Глава 3. Языковая аттриции в центральноингерманландских диалектах

4.3 Сохранение языка

Список литературы

Приложение

Введение

Финские диалекты Ингерманландии представляют один из нескольких прибалтийско-финских языков, на которых пока что говорят в Ингерманландии. Для всех языков прибалтийско-финских языков характерной является ситуация далеко зашедшего языкового сдвига: в ряде мест уже не осталось ни одного носителя прибалтийско-финских языков, в языке наблюдается значительное количество изменений, которые не были зафиксированы в середине XX века (Муслимов 2007).

Данное исследование посвящено изучению проявлений языковой аттриции в финских диалектах Центральной Ингерманландии, а также описанию языкового сдвига, происходящего в Ингерманландии с 1940-х годов. Причинами возникновения языкового сдвига являются исторические события 1930-х и 40-х годов, когда финское население подвергалось высылкам и репрессиям, что привело к разрушению языкового сообщества и постепенному вытеснению финских диалектов практически из всех доменов, в которых они использовались еще в начале XX века. Под языковым сдвигом в данном исследовании, вслед за Н.Дориан, понимается «постепенная замена в жизни членов сообщества одного языка на другой» (Дориан 2012: 382). Языковая аттриция определяется как «по крайней мере частичная утрата говорящим контроля над родным языком (L1), которая происходит обычно в результате интенсивных контактов с другим языком или языками» (Груздева 2007: 18).

В настоящее время число носителей центральноингерманландских диалектов неуклонно сокращается, а существование языка в условиях языкового сдвига приводит к тому, что в идиолектах большего числа носителей, средний возраст которых составляет 75 лет, развиваются разного рода аттриционные процессы. Еще одним фактором, способствующим постепенному забыванию диалекта, является его низкий престиж по сравнению с доминирующим русским языком, а также литературным финским языком. В таких условиях существует большая вероятность исчезновения диалектов Центральной Ингерманландии уже в ближайшие 10-20 лет, в связи с чем необходимо тщательное описание этих диалектов, пока для этого еще есть возможность. Этим объясняется актуальность данного исследования.

Языковая аттриция в ингерманландских диалектах описывалась финскими лингвистами, в том числе Х. Рийонхеймо и О. Кокко, однако в их работах основное внимание было уделено глагольному словоизменению. Х. Рийонхеймо исследовала проявляения языковой аттриции в формах имперфекта ингерманландских глаголов в языке ингерманландских финнов, живущих в эстоноязычном окружении (Riionheimo 1998). Вопросы именного словоизменения Рийонхеймо не затрагивал. В работах Осси Кокко внимание уделяется разработке модели аттриционных изменений, в которой рассматривается роль инпута, а также маркированности единиц (Kokko 1998, 2007). Рассмотрение языкового сдвига в работах этих исследователей оказывается на втором плане.

Изучением некоторых аспектов языковой аттриции в именном словоизменении занимался М.З. Муслимов, однако он рассматривал в основном отдельные падежные формы (партитив, иллатив) и случаи выравнивания, с ними связанные, а не именное склонение в целом (Муслимов 2007, 2015). Исследований, посвященных языковой аттриции в именном словоизменении в центральноингерманландских диалектах, которые сочетали бы в себе лингвистические и социолингвистические методы исследования, еще не проводилось. В этом заключается новизна исследования.

Объектом исследования являются центральноингерманланские диалекты финского языка, предметом - аттриционные процессы в именной морфонологии в условиях далеко зашедшего языкового сдвига.

Материалом исследования стали социолингвистические интервью 21 информанта и 417 именных парадигм, собранных с помощью морфонологических анкет.

Целью данной магистерской диссертации является описание проявлений языковой аттриции в именном словоизменении финских диалектов Центральной Ингерманландии в условиях далеко зашедшего языкового сдвига.

Для достижения этой цели были поставлены следующие задачи:

1) Разработка и проведение полевого исследования с целью описания языковой аттриции (разработка анкеты, посвященной именной морфонологии и сбор языкового материала по данной анкете) и языкового сдвига (разработка и проведение социолингвистического интервью).

2) Анализ собранного диалектного материала для выявления общих проявлений аттриции, характерных для всего полученного материала, и описание особенностей проявления языковой аттриции в каждом из исследуемых именных словоизменительных типов.

3) Описание и интерпретация данных, полученных в результате проведения социолингвистических интервью.

Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, приложения и списка литературы.

Глава 1. Краткий обзор истории Ингерманландии

Коренным населением исторической Ингерманландии, занимавшей территорию между Ладожским озером и Финским заливом, являлись прибалтийско-финские народы водь, близкие к эстонцам и ливам, и ижора, связанные по происхождению с карелами. Затем территорию начали заселять славянские племена, контакты с которыми впоследствии привели к переходу води и ижоры в православие (Мусаев 2001: 11-14).

Само название, шведское по происхождению (швед. Ingermanland), территория получила после 1617 года, когда по Столбовскому миру земли отошли Швеции. Переход под шведское владычество вызвал изменения как в конфессиональном, так и этническом составе Ингерманландии: в 1623 г. началось распространение лютеранства и были образованы первые лютеранские приходы. Положение православия ослаблялось, что привело к бегству большей части православного населения на территорию Российской Империи.

В это время на эти земли начали переселяться финны-лютеране из Финляндии, которые оседали в основном в Северной и Центральной Ингерманландии. Переселенцы представляли собой две разнородные группы, происходившие из двух областей: Эуряпяя (Дyrдpдд) на Карельском перешейке и Саво (Savo) в Юго-Восточной Финляндии. Отсюда происходят названия двух групп ингерманландских финнов: эурямёйсет (дyrдmцiset) и савакот (savakot). Эурямёйсет начали переселяться раньше и селились к юго-востоку от Гатчины и на юге Карельского перешейка, а савакот начали переселение несколько позже и заселяли земли в районе Павловска и далее к р. Луге.

