Национальное самосознание: опыт прочтения текста

В повести «Снежная девушка» автор опять предлагает незамысловатый сюжет, впрочем, как и во всех своих произведениях. Метет небывалый за шестьдесят лет буран, снегопад завалил все дороги. Управляющий отделением вызывает юношу Нуржана и поручает ему прорваться на тракторе к горе Айыртау, привезти сена. Нуржан берет с собой двух товарищей - Аманжана и Бахытжана. В белом, мертвом мире, так описывает писатель окружающий мир, непонятно куда и зачем едут три молодых человека, они «словно чувствуют себя обреченными, пустившись в безвозвратное путешествие». Но их путь оказался исполненным смысла. Рефреном путешествия стала песня Снежной девушки и возможная встреча с ней. В пути происходит несколько встреч. Первая - со стариком Конкаем с «самой подлой и жестокой душой», «любящего одиночество и считающего его свободой, а на деле боящегося людей». Встреча эта явилась испытанием для молодых людей, испытанием их внутреннего достоинства, чести. Вторая - с русским безногим инвалидом Ретивых, чья сила духа стала утверждением для юношей их веры в человека, в людей. Третья встреча - в маленьком чабанском домике, «берегущем в своем тепле покой, мир и тишину», с девушкой Алмой. Ее образ сливается с образом Снежной девушки. Так третья встреча оказалась встречей с Непостижимым, Тайной, Любовью. Причем любовью большей, чем земная: «Нуржану во мраке ночи не довелось увидеть лица девушки. Все, что он увидел, так это угасший за обледеневшим окном черный зрак. Но и этого будет вполне достаточно - словно утренняя Венера будет следить за ним с высот Вселенной таинственный взор. И по нему он воссоздаст облик прекрасной девушки… И ее красота пробудит в душе жигита радость и волю к жизни».

Бокеев постоянно мистифицирует: Снежная девушка - сон или явь? Сказка или правда? Она ли спасает героев или девушка Алма? Да и сама Алма - кто она? Снежная девушка? Или это только снится герою повести? У трех героев повести схожая судьба: их отцы погибли на войне, а родились они в 1946 году. Автор только намекает и тут же вуалирует ситуацию, и сложно понять, действительно ли похожи мальчишки на живущих рядом аулчан и на злобного Конкая? Ритмическая повторяемость мотивов, ситуаций «аналогична пульсирующей подаче сигнала, ускоряющего восприятие текста» [29, с. 52], эта множественность создает определенную мифологичность авторского повествования-сказа.

Отдельным героем повести можно вполне назвать мир, окружающий людей, потому что он живет отдельной, обособленной от людей жизнью, он «далек от шума великой человеческой жизни», его борьба с невидимой силой требует исполинской мощи и всемерной напряженности. Поэтому «угрюмые тучи беспросветно обложили небо и закрыли солнце; пропал изрезанный край гористой земли, проглоченный серой мутью; и вокруг только снег - леденящий душу, нескончаемый, утомительный снег», «какого не было за шестьдесят лет», и «земле тяжко в своем сиротстве». Человек сопричастен этому чувству скорби и грусти-тоски мира и «вдруг понимает, что мир тоже одинок, так же беспомощен», как и он сам. «И не было в природе хозяина, устанавливающего надежный порядок. Мир обретался сам по себе - заброшенный и случайный». Мир - «непостижимая тишина». Все бессмысленно в этом мире, в котором нет веры как порядка, как смыслообразующего центра. Некий смысл всему придавал, пишет автор, живой звук трактора «ДТ-54» в мертвом, молчащем мире. Но и он впоследствии оказался всего лишь мертвой железякой на многотрудном пути юношей: «пленник трактор», «смутно напоминала машина отчаявшегося, поседевшего раньше времени человека, бессильно сжимавшего кулаки», «черный железный конь стих и пришел страх, пришел великий холод». Так Бокеев предупреждает нас, своих читателей, что не цивилизация спасет человечество, а нечто иное.

Все же какой-то голос прорывается сквозь белую мглу, какой-то смутный образ просвечивает сквозь тьму. Это Снежная девушка, которой пугают и которая манит невозможностью мечты: Упрай, управляющий отделением, отправляя в дорогу Нуржана, предостерегает его от встречи со Снежной девушкой и тут же смеется: «А если бы встретил, то и жениться на ней захотел?»

В ночь перед дорогой, «в яви или сне» пришла к Нуржану Снежная девушка, «сияющая в белом одеянии» и предостерегла его: «Ты не будешь здесь счастлив и свободен. Уходи отсюда, пойдем со мною…» Нуржан вскочил с постели, никого в доме не было и только слышалось, как на улице «звучала песня», это «не то плакала, не то стонала ночная гостья». Весь его последующий путь его будет сопровождать песня Снежной девушки, только ему будет она слышна, и только к нему явится вновь ночная его гостья… Символически Снежная девушка - это и есть вера, ведь пишет Бокеев, что ее лик герой «воссоздаст» из взора с небес.

Снежная девушка является именно к Нуржану по причине того, что он - особенный среди трех друзей. Его немногословность, постоянное вслушивание в то, что не слышат другие, насторожили хитрого и коварного Конкая: «этот серьезный тракторист опаснее всех». Недаром именно его отправляют в дорогу, именно он выбрал себе попутчиков, именно он спасает друзей, именно он носит в себе нравственный ориентир. Именно он обретает настоящую Любовь. Именно он умеет оглянуться назад: «Два его приятеля дрожат от холода. Ибо они смотрят вперед, на дорогу, по которой надо добраться до сена, а Нуржан, сидящий напротив, смотрит назад, в сторону одинокого зимовья, где живет Алмаш - Снежная девушка». В жизни нужно уметь оглядываться назад, не боясь повторений трагической судьбы, как Аман из повести «Крик», вглядываясь в него, находить в нем основы собственного существования, как Нуржан. Находить в прошлом ориентиры на будущее.

