактирщик дальше активно развивает эту тему, говоря о том, что монахи намного более пригодны к деторождению, чем миряне. Наконец, трактирщик называет наиболее интересное из этих имен - это Томас, о самой простой коннотации которого выше уже было сказано. Однако еще точно так же зовут святого, к которому паломники направляются. Таким образом, этот эпизод, где Трактирщик как бы издевательски спрашивает Монаха, не равен ли он святому Беккету, возможно, перекликается с разбираемой выше гневной отповедью Продавцу, где Гарри Бейли предлагает сделать фальшивые мощи из его органов, мотивируя это тем, что Продавец «без греха». Если эта гипотеза верна, то нет ничего удивительного в том, что Монах в своих «трагедиях» пытается свести на нет такое несерьезное отношение к нему. Стоит отметить, что сам Чосер не называет, как Монаха зовут, то есть он не говорит, какая из теорий Трактирщика верна. Затем Гарри Бейли фактически пересказывает описание Монаха в Общем Прологе. Так, он говорит, что Монах - явно не povre cloysterer Отсюда важная здесь ассоциация с однокоренным словом cloister, раковина, устрица, то есть не бедный затворник, что явно соотносится с тем, что в Общем Прологе монахи сопоставляются с устрицами.

После такого несколько унизительного для Монаха монолога тот обещает рассказать «трагедии», которые он «в келье сочинил». Таким образом, Монах подчеркивает, что, вопреки словам Трактирщика, он проводит время так, как это положено клирику: сидит в келье и собирает (или сочиняет) душеполезные истории. Причем трагедии средневековые трагедии Монаха - это «житие людей, кто в славе, в силе / Все дни свои счастливо проводили / И вдруг, низвергнуты в кромешный мрак» (строки 1975-77). Как указывает Н. А. Горбунов, такое понимание трагедии восходит к «Утешению Философией» Боэция, где Философия посвящает этой теме следующие слова: «И что иное оплакивает трагедия, как не безжалостные удары Фортуны, внезапно сокрушающей счастливые царствования?» Боэций. «Утешение философией». С. 207. Таким образом, возможно, Монах выбирает именно эту тему еще и для того, чтобы показать свою близость к сильным мира сего (в оригинале строка 1986 of popes, emperours, or kynges, букв. «пап, императоров и королей»), ведь ему столько известно о печальных завершениях их жизней. После этого вступления Монах приступает к трагедиям, начиная от сотворения мира и кончая событиями недавнего прошлого. Источниками его рассказов стали самые разные тексты, включающие в себя Библию, «Божествееную Комедию», античных философов. Объединяет их лишь блистательное начало и трагический конец их героев. Такая эклектичность этих историй не лучшим образом характеризует Монаха - в своих историях он никак не противопоставляет положительных и отрицательных персонажей, то есть, не обдумывает свои истории, не пытается сделать из них какие-либо выводы, а лишь повторяет их одну за другой, чтобы показать свою образованность. Такое «бездумное» отношение к текстам можно сравнить с тем, как работают с ними Продавец и Кармелит, которые «выдергивают» нужные им цитаты, не обращая внимания на все остальное. И, разумеется, здесь способ чтения Монаха противопоставляется осознанной образованности Священника, который совсем по-другому обращается с источниками своей проповеди.

После короткого рассказа о Люцифере и Адаме, которые отсылают к содержанию книги Бытия, Монах переходит к истории Самсона. Источником этого рассказа стала книга Боккаччо De casibus virorum illustrium, сборник из пятидесяти шести трагических биографий. Интересно, что здесь Монах говорит о тлетворной силе жен, которые способны убить даже такого сильного мужчину, как Геркулес. Таким образом, он, с одной стороны, еще раз подчеркивает, что лично он никакого дела с женщинами иметь не хочет и, следовательно, намеки трактирщика несправедливы. Чуть позже Монах, сам того не замечая, интересно обыгрывает легенду о том, что вся сила Самсона была в его волосах. Дело в том, что длинными волосами обладал другой значительно менее уважаемый воин, а именно сэр Топас. Таким образом, это известное место в легенде о Самсоне в контексте «Кентерберийских рассказов», возможно, наоборот, делает его статус несколько абсурдным.

В случае же Геркулеса, следующего персонажа своего рассказа, Монах, наоборот рассказывает о подвигах очень подробно. Так, он фактически перечисляет их все, подытоживая свой монолог следующей фразой Was nevere wight, sith that this world bigan / That slow so manye monstres as dide he. / Thurghout this wyde world his name ran, / What for his strengthe and for his heigh bountee (строки 2111-4), «С сотворения мира не было человека, который победил столько чудовищ, сколько он; По всему миру было известно его имя, прославленное за его силу и доброту». Здесь, на мой взгляд, вполне может прослеживаться параллель с Рыцарем, который тоже был известен своими несколько гипертрофированными победами в разных концах света. Тогда нет ничего удивительного в том, что Рыцарь прерывает Монаха, ведь Геркулес, как и другие персонажи рассказа, заканчивают плохо. Еще одна параллель с Рыцарем может подразумеваться в рассказе об Олоферне, невероятно удачливом полководце. О нем в строке 2561 сказано, что он made every man reneyen his lawe, букв. «заставлял всех переходить в его веру». По сути дела примерно то же самое делали и крестоносцы, одним из которых был Рыцарь. Здесь Рыцарю по вполне понятным причинам могло не понравиться, как именно характеризуются поступки удачливого завоевателя, одним из которых был он сам.

