Русскоязычная поэзия Калмыкии: проблемы национальной идентичности

И чувство, неизвестное доселе,

С такою силой вспыхнуло во мне:

«Я докажу, что я калмык, Валера!

Я усижу на диком скакуне!»

И я скакал, и свесившись, и стоя,

Скакал, как на учениях джигит,

И что-то слышал близкое, родное

В гуденье ветра, в грохоте копыт…

Я выбирал труднейшие преграды,

Я был на все готовым в этот миг ?

И принимал от друга, как награду:

«Ты настоящий, истинный калмык!» [Насунов 1982: 26]

Сказанные сибирским другом слова являются для героя поистине наивысшей «наградой».

Образ коня, как один из компонентов национальной картины мира, в стихотворении раскрывает глубинную психологическую связь прошлого и настоящего. Поэт мыслит национальными образами, его генетическая память еще свежа, ибо он «ощущает присутствие, видит их внутренним зрением» [Гачев 1988: 98]: «Вдруг гикнул я, как предок мой когда-то,/ В степь направляя дикого коня» [Насунов 1982: 26].

Детство поэта, как уже отмечалось, прошло в далекой Сибири. То было послевоенное время -- труднейшие, голодные годы, полные при этом радостей и яркости впечатлений, свойственных юности. Отец, истинный степняк, и там не расставался с профессией коневода. Его сыновья, Виктор (Джангр) и Иван, а с ними и дочь Зоя, находились постоянно возле лошадей. Детские впечатления «объездки» коня, обучение навыкам езды оставили яркий след в памяти будущего поэта, ведь именно тогда закладывались основы характера, шло формирование личности:

Твержу себе хотя бы повезло,

И я тогда мальчишкам докажу…

Но сброшенный каурым, как назло,

Я под кустом освистанный лежу.

Ты подошел, отец, и, горячась,

Прикрикнул раздраженный на меня:

«Ты думаешь о том, чтоб не упасть,

А не о том, чтоб укротить коня!»

Мне этот день до смерти не забыть --

Когда я мчал на диком скакуне

С единственным желанием укротить,

И значит -- удержаться на коне [Насунов 1982: 29]

Укрощение коня Р. С. Липец определяет как «нешуточное испытание и даже подвиг... Это своего рода инициация, доказательство того, что юноша созрел и как воин …Мускульная сила, выносливость, мужество, интеллект, быстрота реакции -- все должно быть противопоставлено человеком укрощаемому животному в этом поединке» [Липец 1984: 203].

Мотив испытания конем помогает автору раскрыть, в определенном смысле, жизненную функцию каждого человека, суть которой заключается в созидании вечных ценностей, бесконечном завоевании неизвестного, упорстве, преодолении невзгод и препятствий: «Сесть на коня -- не сложная задача,/ Труднее удержаться на коне» [Насунов 1982: 29], -- пишет поэт в стихотворении «Трехлеток был горяч и необучен».

Подводя итог сказанному, можно отметить, что образ коня в поэзии Д. Насунова соотнесен с традиционными ценностями народа. Через его символику автор показывает не только роль и значение этого животного в жизни кочевого народа, его истории и культуре, но и раскрывает особенность социализации предков, обусловленную комплексом обычаев и верований, связанных с конем. И это особенность является в его стихах одной из важнейших характеристик национальной идентичности.

В стихах Д. Насунова с образом коня связано обостренное восприятие глубоких перемен в социальной сфере общества, вызванных научно-техническим прогрессом. В связи с формированием новых условий жизни, по мнению автора, народ может отойти от истоков, утратить самобытность:

В те времена без лишних назиданий

И сам отец, и дети, и жена

Шли к дончаку, что бился на аркане,

И укрощали злого скакуна.

Теперь в степи меняется картина

И как-то слышал реплику одну:

«И на аркане бравого мужчину

Ты не притащишь нынче к скакуну [Насунов 1982: 17].

Эта же тема звучит в стихотворении «Свидание», в котором поэт с сожалением констатирует, что в современной жизни нет места коню:

Он пренебрег возможным наказаньем,

Надеясь, что понять его должны.

На тракторе он едет на свиданье,

А за хотоном бродят скакуны.

А за хотоном бродят вороные,

Резвятся, как столетие назад,

Но в наши дни наездники иные --

На скакунов садиться не хотят.

А где-то от селения в сторонке

Данара размечталась при луне

О том, как ненаглядную девчонку

Жених умчал на диком скакуне…[Насунов 1982: 17].

В сознании кочевника образы коня и человека неразрывно взаимосвязаны и, дополняя друг друга, составляют единое целое. Использование анафоры («А за хотоном бродят скакуны,/ А за хотоном бродят вороные») усиливает мысль о том, что цивилизация оттесняет природное начало, угрожая тем самым не только природе, но и цельности и силе национального характера. Для того чтобы не утратить в стремительно меняющейся действительности, в которой приоритет отдается результатам развития науки и технологии, «живую душу», человеку необходимы некие духовные ориентиры. Животрепещущим остается вопрос, сумеет ли калмыцкий народ под влиянием новых условий жизни сохранить национальные традиции предков. В стихотворении звучат нотки жалости к отжившей, но дорогой сердцу поэта стихии кочевой культуры, воплощенной в образе коня.

В этом контексте можно провести параллель с произведением С. Есенина «Сорокоуст». Русскому поэту, также как и Д. Насунову, казалось, что новая жизнь, воплощенная в поэме в образе «железного коня», нарушает извечную гармонию человека с природой. Он испытывал не столько неприязнь к «железу», сколько жалость к тому, что безвозвратно уходит из жизни. Образ маленького беззащитного «красногривого жеребенка» в поэме символизирует не только исчезающий уклад деревенской жизни, но и все живое, одухотворенное, прекрасное. Как известно, С. Есенин писал свои стихи-ламентации, заботясь о ценностях духовных, нравственно-этических. Отсюда его враждебное отношение к «железному гостю»:

Скоро заморозь известью выбелит

Тот поселок и эти луга.

Никуда вам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню…[Есенин 1990: 259].

Своеобразная национальная форма миропонимания, связанная с образом коня и основанная на фольклорно-эпической традиции, проявляется в лирическом произведении Д. Насунова «Тишина», в котором необычайно тонко передается ощущение покоя и безмятежности:

Как хорошо, что рядом тишина.

Она во мне, она опять со мною,

И в сердце очень нежная струна

Поет о тишине и с тишиною.

И в тишине парит моя земля,

И нежится в объятиях апреля,

Прохлада ветерка. Шум ковыля.

Свист сусликов и жаворонка трели.