В своем пути каждый из юношей обретал собственные черты, собственный жизненный путь. Жизнь испытывала их, одного ломала, второго закаливала. Третий оказался спасенным, в нем жила вера. Но они открыли свой путь, свою дорогу, преодолевая «ужас», страх, собственную недостоверность, как бытийственную уязвимость. Но «чем бы была смелость, если бы не находила себе постоянной опоры в опыте сущностного ужаса? …Смелость способна выстоять перед Ничто. Смелость узнает в бездне страха почти нехоженый простор бытия, чей свет впервые дает всякому сущему вернуться в то, что оно есть и чем может быть», - эти слова М. Хайдеггера дают возможность определить, чем же был путь для юношей. А был он «открытием просвета бытия». Бокеев пишет: «Аманжан сказал: «Мы проложили новую дорогу». Когда же старый чабан в удивлении спросил, кто же им подсказал этот путь, Аманжан ответил, что старый Конкай. Таким образом, зло всегда ставит перед возможностью (дает возможность) поиска новых путей, или спасения. Каждый в жизни ищет собственный путь, собственных ответов на вопросы, которые ставит перед ним его существование.

Бокеев представляет и другие концепции мира и человека. Бахытжан так определяет свой путь: «Вокруг нас великий снежный океан! Наш «ДТ» - корабль, а мы трое - отважные путешественники! Три батыра, которые вышли на врага». Аманжан в силу собственной сути кричит: «Три вонючих жука на белом дастархане! Или лучше: три мухи, попавшие в сеть пауку».

Наше внимание к философии М. Хайдеггера не случайно. Читая его труды, погружаешься и в прозу О. Бокеева, исполняясь внимания к тайнописи писателя, открывая в ней параллельность идеям М. Хайдеггера.

О. Бокеев постоянно обращается к «белому простору», «безмолвной беспредельности», «свободному пространству», «белому-белому без единого пятнышка полю», «ужасу простора», к «бесконечному пути, предназначенному человеку», к его судьбе, долженствующей ему идти, находиться в дороге. «Идущий не устает». Выдвинутость человека в бытие требует постижения бытия, как прикосновения к нему: «И почему-то хочется сейчас остаться совсем одному, затеряться в этих диких просторах, и шагать, шагать по снегу, отпечатывая в нем белые следы черными валенками, и уйти в царство вечного безмолвия, в беспредельную стужу, и не вернуться больше назад. Пусть ему будет горько в одиночестве, пусть он уснет, замерзнет под снегом, но ему хочется отправиться в этот недобрый, гибельный путь, ибо печальное безмолвие гор и долин отражало скорбь земли, частью которой был он сам, и если его земле так тяжко в своем сиротстве, то пусть его душа сольется с ее душою в час печали и скорби. И тогда, быть может, выйдет навстречу Снежная девушка, которая и позвала его в этот путь».

Бесприютность мира и человека, заброшенность белого простора бытия как такового, прохождение (вхождение) человека в этот простор (пространство) как некая миссия трактуются и в философии М. Хайдеггера.

Бездомность, в которой блуждают не только люди, но само существо человека, есть признак забвения бытия. От бытия (раскрытия его потаенности) начнется преодоление бездомности. Бытие как событие, посылающее истину, остается потаенным. Бездомность становится судьбой мира. Человек - сосед бытия.

Каким образом, по М. Хайдеггеру, человек входит в бытие? Для объяснения этого Хайдеггер вводит такие понятия как по-став, потаенность бытия, просвет бытия и раскрытие потаенности бытия. Попробуем сжато представить течение мысли философа из его работ «Искусство и пространство», «Письмо о гуманизме», «Вопрос о технике», «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим», «Что такое метафизика?», «Введение к: «Что такое метафизика?», «Послесловие к: «Что такое метафизика?» [51].

“По-став есть собирающее начало того устанавливания, которое ставит человека на раскрытие действительности способом поставления его в качестве состоящего-в-наличии. …Поставить на тот или иной путь значит то же, что послать в него то сосредоточивающее посылание, которое впервые ставит человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, мы называем миссией и судьбой. …Поступки только тогда и становятся событиями, когда отвечают миссии и судьбе (поступок Амана из повести “Крик”, М.А.). …Втягивая человека в поставляющее производство (бытие, М.А.), постав посылает его на определенный путь раскрытия потаенности. Постав, как всякий путь такого раскрытия, есть судьба, посылающая человека в историческое бытие. …Всегда непотаенность того, что есть, идет одним из путей своего раскрытия. Всегда человек властно захвачен судьбой раскрытия потаенности. Однако его судьба - никогда не принудительный рок. Ибо человек впервые только и делается свободным, когда прислушивается к миссии, посылающей его в историческое бытие, приходя так к послушанию - но не к безвольной послушности.

Существо свободы исходно связано не с волей, тем более не с причинной обусловленностью человеческой воли.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, т.е. как выход из потаенности. Раскрытие потаенного, т.е. истина - событие, к которому свобода стоит в ближайшем и интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаенного идет по следам сокровенности и тайны. Но прежде всего сокровенно и всегда потаенно - само по себе Освобождающее, Тайна. Всякое раскрытие потаенного идет из ее простора, приходит к простору и ведет на простор. Свобода простора не заключается ни в разнузданности своеволия, ни в связанности с абстрактными законами. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой веет стерегущий существо всякой истины покров и из-за которой этот покров кажется утаивающим. Свобода - это область судьбы, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия тайны.

…Всякая миссия раскрытия потаенности выполняется как

о-существление и в качестве такого. О-существление впервые только и наделяет человека той долей участия в раскрытии, какого требует событие выхода в непотаенность. Человек сбывается только в со-бытии истины как требующийся для него. Осуществляющее, тем или иным образом посылающее на путь раскрытия потаенности, есть как таковое спасительное. Ибо оно дает человеку увидеть высшее достоинство своего существа и вернуться к нему. Это достоинство в том, чтобы сберечь непотаенность, а с нею - тем самым заранее уже и тайну всякого существа на этой земле” [51].

В приведенном выше отрывке из повести «Снежная девушка» мы находим все эти категории, выраженные в художественных образах. Попробуем их рассмотреть, тем более что они лежат прямо на поверхности текста.