После окончания Северной войны земли отошли обратно к Российской Империи по Ништадскому миру 1721 г., после чего начался процесс интенсивной русификации региона: сюда начали переселять русских крестьян и торговцев из других губерний. К середине XIX века численность русского населения заметно превосходила численность финского, которое, тем не менее, продолжало увеличиваться в том числе и благодаря новым миграциям из Финляндии (Мусаев 2001: 24). Уже в это время, по-видимому, на территории Ингерманландии стали возникать смешанные русско-финские деревни.

Лютеранская церковь, относившаяся к Петербургской консистории, играла большую роль в духовной и культурной жизни финского населения региона. В 1732 г. из 59 тысяч крестьян в Ингерманландии финны лютеране составляли 20 тысяч (Мусаев 2001: 23). В 1820 г. начали открываться конфирмационные школы, в которых молодых людей 15-18 лет учили катехизису и пению духовных песен, а намеревающихся вступить в брак экзаменовали на знание катехизиса и умение читать (Халтсонен 2012a). Церковь выполняла также просветительскую функцию, настоятели и канторы были обязаны учить народ грамоте. В первой половине XIX века в Петербурге выходило довольно большое количество книг на финском языке, которые распространялись среди ингерманландцев. При церквях открывались воскресные школы, в которых добровольцы из числа жителей деревни обучали детей основам религии и пению псалмов. Все это свидетельствует о том, что финский язык в то время функционировал не только в бытовом домене, но также и в церкви, и был языком образования.

Еще в 1870-х гг. началось издание газет на финском языке, первыми из которых стали «Pietarin sanomat» («Петербургские известия») и «Pietarin sunnuntailehti» («Петербургский воскресный листок»). Затем в течение XIX-начале XX вв. издавался еще ряд газет: газета «Inkeri», сменившая ее газета «Uusi Inkeri» («Новая Ингрия»), социалистическая газета «Neva».

В деревне Малые Колпаны (фин. Pieni Kolppana) в 1785 г. была основана первая финская школа в Ингерманландии, в которой финских детей учили чтению и письму на русском и финском языках (Халтсонен 2012b). В 1863 г. в Малых Колпанах была открыта семинария, основной задачей которой была подготовка учителей, позже работающих в других финских школах Ингерманландии. К 1888 г. насчитывалось 38 финских школ (Конькова, Кокко 2009: 10). До 1891 г. преподавание в семинарии велось на финском языке, позже русский язык превратился в основной язык преподавания. В конце XIX века студентами из Петербурга было создано объединение, члены которого выписывали газеты, приобретали книги в сельские библиотеки. В.И. Мусаев отмечает, что «местные финские крестьяне все более явственно воспринимали себя не просто жителями отдельной деревни или отдельного прихода, а членами единой ингерманландской общности» (Мусаев 2001: 48).

В конце XIX - начале XX века произошел переход к обучению на русском языке. На финском языке преподавалась только религия, хотя к 1897 г. в Ингерманландии проживало около 130 тысяч финнов. Бывали случаи, когда в финские деревни назначали русских учителей, хотя дети не говорили по-русски (Халтсонен 2012b: 227).

Таким образом, говоря о социолингвистической ситуации в XIX - начале XX вв., следует отметить следующие явления:

- получение образования на финском языке обеспечивало учителей в сельские школы для обучения детей, а также пасторов для работы в церковных приходах;

- наличие финских деревень создавало условия для передачи языка следующим поколениям, а также нормального функционирования языка в сообществе;

- некоторая часть финноязычного населения в то время, вероятно, была монолингвами;

- издание литературы и газет на финском языке, а также создание библиотек показывает, что некоторая часть населения была грамотной и владела как литературным финским языком, так и диалектом. Все это, по-видимому, свидетельствует о том, что финский язык являлся доминирующим во всех доменах, как формальных («церковь», «школа», «СМИ»), так и неформальных («дом», т.е. общение в семье, «улица», т.е. общение с друзьями и соседями). Русский язык, однако, уже начинал проникать в формальные домены в силу государственной политики.

Также у финнов Ингерманландии была богатая фольклорная традиция, наличие которой свидетельствует о хорошем состоянии народной культуры и языка, позволявшие создавать новые фольклорные тексты. В середине XIX - начале XX фольклористы (А.М. Шёгрен, Э. Д. Европеус) начали собирать ингерманландский фольклор: руны, некоторые из которых были включены во второе издание «Калевалы» в 1849 году. Вплоть до революции 1917 года финские фольклористы собирали и записывали фольклор ингерманландских финнов (Нилова 2010: 2).

Революционные события 1917 г. повлекли за собой дальнейшее развитие национального движения, что выражалось в том числе и в желании перевести школьное образование на финский язык, интересе к собственной культуре, а также в появлении интеллектуальной элиты. В октябре была провозглашена независимость Финляндии, а также право наций на самоопределение. Большинство крестьян относились к политике индифферентно до тех пор, пока не начали действовать комитеты бедноты, в красноармейские части не начали заниматься грабежами в приграничных районах (Мусаев 2001: 61-:65). Все это, а также провозглашение независимости Финляндии в октябре 1917 года и антисоветская пропаганда, которую вели белые финны на территории Ингерманландии, привело к тому, что ингерманландцы начали стремиться к большей административной самостоятельности. Крестьянство, в основном состоявшее из зажиточных хозяйств, начало восприниматься советской властью как потенциальная «пятая колонна» Финляндии, а созданные органы самоуправления - как кулацкие (Мусаев 2001: 2001).

В 1920-е гг. согласно политике «коренизации» было вновь обеспечено получение образования на финском языке, обращение в государственные учреждения на своем языке, также выходили газеты, журналы, радиопередачи. В Конституции СССР 1924 года говорится: « Здесь, в лагере социализма, <…> национальная свобода и равенство, мирное сожительство и братское сотрудничество народов. Только в лагере Советов <…> оказалось возможным уничтожить в корне национальный гнет» (Конституция СССР 1924). Таким образом, фактически провозглашалось право на самоопределение народов. Интересен также тот факт, что в 1920-е гг. влияние церкви среди ингерманландцев оставалось довольно значительным, и даже действовали конфирмационные школы.