Пасется тихо белый-белый конь,

И кажется он где-то во Вселенной…

И так тиха в моей твоя ладонь,

И на душе ни бурь и ни сомнений» [Насунов 1982: 48].

Выразительный лирико-романтический эффект несут конкретные и точные образы (шум ковыля, прохлада ветерка, свист сусликов, трель жаворонка, белый конь), метафорическая лексика, (объятия апреля, нежная струна), четырехкратный повтор лексемы «тишина»), а также скопление в звуковой ткани стихотворения шипящих, глухих, свистящих согласных. Эта удивительная инструментовка как нельзя лучше передает картину тишины с ее приглушенными шорохами и звуками, отчетливо слышными в стихотворении (св-вс-п-х-ж-ш). Д. Насунов подчиняет поэтическому замыслу каждое слово, стремясь в точности передать величавый покой, естественность и бытие природного мира, состояние умиротворения. Неслучайно автор вводит образ белого коня («пасется тихо белый-белый конь»). У монгольских и тюрских народов кони светлой масти (белой, бело-желтой) считаются священными. Во время калмыцкого праздника начала лета Урюс Сар священнослужители окропляли молоком белых кобылиц; подобный обряд сохраняется у якутов, где во время национального праздника Ысыах, также связанного с началом лета, белых лошадей окропляют кумысом. По сведениям Л. П. Потапова, кочевники приписывали таким коням небесное происхождение и относили к пантеону божеств [Потапов 1977: 164?178]. Определение «белый-белый конь» включает в себя экспрессивный оттенок, в данном контексте подчеркивается не цвет, а чистота, возвышенность чувств, первозданность бытия. Сакральный белый цвет, олицетворяющий в культуре монгольских народов чистоту, благополучие, счастье и используемый «в качестве фактора эмоционального и эстетического воздействия, переносит в литературу свой символический код» [Дампилова 2005: 22]. Именно через образ белого коня создается идиллическая картина стихийной первозданной природы, обнажается ее хрупкость и беззащитность, основной при этом становится мысль о ее первоначальном единстве и органичной связи с человеком. В строках «пасется тихо белый-белый конь» выражена мысль о том, что в мире все ладно, гармонично и спокойно. Кроме того, этот образ, возможно, олицетворяет внутренний мир лирического героя, его состояние успокоенности и безмятежности. Обращение автора к образу белого коня связано, вероятно, с тотемистическим представлением калмыков об этом благородном животном.

Анализ произведений показывает, что образ коня в поэзии Насунова является символом спокойствия, силы, красоты, а также выражением традиционных ценностей калмыцкого народа, важнейшим средством отражения его этнической культуры, , его национального самосознания, мировосприятия, а также некоторых типичных этнопсихологических черт - стойкости, мужества, терпимости, выражением традиционных ценностей калмыцкого народа.

В образной системе калмыцкой поэзии одно из основополагающих мест занимает образ сайгака. В творчестве Д. Насунова, как и других калмыцких поэтов, этот образ часто ключевой в рассмотрении взаимоотношений человека и природы. Данная тема, связанная с бережным отношением к сайгакам, поднималась многими калмыцкими поэтами, например Д. Кугультиновым («Смерть сайгака, или расстрелянное утро»), Г. Кукарекой («Что ждет?», «Сайгаки», «Наша беда», «Моя вина», «Где сайгак?»).

Мировоззрение скотовода-кочевника, как представителя традиционной культуры, глубоко экологично, для него характерны представления об органичном единстве, равнозначности природы и человека. В духовной культуре народа, построенной на традиционной системе взглядов и воззрений, мир антропоцентричен, вся природа одухотворена. В центре этнического пространства -- человек с его представлениями, верованиями. Он символически является центром Вселенной, как очаг кибитки, маркирует ее центр. Кочевники с «младенчества усваивали мудрость: будь добр с природой, со степью, бери, не разрушая…» [Хайрулин 1999: 52]. Однако алчность, жестокость по отношению к животным превращают человека в убийцу, заклятого врага природы. Безжалостный браконьер Эмер, пытаясь убить бедное животное, обрекает в итоге себя на смерть, при этом автор акцентирует внимание и на подлости друга, струсившего и покинувшего его в смертный час:

Бросок. И все смешалось на минуту.

И браконьер по имени Эмер,

Весь пылью обжигающей окутан,

В сайгака бил ножом, но почему-то

Себя под сердце ахнул браконьер…

Лежит в степи и дышит хрипловато,

Но прочь бежит багровым ковылем,

Покинув умиравшего собрата,

Добытчик подловато-хитроватый,

Тот, что сидел все время за рулем [Насунов 1982: 35].

Люди нарушают священные заповеди предков, и начинается действие закона круговой взаимозависимости. Губя живую природу, человек совершает предательство, зло по отношению к ней, а итогом является трагическая гибель самого человека, неотвратимость наказания, расплата за надругательство над матерью-природой. Такова идея «Степной баллады».

Страшная сцена гибели сайгака показана в стихотворении «Подранок». Бездушный браконьер, издеваясь над раненным животным, пытается загнать его машиной. С гневом описывает Д. Насунов действия озверевшего человека. Обрекая природу на уничтожение, он не задумывается о том, что нельзя брать от нее больше, чем требуется, делая ее источником наживы. Тревожную интонацию в произведении передают олицетворения: «кричала степь», «прыгали барханы», «качалась степь», кроме того, для усиления экспрессивности используется прием тавтологии, окрашенный эмоционально: «спасительные барханы», «спасительная река». Особая лирическая напряженность создается звуковым строем всего произведения, например, повтор резкой, грубой, повторяющейся на протяжении всего текста звука «р» -- прием «звукового символизма или ономатопеи, который выражен в повторе звука», как пишет Э. Лубинецкий. «Частое повторение звука [р] -- [р^,] создает тревожную интонацию и является фонетическим выражением ярости, грубости, трагичности» [Лубинецкий 2007: 117]. Природа требует к себе целомудренного отношения -- так прочитывается разрешение конфликта природы и человека, и в этом художественная ценность и пафос произведений Д. Насунова.

Стихотворение «Выстрел», вошедшее в число лучших произведений калмыцкой литературы, посвящено памяти инспектора службы охраны сайгаков Улдису Кнакису, погибшему в расцвете сил при исполнении служебных обязанностей от рук браконьеров. Стихотворение строится на антитезе благородства животного и безответственности человека. Дистантный повтор строк («Что тот, кто нынче выстрелил в сайгака, тот завтра может выстрелить и в нас») в первой части стихотворения, служащего в качестве вступления, обнажает главную мысль автора о том, что суть преступления не меняется того, против кого оно совершено, будь то растение, животное, человек. Экологические проблемы влекут за собой неотвратимые разрушительные процессы, приводят к нарушению морального здоровья человека и общества.

