Фольклоризм прозы Н.М. Карамзина

Веселому быть И радостному! Поутру голубка Убита лежит, Застреленная, Потерянная. [202, 366].

Правда, у А.Ф.Мерзлякова есть некоторая попытка сделать народную песню более «нежной»: вместо народного «вечор» - «вчера вечерком», вместо «пшено» - «пшеничка», однако А.Ф.Мерзляков сохраняет фольклорного «голубчика», не превращая его в «голубочка». Вторая часть песни существенно переработана А.Ф.Мерзляковым, но текст, не имеющий прямой аналогии в фольклорном источнике, выдержан в стиле народной песни:

Голубчик печальный, Не плачь, не тужи! Ты можешь в отраду Хотя умереть, -Мне должно для горя И жить и терпеть!

Голубка до смерти Твоею была, Мою же голубку Живую берут, Замуж отдают, Просватывают. [202, 366].

Последние две строки, выделяющиеся благодаря изменению размера, опять точно повторяют слова народной песни, и переход к ним очень естественен и совершенно незаметен.

Несмотря на близость к фольклору, песня А.Ф.Мерзлякова не пользовалась, однако, таким успехом, как «сизый голубочек» И.И.Дмитриева, который легко находил признание и в дворянской и в мещанской среде.

В других песнях И.И.Дмитриев не варьировал своего «голубка», но стремился каждый раз найти новую тему, новую тональность. При этом он постоянно обращался к народной поэзии и не пытался это скрыть. Публикуя песню «Ах! Когда б я прежде знала», поэт нашел нужным сделать даже специальное примечание: «Эта песня есть точное подражание старинной простонародной песне» [202, 366]. Примечание отнесено к строкам:

Я слила б из воска яра

Легки крылышки себе. [202, 366].

Поэт, видимо, считал необходимым объяснить как-то читателю включение в текст песни слов «воска яра». Может быть, И.И.Дмитриев имел здесь в виду строки из народной песни «Ты душа моя, красна девица», включенной им в «Карманный песенник»:

Ты не жги свечи Воска ярова. [202, 366].

В целом стиль И. И.Дмитриева имеет мало общего с языком фольклора, но поэт выбирает некоторые слова, создающие колорит народно-поэтической речи: «лютая, злая судьба», «подгорюнившись», «добрые люди». В отличие от «Сизого голубочка», ритмическая структура в этой песне не такая четка. Хотя здесь употреблен тот же самый размер (четырехстопный хорей), частые пиррихии создают интонацию, отдаленно напоминающую звучание народной песни:

А потом бы улетела Со слезами и тоской; Подгорюнившись бы села

На дороге я большой. [202, 367].

Главное же, пользуясь фольклорными источниками, И.И.Дмитриев пытается воспроизвести систему образов народной поэзии, передать черты русского национального характера.

В других песнях И.И.Дмитриева меньше чувствуется связь с фольклором, в них преобладает лексика, типичная для сентиментального слога: «страстное сердце», «тиранка мила», «нежная страсть», «ангел» и т.д. Многие обороты и словосочетания, так же как и развитие сюжета, напоминают сумароковскую песню, но стиль И.И.Дмитриева значительно легче, и достигается это прежде всего благодаря упрощению синтаксиса. И. И.Дмитриев писал текст песен, заранее рассчитывая на то, что их будут не читать, а петь. Так, в некоторых песнях у него появляется припев:

Тише, ласточка болтлива!

Тише, тише; полно петь!

Ты с зарею вновь счастлива, -

Ах, а мне пришло терпеть! [202, 367].

Это четверостишие, с которого начинается песня, повторяется затем после каждого куплета, причем по сравнению с другими строфами этот припев выгодно отличается своей мелодичностью и простотой. Все содержание песни уже выражено лаконично в припеве (противопоставление: счастливая ласточка - несчастный герой). Большое значение приобретает также лексическая анафора («тише») - прием, широко распространенный, как известно, в народной поэзии. И. И.Дмитриев включает в текст припева просторечные синтаксические обороты («полно петь», «пришло терпеть»), и это тоже делает его литературную песню ближе, доступнее читательским массам.