В.М. Мусаев приводит данные Первой Всесоюзной переписи населения 1926 г., согласно которой в Ленинградской области проживало 125 884 финна, из них 114 831 ингерманландец, финский язык при этом назвали родным 153000 участников переписи, что показывает, что не все финноязычные этнически также были финнами (Мусаев 2001: 166)

В этот период, по-видимому, в языковой ситуации в регионе еще не произошло больших изменений по сравнению с XIX - началом XX века. Единственным изменением стало осознание ингерманландцами себя как единой общности, отличной как от финнов в Финляндии, так и от представителей других народов, населявших регион (русских, ижоры и води).

Первые значительные изменения в жизни ингерманландского сообщества связаны с началом коллективизации и раскулачивания. Ингерманландские крестьяне, привыкшие к самостоятельному ведению хозяйства, не стремились принимать участия в создании колхозов, и к осени 1930 г. коллективизации подверглось лишь 6% хозяйств (Мусаев 2001: 204). Необходимым условием для коллективизации являлась ликвидация кулацкой собственности: земли, скота и построек, для последующей передачи их новообразованным колхозам. В Ингерманландии «достаточно было иметь больше двух коров, чтобы попасть в «кулаки», так что довольно большое количество финских крестьян попадало под определение «кулака» и подвергалось выселению (Мусаев 2001: 199). Так началась первая волна переселений: по данным, приведенным в «Докладе о происшедших в последние времена в Ингрии высылках и других актах угнетения финского населения», в период 1929-1931 г. из Ленинградской области было выслано около 4320 семей, или примерно 18000 человек (Мусаев 2001: 206). До середины весны 1931 года их высылали в основном в Сибирь, затем начали также выселять в Северные районы, преимущественно на Кольский полуостров, где финны селились в районе города Хибиногорска. Позднее город переименован в Кировск. В это же время начались гонения против лютеранской церкви в Ингерманландии: закрывались лютеранские приходы, а священнослужителей арестовывали и высылали. Таким образом, влияние церкви снизилось, а вместе с этим также практически прекратилась образовательная деятельность, которая велась в приходах. Таким образом, уже в это время ранее целостное финское сообщество в Ингерманландии начало постепенно разрушаться.

После ухудшения отношений с Финляндией в 1934 году началось «очищение приграничной полосы». Все этнически эстонское и финское население приграничных районов было объявлено «антисоветскими элементами», и начались депортации населения. Высылали в тот период в основном в Вологодскую и Архангельскую область. Общее количество депортированных ингерманландцев оценивается примерно в 26-27 тысяч человек, при этом это был один из первых случаев высылки не связанный с коллективизацией, а с национальностью высылаемых (Мусаев 2001: 235). К 1937-38 году делопроизводство в Ленинградской области было целиком переведено на русский язык. Изменения также затронули и школы: преподавание было переведено на русский язык, финские учителя заменены русскими, а изучение финского языка упразднялось. В основном преподавание на финском языке было прекращено с 1938 года, то есть первые две четверти 1937 года ученики еще учились по финским учебникам и на родном языке. По воспоминаниям информантки SH, в финской школе в д. Яльгелево, где она проучилась два класса, «математика [была] по-фински, урок финского языка был, там учили уже грамоте, и учителя в основном были финны, <…> а в Капорском [в русской школе] уже сугубо один учитель [был]» (SH). Характерная для того периода борьба с «национализмом» в Ленинградской области проявилась в закрытии финских техникумов, издательств, кафедры финского языка и литературы в ЛГПИ, прекращении выпуска газет, журналов и радиопередач на финском языке. По воспоминаниям свидетелей событий тех лет, в школах запрещалось разговаривать на финском языке даже на переменах. Информантка AMK вспоминает: «Я ходила в финскую школу до Нового года [1938]. Когда я пошла в первый класс, у нас еще была финская школа, а после Нового года даже разговаривать не разрешали по-фински. Всё перевели на русский» (AMK). К этому времени также относится закрытие большинства оставшихся лютеранских приходов: к 1938 году действовали лишь церкви в Колтушах, Шапках (Ярвисаари), Хиэтамяки, Ропше, Губаницах и Гатчине, хотя в XIX веке действовало более тридцати (Мусаев 2001: 245).

Можно заметить, что с ухудшением социальной и политической обстановки, языковая ситуация в регионе также ухудшилась: прекращение образования на родном языке и выпуска газет и радиопередач, закрытие церквей, а также массовые высылки финноязычного населения привели к уменьшению количества владеющих языком, а также к снижению престижа финского языка, который начал вытесняться русским в доменах образования, делопроизводства и культуры. Таким образом, то поколение, которое начало ходить в школу в 1937 году уже не могло быть монолингвальным, так как для обучения требовалось владение русским языком. И хотя, по воспоминаниям информантов, в семьях в то время со старшим поколением все еще разговаривали на финском языке, фокус постепенно смещался в сторону доминирующего языка: в для обучения в школе необходимо владеть русским языком.

Наибольшие масштабы депортации финского населения Ленинградской области приняли с наступлением Второй мировой войны. После вступления в войну Финляндии на стороне Германии, в августе 1941 года было принято решение об эвакуации финнов и немцев из прифронтовой полосы. До блокады Ленинграда, начавшейся 8 сентября, в Якутск, Иркутскую, Омскую область и Красноярский край было вывезено 28000 этнических финнов и немцев. По данным, которые приводит В.М. Мусаев, всего в марте-апреле 1942 года «из Ленинграда и Ленинградской области были эвакуированы 38 112 человек, из которых этнические финны составляли большинство» (Мусаев 2001: 261). В общей сложности из Ленинграда и неоккупированных районов области за 1941-1942 гг. на спецпоселение было отправлено 44 732 финнов (Там же). Также представителей «неблагонадежных» национальностей (немцев, поляков, финнов и др.), мобилизованных в армию в начале войны, направляли в стройбаты на тыловые работы. Все это привело к тому, что значительная часть финноязычного населения Ленинградской области оказалась расселена по самым разным регионам СССР, где не было возможности поддерживать единство языка и культуры. Статус «неблагонадежной» национальности также приводил к тому, что финны часто отказывались использовать финский язык, что привело к постепенному вытеснению его из бытового домена.