Источником следующих двух повестей, в которых говорится о Навуходоносоре и его сыне Валтасаре, стала ветхозаветная книга пророка Даниила. Я акцентирую на этом внимание, поскольку, как и во всем Ветхом Завете, евреи изображены как богоизбранный народ, и Навуходоносор был лишен рассудка в частности за плохое отношение к ним. Валтасар же понес наказание даже не за пытки или казни евреев, а за оскорбление кубков из иерусалимского храма. Еще один даже более яркий пример такого рода - это рассказ о царе Антиохе, которого Господь жестоко наказал за одно желание уничтожить евреев, Он наслал на него болезнь, из-за которой «никто не мог терпеть его вонь» (строка 2620). Таким образом, намереваясь уничтожить евреев, которые часто воспринимались как последние люди общества, его отбросы, он сам приобретает похожий статус. Эти истории вступают в противоречие с антисемитским рассказом Аббатисы, где евреи изображаются слугами дьявола, а их жестокое наказание якобы является единственно верным решением. С одной стороны, вряд ли этими рассказами Монах планирует защитить евреев, скорее его интересует здесь не столько корень трагического конца этих царей, столько сама их гибель, однако в любом случае такое отношение к евреям тоже могло стать одной из причин того, что Монаха прерывают. В то же время вполне возможно, что таким способом Чосер устами Монаха выражает свое отношение к антисемитизму и к Аббатисе. Приводя куски из Маккавейской книги (источник рассказа об Антиохе) и Пророка Даниила, он как бы доказывает, что позиция Аббатисы неверна.

Следующий персонаж, о котором рассказывает Монах - это Цинобия, правительница города Палмиры на востоке Сирии. Наиболее близкий к ней в «Кентерберийских рассказах» персонаж - это Диана из рассказа Рыцаря. Однако если Рыцарь изображает всех богов свирепыми и опасными, то здесь Монах явно восхищается своей героиней. Причин тому может быть несколько. Во-первых, Цинобия невероятно сильна и проводит много времени на охоте, что свойственно самому Монаху. Именно его Трактирщик характеризует как воплощение мужской силы, которой так не хватает мирянам. Вполне возможно, здесь так же подразумевается отсылка к Нимроду, царю, воителю и охотнику, «сильному зверолову перед Господом» из Пятикнижия. В описании Монаха в Общем Прологе Монах так же сопоставлялся с этим персонажем, и, поэтому возможно, что Цинобия, таким образом, как бы представляет собой его вариацию в женском обличье. Во-вторых, Цинобии свойственно целомудрие, и здесь Монах, хваля ее за это качество, возможно, намекает Гарри Бейли и остальным паломникам, что и сам он с противоположным полом предпочитает не общаться. Практически то же самое можно сказать про образованность Цинобии - чтение книг было обязательным для монахов и, хваля свою героиню, Монах у Чосера намекает, что сам он тоже читает немало.

Стоит сказать несколько слов о трагедии Монаха, посвященной графу Уголино и его сыновьям. Не вызывает сомнений, что источником этого рассказа стала тридцатая песнь Ада «Божественной комедии», где граф сам рассказывает свою историю Данте-повествователю. Однако в свою версию его злоключений Монах вводит несколько важных изменений. Во-первых, по его словам, Уголино оказался в тюрьме, благодаря архиепископу Роджеру, который Hadde on hym maad a fals suggestioun (строка 2417), букв. «ложно его обвинил, донес на него». У Данте же Уголино находится в аду, где терпит одно из страшнейших наказаний за свое предательство. Монах, делая своего героя «жертвой обстоятельств», привносит в свое повествование большую трагичность. Более того, в его версии этого события можно даже увидеть переклички с житиями святых мучеников. Если эта гипотеза верна, не исключено, что три малолетних сына графа соотносятся с мальчиком из рассказа Аббатисы, которому явно приписывается статус мученика. Однако если в житиях святых акцент делается на хорошем конце (святые попадают в рай), то Монах признает только мрачное завершение судьбы его героев, и этот случай не становится исключением, и отец с невинными детьми погибают страшной смертью.

После нескольких историй о жестоких правителях Монах переходит к рассказу о Цезаре. Источниками Чосера об этом правителе могли быть сочинения Марка Аннея Лукана, Гая Светония Транквилла, Валерия Максима, а также трактаты средневековых французских историков The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 933. . На мой взгляд, здесь так же оказывается важной XXXIV песнь Ада «Божественной комедии», где рассказывается о самом страшном наказании, предусмотренном для Иуды и двух предателей Цезаря, Брута и Кассия. В Средневековье Римская Империя воспринималась как место максимально близкое к Царствию Небесному. Отсюда и столь тяжкое наказание тому, кто попытается разрушить этот почти идеальный мир. И именно на контрасте с таким страшным преступлением против Цезаря ничтожной выглядит гибель Креза. Возможно, именно это и переполнило чашу терпения Рыцаря, который ровно на Крезе рассказ Монаха прерывает. Также не исключено, что здесь Рыцаря задело за живое то, что блистательный воин, в каком-то смысле его «коллега», изображен здесь как глупец, который не может сам истолковать свой сон.