Основная мысль стихотворений Д. Насунова «Степная баллада», «Подранок», «Выстрел» -- чтобы сохранить и продолжить жизнь на земле, нужно бережно относиться к ней, сохранять чистоту нравственных устоев. Поэт создает коллективный портрет бесчинствующих «нелюдей-браконьеров», забивающих сайгаков. Нравственно-эстетическая позиция поэта состоит в утверждении личной ответственности каждого человека за все живое на планете.

В калмыцком эпосе «Джангар» верблюд Хавшил, «сохраняя космогоническую характеристику», является ужасающим чудовищем, с которым сражается богатырь. Мифы о небесном (часто огнедышащем) верблюде распространены у различных народов Центральной Азии. Так, верблюд считается ездовым животным бога-громовержца (тенгрия). При этом верблюд был едва ли не самым востребованным и полезным животным в кочевом быту. «Верблюд использовался кочевниками самым универсальным способом: молоко и мясо в качестве пищи, шерсть превращалась в ткань и одежду, шкура -- в кожу и ремни, навоз -- в топливо. Можно все передать словом «портативный», созвучный латинской пословице «omnia mea mecum = все свое ношу с собой», чем мудрость неприхотливости философская знаменовалась. И таков верблюд: зерцало потребности в малом и философской самоудовлетворенности… Кочевник же прост, неприхотлив и аскетичен как верблюд» [Гачев 2002: 73?74].

Столь большое значение верблюда в жизни степняков наряду с его мифологическим образом породили уважительное, бережное отношение к этому животному, которое отразилось в фольклоре, обрядах и современной литературе.

В «Балладе о покинутом верблюжонке» Д. Насунова проникновенно, с любовью к народным обрядам старины, говорится о принятии верблюдицей своего детеныша. Иногда случалось, что новорожденного верблюжонка отказывалась принять мать-верблюдица. Страдания маленького верблюжонка переживались людьми как истинная драма («Проклятая верблюдица! Что делать?/ Как верблюжонку малому помочь? [Насунов 1982: 33]). И лишь «бабки», «наивные, как дети» и в то же время «мудрые», находят особый способ принятия верблюдицей своего верблюжонка: исполняемая ими грустная песня-плач, вбирающая в себя «печаль столетий целых», трогала за сердце матерь-верблюдицу, и она подпускала к себе маленького:

Верблюдицу журили до рассвета

Печальной песней, сложенной давно…

Верблюдица внимала ей послушно,

Застыла, сострадания полна.

Я не был там, но верю тем старушкам,

Что видели, как плакала она [Насунов 1982: 34].

Как отмечает другой калмыцкий поэт К. Эрендженов, описывая этот обряд, «грустную колыбельную» песню степняки исполняли почти до самого утра. Только к рассвету верблюдица, глубоко вздохнув, с крупными слезами на глазах и дрожа всем телом, подходила к верблюжонку. В это время молодые люди поднимали его и подносили к вымени матери… Верблюдица, приняв родного верблюжонка и накормив его, уходила с ним в степь» [Эрендженов 1990: 29]. По случаю принятия верблюдицей своего детеныша, люди устраивали в хотонах своеобразный праздник, веселились от души. Таким образом, опираясь на традиции устного народного творчества Д. Насунов создает произведение, отличающееся неповторимой национальной самобытностью, проникает в народную фольклорную стихию, отражая при этом вековые традиции монгольских народов.

В стихотворении «Бумба» поэт описывает другой калмыцкий обряд -- очищение огнем.

Как и все монгольские народы, калмыки относились к огню как к источнику жизни, более того воспринимали его как живое существо, поклонялись хозяину огня, совершая жертвоприношение чаем, маслом, водкой. Оперение обитающих в степи птиц (дроф) они сравнивали со следами пепла от потухшего костра, оставленного предками-кочевниками, преобразовывая, таким образом, традиционный для кочевого сознания образ огня. По обычаю, перед уходом с места стоянки степняки разжигали в двух местах костры, через которые проходили сами, а затем прогоняли скот. Именно это действо упоминается в "Бумбе". Обряд проводился с целью очищения от действий зловредных духов, преодоления их негативных последствий и намерений. Существовала вера в то, что невыполнение обряда очищения огнем влечет за собой беды и невзгоды, добавление соли в костер и возникающий при этом треск и шум символизировали подавление злых духов и их козней. Прием анафоры, используемый в стихотворении, усиливает эмоциональную составляющую и приближает монологический текст к жанру молитвы:

Чтоб не ныли душевные раны,

Чтоб остались здесь горе и боль,

Чтоб не шла за кочевьем холера,

Чтоб не мерла в пути голытьба,

И молились, чтоб полною мерой,

Оделила их счастьем судьба [Насунов 1982: 42].

Таким образом, творчески осмысляя народные традиции и обычаи, автор воспроизводит подлинную атмосферу жизни народа в недалеком прошлом, давая возможность читателю глубже понять его воззрения, духовные ценности.

В стихотворении «Дядя Федя» говорится о значении калмыцкого чая (джомба) для степняка. Джомба -- традиционный напиток калмыцкой кухни, приготовленный особым образом, с добавлением молока, масла, соли, мускатного ореха. Это излюбленный напиток степняка, придающий человеку силы, бодрость духа, согревающий в холода и утоляющий жажду в знойную жару. Много прекрасных слов, посвященных чаю, можно найти в пословицах и поговорках, в сказках, в героическом эпосе «Джангар», а также в произведениях калмыцких поэтов и писателей. Так, в одной из пословиц говорится: «Чай, хоть жидкий, -- начало всех блюд. Бумага, хоть и тонкая, -- начало науки и учения».

В стихотворении "Дядя Федя" тема чая как символа родины вплетена в другую, сквозную для его творчества тему - депортации калмыков:

И понимал я бабушкину грусть,

В тот миг припомнив сказанное ею:

«Без хлеба я неделю продержусь,

А вот без чая столько не сумею.

А чай входил, он был уже в сенях,

И дядя Федя вырос у порога:

«Я чай принес. Я был вчера в Ложках,

Но, правда, чай надпиленный немного [Насунов 1982: 28].