Несмотря на эвакуацию, значительная часть ингерманландских финнов оказалась в зоне немецкой оккупации. К зиме 1941-1942 года в оккупированных районах находилось 76 342 финноязычных жителя, из которых 66 946 человек составляли финны (Мусаев 2001: 265). В ноябре 1941 года немецкое руководство начало регистрацию этнических финнов, чтобы переместить их в Финляндию по льду Финского залива. Этот план не осуществился, и поэтому было принято решение эвакуировать ингерманландцев на менее пострадавшие территории в Эстонию. К лету 1942 года туда было эвакуировано 12 311 ингерманландских финнов (Мусаев 2001: 271). Большинство из них работали в Эстонии на сельскохозяйственных работах в частных хозяйствах. Все информанты, которые в детстве жили в Эстонии, указывают, что в то время они научились говорить на эстонском языке. Информантка NH рассказывает, что «выучилась говорить по-эстонски за лето». В конце 1942 года было принято решение перевезти ингерманландцев в Финляндию. Перевозимые из Эстонии финны-ингерманландцы проходили через переселенческий лагерь Клоога вблизи Таллинна. В общем из Эстонии в Финляндию в 1943-1944 гг. было эвакуировано 63 205 человек, более 3 тысяч остались в Эстонии (Мусаев 2001: 276). В Финляндии ингерманландцев после пребывания в приемочных и карантинных лагерях распределяли по частным хозяйствам в основном в южной части страны. От переселенных требовалось, чтобы они «как можно быстрее интегрировались в местные условия и превратились в настоящих финнов, забыв о своих ингерманландских особенностях» (Мусаев 2001: 278). При этом финны нередко называли ингерманландцев «рюсся» Фин. ryssд - пейоративное называние русских. и коммунистами, и в целом относились недоброжелательно. Условия проживания ингерманландцев также сложно было называть хорошими: по воспоминаниям информантов, нередки были случаи, когда они жили в сараях, семьи расселяли по разным хозяйствам или же они жили и работали на разных хуторах. Все переселенные в той или иной степени овладели финским языком, на котором говорили хозяева, также возникали случаи непонимания, вызванного междиалектными различиями. Информантка HK вспоминает: «Когда увезли в Финляндию, не разрешали опять по-ингерманландски говорить. Строго было. Только по-фински. Но разница была большая очень. Потом привыкли» (HK).

В 1944 году между Советским Союзом и Финляндией был подписан мирный договор, а тем, кто был вывезен из Советского Союза, было объявлено, что они могут вернуться на родину, где их «ждут колхозные поля, ждут родные и знакомые» (Обращение к советским гражданам, цит. по Мусаев 2001: 285). В 1945 году из Финляндии вернулось 43 246 ингерманландцев, примерно 8 тысяч человек уехали в Швецию (Там же: 286). Возвращение на родину, однако, не подразумевало возвращения в родные места Ленинградской области: ингерманландцев вывозили на поселение в Великолукскую, Псковскую, Новгородскую, Калининскую и Ярославскую области, т.е. в регионы, которые пострадали больше всего во время войны. Информантка SH вспоминает о возвращении из Финляндии: «Как только границу переехали, офицеры вошли, двери на замок. «Вот вы уже на родине», - [сказали], как в Выборге остановились, «не думайте, что родина это только тот дом, деревня, где вы жили. Родина - до Тихого океана» (SH).

Государство препятствовало самовольному переселению ингерманландцев на родину тем, что в их паспортах теперь стояла 38 статья, «при наличии которой запрещалось селиться в приграничных районах, закрывался доступ к занятию ряда должностей и к поступлению в высшие учебные заведения» (Мусаев 2001: 298). Это, однако, не мешало ингерманландцам селиться на территории Ленинградской области, и к маю 1947 года финское население региона составляло 13 958 человек (Мусаев 2001: 299). За этим последовали депортации, и в 1947 году из Ленинградской области было выселено около 7000 ингерманландцев. Остаться могли только те, у кого главой семьи был этнический русский, либо же те, у кого член семьи погиб на фронте (как в случае информантки SH, семья которой смогла вернуться в родную деревню Кемпелево уже в 1945 году, поскольку у нее погиб на фронте брат). Некоторые финны выдавали своих дочерей замуж за русских военных для того, чтобы иметь шанс вернуться в родную деревню. Об этом рассказывает информантка HK: «Мама говорит: «Выходи хоть ты за русского замуж, чтоб нам уехать. А потом разведешься там». Она так уговаривала. Я до сих пор помню, уже теперь 50 с лишним лет прошло, а я всё-всё вспоминаю, что мама просила, только чтоб нам уехать [из Эстонии]» (HK). Для предотвращения таких самовольных переселений правительство начало переселять русских из других регионов России в деревни, раннее принадлежавшие ингерманландцам (Мусаев 2001: 306). С 1947 года ингерманландцы начали уезжать в Эстонию и Латвию, где те, кто были достаточно состоятельны, могли за взятки получить паспорт, в котором в графе «национальность» стояло «эстонец» или «русский». Кроме Эстонии, большое количество финнов (19398 человек) уехало в Карельскую ССР, где в 1949 году вышло постановление, разрешавшее поселение ингерманландцев. Как указывают О.И. Конькова и В.А. Кокко, в то время «центр финского языка и культуры в России из Ингерманландии переместился в Карелию», где в университете и в некоторых школах велось преподавание финского языка, выходили периодические издания на финском языке, а на местном радио и телевидении - программы на финском языке (Конькова, Кокко 25).