Итак, белое-белое поле Бокеева - это свет бытия, явленного человеку; это простор бытия. Все детали этого пространства (горы, деревья, трактор, одинокое зимовье и пр.), исполненные смысла, намека на что-то, - это возможность раскрытия потаенного (бытия). Только следуя намекам, можно найти просвет бытия. Это раскрытие бытия есть спасение человека как утверждение его существа (спасение Аспана, Амана, Нуржана как утверждение сущности). Существо человека - истинное - никогда не зло. Вместе с тем в просвете бытия наряду «с Целительным», по выражению Хайдеггера, «сразу является злое. Его существо состоит не просто в дурном человеческом поведении, но покоится в злобном коварстве ярости» (как нельзя более точная характеристика старика Конкая и его предполагаемого сына Аманжана, автор пишет о «дикой ярости, захватившей» юношу). То и другое, «целительное и яростное, однако, лишь потому могут корениться в бытии, что бытие само есть поле спора». Полем спора является и проза Бокеева: автор постоянно сталкивает целительное и яростное (мы проследим это в дальнейшем). Свобода человека - не в «разнузданности своеволия» (а именно так трактует ее Конкай, уверенный в собственной свободе; именно от этого автор предостерегает своего героя Актана в повести «Человек-Олень»), а в послушании своей судьбе, следованию своему пути, которое изначально предназначено (все герои писателя добровольно следуют судьбе). Причем эта предназначенность должна сбыться, чтобы человек прикоснулся к истине бытия вообще, таким образом, постиг собственную сущность. Сущность же человека заключается в прикосновении к тайне и владении ею в той мере, в какой он владеет бытием. При этом человек не господин сущего. Он всего лишь - хранитель бытия и тайны. Размышляет Аспан: «Если время - вода, то простые люди, подобные тебе, остаются вечно неизменными, как камни на дне реки». Камни на дне реки неизменны, но всякий раз наполняются новой информацией, что несет вода, сохраняя информацию, накопленную когда-то.

В начале этой главы мы подчеркнули, что прозу писателя можно определить как «мысль, узнающую себя как способную к миру и захваченную миром». Затем мы штрихами, исподволь, постепенно пришли к мысли о том, что творчество Бокеева есть миф, есть сказ. То есть освоение мира идет мифологическим способом, бытие представляется перед нами как сказ. Что же такое сказ, как дает его М. Хайдеггер («Письмо о гуманизме»)?

«Мысль, продумывающая истину бытия, …есть - память о бытии и сверх того ничто. Принадлежащая бытию, ибо брошенная бытием на сбережение своей истины и требующаяся для нее, она осмысливает бытие. Такая мысль не выдает никакого результата. Она не вызывает воздействий. Она удовлетворяет своему существу постольку, поскольку она есть. Но она есть постольку, поскольку говорит свое дело. Делу мысли отвечает исторически каждый раз только один, соразмерный сути дела сказ. Строгость, с какой он держится дела, намного более обязывающа, чем требования к научности, потому что эта строгость свободнее. Ибо она допускает Бытию - быть» [51, с. 217].

В статье «Слово» философ развивает эту мысль: «Некая тема: «поэзия и мысль», оказывается тем предписанием, в которое издревле вписаны судьбы нашего исторического бытия. В этом предписании очерчена взаимопринадлежность поэзии и мысли. У их схождения давнее происхождение. Возвращаясь мыслью к нему, мы достигаем того, что издревле достойно мысли, во что вдумываться никогда не может быть довольно. Это то достойное мысли, что озарило внезапно поэта, и чему он не отказал себе, сказав: «Не быть вещам Где слова нет». …(Это) Сказ, который, показывая, дает сущему явиться в свое это есть. …Слово для сказа одновременно слово для бытия, т.е. для присутствия присутствующего. Сказ и бытие, слово и вещь неким прикровенным, едва продуманным и неизмыслимым образом принадлежат друг другу. …Обе, поэзия и мысль, суть единственный сказ, ибо они вверены таинству слова как наиболее достойному своего осмысления и тем самым всегда родственно связаны друг с другом» [63].

Так М. Хайдеггер дает собственную концепцию мифологического способа познания мира. Мы привели ее с тем, чтобы обозначить способ освоения мира О. Бокеевым как мифологический.

Сознание человека не меняется, в нем заложены определенные архетипы поведения, смыслов и пр. Жизнь сознания можно изобразить только мифологически, т.е. сакрально. Как Бокеев покажет инициацию души человека без Горы, священного Хранилища, Ужаса, Отчаяния и Веры? Экзистенциализм и мифология нераздельны, как две ипостаси, реальные стороны человеческого сознания.

Понятия мифологического (сакрального) времени, сакрального пространства, трансцендентного пространства параллельны и в экзистенциализме и в мифологии.

Те есть то, что не входит или выходит за области мирского, обыденного, является реальным, является жизнью сознания, и это сакральное есть объект и экзистенциального, и мифологического мышления, по сути, они являются одним и тем же типом мышления. И экзистенциализм и мифология пытаются вспомнить забытое, углубляются в сокровенное, чтобы постигнуть суть вещей и мира, создав или воссоздав картину мира, картину необъяснимого.

Современная философия, опираясь на все теории мифа, обозначает его как всеобщий феномен человеческого сознания, способный моделировать, классифицировать и интерпретировать человека и мир.

2.3 Любовь, отчаяние, выбор и другие категории экзистенциализма в художественном тексте О. Бокеева

Вернемся к повести «Снежная девушка», в которой рефреном, постоянно повторяющимся мотивом слышится песня Снежной девушки.

Песня настигла Нуржана в первую ночь перед дорогой, «полная жалобы и печали». Затем во все время «путешествия» юноша постоянно слышал эту песню, она прорывалась к нему сквозь мрак и холод, она будто будила его, звала к чему-то, что-то сообщала. «Протяжная, печальная песня» в безжизненной и загадочной тьме, над снегами и вечными вершинами гор… «В песне слились надежда и темный страх; это была жалоба человека, познавшего всю печаль жизни, тоскующего по любимой душе, которой можно раскрыть свою. И в тоске своей душа пыталась найти утешение и тихое забвение. Так плач ребенка, начавшийся от горя и страха, постепенно устает в безутешности своей и становится убаюкивающей песней. Охваченный чужой печалью, Нуржан испытал неведомое до той минуты счастье и волнение. Он замер на месте, не смея шелохнуться; ему казалось, что сделай он хоть один шаг, - вмиг исчезнет неземная сила этой песни, растекавшаяся, словно волшебное вино, по всему его телу».

Итак, в молчании мира песня несла весть, весть о бытии. Песня Снежной девушки - суть всего «зовущего сказа» Бокеева. То есть в бытии человеку всегда явленна возможность раскрытия бытия, его (бытия) непотаенность, человек должен только услышать ее, понять намеки, использовать возможность: «Одновременно с бесшумной лунной вспышкой где-то вдали, за ледяными звонами звезд, из потаенного угла ночного мира прозвучало что-то странное, тягучее, словно долгий плач. Все трое с замершими сердцами прислушивались к загадочному голосу ночных просторов». Бокеев определяет генезис этой вести - «за ледяными звонами звезд, из потаенного угла ночного мира». Так мы слышим голос Божий, и «загадочный голос» подобен плачу.