Помимо этого повествование Монаха слишком монотонно и однотипно, и в частности поэтому Рыцарь прерывает его рассказ, и Трактирщик просит Капеллана рассказать что-нибудь не столь печальное, что этот персонаж и делает.

3.6 Рассказ Монастырского Капеллана

Рассказ Монастырского Капеллана, в первую очередь, интересен тем, что во многом отражает структуру «Кентерберийских рассказов» в целом. По словам А. Н. Горбунова, этот рассказ является «миниатюрным подобием всей книги в целом» Горбунов Н. А. Указ. Соч. С. 199.. Здесь заслуживает особого внимания жанр рассказа. Как указывает А. Н. Горбунов, это «басня с чертами животного эпоса и ироикомической поэмы, которые, если не полностью взрывают сам жанр басни, то весьма сильно трансформируют его» Там же. . Иначе говоря, в рассказе Капеллана о событиях бытовых рассказывается высоким языком, что кардинальным образом меняет восприятие этого рассказа. Это совмещение дает Чосеру возможность истории Капеллана поднять, например, такую серьезную и злободневную тему, как крестьянское восстание так, чтобы она не вызвала возмущения ни у одного из читателей. Помимо этого жанр тоже объединяет эту историю с «Кентерберийскими рассказами» в целом, где так же соединены высокое и низкое, смешное и трагическое. Источниками этого рассказа стали, во-первых, басня Эзопа о вороне и лисице и ее многочисленные пересказы, а во-вторых, «Роман о Лисе» Ренара, наиболее яркий образец средневекового животного эпоса.

Рассказ начинается с описания дома вдовы и ее жизни, которая во многом противопоставляется большинству представителей клира в «Кентерберийских рассказах». Так, она по-настоящему постилась, а потому ее не мучили последствия переедания и пьянства, чего не скажешь о Монахе или Церковном Приставе. Позже много параллелей с духовенством будет у ее петуха. Например, он пел «Звончей и громогласнее органа», инструмента, который мог находиться только в церквях. Отсюда, вероятно, и происходит его имя Chauntecleer, которое обозначает «звонко петь» Chaucer Name Dictionary Позже говорится о том, что его пение было более точным, чем монастырские часы (строки 2851-54), то есть в каком-то смысле, пусть даже и очень ироничном, петух оказывается выше духовенства. Наиболее очевидная отсылка, связывающая эту историю с Кармелитом - это строка 3163, где Шантиклер упоминает In principio, молитву, которую исполнял «вдове разутой» нищенствующий брат.

Заслуживает внимания то, как описывается Шантиклер. Очень многие сравнения и цвета, в его внешности являются шаблонными при описании прекрасных дам: например, его гребешок, как губы, краснее коралла, шпоры, как кожа, (строка 2863) whitter than the lylye flour, «белее лилии», а цвет его перьев, как волосы дам, был золотым. Позже в строке 3270 говорится о том, что Шантиклер Soong murier than the mermayde in the see, букв. «Пел так же, как русалка в море». Возможно, такое «женоподобие» петуха объединяет его с таким персонажем, как сэр Топас, похожему на девушку рыцаря из рассказа Чосера-паломника, а, возможно, здесь подразумевается «двуполый» Продавец Индульгенций. В любом случае такое своеобразное сходство петуха с прекрасной дамой заставляет читателя не воспринимать этого персонажа и весь текст в целом всерьез, что позволяет осторожному Чосеру поднимать в нем достаточно деликатные темы. В то же время такое восторженное описание петуха, заставляющее нас смотреть на него как бы сверху вниз («Зубцам подобен крепостного вала, / Роскошный гребень» - строки 2859-60). Это как бы заставляет читателя увидеть жизнь курятника изнутри, восхититься петухом так, как это делали куры и цыплята Горбунов А. Н. Указ. Соч., С. 200. .

После описания петуха и его роскошного гарема Капеллан переходит к диалогу Шантиклера и его жены Пертелот о снах. В самом конце ответа своего ответа Пертелот говорит о всевозможных черных дьяволах в образе животных, которые могут присниться из-за неправильного питания (строки 2935-6). Здесь, хотя и с некоторой натяжкой, можно увидеть отсылку к рассказу Кармелита, где бес утаскивает Пристава в ад, то есть такого рода сон становится реальностью. Намного более важен здесь ответ Шантиклера, где тот доказывает неправоту супруги.

Он начинает с рассказа Oon of the gretteste auctour, букв. «Одного из величайших авторов» (строка 2984). Здесь может подразумеваться либо одна из историй Цицерона из книги «О преданиях», либо «Достопамятные деяния и изречения» Валерия Максима, где повторяется похожий сюжет. Двое друзей едут путешествовать, они ночуют порознь, и одного из них убивает хозяин гостиницы. Убитый товарищ во сне умоляет другого прийти на помощь, но тот не считает сны серьезными и продолжает спать. В конце он находит тело убитого друга в навозе, и виновные жестоко наказываются. Здесь важно отметить сразу несколько отсылок к другим эпизодам «Кентерберийских рассказов». Во-первых, в версии петуха двое друзей идут On pilgrimage (строка 2986), в паломничество, что сразу намекает на общую структуру «Кентерберийских рассказов». Во-вторых, сам факт того, что позже тело убитого находят в навозе - это отсылка к мальчику из рассказа Аббатисы. Еще более наглядная параллель историй Шантиклера с ним - это история о семилетнем сыне блаженного Кенельма, которого зарезала тетка. Наконец, признание покойного в строке 3021 о том, что My gold caused my mordre, sooth to sayn, букв. «Мое золото было причиной моей гибели, сказать правду», соотносится с рассказом Продавца Индульгенций. В следующих строчках, где упоминаются Даниил, Иосиф и подробно говорится о сне царя Креза, явно угадываются отсылки к трагедиям Монаха и проповедь Кармелита со множеством примеров. И, разумеется, не может не отсылать к Кармелиту упоминание молитвы In Principio, которую столь любил этот нищенствующий брат. Благодаря этим параллелям Чосер создает пародию на все духовенство «Кентерберийских рассказов», за исключением Священника, статус которого слишком для этого высок. Аббатиса, Монах, Кармелит, Продавец и Пристав как бы еще раз появляются перед глазами читателя, но в устах петуха их рассказы выглядят не страшными и зловещими, а смешными.