После смерти И.В. Сталина в 1953 году началась реабилитация репрессированных народов. Однако ингерманландские финны не попали в список тех, кому полагалась полная реабилитация, хотя и были сделаны некоторые послабления. В частности, была снята 38 статья, что позволило большому количеству ингерманландцев наконец вернуться на родину. Массовому возвращению, однако, помешало ограничение по прописке, введенное в 1958 году. Это было не единственным фактором, сдерживающим возвращение: часто деревни оказывались сожжены немцами, а если дома сохранились, то в отсутствие документов мешало доказать право собственности на дом. Многие из ингерманландских финнов, оказавшихся на Урале, Дальнем Востоке, в Сибири и в Средней Азии не стали возвращаться обратно, так как за прошедшие годы уже успели наладить хозяйство (Мусаев 2001: 315-316).

Тех же, кто вернулся на родину, ждало довольно враждебное отношение, так как «к финнам, независимо от их гражданства, относились с предубеждением как к бывшим врагам» (Мусаев 2001: 299-300). Информантка LM вспоминает, что даже в 1954 году, русские дети в деревне называли финнов «недобитыми фашистами». Это приводило к тому, что ингерманландцы скрывали свою национальность, не разговаривали на финском языке на улице, а иногда и дома, боясь, что кто-то услышит финскую речь. Детей старались учить русскому языку не только из соображений безопасности, но и потому, что следствием всех бедствий, постигших ингерманландцев, стало падение престижа финского языка, а также значительное сокращение количества доменов, в которых он мог использоваться: образование велось на русском языке, все СМИ и литература издавались также на русском языке, лютеранские приходы не действовали.

Все эти события привели к сокращению численности ингерманландского населения: по переписи 1959 года в СССР насчитывалось 92 717 финнов, из которых 55 123 человека назвали финский язык родным, а перепись 1989 года показала, что в СССР проживало 67 359 финнов, для 23 274 из которых финский язык являлся родным (Мусаев 2001: 317). При этом нужно отметить, что эти данные не означают, что все указавшие финский язык как родной, владели им в полной мере, а также пользовались им в качестве первого языка. Большое количество ингерманландских финнов также переезжали из сельской местности в города, практически переставая использовать финский язык, переходя на русский. Ингерманландцы, оставшиеся в Эстонии, постепенно переходили на эстонский язык (Мусаев 2001: 319).

Даже в это время верующие ингерманландские финны поддерживали язык и культуру во всех регионах, где они проживали: религия стала интегрирующим фактором. После войны в 1964 году открылся первый финский лютеранский приход в Петрозаводске, а в 1976 году - в Пушкине (Конькова, Кокко 2009: 26). Национальное возрождение началось лишь в 80-е гг. XX века в эпоху Перестройки, когда в 1989 году было официально зарегистрировано общество «Inkerin Liitto» («Ингерманландский союз»), целью которого стало продвижение и развитие финского языка и культуры. Отделения «Inketin Liitto» позже открылись во многих регионах России. Благодаря деятельности общества в июне 1989 года после большого перерыва был вновь проведен летний праздник Юханнус (Иванов день), а с 1988 в Колтушской средней школе началось преподавание финского языка в качестве факультатива. В Ленинграде, Гатчине и Колтушах открылись кружки по изучению финского языка. Начала издаваться газета «Omal maal» («На своей земле») в Гатчине. Также началось восстановление лютеранских приходов, с 1992 года Евангелической Лютеранская Церковь Ингрии в России стала самостоятельной, а не отдельным пробством Евангелически-Лютеранской церкви Эстонии (Конькова, Кокко 2009: 27-29, Мусаев 2001: 324-325). Начал издаваться журнал «Церковь Ингрии», который издается на русском и финском языке. Также в 1993 году вышло постановление «О реабилитации российских финнов», отменяющее все принятые ранее акты, а также признающее право на возвращения в «места традиционного проживания» (пункт 2).

Довольно большое количество ингерманландцев уехало из России после того, как в 1990 году было объявлено, что Финляндия будет принимать финнов из СССР как репатриантов. Однако вскоре выяснилось, что многие из репатриантов не владеют финским языком в достаточной мере для того, чтобы интегрироваться в финское сообщество. В 1998 году Финляндия ужесточила требования к знанию финского языка для снижения количества эмигрантов. В Ленинградской области были открыты курсы финского литературного языка для иммигрантов, так как обязательным условием было знание финского литературного хотя бы на уровне А2. В целом по программе репатриации, которая завершилась 1 июня 2016 года, уехало около 30 тысяч человек (Фонтанка.ру 2016)

По данным Всероссийской переписи населения 2010 года, в Российской Федерации проживало 20267 финнов, из которых 441 человек указали, что они являются финнами-ингерманландцами. Лишь 2607 человек указали финский язык как родной (Итоги переписи населения РФ 2010). Не только те, кто указал себя как финны-ингерманландцы, родились на территории Ингерманландии, это связано с идентичностью: не все финны, проживающие в Ленинградской области, осознают себя как отдельную группу, отличную от финнов, родившихся в Финляндии. В настоящее время деятельность «Inkerin Liitto» обеспечивает преподавание финского литературного языка на территории Ленинградской области, проведение праздников. В лютеранских приходах проводятся еженедельные службы, отмечаются церковные праздники, на которых собирается как старшее, так и младшее поколение. Центр коренных народов Ленинградской области занимается продвижением в том числе и культуры ингерманландских финнов.

Тем не менее, по-видимому, ситуация является гораздо более сложной, чем она представляется через деятельность ингерманландского общества и лютеранских приходов. Во-первых, выселения 30-х и 40-х годов привели к разрушению языковых коллективов, существовавших ранее: деревни были либо разрушены во время немецкой оккупации, либо заселены русскими из других регионов страны. Дети некоторых ингерманландцев переехали в город из сельской местности, увозя с собой и своих родителей. Существовавшие и ранее смешанные деревни сначала начали становиться более частым явлением, а затем и вовсе вытеснили сугубо финские деревни, а увеличение количества русского населения привело к использованию русского языка для общения с соседями. Во-вторых, произошло прерывание лингвистической традиции Термин предложен Р. Андерсеном (Андерсен 1982)., проявившееся в том, что родители часто не передавали финский язык детям. Это связано как с понижением престижа финского языка, так и со статусом «врагов народа», преследовавшим ингерманландцев в послевоенное время, что приводило к нежеланию обучать молодое поколение финскому языку из-за страха перед возможными сложностями в будущем. Даже если финский язык и передавался в семье, то часто дети начинали говорить на литературном финском языке, а не на диалекте, который использовало старшее поколение, так как диалект считался «испорченным», «неграмотным» вариантом литературного языка (такую точку зрения высказывает, например, дочь информантки MKA). Также важным фактором является то, что книги и журналы, которые читают ингерманландцы, издаются на литературном языке, службы в церкви также проводятся на литературном финском языке, что приводит к более редкому взаимодействию с диалектом по сравнению с литературным языком.