У кочевников существовал в степи древний обычай, согласно которому появление любого гостя в кибитке сопровождалось варкой молочного чая, поскольку «чай всему начало», и только после угощения начиналось общение, любые разговоры. Именно об этой традиции, бережно хранимой калмыками в тяжелый период ссылки: если есть чай -- должны быть гости, -- говорится в стихотворении. Повтор строки «Обычай древний бережно храня» акцентирует внимание на теме гуманности народных традиций, верность которым помогает сохранить лучшие качества души в любых ситуациях.

В стихотворении звучит еще одна тема -- нерасторжимость дружеских уз калмыцкого и русского народов. Через метафорическое словосочетание «А чай входил, он был уже в сенях» вводится еще один герой -- сибиряк дядя Федя, который, отдав свой паек и «калоши новые впридачу», привозит друзьям-калмыкам подарок -- брикет настоящего плиточного чая. На чужбине, в далекой Сибири, чай для калмыка Ї это символ горячей, неистребимой любви к малой родине, которая ассоциируется с запахами родной степи, кизячного дыма полыни. И русский друг хорошо понимает эту любовь и сочувствует ей.

Стихотворения Д. Насунова («Чуткость», «Дядя Федя» и др.), так же как и посвященные депортации произведения других калмыцких поэтов: Д. Кугультинова, В. Нурова, В. Шуграевой, С. Байдыева, Е. Буджалова, -- являются отражением незаживающей раны в душе каждого калмыка, а также выражением исторической памяти народа, которая, как писал Д. Н. Кугультинов, всегда была, есть и будет, пока на земле останется хоть один Человек, ибо Человек без памяти не Человек.

Тема депортации в творчестве Д. Насунова тесно перекликается с темой Великой Отечественной войны, которая, как уже отмечалось, воспринимается автором через связанные с ней впечатления детства и послевоенной юности, оставившие неизгладимый отпечаток в его душе. Одной из своих задач в освоении данной темы поэт считает изображение и осмысление подвига. Так, стихотворение «Где шли бои» посвящено памяти Эрдни Деликова, первого калмыка, получившего звание Героя Советского Союза, погибшего во время обороны Дона от немецких захватчиков. В произведении отчетливо тенденция, как слияние образов поэта и героя, о котором он рассказывает, что придает особую эмоциональную убедительность поэтическому повествованию.

Правдиво и драматично живописуя батальную сцену, Насунов не просто описывает исторические события, но передает сам дух сражения. Он погружает нас в атмосферу войны, густо насыщенную болью, неистовством, ожесточением, страданием, кровью. Силой воображения поэт представляет себя на месте своего героя, каждый нерв и каждая его мысль заняты боем. Мы словно ощущаем тот накал, то напряжение, которое висит в воздухе.

Травой заросшая воронка,

Не шелохнется тишина…

И всем доступна эта сопка,

А для меня идет война.

Я унесен воображеньем

В те полыхающие дни

И сам участвую в сраженье,

Я не Джангар, а я Эрдни.

Вокруг меня гремят разрывы,

И снайпер целится в меня,

И по лицу мне хлещет грива,

Стрелой летящего коня...

И впереди враги, и справа,

И небо нам источник зла…

И взбухшей веной переправа

На теле Дона пролегла [Насунов 1982: 22].

Автор раскрывает образ своего героя в его гражданственной, гуманистической сути. Эрдни Деликов предстает носителем высоких нравственных качеств: верности, стойкости, непоколебимой твердости. Это величие проявляется в дерзком бесстрашии, в гордом презрении смерти. Готовность идти до конца -- это для поэта высшее начало, которое делает человека человеком:

Фашисты прут осатанело --

И кто-то бросился бежать.

Мое искромсанное тело

Хрипит бойцам: -- Не отступать.

Свист бомбы падающей долог,

И надо мной все резче он,

И в сердце бьет мне тот осколок,

Которым Деликов сражен [Насунов 1982: 22].

Через метафорический образ «хрипящего», «искромсанного тела» и саму фразу «не отступать» автор передает всю жестокость и тяжесть сражения. Убедительно показаны мужество, несгибаемость лирического героя, и шире -- нравственная сила человека на войне, проявленная в утверждении справедливости, в защите других от грубого, чуждого, страшного, трагического, от всего, того, что несла с собой война.

Описывая подвиг Э. Деликова без пафоса, сохраняя верность суровой правде жизни, Д. Насунов считает своей обязанностью рассказать людям о горькой участи тех, кто не дожил до победы. Прием слияния с образом лирического героя позволяет предать силу и остроту страдания, боли героя и донести мысль о духовных и нравственных связях поколений, позволяющих осознавать значение и уроки потерь:

В раскрытие военной темы Д. Насунов прибегает не только к описанию событий, но и к воссозданию символических сцен и образов. Так, трагизм войны и ее влияние на души людей психологически точно и тонко переданы в стихотворении «Я не забыл, я помню сорок пятый»:

Я не забыл, я помню сорок пятый

Далекое таежное село.

Вот на закате в сторону заката

Упала женщина неловко, тяжело.

Она, упав, лежала без движенья.

Застывший взгляд и рот полуоткрыт,

И на земле белело извещенье

Со словом убивающим ? «убит» [Насунов 1982: 22].

Поэт напоминает, что война -- это не только битвы, сражения, фронт, но тыл, ожидания близких, трудовой подвиг женщин и детей. Образ «лежащей без движенья» женщины -- это, безусловно, олицетворение всех солдатских матерей и вдов, потерявших мужей и сыновей в годы Великой Отечественной войны, скорбный символ бездны человеческого горя и непоправимых потерь, неизбежных на войне. Эмоциональную напряженность, трагичность поэтического повествования усиливает эпизод, связанный с проходящим мимо человеком. Он отвергает саму необходимость сочувствия и сострадания, не пытаясь ни понять случившееся, ни помочь. Здесь Насунов поднимает еще одну тему: враждебность войны человеку, сердце которого может ожесточиться, перегореть, не выдержав нравственных нагрузок. В этом тоже, по мнению автора, скрывается обжигающая реальность военных дней, трагизм войны и ее неоднозначное влияние на людей. Таким образом, трагедийное начало, по Насунову, не всегда связано с гибелью героя. Оно -- и в искажении морали, нравственности человека, которое приводит к не менее печальным последствиям:

Слоном протопал мимо и изрек:

У, напилась. Не знает меры, стерва.

И женщину поднять нам не помог.

А я был хил, и дедушка был стары

А женщина подняться не могла,

И если был в тот день я санитаром,

Она бойцом израненным была [Насунов 1982: 21].

Описывая случай, возможно, редкий, но по-своему показательный, автор не конкретизирует, кто это был, он пишет: «какой-то серый тип в тулупе сером», считая, что ценность человека в бою измеряется и его нравственными качествами. Таким образом, особое значение в стихотворении приобретает такая сущностная особенность человеческой личности, воссозданная поэтом, как умение остаться человеком в бесчеловечных обстоятельствах.