В повести «Сайтан к?пір» Аспану тоже «был голос» как предостережение, предупреждение о грозящей опасности: «- Эй, Аспан! - раздался Великий Крик и продолжился непостижимым шумом, от которого задрожало небо. Аспан-табунщик обернулся… и увидел… всесокрушающий снежный обвал». Но слишком явным был крик, в нем затем герой повести усматривает подлый крик «медноусого», ненавидевшего Аспана.

Бокеев не устает мистифицировать, его Снежная девушка - это еще и девушка Алма с неудавшейся девичьей долей. Нуржан встретился с Алмой (или Снежной девушкой?) в тихом чабанском домике в самом конце пути (хотя первая встреча произошла в начале его). Эта встреча была встречей с любовью. Нуржан и Алма поняли это сразу. Не видя друг друга, в темноте, они сразу потянулись друг к другу. Слезы заливали лицо юноши. Они долго искали друг друга, «и вот они встретились, может, в первый и последний раз. И наступил миг свидания и прощания навек - кто знает? - поэтому не надо ниспровергать мечту, …сберечь…» Встреча была узнаванием (значит, любовь - это узнавание, по Бокееву), иначе смогли бы они сразу начать ласкать друг друга, жарко шептать слова любви? Бокеев с самого начала повести рассказывал, как зрело в Нуржане ожидание «истинной любви и ослепительного счастья», которую он искал и ждал. Но пока ни ему, ни его друзьям - Аманжану и Бахытжану, которые «раскрылись навстречу огненным струям звездопада», ждут ее: «Истинная любовь и ослепительное счастье мерещились им в холодной мгле, любовь, к которой тянулась душа каждого из них, как верблюжонок тянется к верблюдице-матери». Но никому пока «ни одна из звездочек не упала на грудь и не прожгла ее насквозь». Значит, любовь, так долго жданная, прожигает насквозь? Снежная девушка - во сне ли? - сообщает Нуржану, что «и на земле, и под землею влюбленные не должны соединяться, потому что любовь и разлука - это одно и то же. Иначе любви вообще бы не было. Соединившись вместе, мы поругались бы с тобою. Козы и Баян тоже. И Ромео с Джульеттой».

Аспан из повести «Крик» тоже не смог соединиться со своей возлюбленной, Актан из повести «Человек-Олень» - по собственной глупости может упустить свое счастье, Тасжан и Акбота из повести «Осиротевший верблюжонок» - из-за болезни Акботы, Чабан из повести «Олиара» - из-за предательства любимой - все они разъединены с любовью, для них она невозможна. Писатель неустанно повторяет мысль, что «любовь - это разлука», что «влюбленным никогда не соединиться». Такая трактовка любви - трагичности ее в силу ее невозможности как неосуществления в реальной жизни - восходит к античным воззрениям на любовь. Мы не будем затрагивать концепций любви ни в европейской, ни в восточной духовной традиции. Разве что упомянем, что Будде казалось самой страшной бедой - среди всех прочих - одна, тяжелейшая - не быть с теми, кого мы любим (из статьи Х.Л. Борхеса «Буддизм»). В казахской литературной традиции, которая восходит к эпическим сказаниям, любовь никогда не была возможной. Судьба Кыз Жибек и Толегена, Баян Сулу и Козы Корпеша - не тому ли подтверждение? Бокеев, точно сам переживший невозможность любви, воссоздает ее трагичность во всех своих произведениях.

Любовь невозможна, декларирует писатель. Настоящая любовь невозможна, считают экзистенциалисты, ибо она «трагична и противоречива по сути своей».

Но кто может измерить любовь по таким заявлениям? Только судьба героев писателя дает такую возможность, но и она подтверждает эту мысль. Несбывшаяся любовь в их жизни станет отныне путеводной звездой, которая будет будить в них «радость и волю к жизни». И когда они почувствуют, «как устало никнут большие теплые руки, привычные к тяжелому труду, когда, не дай Бог, хмурая усталость охватит сердце», то, утверждает Бокеев, возникнет перед ними лицо возлюбленной, услышатся ее песня и ее зов, поддерживая и утешая в пути.

Нуржан никак не может понять: во сне или наяву - пригрезилась ему или случилась реально - его встреча со Снежной девушкой. Да и мы затрудняемся ответить на этот вопрос. Все переплелось - действительное и вымышленное - реалии и ирреальность - в сказе Бокеева.

«Холодное безмолвие» мира позволяло в себя вслушиваться: «Ему захотелось лечь лицом в белый снег, закрыть глаза и еще сосредоточеннее вслушаться в холодное безмолвие. И вдруг явственно в нем прозвучало:

Я замерзла в холодном снегу,

Здесь цветок превратился во льдинку,

Но тепло я в себе сберегу,

Горяча еще жизни кровинка…

Кто-то невидимый нашептывал эти слова Нуржану, и он остановился, позабыв, где он и что с ним, застыл на месте, словно ледяное изваяние, и лицо у него побледнело…»

Бытие посылает свое сообщение, и его можно услышать и, самое главное, понять адекватно, Нуржан расслышал уже не просто голос, но и слова. «Все бытие хочет стать словом», - сказал Ницше. Бокеев открыл для себя сам это желание бытия…

Автор искусно, в силу именно мифологичности своего освоения мира, переплетает явь и грезы, и действительно очень трудно понять, был ли голос? То, что он был, подтверждают слова песни. Но кто их произнес? «Издали вновь донесся еле слышимый голос: не то плач, не то песня…»

То, что жизнь есть сон, Бокеев не декларирует. Это для него естественно и не требует объяснений. Его герой «лежит в колыбели из снега, убаюкиваемый смертью». В повести «Сайтан к?пір» жизнь - привычная цепь привычных дней и только несколько пробуждений нарушают эту размеренность.

Во сне является человеку спасение, как, например, Аману («Сайтан к?пiр») или Нуржану («Снежная девушка»). Когда с Аманом случился инфаркт, «наступила ночь, и из нее выступил босоногий мальчик» и спросил: «О, моя доблесть, жив ли ты?» И ушел. Отец потом назвал мальчика жизнь. Нуржану, который с друзьями замерзает от лютой стужи, во сне является Снежная дева и будит его: «Твое время не пришло. Вставай!», юноша просыпается и начинает будить товарищей. Так они были спасены.