В-третьих, люди, активно владеющие ингерманландскими диалектами финского языка относятся к поколениям 30-х и 40-х гг. В настоящее время их возраст и состояние здоровья часто препятствуют посещению церкви или праздников. С учетом сложившейся ситуации, когда в деревнях проживает лишь один или два ингерманландcких финна, отсутствие языкового коллектива приводит к тому, что родным языком финны-ингерманландцы пользуются редко. Также состояние здоровья многих представителей старшего поколения лишает их возможности читать периодическую литературу и книги.

Наконец, данные проведенного социолингвистического опроса показывают, что даже в церкви или во время других общественных событий, где есть возможность воспользоваться финским языком, коммуникация чаще осуществляется на русском языке, так как не все владеют языком в одинаковой степени, либо русский язык стал более привычным средством межличностного общения.

Глава 2. Языковой сдвиг и аттриция

2.1 Языковой сдвиг: определение, причины и условия

2.1.1 Определение языкового сдвига

Ситуация в современной Ингерманландии, описанная в главе 1, может быть определена как финский язык в состоянии языкового сдвига. Н.Б. Вахтин отмечает, что существует некоторая терминологическая неопределенность, когда речь заходит о языковом сдвиге, так как содержание термина во многом зависит от того, какой из аспектов является важным для исследователя: групповой или индивидуальный, причины утраты языка, условия и т.д. (Вахтин 2001: 12-13). Так, термины «языковой сдвиг» и «языковая смерть» иногда не противопоставляются и определяются как «замена привычного пользования одним языком пользованием другим» (Викторова 2007: 61). Также Дэвид Кристал указывает на различение в лингвистической литературе терминов «языковой сдвиг» (language shift), понимаемый как «постепенный или внезапный переход с использования одного языка на другой (либо индивидом, либо группой)», и «утрата языка» (language loss), понимаемая как «ситуация, при которой индивид или группа больше не способны использовать язык, на котором говорили раньше» (Crystal 2014: 23, ср. Зассе 2012 «распад языка»). Неразличение терминов «языковой сдвиг», «утрата языка» и «языковая смерть» может привести к тому, что разного рода явления будут описываться как одно и то же: явление языковой смерти и процесс языкового сдвига. Например, Л. Кэмпбелл и М.С. Мюнтцел выделяют «постепенную языковую смерть», т.е. процесс утраты языка (Campbell & Muntzel 1989: 86). В этом случае, однако, исследователь заранее предсказывает смерть языка, хотя этого еще не произошло. Дж. Фишман называет выражение «языковая смерть» «неудачной и дурно пахнущей метафорой» (Fishman 1985: 213, цит. по Вахтин 2001: 290), так как сложно точно установить пределы жизни и смерти, а также значение этих понятий применительно к социальным и культурным явлениям, в том числе и к языку: исследователь и члены сообщества также могут оценивать степень сохранности языка по-разному.

Таким образом, представляется необходимым разграничивать понятия «языковой сдвиг» и «языковая смерть», при этом в данной работе, вслед за К.В. Викторовой, представившей разбор разницы между данными понятиями, языковой сдвиг будет пониматься как «процесс, разворачивающийся во времени в рамках конкретной языковой общности», а языковая смерть - как результат этого процесса. Н. Дориан определяет языковой сдвиг «постепенная замена в жизни членов сообщества одного языка на другой», при которой титульный язык меньшинства заменяется доминирующим языком (Дориан 2012: 382). В большинстве случаев необходимым условием для языкового сдвига признается языковой контакт и последующий билингвизма членов сообщества.

Серьезные попытки изучения феномена языковой смерти и языкового сдвига относятся к началу 1970-х гг. и связаны с работами Дж. Фишмана, В. Дресслера, Н. Дориан, Дж. и К. Хилл, С. Гал и др., внимание которых, за исключением Н. Дориан и С. Гал, было сосредоточено на структурных аспектах языкового сдвига. Так, например, В. Дресслер, описывая языковой сдвиг в бретонском языке, уделяет основное внимание структурным изменениям, происходящим на разных языковых уровнях, и считает, что языковой сдвиг - это утрата правил языка (Дресслер 1991). Социолингвистическими причинами языкового сдвига для него стало снижение плотности носителей бретонского языка, что привело к снижению «количества и качества использования языка в устной речи (language performance). Это стало причиной для неуверенности при использовании языка со всеми негативными последствиями для отношения к языку и, следовательно, к выбору языка» (Дресслер 1991: 110) «Loss of compactness diminishes the quantity and quality of Breton performance and thus resulted in insecurity of performance with all its negative consequences for language attitudes and this language choice».. Тем не менее, такое сложное явление, как языковой сдвиг, не ведет исключительно к структурным изменениям. Ниже рассматриваются основные классификации причин языкового сдвига.

2.1.2 Причины и условия языкового сдвига

Попытки определения социальных причин языкового сдвига предпринимались неоднократно (см. Campbell 1994, Crystal 2014, Denison 1977 и т.д.), однако нельзя сказать, что есть конечный список социальных факторов и того, какое значение они имеют в ситуации языкового сдвига. Как замечает Н.Б. Вахтин, «большинство авторов, пишущих о языковом сдвиге, предпочитают воздерживаться от теоретических обобщений и высказывают свои соображения об условиях и причинах на материале той или иной конкретной ситуации» (Вахтин 2001: 217). Тем не менее, предпринимались попытки создания неупорядоченных списков социальных факторов, влияющих на языковой сдвиг. Приведем некоторые из них.