В произведениях, посвященных теме войны, поэт через воспроизведение локальных ситуаций и отдельных душевных переживаний показывает истоки стойкости народа, который в минуту самых тяжких испытаний сохраняет гуманизм, патриотизм, нравственную активность, способность к подвигу.

Д. Насунов обращался в своих произведениях и к более далекому историческому прошлому своего народа, осмысляя его непростую, полную драматических коллизий судьбу. Так, например, в стихотворении «Рандул и Галдан» Насунов рисует жестокую борьбу двух династийных группировок за власть после смерти хана Дондук-Омбо, умершего в 1741 г.

Согласно историческим фактам, умирая, торгутский хан Дондук-Омбо назначил своим преемником десятилетнего сына Рандула от своей второй жены, кабардинской княжны Джан (Жан), дочери кабардинского князя Кургоки Атажукина. После смерти Дондук-Омбо в 1741 г. наместником хана стал Дондук-Даши, внук Аюки -- и в калмыцких улусах началась борьба за власть. Ханша Джан хотела возвести на престол своего сына Рандула.

Другим явным претендентом на ханство был Галдан-Норбо (Галдан-Нарма), старший сын Дондук-Омбо. По мнению историка, восстание сына против отца носило «скорее характер внутрисемейной ссоры, так как преследовало личную цель ханского сына -- захват ханской власти или желание получить в свое распоряжение половину ханства» [Митиров 1998: 182]. Галдан-Норбо неожиданно скончался в июле 1740 г. [Митиров 1998: 186]. Правление Дондук-Омбо долгое время сопровождалось постоянными междоусобицами в битве за ханский трон между родственниками.

В произведении Д. Насунова Рандул возглавляет дербетов, его сводный брат Галдан -- племя торгутов. Как отмечает Р. Ханинова, историзм стихотворений Д. Насунова служит более художественным задачам, нежели точному воссозданию исторических событий прошлого калмыцкого народа. Примечательно при этом, что поэт обнаружил и озвучил знание структуры этноса. В условиях советской цензуры, когда интерес к проблеме субэтносов не приветствовалось, это требовало известной смелости и независимости мышления.

Одержимые целью завоевания престола, объятые злобой и ненавистью, братья не прислушиваются к словам своих матерей:

Лязг сабель, визг, воинственные крики,

Один другого в поединке сшиб,

Вдруг вопль взлетел: «Мы все калмыки

За что мы друг на друга! -- долгий хрип…

Побитые лежат на поле брани,

На волжском льду, что искровавлен весь,

Лишь воин одинокий с тяжкой раной

На берег лез, на жесткий берег лез.

Убит Галдан расчетливым орудом,

С копьем в груди Рандул навек затих,

И солнце, словно лик святого Будды,

Сквозь тучи смотрит на убитых их [Насунов 1982: 75].

Изображение битвы воссоздано автором через средства художественной речи: «использование специальной лексики (сабля, воинственные крики, поединок, поле брани, искровавлен, тяжелая рана, копье, убитые), приемы поэтической фонетики -- аллитерации («И солнце, словно лик святого Будды, / Сквозь тучи смотрит на убитых их»), консонанса -- повтора согласного, заканчивающего слово (лязг… визг; лез… лез), звукового символизма или ономатопеи - семантически окрашенного звукового повтора, создающего «слуховой» образ (выделен в тексте), являющихся фонетическим выражением темы войны, ярости, подчеркивающих жестокость кровопролития» [Лубинецкий 2007: 124]. Ослепленные страстью к власти, ставшие лютыми врагами и до последнего дыхания ненавидящие друг друга, Рандул и Галдан расплачиваются собственной смертью:

Убит Галдан расчетливым ударом,

С копьем в груди Рандул навек затих,

На волжском льду, искрошенном, кровавом,

Они лежат средь воинов своих [Насунов 1982: 75].

Р.М. Ханинова, рассматривая данное произведение Насунова, обращает внимание на семантику и символику Волги «как реки жизни и реки смерти, льда как непрочного фундамента семейных отношений, символа племенных распрей и междоусобиц» [Ханинова 2012: 67]. По мнению исследовательницы, образ Волги способствуют углублению главной идеи произведения. «Погибли оба сына, обескровлены два племени, обессилены войска, участвующие в защите южных рубежей Российской империи. Авторская интенция усилена финальным аккордом: турецкий лазутчик нашел убитых братьев на поле брани, отсек им головы, привез своему падишаху и вытряхнул из мешка, как доказательство межплеменной вражды, которая выгодна врагу» [Ханинова 2012: 67?68].

Впечатляющ и символичен на фоне описываемых событий образ солнца, сравниваемый с «ликом святого Будды» («И солнце, словно лик святого Будды, / Сквозь тучи смотрит на убитых их»)». Уподобление солнца «лику святого Будды» связано не только с общим для них признаком -- «светоносностью» [Лубинецкий 2007: 11], но и с обожествлением, которое приобретает данный космоним (солнце) в картине мира не только буддистов, но и других народов. Так, например, в исламе солнце -- око аллаха, а для славян -- символ Христа [Энциклопедия символов 2004: 465].

«В традициях Востока солнце -- это свет Будды» [Энциклопедия символов 2004: 467], поэтому сравнение солнца и Будды, с одной стороны, отражает сострадание, скорбь по пролитой крови, просветление, вносимое в беспросветную тьму отчаяния, а с другой -- связана с нравственным ориентиром буддизма, заключающим в своей основе учение о нормах поведения человека. Перечень поступков, связанный с десятью недобродетелями. В данном случае это, во-первых, недобродетели ума -- зависть и злонамеренность, проявляемые в посягательстве князей Рандула и Галдана на престол, в их желании завоевать его во что бы то ни стало, а во-вторых, физическая недобродетель -- грех убийства, совершенный обоими братьями на почве алчности и ненависти. Таким образом, идейно-нравственная проблематика стихотворения, безусловно, связана с буддийской этикой. Напоминание о Боге вносит в поэму стихотворение высокий нравственно-философский смысл, озаряющий духовный свет, в котором особеноно удручающим выглядит бездуховное, низменное, пошлое содержание душ погибших героев. Кроме того, образы солнца и Будды, подчеркивая драматизм сюжетной ситуации, с особой силой выявляют основную идею произведения Ї о трагизме и бессмысленности любой войны, в которой ненависть, ожесточение, звериная злоба, корысть, страсть к власти нередко сталкивают людей родных по крови и делят их на два непримиримых лагеря, что неизбежно приводит к гибели обоих. Скорбное, молчаливое солнце, проглядывающее из-за туч, присутствует и в «Слове о полку Игореве». И в этом произведении образ небесного светила, традиционно символизирующего жизнь, подчеркивает трагический конец войны, выражает всепоглощающую тоску и глубокую драму происходящего.