Сон есть также сообщение, намек, и старик Аспан расшифровал свой сон - он понял, что сегодня сын пойдет через Чертов мост. Сон же был таким: «Ночью ему приснился плохой сон. Под утро пришел этот кошмар. Он вез дрова на санях, вдруг кто-то окликнул его, он обернулся и увидел, что его догоняют две ноги, обутые в высокие сапоги. Его ноги. Он испугался и стал настегивать лошадь, но ноги догоняли, крича: «Не бойся, мы хотим быть с тобой!» Они бежали широкими шагами… Душа Аспана, точно муха, вылетела из него, и, объятый ужасом, он нещадно хлестал гнедую кобылу… С розвальней с грохотом сыпались дрова… Аспан проснулся. Это его сын с грохотом бросил дрова возле печи. И старик понял, что сегодня он поедет на зимовье Алатай, сегодня перейдет Чертов мост…»

Мы уже говорили, что само бытие есть поле спора, в нем коренятся и «целительное и злое», по выражению М. Хайдеггера. Поэтому на пути и Аспана и его сына Амана «является злое. Его существо состоит не просто в дурном человеческом поведении, но покоится в злобном коварстве ярости». Этим злом был «медноусый чабан», и, возможно, именно от его крика в горах сползла лавина, накрывшая когда-то Аспана. Зло, кажется, ничего не боится, но и медноусый и старик Конкай боялись показать себя спящими: «Больше всего он боялся, что на него кто-нибудь будет смотреть, когда он спит. Ведь во сне он беззащитен. При свете дня его мысли угадать не может никто. А во сне он беззащитен, потому что единственная защита в этой жизни - жестокость. А жестокость должна бодрствовать. Всегда. Для того чтобы выбраться наверх, …удержаться наверху, нужна жестокость». Значит, сон еще и разоблачает.

Реальность сна в прозе писателя приобретает борхесовское звучание. Х.Л. Борхес письменно и изустно повторял: единственно подлинная реальность - это область сна и воображения. Его основной постулат: «Мир, бытие, реальность - все это сновидения наяву», «Все существующее - сон; все, что не сон, - не существует». В эссе «Закон связей»: «Явь реальна только тогда, когда она - сновидение». Некоторые его изречения афористичны: «Реальность - одна из ипостасей сна» или «Жизнь есть сон, снящийся Богу» [46, с. 14]. И теперь нам становится предельно ясным, чей был голос-плач, сопровождавший мальчиков. Точно так человек плачет во сне, когда ему страшно или больно от того, что происходит во сне…

Борхес вторит всей культурной традиции человечества. Шопенгауэр вывел: «Жизнь и сновидения - страницы одной и той же книги», Кальдерон написал драму под названием «Жизнь есть сон», Платон задумывался о нереальности материалистического мира, Будда утверждал: «Жизнь есть майя».

Проза Бокеева представляет собой удивительный сплав мифологической, сновидческой, философской мысли. Писатель определяет жизнь во всей ее полифоничности и неоднозначности, выводя при этом универсальную ее формулу. При этом он вслед за китайским мудрецом Ле-Цзы, который сказал когда-то: «Уж если живешь, то отдайся жизни и претерпи ее, и в ожидании смерти изведай все ее желания. А придет время умирать, отдайся смерти и претерпи ее, изведай все ее пути и дай ей волю до конца. Всему отдайся и все претерпи - и не пытайся удлинить или укоротить жизненный срок» [65], вторит: «Не гонись ни за чем и не убегай ни от кого. …чего он (человек) так самозабвенно ждал, постигнет лишь в тот миг, когда навеки закроет свои глаза. А пока можно наблюдать за всем, что происходит вокруг, и спрашивать у себя: «Ну, угадай, что это было?» Отдаться жизни и наблюдать за нею - вот позиция человека, предлагаемого Бокеевым.

Следующее произведение «Человек-олень» («Кісікиік») повествует о человеке, который хочет пройти по касательной к миру (другим людям), потому что мир не гармоничен, в нем много зла, но выбор его настигает, Актан его совершает, что за ним, остается гадать читателю: «Так нельзя! Невозможно так жить на свете! Мама, отчего так: я бегу от всего хорошего, потому что не хочу ничего плохого, а это плохое все равно настигает меня, как не ухожу от него. Что же, ладно! Раз так, то я больше не буду уходить в сторону. Я сам, сам пойду навстречу злу!» Бокеев выводит «благородного мужа», чье предназначение определено. Об этом замечательно сказал еще один китайский мудрец Гуань Инь-Цзы: «Гиря ничтожного человека тянет его ко злу, гиря благородного мужа склоняет к тому, что нельзя обрести. Только то, что нельзя обрести, и может привести к Дао-пути» [65, с. 140]. Как же приходит к своему пути Актан?

Актан живет вместе с немой матерью в заброшенном ауле Аршалы, являясь одновременно его сторожем и лесником, «хранителем богатств окрестной дремучей тайги». Актан называет свой аул центром мира, огромна казахская земля, но «если скакать с востока или с противоположной стороны… обязательно упрешься в центр мира - в родной Аршалы». Жители аула когда-то съехали на центральную усадьбу, и только «одинокий домик с дымком из трубы выглядит сторожем этого печального кладбища». Автор метафорически высказывает свою печальную мысль по поводу запустения казахской земли, шире - казахского Духа.

Но есть у него хранитель - Актан, которого прозвали земляки Оленем, Зверем. Но хоть и прозвали его так, но знали, «что не переменится он в таинственной, непроглядной глуби своей души, как бы ни перемещали его по земле; знал он, что главным и незаменимым для него останется высь небесная над Алтаем». Автор называет своего героя также и «ловчим беркутом», птицей священной и незаменимой для казахов. Жизнь его течет по привычному руслу. «Каждый день он встает до зари». И начинает обычный свой день. Закончив утренние дела, он «смотрит на огонь, …и мысли его летят далеко. …От одиночества человек становится мечтателем». Мечты же его - об одном: « с помощью волшебной силы… вмиг бы вернул к старым очагам людей и в мертвые дома живой дух». «Полет его зачарованной души прерывался», когда он подходил к матери послушать «стук материнского сердца», ему казалось, что она не дышит. Но «оно работало ровно, с щедрой неиссякаемой силой». И еще одна мысль неотвязно преследовала его, хотя он и говорил: «Какое мне дело?» Эта мысль была об отце. Когда-то отец ушел и больше не вернулся. С тех пор мать его замолчала, Актан же неосознанно ждал отца и все время чувствовал его присутствие.