Суммируя все предыдущие попытки создания списка макро- и микросоциальных факторов, С. Кэмпбэлл приводит следующие: «дискриминация, репрессии, быстрое сокращение населения, … процесс индустриализации, быстрые экономически изменения, приток мигрантов, взаимодействие с другими регионами, переселение дисперсное расселение, миграция, грамотность, обязательное образование, официальная языковая политика, … аккультурация, разрушение культуры, война, рабство, голод, эпидемии, религиозный прозелитизм…» и т.д. (Campbell 1994: 1963, цит. по Викторова 2007: 64). Как можно заметить, данные факторы охватывают большое количество социальных процессов, однако, как будет показано ниже, даже практически полное совпадение внешних факторов не является гарантией того, что языковой сдвиг будет происходить схожим образом.

Говоря о сугубо социальных факторах, Н.Б. Вахтин (2001: 223-229) описывает несколько, отмечая, однако, что ни один из этих факторов не является гарантией для языкового сдвига, что и вызывает невозможность составления иерархической классификации факторов.

1. Число носителей. Стоит отметить, что малого количества носителей языка недостаточно для того, чтобы говорить о большой вероятности исчезновения языка. Для оценивания уровня жизнеспособности языка, присваиваемого ЮНЕСКО языкам, включенным в «Атлас языков мира, находящихся под угрозой исчезновения», более важным критерием является передача языка между поколениями, а не общее количество носителей языка. Так, например, язык навахо, на котором говорит около 170 тысяч человек, в настоящее время считается уязвимым согласно классификации ЮНЕСКО, а энецкий язык, как указывает Н.Б. Вахтин, в историческое время передавался в течение многих поколений, несмотря на небольшое количество носителей (Вахтин 2001: 223). Как пишет С.Е.Граймс, «можно лишь утверждать, что большинство языков, которым предстоит исчезнуть в будущем, скорее всего находятся в критической зоне и имеют критическое число говорящих; малое число говорящих само по себе не влечет за собой исчезновения языка» (Grimes 1995: 9, цит. по Вахтин 2001: 223).

2. Языковое окружение. Самой частотной является ситуация, при которой наиболее негативное влияние на жизнеспособность языка оказывает частый контакт с другими языками. Однако в этом случае также нельзя утверждать, что это всегда так, поскольку при устойчивом многоязычии, например в Швейцарии или на Балканах, где несколько языков сосуществуют в течение долгого времени, языкового сдвига не происходит (Вахтин 2001: 224).

3. Тип хозяйственной деятельности. В случае сохранения традиционных видов хозяйственной деятельности велика вероятность сохранения языка или по крайней мере той лексики, которая связана с этой деятельностью (Вахтин 2001:225). Это, однако, зависит от экономической ситуации, государственной политики, а также экологических факторов. Урбанизация может привести как к переходу на доминирующий язык, так и, в некоторых случаях, к поддержанию родного языка. Н. Дориан описывает сохранение гэльского языка восточного Сатерленда у информантки, которая после иммиграции сохранила язык благодаря тому, что проводила время с другими иммигрантами в городе, и это время «дало ей чувство ценности родного языка, и потому она попыталась его сохранить» (Дориан 2012: 396).

4. Воспроизводство языка. Передача языка следующим поколениям обычно обеспечивает его сохранение. Однако это не гарантирует, что дети будут говорить на языке своих родителей, «сознательно отвергая такую возможность и переходя на другой язык» (Вахтин 2001: 226).

5. Межнациональные браки, следствием которых может быть переход женщин из какого-либо сообщества на язык, на котором говорят их мужья, как, например, информанты HK, MJ.

6. Языковая политика государства, которая может быть направлена на поддержание языка, либо же на его подавление, например, запрещение использования какого-либо языка в школе, ср. финский язык в советских школах после 1937 года (Мусаев 2001), язык угонг Южная подгруппа лолойской группы лоло-бирманской ветви бирмано-тибетской подсемьи сино-тибетских языков, распространен на востоке Тайланда, в 2000 году насчитывалось 80 носителей. в Таиланде в 1930-е гг. (Bradely 1989: 34), бретонский язык в 1920-е гг. во Франции (Kuter 1989: 77-78).

7. Престиж. Существует большое количество описаний случаев, когда язык, обладающий более высоким престижем, замещает язык, у которого престиж ниже. Однако это не всегда так, и языки с разным престижем могут сосуществовать, например, английский и валийский в Уэльсе или испанский и гуарани в Парагвае (Вахтин 2001: 227).

8. Отсутствие письменности. В целом, наличие письменности является фактором, который помогает сохранить язык. Однако это не независимый фактор, так как создание письменности может быть связано с числом носителей. Так в советское время письменность для крупных народностей создавалась чаще, чем для малых, поэтому ханты, чукчи и др. сохранили свои языки лучше, потому что их было больше, а не только в связи с наличием письменности и школьного преподавания. (Вахтин 2001: 228-229).

При всех существующих попытках установить, как те или иные внешние условия влияют на развитие языкового сдвига, по-видимому, нельзя сказать, что есть некая закономерность. Для каждого из описываемых коллективов приходится приводить разный список факторов, а ни один из вышеупомянутых факторов, таким образом, не может быть рассмотрен изолированно.