В следующей сцене, где Шантиклер разговаривает с Пертелот, есть следующие строки (3199-203): The sonne," he seyde, "is clomben up on hevene / <…> Herkneth thise blisful briddes how they synge, / And se the fresshe floures how they sprynge; / Ful is myn herte of revel and solas!, букв. «Солнце поднимается на небеса, / послушай (Пертелот) этих великолепных птичек, как они поют, / И посмотри на свежие цветы, как они пробиваются из земли / Мое сердце полно наслаждения и веселья». Помимо того, что источником этого монолога является любовная английская лирика (например, похожие мотивы есть в средневековом стихотворении Alysoun), здесь явно заметны переклички с самым началом Общего Пролога: Whan that Aprill with his shoures soote <…> / bathed every veyne in swich licour / Of which vertu engendred is the flour; <…> The tendre croppes, and the yonge sonne / Hath in the Ram his half cours yronne, / And smale foweles maken melodye (строки 1-9) - «когда Апрель с его благоуханными дождями / наполнил каждую жилку растения жидкостью, / которая дает жизнь каждому цветку, <…> нежные новые листья, и молодое солнце / Прошло половину своего пути в созвездии Овна, / И маленькие птицы пели…». Еще одна отсылка к Прологу - это время, когда происходит действие рассказа. Это март, месяц, который находится в непосредственной близости от апреля. Таким образом, история петуха проецируется на всех персонажей «Кентерберийских рассказов», а если учесть, что его общение с лисом, как я постараюсь доказать чуть позже, во многом изображает искушение дьявола, то, возможно, такая зарисовка в каком-то смысле изображает начало движения к совершенству, такое же, как и у паломников.

После этого отступления появляется лис, изображающий сатану. Как указывает в своей статье Л. Колначевский, «В средневековых бестиариях лис характеризуется как животное, непревзойдённое в лукавстве, вероломстве, обмане и хитрости; его сравнивают с людьми развратными, соблазнителями, лжесвидетельствующими, совершающими кражи, убийства». Помимо этого красноватый мех этого животного, напоминающий огонь, часто сопоставлялся с дьявольским пламенем Колначевский Л., Животный эпос на Западе и у славян. Казань, 1882. . На мой взгляд, в эпизоде общения петуха и дьявола было бы излишним видеть грехопадение Адама, несмотря на то, что отсылки к Сотворению Мира и первому человеку в тексте присутствуют, например, в строках 3187-8 Whan that the month in which the world bigan, / That highte March, whan God first maked man, букв. «Когда в месяце, когда начался мир, / который зовется мартом, когда Бог впервые сотворил человека». Однако во-первых, в «раю» петух, в отличие от Адама и Евы, совсем не невинен, а называть грехопадением то, что он «раз по двадцати пяти топтал» Пертелот, все же несколько странно. До этого он многократно делал то же самое без каких-либо плачевных последствий. Скорее, здесь просто изображается искушение дьявола, чьи способы губить людей остаются неизменными со времен Адама, то есть любой грех по сути своей является повторением того, что сделал первый человек. В этом случае вполне объяснимо то, что такой незамысловатый басенный сюжет сопоставляется с трагедиями мирового масштаба: так, Капеллан восклицает, что лис - это «Иуда новый! Новый Ганелон / И погубитель Трои, грек Синон!» (строки 3227-8). Ведь дьявол и грех везде в равной степени страшны и опасны; и в этом смысле сатана столь же ужасен в курятнике, сколь в сердце Иуды, который предал Христа. Этот эпизод еще раз выводит историю Капеллана в рамки намного более обширного контекста, отражая события, имеющие значение для всего христианского мира. Таким образом, логичным выглядит конец этого лирического отступления, где Капеллан задается очень обсуждаемым в Средневековье вопросом, обладает ли человек свободой воли. По сути это вопрос о том, была ли у петуха и у этих людей возможность избежать общения с сатаной, или же это было предрешено Богом. Мне кажется, что отчасти он здесь дает ответ на этот вопрос: Шантиклер никак не мог избежать появления дьявола в облике лиса, и в этом смысле он свободен не был. Однако в его власти было не поддаваться на его лесть и не заглушать ужас от этого сна страстью к жене. Возможно, это отчасти отсылает к проповеди Священника, который так же считает, что столкновения с сатаной избежать невозможно, но противостоять ему уже в человеческих силах.