Одинокий человек в заброшенном мире, его ущербность в том, что он не знает отца, что его мать немая. С ним только его мысли. Еще - мир вокруг. Автор рисует окружающий мир, точно это живое существо, с печалями и радостями, с состраданием и черствостью. Его реки шепчут, ущелья молчат, горные вершины надменны. С человеком также его воспоминания.

Бокеев предлагает в каждом своем произведении одну концепцию времени, ибо, говоря о человеке и мире, невозможно не говорить о времени. Эта категория является необходимой в выстраиваемой структуре. Автор пишет, что время невозможно ни повернуть вспять, ни умчать в будущее. Его можно только обмануть. Течение времени можно нарушить, обратясь к прошлому. И Актан вспоминает.

Автор рассказывает нам просто историю, но в силу мифологического и философского отношения к миру и человеку, его простая история становится мифом, с закодированными символами, кодами, с намеками и тайнами.

В казахском народе отводилась, да и отводится огромная роль сказителям, причем не только дастанов, жыров и сказок, но сказителям не так уж и далекой по времени жизни: ведь каждое событие и каждый поступок человеческий осмысливаются адекватно себе при рассказе, при воспоминании о них. Каждый из нас зачарованно слушает предания об отцах и дедах своих и черпает в них силу, силу жить так, как должен жить человек. В этих историях, если и рассказывается о злых поступках, но так, что никому уже не захочется повторять подобное. Сказитель в восточной традиции - это всегда хранитель народной мудрости. Старик Асан, аксакал Аршалы, говаривал когда-то мальчишкам аула: «В ауле нужен хотя бы один такой болтун, как я, который врал бы о разном да иногда рассказывал вам о мужестве и подвигах ваших почтенных отцов». Так Асан выступал в роли носителя духовной информации казахов. Бокеев его так и описывает - «одухотворенный и добрый». Кстати, Бокеев ощущает себя продолжателем традиций старика, ведь просил Асан: «Если найдется среди вас кто-нибудь с талантом писать и рассказывать, то…расскажите всем о славе нашего племени, о высоких вершинах и бездонных архаровых ямах нашей горной страны». Но Асан умер, и «потух, погас веселый светоч стариковской мудрости, и в пустом доме без хозяина гуляет дикий ветер». И все же оставался один, помнящий: Актан «знал все многосложные, удивительные истории каждого дома». Но никому не были они нужны, так же как и тропинка, проложенная конем его Белоглазым. Ни Актан, ни Белоглазый о том не грустили. По Бокееву, главное сохранить память, сохранить коды познания мира, а уж как они будут востребованы - так это покажет время.

Все названия предметов у Бокеева несут определенный смысл. Названия же местности - особый.

Где бы ни бывал Актан, он чувствовал себя властелином и хозяином окружающего мира - оленей-маралов, коня, гор Акшокы и Карашокы. Только в одном месте «сердце его вздрагивало, …дыхание пресекалось, …и он мчался прочь, будто его преследовали». Это «была необычайно узкая и высокая черная скала, копьем вонзавшаяся в небо. …Этот пик назывался Хранилищем Властелина - Таныркоймас. У его подножия находился бездонный провал, и горная тропа, проходившая здесь, подбиралась к самому краешку обрыва, будто желая испытать смелость проходящего путника». Актан испытывал «волнение, близкое к ужасу. Неужели, думалось ему, в Таныркоймасе таится какая-то сила, заставляющая жигита дрожать и призывать на помощь Создателя».

Когда-то старый Асан рассказал мальчишкам о том, как он побывал в Таныркоймасе. Бокеев разворачивает перед нами таинственный и волнующий сказ о запредельном, мы чувствуем прикосновение чего-то сверхбытийного, веющего ужасом и трепетом. Мы приведем почти полностью воспоминание старика, чтобы передать это «сверхбытийное прикосновение».

Асан как-то осенью «вошел в это Хранилище Властелина, куда человек не может войти без дрожи в коленях… Были сумерки, а в пещере стояла тьма. Таныркоймас, этот божественный печальный камень, пустил меня к себе за пазуху, но мог ли он мне, ничтожному, раскрыть тайну своего сердца? Я только чувствовал, как тоскует эта мрачная, загадочная душа горы, и мне было страшно… Ползком пробирался я в бездонную пропасть, ощущая ледяное дыхание тьмы, и вдруг почувствовал облегчение. Охватило меня в кромешной тьме такое блаженство, замер я, овеваемый нежной прохладой, и заплакал от неведомого и неиспытанного доселе счастья. Эта мрачная пещера Таныркоймас, о которой люди говорили, что там прячутся злые духи, вдруг оказалась для меня полна материнской неги, и почудилось мне, что во тьме вполз я, недостойный, в сказочный дворец бессмертных духов, и об этом именно всю жизнь тосковала моя душа… Я совершил путешествие в мир смерти, где все чуждо для нас, но царит тишина, блаженство и благодать. …Никто не поверит мне наверху, в суетном мельтешении дней и ночей, которое зовется жизнью… никому не смогу передать привет от духов пещеры, с которыми мне пришлось разговаривать, находясь в блаженном состоянии между жизнью и смертью… Сотни и тысячи лет тому назад эти духи были живыми людьми, а теперь… мы все… вечные жители пещеры Таныркоймас».

Попробуем, следуя М. Хайдеггеру, в «последующем продумывании …собрать все в отрешенность терпеливого осмысления».

Сейчас мы вместе с Бокеевым определим само бытие и сущее (которые составляют человеческое бытие как таковое), пользуясь категориями М. Хайдеггера.

Таныркоймас - Ничто, которое пребывает как бытие. Ничто обнаруживает себя. В «загадочной многозначности Ничто… ощутить вместительный простор того, что всему сущему дарится гарантия бытия. Это - само бытие. Без бытия, чья бездонная, но еще не развернувшаяся сущность повертывается к нам в настроении подлинного ужаса как Ничто, все сущее оставалось бы в безбытийности. …Бытие никогда не бытийствует без сущего, и сущее никогда не существует без бытия.

Опыт бытия как Другого всему сущему дарится ужасом, если только из «ужаса» перед ужасом, т.е. в голой пугливости страха, мы не отшатнемся от беззвучного голоса, настраивающего нас на отшатывание перед бездной».

Прервемся, чтобы в который раз удивиться, на этот раз тому, насколько совпадают - один в чувстве мысли - другой в мысли чувства - в определении бытия казахский писатель и немецкий философ. Не думаем, что Бокеев мог читать и знать философию Хайдеггера, по одной простой причине - немногие труды Хайдеггера, публиковавшиеся в Советском Союзе, не имели массовых тиражей, печатались в сугубо научных специализированных журналах.