При групповом выборе, т.е. когда решение не использовать язык принимается не индивидом, а группой людей, языковой сдвиг также может произойти как в результате принуждения, так и выбора людей перестать пользоваться родным языком и перейти на доминантный язык (Вахтин 2001б: электронный источник). Н.Б. Вахтин выделят три типа мотиваций, которые оказывают влияние на групповой выбор:

а) мотивация прагматического удобства, заключающаяся либо в выборе доминантного языка из соображений удобства, особенно если родной язык уже вытеснен из большинства доменов, либо неиспользования родного языка на поздних этапах языкового сдвига, когда часть сообщества уже не владеет своим языком в достаточной для полноценной коммуникации степени, что можно заметить, например, среди ингерманландских финнов, либо когда взрослые перестают говорить с детьми на родном языке, чтобы обеспечить более легкое вхождение в общество;

б) мотивация ожидания окружающих, в которую включаются: ожидания «своих», когда на разных этапах языкового сдвига меняется отношение к инновационным очагам по мере укрепления новых обычаев в обществе: от отрицательного отношения к чужим порядкам в начале до принятия нового позднее по мере падения престижа родного языка и культуры, а также желания не отставать от изменяющегося общества; ожидания «чужих», низко оценивающих культуру и язык миноритарных групп, что приводит к понижению престижа родного языка этих групп;

в) мотивация самоидентификации, когда в условиях социального давления некоторые представители сообщества решают сменить свою идентичность (identity) и отказаться от родной культуры в пользу доминантной. П. Лагефогед приводит примеры случаев, когда переход на доминантный язык рассматривался как положительное явление. Одним из примеров является представитель старшего поколения носителей языка дахало Кушитский язык в Кении, который гордился тем, что его дети говорят только на суахили, так как «они ходили в школу, и знали то, чего он не знал» (Ladefoged 1992: 811) “His sons had been to school, and knew things that he did not.“. Дети некоторых информантов в Ингерманландии, однако, даже несмотря на незнание ни литературного финского языка, ни диалекта своих родителей, тем не менее относили себя к финнам.

Попытки теоретического обобщения социальных и лингвистических факторов языкового сдвига предпринимались различными учеными. Одним из первых классификацию таких факторов привел В. Дресслер в 1977 году (Dressler, Wodak-Leodolter 1997, цит. по Вахтин 2001: 200):

а) политические, т.е., «распространение единого языка, сокращение функций малых языков, ведущее впоследствии к языкового сдвигу)»;

б) социологические и социально-психологические, т.е., «конфликты identity, негативные стереотипы, <…> комплекс неполноценности из-за принадлежности к непрестижной группе»;

в) социолингвистические, т.е. «анализ ситуации с точки зрения (индивидуального) двуязычия и (общинной) диглоссии;

г) собственно лингвистические, т.е. утрата грамматических категорий языка под воздействием языкового сдвига.

Как показывает данное исследование, факторы языкового сдвига находятся в сложном соотношении друг с другом, и разное их сочетание ведет к разнообразным последствиям.

Другая обобщающая классификация факторов представлена в статье Ханса-Юргена Зассе «Теория языковой смерти» (Зассе 2012). Такими факторами, по мнению X.-Ю. Зассе, являются:

· внешняя ситуация (external settings), т.е. экстралингвистические факторы;

· речевое поведение (speech behavior) - «закономерное использование переменных, которые в данном речевом сообществе связаны с социальными параметрами», например, использование разных языков;

· структурные последствия (structural consequences) - собственно лингвистически явления, например, изменения в синтаксисе или морфологии (Зассе 2012: 436-437).

Необходимо отметить, что схожая внешняя ситуация не обязательно приводит к схожим структурным последствиям. Пример этого приводит М. Тоско (Tosco 1998), описывая два восточно-африканских сообщества, в которых произошел процесс языкового сдвига: племя эльмоло, первичным языком которого являлся восточно-кушитский язык туркана, перешедшее на язык самбуру (группа юго-восточных языков семьи манде) и племя яаку, первичным языком котыорого также был один из восточно-кушитских языков, перешедшее на язык манде. В обоих случаях внешними обстоятельствами стала смена типа экономики и переход от собирательства к скотоводству, полная замена языка в обоих случаях произошла в первые десятилетия XX века. Тем не менее, структурные последствия для первичных языков до полного их исчезновения оказались различными: если в языке племени эльмоло практически не было найдено заимствований из языков манде соседних племен, то в языке племени яаку количество некушитских заимствований крайне велико, а еще до сдвига влияние манде вызвало изменение базового порядка слов, а также названий животных, растений, терминов родства и частей тела (Tosco 1998: 123-128).

Общую схему перехода от языкового сдвига к языковой смерти в концепции Х.-Ю. Зассе можно вкратце описать следующим образом: процесс языкового сдвига начинается с «решения речевого сообщества прекратить передавать свой язык детям, возникает разрыв в передаче языка» в ситуации, когда большая часть двуязычного коллектива «переходит от использования A (abandoned language), оставляемого языка, к использованию T (target language), целевого языка, в качестве основного (primary)» (Зассе 2012: 441). На этапе первичного языкового сдвига внешняя ситуация, т.е. исторические события, вызвавшие неоднозначное отношение к языкам в дву- или многоязычном сообществе и неравномерное их распределение, ведет к изменению в речевом поведении, проявляющемся в неравномерной дистрибуции A и T, что на структурном уровне проявляется в редукции лексики, относящейся к сферам, в которых используется язык T. По мере увеличения социального и/или экономического давления на миноритарную группу, появляется негативное отношение к языку А вследствие ограниченного его использования, что на уровне речевого появления проявляется в замещении языка A языком T в большинстве доменов и росте коллективного двуязычия (Зассе 2012: 443). Структурно это проявляется в том, что увеличивается интерференция, а язык A упрощается, при этом функционально он все еще целостен. На стадии упадка языка вследствие прекращения передачи языка детям появляются полуязычные носители Термин предложен Ханесгордом в 1968 году. Полуязычный говорящий (semi-speaker) - это говорящий того поколения, на котором прервался процесс передачи языка (Вахтин 2001: 205). , сокращается стилевой репертуар говорящих, что приводит к сокращению грамматической системы, а также появляется прагматическая некомпетентность, ведущая к структурной некомпетентности (Вахтин 2001: 204). В этот момент на уровне речевого поведения уже отчетливо можно проследить сдвиг титульного языка. На последнем этапе этого процесса может произойти либо распад языка (language decay), т.е. «прекращение коммуникации на языке А», ведущее к «прекращению творческой активности на А», либо замена языка, т.е. «полное одноязычие на языке Т с возможным возникновением Т-диалекта с А-субстратом» (Вахтин 2001: 211).