Еще один эпизод, где повествование выходит за рамки истории о петухе - это описание погони за лисом. Здесь о плаче жен Шантиклера говорится, что он Was nevere of ladyes maad whan Ylion / Was wonne, and Pirrus with his streite swerd / Whan he hadde hent kyng Priam by the berd (строки 3356-7), букв. «так не плакали дамы, когда Илион был побежден, и Пирр своим протянутым копьем, / сразил Приама, схватив его за бороду». С одной стороны здесь это «расширение контекста», во многом в очередной раз отсылающее к историям Монаха, имеет то же объяснение - грех и его последствия одинаковы везде. В то же время такое отступление, посвященное мировой истории, делает более уместной отсылку к крестьянскому восстанию: в строке 3394 упоминается Джек Стро, один из его предводителей. Это один из уникальных случаев, когда в своих произведениях Чосер упоминает связанное с политикой событие. Говорить на столь острые темы позволяет ему жанр истории: это «всего лишь» басня, словам в которой не стоит придавать большое значение. И поэтому, лишь намекнув на достаточно щекотливую и острую для его времени тему, он немедленно вновь переводит историю в басенный контекст: петух, заставив лиса похвастаться своей победой, освобождается и взлетает на дерево. Здесь жалкая попытка лиса вернуть все, как было, когда он говорит, что схватил петуха из лучших побуждений, похожа на то, как Продавец предлагает паломникам купить его товар после самообличающего монолога. Таким образом, ответ Шантиклера, где он говорит, что скорее проклянет себя, чем еще раз поддастся на лесть, во многом напоминает гневную отповедь Гарри Бейли.

Возможно, именно поэтому Трактирщику рассказ Капеллана пришелся по вкусу. В эпилоге к нему он со смехом замечает, что «Сколько надо кур / Ему в супруги! Ах ты, бедокур! / Не меньше, чем семнадцатию семь, / И, я не я, управится со всеми». Здесь, как и в случае Монаха, он явно намекает на мужскую силу духовенства, которой нет у светских людей. Также вполне возможно, что в этой фразе есть отсылка к первой новелле третьего дня «Декамерона», где замученный монахинями Мазеппо говорит настоятельнице: «Мадонна, я слышал, что одного петуха совершенно достаточно на десять кур, но что десять мужчин плохо или с трудом удовлетворят одну женщину, тогда как мне приходится служить девяти, чего я не в состоянии выдержать ни за что на свете» Боккаччо Дж. Декамерон., г. Москва, Художественная литература, 1955. .

Рассказ Капеллана интересен прежде всего совмещением разных пластов повествования: в басне о петухе, как в капле воды, отражаются и общая канва «Кентерберийских рассказов», и события мировой истории. Возможно, именно в этом объяснение того, почему в Общем Прологе о Монастырском Капеллане ничего не сказано - ведь идеальное зеркало не должно иметь своих черт, его задача - отражать то, что находится вокруг него и, что важно, отказываться от личной оценки происходящего. Неслучайно Капеллан заканчивает свой рассказ словами «Ты ж, для кого рассказ мой только басня / Про петуха, про курицу, про лиса, / Ты на себя возьми да оглянися… <…> Во всем написанном зри поученье, / Зерно храни, а шелуху откинь» (строки 3444-6), не призывая читателя или слушателя ни к чему конкретному.

3.7 Рассказ Второй Монахини

Некоторые исследователи полагают, что изначально этот рассказ предназначался для другого персонажа, поскольку в строке 62 она называет себя unworthy sone of Eve, недостойным сыном Евы. Однако, как отмечает А. Н. Горбунов, «это выражение восходит к антифону известного католического гимна в честь Богородицы «Радуйся, Царица» (Salve Regina) <…> В этом смысле «сынами Евы» мог ли быть как мужчины, так и женщины» Там же. К тому же множество параллелей с рассказом Аббатисы и некоторые другие места в тексте, на мой взгляд, явно свидетельствует о том, что автором рассказа изначально должна была быть Вторая Монахиня.

Этому рассказу предшествует Пролог, где Монахиня говорит о таком страшном грехе, как лень. Такие прологи были типичны для житий, и в данном случае он восходит к французскому переводу жития св. Цецилии. С другой стороны, возможна и еще одна причина, по которой рассказу предшествует именно такой монолог. Возможно, это просто совпадение, но в чем, как не в праздности повинно все духовенство в «Кентерберийских рассказах», кроме Священника. Как мне кажется, здесь можно предположить, что Вторая Монахиня в своем монологе очень туманно намекает на то, что ей самой, в отличие от всех остальных, этот грех не свойственен.

Следующая часть ее пролога - это акафист Богородице, который, как и аналогичная часть рассказа Аббатисы, восходит к «Раю» Данте. Во многом он похож на ту молитву, которую произносит перед своим рассказом мать Эглантина: например, обе этих героини говорят, что не в силах сами рассказать свои истории и просят Матерь Божью им помочь. И здесь, как мне кажется, есть первое и очень важное отличие между этими двумя героинями. Аббатиса в своей молитве сопоставляет себя с ребенком, который по ее же рассказу является единственным, кто может выразить Божью волю, то есть при кажущемся самоуничижении она приписывает себе достаточно высокий статус. Вторая Монахиня же называет себя в строке 58 flemed wrecche, in this desert of galle, букв. «изгнанной в пустыню горечи», и здесь уже нет никакого самолюбования. Также весьма интересны строки 58-59, которые звучат так: Thynk on the womman Cananee, that sayde / That whelpes eten somme of the crommes alle / That from hir lordes table been yfalle, букв. «Подумай о Ханакеянке, которая сказала, что собаки едят все крошки, которые упали со столов их хозяев». Здесь совершенно очевидна параллель с собачками Аббатисы - Монахиня, говоря о псах, подбирающих крошки со стола господ, явно отождествляет себя с ними, что говорит о ее еще большем самоуничижении. Более того, этот фрагмент является отсылкой к 26 стиху 15 главы евангиеля от Матфея, где Господь говорит Ханакеянке, что «нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» The Riverside Chaucer. Указ. Соч. Р. 943. . Если вспомнить, что Чосер подробно говорит о том, что Аббатиса кормила своих собак самым дорогим хлебом, тогда как о ее отношении к людям он намеренно умалчивает, вполне возможно, что здесь Вторая Монахиня упрекает свою госпожу.