Еще одна тема, характерная для творчества Д. Насунова, как и для всей советской, в том числе калмыцкой, литературы 1970-х, это тема дружбы, единства между народами. Она звучит в таких стихотворениях, как «Плясал цыган на тротуаре…», «Татарские друзья», «Гости с Кавказа» и другие. С особой полнотой эта тема раскрыта в стихотворении «Украинскому другу», в котором олицетворением «нерушимого» прекрасного чувства выступает образ круга:

Уверенно натянут каждый лук,

И тридцать стрел взлетели в небо вместе.

Воткнувшись в землю образуют круг

Те стрелы, возвратясь из поднебесья.

В кругу калмык и добрый гость стоят.

И этот круг -- как символ вечной дружбы.

Но позабылся древний наш обряд,

Тугие луки нам уже не служат [Насунов 1982: 47].

Форма круга имеет в калмыцкой культуре особое значение, связанное с солярным культом. Символика круга проявляется в обычаях обязательного обхода (чаще троекратного) по направлению движения солнца во всех обрядах, в круговом расположении кибиток у кочевников и многом другом.

Описанное в стихотворение действо имеет аналогию с историческим фактом, имевшим место при встрече Петра I и калмыцкого хана Аюки. Согласно бытующему в народе преданию, после вручения Петром Великим золотой сабли Аюке-хану, хан приказал построиться лучникам в круг и выстрелить. Стрелы, воткнувшись в землю, образовали круг, и хан поклялся, что эта сабля и стрелы всегда будут готовы к защите Отечества. В стихотворении «Украинскому другу» круговое построение несет в себе высокий смысл единения и защиты. Круг является символом сплочения, укрепления «вечной дружбы» между украинским и калмыцким народами, олицетворением «извечного межнационального круга человеческого братства» [Тартаковский 1991: 43], что особенно подчеркивается в заключительных строках произведения, полных неиссякаемого оптимизма:

Дай обниму тебя, мой добрый друг,

Когда мы вместе, мы непобедимы.

И крепкий круг тебя обнявших рук

Есть символ нашей дружбы нерушимой [Насунов 1982: 47].

Подводя итог, можно сказать, что в своих произведениях Д. Насунов сумел передать традиционные представления о значимых для степняка-кочевника силах, объектах и стереотипах поведения, обусловленных как национальным характером, так и всей духовной культурой народа, что придает его поэзии национальную конкретность и неповторимость.

2.2 Исповедальная лирика Д. Насунова последнего периода творчества

Джангр Насунов Ї яркий представитель творческой интеллигенции Калмыкии 60-70-х гг. ХХ в. Он был, как отмечает народный писатель Калмыкии Т. О. Бембеев, человеком нелегкой судьбы, сложным и своенравным, прямым и отсюда резким, независимым, свободным в своих суждениях и действиях. Поэтому избегал штатных должностей, которые в какой-то мере обязывали человека говорить и писать так, как надо кому-то. Он понемногу работал в редакциях газет, на радио и телевидении, даже в Союзе писателей, но всегда уходил. Казалось, что Союз писателей именно то место, где поэт может приятно совмещать и работу и творчество. Но не тут-то было. Оказывается, вспоминает Т. Бембеева, там поэту пытались навязывать чуждую его душе обязанность Ї прислушиваться к тому, что говорят писатели о своем руководстве. Это побудило поэта написать заявление об уходе [Бембеев 2000: 2].

Д. Насунов быстро приобрел известность, а вместе с ней возникли трения с окололитературными и партийно-государственными властями: поэта осуждали за то, что он был слишком «резок», за то, что не писал на родном языке. Его произведения так и не получили официального признания. Крайне обостренно восприняв эту коллизию, он так и не сумел найти ее разрешения.

Тот факт, что поэт не писал на родном языке, переживалось им самим как глубокая, значительная драма. Метис Д. Насунов всеми силами старался выразить свою национальную идентичность, которая связывалась для него, прежде всего, с утверждением традиций нравственных идеалов, с национальными истоками, с корнями, уходящими в далекое прошлое, с выражением знания культуры, традиций, истории, национальной психологии своего народа.

Последние годы жизни поэта (1978?1979) были особенно тяжелыми. В это время на его долю выпало немало неприятностей и трудностей. Джангр Насунов переживал творческий и жизненный кризис. Однако он никогда не создавал впечатление побитого, смирившегося человека, оставаясь гордым и откровенным. Он был не способен на лицемерие и лесть, всегда прямо выражал все то, что его волновало и заставляло страдать. Как отмечает калмыцкий писатель О. Манджиев, Насунов «был резкий в суждениях, резкий в стихах…он писал то, о чем другие молчали, являясь внутренним голосом народа» [Манджиев 1992: 4], раскрывая тем самым свое стремление к правде, справедливости, поддерживая откровенную, непокорную творческую позицию, «это была его внутренняя естественная потребность» [Манджиев 1992: 4]. Его близкий друг Джангар Пюрвеев также пишет: «Не только в стихах, но и в житейских буднях он был гордым, откровенным, неспособным на лесть и сделки с совестью. Шумный, часто несдержанный, искренне проповедующий свою собственную, выстраданную им самим идею самоотречения во имя любимого дела, он легко наживал себе врагов, но друзья понимали, что все это идет от безжалостности к себе, от каждодневной неудовлетворенности в работе. Но вместе с тем у поэта была легко ранимая душа. Его эмоциональные переживания, напряжение, волнение находили выход в поэзии» [Айтаев 2000: 7].

Стихотворение «Ах, боже мой, куда же лезли вы?», написанное в этот переломный период, содержит глубокий и серьезный подтекст. В нем лирическое «я» поэта открыто проявляет свое нежелание мириться с происходящим. Об этом говорит холодно-иронический, уверенный тон, а также риторические вопросы, звучащие в начале:

Ах, боже мой, куда же лезли вы?

Вам ли Джангра укротить?

Мое оружие поэзия,

И я сумею победить.

Рычит барбос и лают шавки,

Но дую я в свою дуду.

Уж лучше вы снимайте шапки,

Когда по улице иду.

Уймите шавок лай дешевый,

Я прочно в эту землю врос…

За шавок лай получит снова

Полканов полки и ваш бар-босс.