Человеку необходимо «внимание к голосу бытия» и вдумывание «в то согласное его голосу настроение, которое захватывает человека в существе его так, чтобы он научился в Ничто опыту бытия».

«Готовность к ужасу говорит Да настойчивости в исполнении высшего зова, единственно только и захватывающего человеческое существо. Только человек среди всего сущего видит, позванный голосом бытия, чудо всех чудес: что сущее есть. Призванный в своем существе к истине бытия постоянно настроен поэтому бытийным образом. Ясная решимость на сущностный ужас - залог таинственной возможности опыта бытия. Потому что рядом с этим сущностным ужасом как отшатыванием от бездны обитает священная робость. Она освещает и ограждает ту местность, внутри которой человеческое существо осваивается в Пребывающем. …Смелость узнает в бездне страха почти нехоженый простор бытия, чей свет впервые дает всякому сущему вернуться в то, что оно есть и чем может быть» [51, с. 39].

Как видим, у писателя и у философа присутствует совершенно идентичное понимание ступеней бытия: бездна, пропасть, простор, тайна, голос, зов, ужас, отшатывание, смелость. И одинаковое их расположение по мере приближения к Ничто и узнавания его.

Старый Асан после своего рассказа, словно зачарованный какими-то «тайными голосами», ушел в сторону реки. Дети тогда думали, вспоминает Актан, «что взрослые мало проникли в тайны мира и потому утешаются тем, что сочиняют и рассказывают небылицы». Старик обещал детям, что в один день они вместе поднимутся на вершину и спустятся в пещеру, а он будет освещать дорогу свечой. Только все оборвалось со смертью Асана. С тех пор робко обходил Актан Хранилище Властелина, не смея прикоснуться к «жутковатой тайне».

В казахской мифологии пещера представляет изначальный архетип защиты: это материнская утроба, где человек может чувствовать себя защищенным, находящимся в предрождении. Возвращение в пещеру - это возвращение к истокам для нового рождения. С. Кондыбай приводит лингвистическую модель этого архетипа пещеры, отталкиваясь от первоначала - круга (аб, абак). Пещера - это также место инициации, средоточие, центр мира.

У взрослого человека сущность проявляется в минуты экстремальные, экзистенциальные, сопровождаясь такими чувствами, как тревога, страх, отчаяние. У Бокеева мы находим совершенно преобразованное в художественной форме экзистенциалистское толкование человека и его сущности.

Автор отступает в своем повествовании в размышлении о детстве: «Если человек в детстве не ощутит рядом присутствие чудесного, дивного, то после, став взрослым, он утратит всякое любопытство к новизне знаний, к таинственным загадкам окружающего мира. И, может быть, именно из сказочных впечатлений детства, из жутковатой чащи фантастического мира взлетает птица мечты, и она-то увлекает творчество человека дальше всего. Лишь в детстве, еще не познав зла, человек взирает на мир глазами особенными: детскими, безгрешными и чистыми. Весенний мир предстает перед этими глазами покрытый зеленым ковром, в узорах цветов. И навсегда останется он самым желанным, этот мир, и хочется нам вернуться на тот зеленый ковер, да невозможно, грехи не пускают. Есть дорога из детства, нет обратной дороги туда».

В этом отрывке нас привлекают прежде всего слова: «не познав зла», «самый желанный этот мир», «хочется вернуться», «невозможно», «грехи», «дорога». Сущностный человек - это человек, который прорывается сквозь «невозможно» насущного своего бытия, к своей сути и сути бытия вообще, которые являются обозначением всего смысла жизни как таковой, искупая грехи, свои или родителей, находит свое предназначение как путь, путь возможностей, укореняясь в мире посредством собственного определения прежде всего нравственного ориентира. Последуем дальше за Бокеевым, в чем он усматривает путь человека, его предназначение.

Своего героя писатель показывает как человека, которого «не покинуло детство»: «Синий купол небес его детства словно бы не подчинился движению времени и остался над его головою неизменным». Человек Бокеева защищен, пока защищен «синим куполом», он под опекой сверху, он пока не оторвался от защищающей руки. Этот «синий купол» выражается в его памяти, которую Бокеев называет «ланью с нежными сосцами, играющей возле своих телят». Память - животворна, она питает дух и сердце, укрепляет, ободряет и защищает, не это ли делает мать-лань своим детенышам? Актан борется с этой памятью, ему кажется, что все ненужно, но потом понимает, что «если совсем исчезнут воспоминания, то пуст будет для него мир жизни».

В повести переплетаются между собой, входят одна в другую, являясь при этом одной историей, несколько историй (жизней) Актана. Его обходы окрестностей, в которых мы видим всполохи приближающейся грозы, сдвинутые чей-то могучей рукой камни, слышим шум реки, зов возбужденного весенним гоном марала. Его робкий путь к Таныркоймас. Его долгую дорогу к людям. Его воспоминания.

Пока мы никаким образом не подходили к наличному бытию героев писателя. Хотя его произведения на первый взгляд и есть повествование о насущном бытии человека, бытии-в-наличии. Но оно у Бокеева есть лишь русло, по которому течет совсем иная жизнь, жизнь, пытающаяся найти и определить сверхбытийное, или истинное бытие.

Каково русло жизни Актана? Где оно проложено?

В отрогах Алданского предгорья, у подножия Карашокы и Акшокы, там вьются тропы Ирек, Тар, смело гремит река Акбулак, не замерзает и в лютые морозы река Катын (Хатунь), там рядом Катон-Карагай, там растут могучие кедры Шубарагаша: «Таби?ат иеміз бар байлы?ын ?йіпт?ге сал?ан т?кпірді? ?з ?ызы?ы, ?з азы?ы ?зінде, ко?амдас?ан ?мірді? за?ынсыз-а? ?гейсімей ??мыр кешіп жатар еді» (повесть «Атау-кере»). Чаще Бокеев использует две краски в своих грандиозных полотнах природы - белую и черную. Ослепительно белый снег, белый простор и черные провалы ущелий, расщелины гор, зияющие глубинной тьмой пещеры. Налицо почти графический драматический рисунок прозы. Истинную трагедийность придает редко используемый, но впечатляющий какой-то сверхбытийной мощью, красный, почти багровый цвет: «окровавленное око матери-земли», «красно-бурые горы колыхались». Мы видим драматичность в дуальности, поляризации, противопоставлении категорий, предметов, явлений, событий. Выбор всегда драматичен. Трагедийность же кроется в факте свершившемся, это чаще всего и единственный результат выбора. Нам кажется весьма и весьма заслуживающим более серьезного, внимательного, тщательного и основательного научного поиска именно эта сторона творчества вообще, и Бокеева в частности, но, к сожалению, тема данного исследования предполагает несколько иной подход.