Третья и последняя часть ее пролога посвящена объяснению того, что значит имя Цецилия. Оно переводится как лилия, символ девственности и чистоты, а потому часто ассоциирующийся в средневековой культуре с Богородицей. Например, в некоторых версиях рассказа Аббатисы Дева Мария кладет мальчику на язык не зернышко, а лилию. С другой стороны, Цецилия так же, как, например, Эглантина - это «цветочное» имя, восходящее к ономастикону прекрасных дам. Также к чертам героини, которые могут относиться и к религиозной, и к куртуазной символике, можно отнести ее венки из роз и лилий. С одной стороны, эти цветы олицетворяют чистоту и кровь мученика, но в то же время они занимают прочное место в куртуазной поэзии - именно с этими цветами традиционно сопоставляются кожа и щеки прекрасной дамы. Помимо этого в самом тексте есть намек на отчасти куртуазную природу этого рассказа, когда крещеные Валериан и Тибурций в строке 383 называются Cristes owene knyghtes, букв. «собственными рыцарями Христа». Разумеется, здесь может иметься в виду отсылка к крестоносцам, которые тоже называли себя Христовыми рыцарями. Однако, во-первых, отношение к этим людям к XIV веку было уже не вполне однозначным, а во-вторых, Валериан и Тибурций никого не убивают и ни с кем не воюют. Поэтому, как мне кажется, здесь скорее подразумевается ассоциация образа рыцаря с прекрасной дамой, которой, как уже было сказано, отчасти является Цецилия. Можно предположить, что в святой Цецилии Чосер попытался объединить образы традиционной святой и прекрасной дамы, как это сделал Данте в «Божественной комедии» и отчасти в своих сонетах. Такая святая наверняка понравилась Аббатисе, которая, не отрицая свой духовный статус, стремилась быть похожей на придворную даму, что еще раз указывает на то, что автором рассказа с самого начала должна была быть Вторая Монахиня, которая знала вкусы своей хозяйки.

Такая героиня, в отличие от обычной святой, в первую очередь, ведет в Царствие Небесное не вообще всех окружающих, а своего возлюбленного, как это делает Беатриче с Данте-повествователем. При этом сам герой, чтобы добраться до рая, должен пройти не только духовный, но и физический путь, как это делают и Данте-повествователь, и муж Цецилии Валериан, когда она отправляет его к старику.

Если в первой части истории Цецилия имеет некоторые черты прекрасной дамы, то с того момента, когда ее приводят на допрос к римскому императору, она ведет себя уже как стандартная святая. Сначала она смело спорит с императором, не скорбит, когда умирают муж и его брат, зная, что после смерти они отправятся в рай, а затем сама умирает той же смертью. Стоит отметить, что только во второй части жития она своим поведением начинает обращать в христианство множество людей, а не одного мужа и деверя, то есть постепенно лишается черт возвышенной дамы. Наконец, император, разгневанный тем, что она не желает преклониться перед идолами, приказывает сжечь ее в бане, что у него сделать не получается, поскольку Цецилию защищает ангел. Этот эпизод явно отсылает к книге пророка Даниила, где царь Навуходоносор пытается сжечь трех отроков в печи за то же самое преступление, и ровно по той же причине ему это не удается. Когда император понял, что Цецилию невозможно убить в бане, он приказал солдату отрубить ей голову, что он с третьего раза и сделал. Однако после этого Цецилия с перерубленной шеей прожила три дня, проповедуя веру в Христа. Это не может не напомнить мальчика из рассказа Аббатисы, который пел акафист Богородице с перерезанным горлом. Лишь на четвертый день оба этих персонажа умирают. Это еще раз говорит о том, что рассказы Аббатисы и Второй Монахини неразрывно связаны между собой, равно как и сами эти героини.

История Второй Монахини - это своего рода «исправленный» рассказ Аббатисы, который тоже во многом похож на житие. Однако у Монахини мучители, какими бы плохими они ни были, не подвергаются пыткам. Ни Цецилия, ни ее муж, в отличие от властей города, где жил мальчик, не стремятся отомстить за свою смерть и пытки, прощая своих врагов, как это предполагает христианство. Может быть, и сама Монахиня является своего рода alter ego Аббатисы, той, кем матери Эглантине следует быть или кем она станет, преобразившись после суровой проповеди Священника, если, разумеется, захочет раскаяться в своих грехах. Если это так, то можно предположить, что Чосер ничего не написал о Второй Монахине в Общем Прологе просто потому, что он не знал, как именно будет выглядеть мать Эглантина, лишившись своих недостатков.