От вас познал немало горя я.

Снимайте шапки я зубаст…

За это вам воздаст история

За лай, конечно, не воздаст.

Ведь я давно уже на лапоть,

И не восторженный юнец.

А, впрочем, все ходите в шляпах,

Но лай умерьте, наконец.

На это я имею право ?

Меня сжигали вы и жгли…

А я самой России слава

И значит слава всей земли [Насунов 1994: 4]

Идейно-эмоциональным стержнем стихотворения является звучащий «пафос несломленности и преодоления преград» [Кукарека 1992: 14], сопротивление злу, вера в собственную силу и творчество, которое являлось для него смыслом всей жизни, а также единственным «оружием» в борьбе с врагами, с власть имущими, со всем творческим официозом, которых автор обличает в образе лающих собак («шавок» и «полканов»), во главе которых ? пес «бар-босс». Неприятие его творчества официальной властью вылилось в протест. Лирический герой он выражает сопротивление против установившихся догм, отстаивает свое творчество и, соответственно, свою свободу. В пронзительных и хлестких строках стихотворения просвечивает отчаянная душа самого поэта, ранимая, измученная, наделенная поэтическим прозрением. Лирический герой искренен и правдив, ему присуще постоянное желание сказать о главном. Не получив ни наград, ни покровительства властей, ни официального признания, Д. Насунов, тем не менее, был очень почитаем в народе, а это являлось для него самым главным в жизни.

Травля со стороны властей послужила толчком для написания произведения «Петь хотел и хочу без обмана…», составляющего, можно сказать, квинтэссенцию мироощущения поэта, состояние его души. С первых строк стихотворения раскрываются мучительные переживания и смятение души лирического героя. Со свойственным ему обостренным чувством правды, Джангр Насунов пишет о путях и перепутьях творчества, о трудной доле поэта-творца, о борьбе и трагизме современного мира, о сложности и жгучей противоречивости жизни:

Петь хотел и хочу без обмана.

Только, братцы, по чьей же вине

Я сижу без копейки в карман

В нашей очень богатой стране?

Нищета, передряги, утраты.

Только пелось и петь я хочу.

Мне за песни недорого платят,

Я за них своей жизнью плачу.

Не считаю себя недотрогой,

Но всегда я боролся со злом,

А талант мой, ребята, от Бога,

Но идут на талант мой с дубьем,

Почему же певцов виноватят?

И зачем превозносят писак?

Ах, ребята, ребята, ребята…

Как же так? Как же так? Как же так?

Не скажу, что не ведаю страха.

Но в кусты от борьбы не бегу,

Если выпадет в жизни мне плаха,

Умереть я как надо смогу [Насунов 1990: 3].

Мужественное и беспощадное по своей правдивости стихотворение отражает не только безысходность и душевный надлом, которые испытывали в то время истинно талантливые люди, как писал В. Айтаев. Это произведение и один из примеров авторской полемики с догматическим сознанием, тоталитарным типом мышления. Наряду с внутренними, терзающими сердце переживаниями, в эмоционально-взволнованных строках проступает авторское отношение к ситуации, царящей и сегодня в нашей стране. По мнению поэта, причины несовершенства установившегося миропорядка, проявляющегося в тотальном неблагополучии, заключаются не только во внешних обстоятельствах (социальных, экономических), но и во внутренних проблемах: в деформации человеческих отношений и ценностей, в психологии и сознании человека. Перед нами сокровенные мысли человека, неравнодушного к судьбе России, понимающего трагическую неразрешимость противоречий, возникающих в обществе, в стране, отчего возникает ощущение сложности бытия. Сегодня нам снова нужен Джангр Насунов, поэт прямой, резкий, свободный в суждениях и действиях. Использование повтора в заключительных строках произведения («Ах, ребята, ребята, ребята…/ Как же так? Как же так? Как же так?») позволяет выразить боль, досаду, растерянность, гнетущее чувство отчаянья от творящейся несправедливости и всеобщей неустроенности.

Другое стихотворение поэт адресует своему противнику («…мои печали вслух и немо он рад приветствовать всегда…»), который тихо морально его «душил», «преследовал» и был рад его неудачам. Обращение поэта к нему спокойное, без злобы и гнева. Он как будто знает, что доброта должна выстоять в борьбе со злом и покорить его. И в этом прелесть стихов Джангра Насунова, в которых нет ни тени страха. В них наоборот -- сила неприятия зла. Это позиция человека, знающего себе цену, уверенного в своих силах, умеющего преодолевать трудности. Как вспоминает друг поэта Г. Иванов, поэт всегда шел своей дорогой, не приноравливаясь к конъюнктуре повседневности:

Противник мой,

Ты мне не страшен,

Мне победить тебя Їпустяк --

Когда живу светлей и краше

Хиреешь ты. Какой слизняк [Насунов 1994: 4].

Обстоятельства жизни поэта сообщают его стихам общую напряженную лирическую интонацию. Беспрерывные притеснения душевно изматывали Д. Насунова. Непримиримость ко злу, искренность, лукавая ирония, сильная воля, душевная ранимость -- все это переплетается в творчестве автора. Многие стихи этого периода близки к исповеди, в которых слышен отзвук душевной драмы. Его не понимали и не признавали как поэта. Кроме того, он был очень одинок и осознавал это. «Бреду без друга и без денег…» просвечивает безысходное отчаяние, подавленность, состояние смятения и депрессии автора.

Характерными, превалирующими мотивами лирики Насунова, определяющими всю структуру его художественного мира конца 1970-х гг., становятся гнетущие чувства отчаяния, горечи, одиночества, обреченности, побуждающие к философским размышлениям о смысле бытия, утверждению общечеловеческих ценностей («Бреду без друга и без денег», «Благопожелание» «Ах, боже мой, куда же лезли вы?» и другие). В стихотворении «Благопожелание» острая тоска ассоциируется с иссиня-черным диском солнца:

Есть у солнца цвет определенный

Ярко-золотистый, но подчас

Кажется он иссиня-черным

И тоску усиливает в нас.

Средь людей бытует поговорка,

В жизни ей прописка навсегда…[Насунов 1982: 53].

Далее мысль о пронизывающей душу человека печали продолжается в афористической форме, полной народной мудрости, что не только оживляет язык произведения, но и делает его более эмоциональным, придает образность и убедительность: «…Cамый белый хлеб бывает горьким,/ Если в доме страшная беда...» …[Насунов 1982: 53].