Таким образом, насущное бытие может быть только драматическим. Трагедийную окраску ему придает свершаемый человеком выбор.

Эдуард Межелайтис как-то заметил, что философия может быть заключена в «треугольник - добро, свет и свобода». Творчество Бокеева можно измерить и этим треугольником. Мы встречаем у него полярные категории крика и безмолвия, мрака ущелья и белизны снегов, добра и зла, свободы и слепоты.

Мы наблюдаем у писателя полифоническое, не нарративное видение мира. Ситуации у него часто повторяются, словно диалогизируют с собой. Человек-олень и его отец (отец ли? - опять мистификация) уходят от людей, по-разному, по разным причинам. Неизменна линия «отец-сын» почти во всех его произведениях. В идее продолжения рода Бокеев видит неизменность, вечность мира и его же изменчивость, в ней он находит смысл жизни. Но рождение ребенка не ограждает от одиночества. Для героя одиночество - это свобода. Его одиночество - данность Свыше. Актан заявляет брату своей тайно любимой девушки Айгуль: «Я буду жить по-своему, как могу, и никогда не откажусь от своей свободы». И все же Бокеев, несмотря на заложенные в самом его мировоззрении противоречия, так решает вопрос «единственной реальности для личности, отчужденной от истории: итоги жизни в ее истоках». Эти слова Гегеля являются основополагающими в определении конечной цели человека как того, на что он может надеяться. Концепция человека заключается в трех вопросах Канта: Что я могу знать? Что я должен сделать? На что я могу надеяться?

Человек Бокеева хорошо знает окружающий его мир природы, у него превосходная память. Но он не историчен и в силу этого отчужден. Что его поставило в такие условия? Сама история, естественной частью которой является общество. Человек прорывает свою отчужденность, осознавая собственное долженствование быть, причем быть в определенных нравственных, этических нормах. Надеяться может только «на истоки жизни», на продолжение себя как бытия в другом, нарождающемся от него.

Мы уже определили, что способ освоения действительности писателем есть мифо-экзистенциальный. В мифе нельзя говорить об оптимистичности или пессимистичности бытия, ибо бытие по природе своей не может быть радостным или печальным, этим смыслом его может наполнить только конкретный человек, да и то в контексте собственного бытия. Поэтому ни в коем случае нельзя говорить о пессимистичности или, наоборот, оптимистичности творчества О. Бокеева.

А вот человек Бокеева может быть наполнен, по природе своей, эсхатологическим видением мира в силу его бренности. В этом, по сути, и заключена трагедия человека. Ведь чтобы он не сделал, его ждет смерть. Актан яростно думает: «Обречен он, скиталец и одинокий кочевник в пустыне, на полное забвение и безрадостное угасание. И чем дальше будет тянуться время его жизни, тем больше - рваться нитей надежды… И не верилось Актану, что, утратив эту надежду, обретет он что-то иное - хотя бы утешительную конечную мудрость. В его сознании подспудно зрело убеждение, что никакой подобной мудрости нет, а есть лишь одно большое, безмерное, долгое ощущение жизни. И все остальное, в том числе и конечная мудрость, придумано людьми то ли для самообмана, то ли для обмана других». Что за смертью, этого никто не знает. И только на «грани жизни и смерти» к человеку приходит благодать, вспомним ощущения Асана в пещере Таныркоймас.

Эти ли ощущения, страх ли, неодолимое влечение ли, но Актан стремится, причем с годами, все более отчаянно, «спуститься в Таныркоймас и вернуться оттуда живым». И одна мысль неотвязно преследовала Человека-оленя, что все люди придумали законы своей жизни, есть ли они у него? Он живет один с матерью вдали от людей, верно ли это? И тут же успокаивался на недолгое время: «Не все ли равно где заблудиться? В дремучем лесу или среди курятников?» Так к нему подкрадывалась его судьба, его предназначение, которое он должен осуществить, причем в процессе выбора. Выбор свершается.

В один сумрачный и туманный день его душу «охватило предчувствием близкой беды, вероломства, предательства - беспредельная тяжесть легла на нее». По знакомой тропе, полной знакомых маралов, деревьев, мимо знакомого озера Кокколь направился Актан, «словно крошечный Рустам к огромному великану», к «смутно вздымавшемуся на берегу горбу рудного холма, у подножия которого зиял, как единственный глаз великана, овальный зев пещеры».

Путь его лежал среди полуразрушенных бараков, в останках которых шумно «взлетали дикие совы и улары». Белоглазый вдруг уперся, увидев вход в пещеру. Актан привязал его к дереву и вошел в пещеру. «С каждым шагом густела тьма… Казалось, что зловещие духи Таныркоймаса собрались здесь и тайно следят за непрошеным гостем». Сердце человека застучало, мелькнула мысль, что старые крепления в пещере подгнили и могут в любой момент обрушиться. Он развел костер и задумался. Задумался о «наступившей поре угрюмого, безрадостного одиночества». Ведь сам он любит «ясное, веселое, мудрое начало» старика Асана. Как же жить дальше? Вокруг человека все больше сгущается тишина. И в этой тишине Актан прислушался к спору.

Спорили между собой «какой-то умный, праведный Актан и диковатый, строптивый Человек-олень». Актан упрекает Человека-оленя в том, что тот не занят полезным делом, все сказки на уме, а на свете сказки заменяет телевизор, преступно предаваться пустой гибельной мечте, что одичал и стал одиноким Зверем, что кончилось детство и отрочество современного человека, что наконец-то забыл человек о своем первородном робком смирении, что наконец пришла свобода - это прогресс, и что семьи и друзей нет у Человека-оленя…

Человек-олень соглашался, но был тверд: одиноким можно быть и среди людей, заблудиться можно и при свете дня. Разве глупая выдумка желать лучшей жизни своему народу, полезнее полезного дела не убивать доверия другого человека, ни перед кем нельзя хитрить, нельзя вызывать ни зависти, ни злобы, не обязательно жить счастливо, главное - чистая совесть. Лучшее человеческое качество - благородство сердца. «Лучше быть Человеком-оленем, чем Человеком-машиной».