3.8 Рассказ Священника

Рассказ Священника - это последняя история в «Кентерберийских рассказах». Если вспомнить, что движение паломников - это путь в Царствие Небесное, то проповедь Священника, посвященная грехам - это раскаяние, без которого вход в рай невозможен. В этой связи важно время, когда Священник начинает свой рассказ - это закат, символизирующий конец жизни и, таким образом, становящийся своего рода границей между землей и раем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что рассказ Священника противопоставлен всем остальным историям, равно как и его автор противопоставлен всем остальным паломникам. Если стихотворная форма, в которой написаны все остальные рассказы, в Средневековье ассоциировалась с развлечениями, то прозой, которой предпочитает Священник, писались трактаты отцов церкви и, разумеется, была написана Библия. Таким образом, прозаическая проповедь Священника призвана помочь остальным паломникам как можно лучше подготовиться к самому важному для их душ Суду. Помимо этого такое завершение «Кентерберийских рассказов» выглядело логичным с точки зрения самой структуры этого произведения. Как считает Н. А. Горбунов, «только такой финал и мог достойным образом разрешить сложную диалектику земного и религиозного начал, на которой строится вся книга. Другой выбор истории, завершающей книгу, скорее всего, показался бы средневековым читателям неуместным» Горбунов А. Н. Указ. Соч. С. 220. . Таким образом, рассказ Священника непосредственно связан с «Отречением» Чосера, где автор как бы раскаивается в своих грехах вместе с остальными. Источником его рассказа стали “Сумма о покаянии” доминиканца Раймонда из Пеннафорте и “Сумма грехов” другого доминиканца Гильома Пералдуса, трактаты, призванные помочь прихожанам подготовиться к исповеди Горбунов А. Н. Указ. Соч. С. 221. , по жанру ничем не отличающиеся от проповеди Священника. Именно этот жанр позволяет Священнику наиболее полно рассказать о грехах своих попутчиков, чтобы каждый из них имел возможность раскаяться в том, что касается лично него.

У Священника было достаточно времени узнать своих попутчиков, поэтому нет ничего удивительного в том, что часто его обличения направлены против конкретных людей. Например, когда он цитирует Соломона, говоря, что вдова должна избегать объятий мужчины, храня верность покойному мужу (строки 940-5), он явно имеет в виду Батскую Ткачиху, а обличая роскошную и нелепую, по его мнению, одежду (строки 410-4300), возможно, намекает на Сквайра. Наиболее важными обличениями такого рода мне кажутся отсылки к недостаткам духовенства. Именно они часто являются наиболее резкими и подробными (яркий тому пример - Продавец Индульгенций, греху которого Священник посвящает целый пассаж). Священника особенно возмущают грехи его «коллег», поскольку именно они должны быть образцом для всех остальных и, таким образом, вести мирян к Богу, что никто, кроме него, в компании паломников делать не собирается. Разберем же эти обличения грехов поподробнее.

Еще в прологе к своей проповеди Священник заранее извиняется за то, что он «В букве не силен, / Держусь я смысла, был бы верен он». Можно предположить, что в этих строках Священник противопоставляет себя брату Джону из рассказа Пристава, а также Продавцу Индульгенций, которые в своих поучениях неоднократно ссылаются на всевозможные источники, явно стремясь произвести впечатление на свою аудиторию и часто истолковывая нужные тексты так, как им это удобно. Вполне возможно, Священник, говоря о том, что он «в букве не силен», имеет в виду как раз его неумение и нежелание искажать тексты собственным комментарием. Еще одна отсылка к Кармелиту, возможно, есть в строке 994, где Священник говорит, что истинная исповедь должна быть со слезами, что противоречит представлениям Кармелита. Так, в Общем Прологе описано его объяснение того, почему заплативший ему человек не плачет на исповеди: many a man so hard is of his herte, / He may nat wepe, althogh hym soore smerte (строки 230-1), букв. «Многие столь жестки сердцем, что не могут плакать, хотя и тяжко страдают». Очевидно, что в случае исповеди у Священника такое объяснение подошло бы в куда меньшем числе случаев. Еще можно предположить, что, извиняясь за свою «неграмотность», Священник имеет в виду то, что он не знаком со светской литературой, куда в его представлении попадает и «Божественная комедия». То, что он с этим текстом не знаком, выдают его суждения об аде - так, он говорит о том, что там нет никакого порядка и закона (строки 205-225).

После краткого Пролога Священник начинает свою проповедь о покаянии, где, как уже говорилось ранее, он так или иначе осуждает как духовенство в целом, так и отдельно персонажей «Кентерберийских рассказов». Как ни странно, меньше всего он обличает во многом похожих друг на друга Монаха и Церковного Пристава. Что касается последнего, то единственным упреком именно в его адрес можно считать лишь упоминание о том, что на Небе нас всех ждет судья, «которого нельзя будет ни обмануть, ни подкупить» (строки 160-165), что может противопоставляться тому, как ведет себя Пристав. Еще один намек на этого персонажа может присутствовать в строке 987, которая звучит как Swich was the confessioun / of the publican that wolde nat heven / Up his eyen to hevene, for he hadde offended / God of hevene - «такова была исповедь сборщика податей, который не поднимал свои глаза к небу, потому что он оскорбил Бога на небесах». Возможно, что этот сборщик податей сопоставляется с Приставом и Продавцом, которые и не каются сами, и убеждают других не делать этого.