Цвет в стихотворении передает состояние душевной депрессии, грусти, горькой печали, когда все цвета переходят в черный, что связано в данном случае с индивидуально-авторской номинацией, глубоко-личными мотивами поэта, а также с преемственностью литературной традиции: образ черного диска солнца, передающего настроение боли, смерти, зла, довольно распространен в древнерусской («Слово о полку Игореве») и русской (например, «Тихий Дон» М. А. Шолохова) литературе.

Обращаясь к «труженикам с чистыми сердцами», а также ко всему человечеству на земле, поэт желает им добра и счастья, при этом эпитеты «иссиня-черный» и «горький» соответственно меняются автором на «светлый» и «сладкий». Образы «светлого солнца» и «сладкого хлеба», наполненные глубоким смыслом, являются символами мира, доброжелательности и благополучия народа:

Труженики с честными сердцами,

Я хочу, чтоб всюду на Земле

Было солнце светлое над вами,

Сладкий хлеб дымился на столе [Насунов 1982: 53].

В последний период творчества Д. Насунова стало проявляться обостренное ощущение жизненного конца. Об этом говорят его произведения: «Сон», «Пробьет мой час и я во тьму уйду…», «Нам всем отведено так мало дней» и другие. В них поэт осмысливает свою жизнь, констатирует необратимость времени и неизбежность смерти -- так в самых общих словах можно выразить содержание его произведений последних лет. Сами по себе они не заключают зерна пессимизма. Скорее это философско-медитативное выражение вечного, непреложного круговращения бытия. Вся суть -- в эмоциональной окрашенности, психологической доминанте. Так, в стихотворении «Сон» автор сравнивает себя с «гонимым ветром», кураем, метущимся в диком поле. Через этот образ поэт метафорически изображает смерть, создавая тем самым драматическую, эмоциональную атмосферу, зеркально передавая свой внутренний смятенный мир. Ощущение собственной ненужности автор передает через образы «солончака» и «лишая», выступивших «на теле матери-земли»:

Приснилось мне -- я в поле солончак,

Лишай на теле матери-земли,

И от меня встревоженный сайгак

Метнулся прочь, туда, где ковыли.

Мне страшный сон явился в эту ночь --

Кураем я катился в диком поле.

На миг замру и снова -- прочь,

И эта воля хуже, чем неволя…[Насунов 1982: 53]

Сон -- это способ скрыться от реальностей надоевшей жизни, ощутить свободу, почувствовать себя безмятежным. Однако в данном случае, ледяное чувство смерти охватывает героя именно во сне, после которого следует неприятное пробуждение, он испытывает исступление и страх перед ее неизбежностью:

Проснулся я, а за окошком рай…

И в страхе сжалось сердце почему-то.

Гонимый ветром, мечется курай,

И нет ему ни счастья, ни приюта [Насунов 1982: 53]

Призрак смерти пугает героя, ведь ему присуще обостренное чувство жизни, он знает и понимает ее истинную, ни с чем не сравнимую ценность.

Жизнь воспринимается лирическим героем как умение любить и растворяться в природе, как величайшее счастье и источник радости и, именно поэтому она представлена стремлением поэта «увидеть весь земной шар». В стихотворении «Как хочется увидеть шар земной», несущем мощный заряд духовности, дыхание жизни герой ощущает в окружающем его мире, во всей его конкретности и целостности: в «ручейках и горах», выражающих органичность единства человека с природой, в детях, которые являются символом будущего, в женщинах, выступающих олицетворением любви. Жизнь, по Насунову, оправдана тем, что в ней должны присутствовать красота и гармония, возвышающие душу:

Как хочется увидеть шар земной,

Все уголки, все ручейки и горы,

И всех детей, всех женщин до одной,

Но смерть не отменяет приговора:

Пробьет мой час, и я во тьму уйду,

Где ни степей, ни лепестка, ни стебля...

Хотел бы превратиться я в звезду,

Чтобы всегда смотреть на нашу землю…[Насунов 1982: 53].

Джангр Насунов -- утонченный лирик, наделенный, безусловно, божественным даром. Лирика его эмоциональна, богата в передаче оттенков и переливов души. Она отличается тонким восприятием жизни, умением запечатлеть и воспеть прекрасное. В стихотворении «С годами мы грубеем почему-то…», как молитва, сильному по эмоциональному накалу, ярко выражено жизнелюбие поэта, его восхищение окружающим миром:

С годами мы грубеем почему-то.

Иль, может быть, грубею только я.

Но даже в очень горькие минуты.

Я ощущаю радость бытия…

Все это жизнь. Я в это очень верю,

Всем восхищаюсь и люблю.

О, жизнь моя, умерь мои потери,

Продлись до бесконечности. Молю [Насунов 1994: 4].

Таким образом, жизнь и смерть в поэзии Д. Насунова неразрывно связаны между собой и осмысливаются автором по-особому: в его сознании они постоянно находятся рядом и, трансформируясь друг в друга, фактически оказываются равными.

Порожденное современной ему гнетущей эпохой чувство страдания, отчуждения, неприятия реального наложило свой отпечаток и на любовную лирику калмыцкого поэта. Любовная лирика Насунова проникнута глубочайшим психологизмом, подлинной человечностью, чистотой и благородством в раскрытии сложнейших душевных переживаний. Любовь воспринимается им как высшая ценность, как самое чистое, прекрасное, подлинно глубокое и всепоглощающее чувство. По сути, это исповедальная поэзия, где образ любимой лишен признаков конкретного человека. В основном, упоминаются лишь некоторые черты («черные глаза», «грозный взгляд»), через которые как бы передается ее характер: гордая, строптивая, честолюбивая. Однако только она способна рождать в душе поэта высокие чувства и вдохновение.

С тихой, затаенной грустью в стихотворении «Где вы теперь? Как много дней прошло…» Д. Насунов пишет о своей первой любви, вспыхнувшей яркой звездой, но, увы, не продлившейся в его судьбе. Она вспоминается им в зрелости, когда уже пришли опыт и мудрость, знание жизни. Однако прошедших лет уже не вернуть. Горечь воспоминаний приносит лирическому герою сладостное томление, потому что сердце все еще любит, страдает и мучается.

Все, написанное поэтом, пропущено через сердце, связано с его биографией, личными переживаниями, духовным опытом, поэтому они близки и понятны. В стихотворении «Искал себе женщину лучше…» любовь к женщине, которая не может поддержать его в трудные моменты жизни, не приносит ему ощущения полного счастья, не окрыляет его на покорение новых вершин, более того, угнетает и разочаровывает его. Она оказалась не той, с кем он надеялся провести спокойную жизнь, полную творческого труда и тихих семейных радостей:

...