Грехи Монаха Священник обличает уже более подробно. В строках 416-35 он много говорит о лошадях, которые являются страстью этого персонажа: «так же греховны и украшения, и узоры во всем, что связано с верховой ездой: непомерное количество прекрасных лошадей, которых держат для удовольствия, просто за красоту, за то, что они такие холеные и дорогие» (строка 432). Еще одна возможная отсылка к Монаху есть во фразе «Чем плоть сильнее, тем душе горестнее» (строка 430). Как известно, трактирщик с восторгом говорил о мужской силе Монаха, утверждая, что здесь он даст фору любому мирянину; может быть, Священник говорит здесь о том же самом, но в уже намного более негативном контексте. Такое краткое обличение этих персонажей отчасти можно объяснить тем, что именно к ним относится критика духовенства в целом, которое Священник упрекает, например, за похотливость. Так, в строках 895-900 он так говорит о клириках, повинных в прелюбодеянии: «Поистине священника, грешащего грехом смертным, можно уподобить ангелу тьмы, принявшему вид ангела света». Помимо того, что эта строка обличает всех клириков из Общего Пролога, за исключением разве что Аббатисы, такое сопоставление клира с бесами может отсылать как к приставу из рассказа Кармелита, так и к Продавцу Индульгенций, который имеет много инфернальных черт. Вторым упреком духовенству является его пренебрежение к своим обязанностям. Так, о новых пастырях Священник говорит, что они «видят, как овцы их бегут прямо в пасть волку или в колючий терновник, и никак не употребляют данную им власть» (строка 720). Такой упрек еще раз отсылает к идеям Джона Уиклифа, который считал, что современная ему церковь далеко отошла от учения Христа и заботится, в первую очередь, не о прихожанах, а о себе. Если Кармелит, Монах и Пристав критикуются по большей части одновременно с остальным духовенством, то Аббатисе и ее грехам посвящены отдельные пассажи. Возможно, это объясняется яркостью и необычностью ее образа, тем, что ее грехи менее типичны. Во-первых, Священник часто сравнивает грешников и бесов с псами, что, разумеется, является общим местом, но в то же время вполне может отсылать к гончим Монаха или к собачкам Аббатисы. Второе место, где Священник уже точно имеет в виду Аббатису - это строки 222-3, где он цитирует Василия Великого: «огонь мира сего даст господь в аду отверженным, но свет и ясность даст он детям своим на небесах; как и добрые люди дают мясо детям, а кости - псам». Если вспомнить, что мать Эглантина кормила своих собачек «мясом, молоком и хлебом», то не останется ни малейших сомнений, к кому относятся эти слова. Также это место во многом является повторением того же самого упрека, который звучал в прологе к рассказу Второй Монахини, где она говорила о Ханакеянке. В этой связи можно предположить, что Монахиня является близким к Священнику персонажем. Отчасти это подтверждает мою теорию о том, что она - еще один персонаж, который стоит выше остального духовенства и свободен от его недостатков. Однако больше всего Священник в своем рассказе обличает Продавца Индульгенций, что и понятно: если остальное духовенство просто забыло о своем долге и не мешает людям отправляться в ад, то инфернальный Продавец, фактически сам являясь представителем нечистой силы, регулярно людей в ад направляет. Итак, первая отсылка к деятельности Продавца есть в следующих строках: «болтун и насмешник тот, кто снова делает то, в чем ему следует каяться» (строка 936). Продавец, раздавая фальшивые мощи и индульгенции, якобы пропускающие любого грешника в Царствие Небесное, как раз увеличивает число таких болтунов - ведь с индульгенцией, по его словам, сколько бы ты ни грешил, проход в рай тебе обеспечен. Во-вторых, явная отсылка к этому персонажу есть в строке 604, которая звучит так «Но перейдем теперь к ужасным проклятиям, заклинаниям и заговорам, какие знают лживые колдуны и некроманты: на сосудах с водой <…> или на овечьей лопатке». Эта лопатка явно соотносится с плечом овцы у Продавца, которое, как уже говорилось ранее, во многом наделяется магическими свойствами. Также это место может говорить и о лицемерии Продавца, который, осуждая в своем прологе ворожбу, сам ею активно занимается. Наконец, самый большой пассаж в проповеди, посвященный Продавцу - это описание симонии, то есть «намерения купить блага духовные, то есть относящиеся к святыне и спасению души» (строка 780). Здесь он прямо лишает Продавца его духовного статуса, говоря о том, что впавший в этот грех, если он рукоположен, теряет благодать. Так как индульгенции продавались в основном с благословения папы, такое заявление было еще одним достаточно смелым выпадом против церкви и, разумеется, оно тоже связано с идеями Уиклифа, который индульгенций не признавал. Рассказ Священника - это проповедь для всех паломников, их последняя возможность раскаяться в своих грехах перед встречей с Богом. Чосер не закончил «Кентерберийские рассказы», и мы не можем знать, что должно было стать с паломниками в дальнейшем: возможно, они по какой-то причине навсегда остались бы в Кентербери, поскольку из мира мертвых обратного пути нет, а возможно, они, подобно Данте в «Божественной комедии», вернулись бы преображенными из своего путешествия. А, может быть, Чосер не закончил «Кентерберийские рассказы», потому что сам не знал ответа на этот вопрос.