Особенно, по замечаниям исследователей, интересна песня И.И.Дмитриева «Пой, скачи, кружись, Параша» (1795). Здесь сделана одна из первых попыток передать особенности народного танца - тема, волновавшая Г.Р.Державина, а затем и писателей Х1Х в., вплоть до Н.В.Гоголя, который считал, что «разнообразие танцев» обусловлено «характером народа, его жизни и образа занятий» [202, 368]. И.И.Дмитриев, разумеется, не мог еще так глубоко понять проблему национального своеобразия, как это удалось Н.В.Гоголю. Однако поэт стремился уловить отдельные характерные черты танца и даже специально обращал на них внимание читателя, указывая в примечании, что использует «известный припев одной из цыганских песен» («Ай, ай, ай, жги!»):

Пой, скачи, кружись, Параша! Руки в боки подпирай! Мчись в веселии, жизнь наша! Ай, ай, ай, жги! припевай. [202, 368].

Вся эта строфа в свою очередь служит припевом в песне И.И.Дмитриева, повторяясь после каждого куплета. Здесь, так же как и в предыдущей песне, припев значительно проще, чем остальные строфы. Например, следующий куплет звучит более манерно, в нем сильнее чувствуется условность сентиментального стиля:

Мил, любезен василечек -Рви, доколе он цветет, Солнце зайдет, и цветочек... Ах! Увянет, опадет! [202, 368].

Таким образом, очевидно, что, работая над сочинением песни, И.И.Дмитриев особое внимание уделял припеву, шире используя здесь опыт народной поэзии и народной речи.

Несколько иначе обстоит дело с песнями Ю.А.Нелединского-Мелецкого, в которых нет припева, но связь с фольклором ощущается нередко сильнее, чем у И.И.Дмитриева. Видимо, Ю.А.Нелединскому удалось в большей степени приблизиться к народной поэзии благодаря сохранению искренности, непосредственности чувства, отсутствующей, как правило, в песнях И.И.Дмитриева. Может быть, именно поэтому А.С.Пушкин отдавал предпочтение Ю.А.Нелединскому перед И.И.Дмитриевым.

Особенно популярными оказались песни Ю.А.Нелединского, написанные под непосредственным фольклорным влиянием: «Выду я на реченьку» и «Ах, тошно мне». Для первой песни существуют разные варианты в песенниках 90-х годов ХУШ века. В сборнике Н.А. Львова-И.Прача приведен следующий текст:

Выйду ль я на реченьку, посмотрю на быструю,

Не увижу ль я милова, сердечнова дорогова,

Мы сойдемся, поклонимся, посидим, повеселимся... [202, 369].

В «Новом российском песеннике», а затем в ряде сборников 90-х годов дается другой вариант, совпадающий только в первых строках:

Выйду ль я на реченьку,

Посмотрю на быструю,

Не увижу ли милова,

Сердечново своего?

Как сказали про милова:

Милой не жив, не здоров. [202, 369].

В обеих песнях, однако, нет мотива грусти, тоски, которым овеяна песня Ю.А.Нелединского. Поэт, видимо, использует только первые слова народной песни, а далее пишет уже совершенно самостоятельно:

Выду я на реченьку, Погляжу на быструю -Унеси ты мое горе, Быстра реченька, с собой!

Нет, унесть с собой не можешь Лютой горести моей; Разве грусть мою умножишь, Разве пищу дашь ты ей. [202, 369].

Постепенно стиль Ю.А.Нелединского все больше отдаляется от народной речи и становится ближе к слогу сентиментального романса («томный дух», «мучительная страсть», «ад души» и т.д.). Наиболее удачным получился самый первый куплет, где очень органично слились строки народной песни со строками, сочиненными поэтом. Обращение к «быстрой реченьке» - прием, вполне соответствующий духу народной поэзии, и потому прямое заимствование первых строчек из фольклорного источника вполне оправдано. Впрочем, не исключена и другая возможность: песня, сочиненная Нелединским, могла получить фольклорную обработку.

Песня Ю. А.Нелединского «Ох! тошно мне» находит почти полное соответствие в «Новом российском песеннике» (1790-1791). В первой части «Песенника» приведены две песни, тесно связанные между собой тематически. Первая содержит жалобу девушки, которую покидает ее возлюбленный:

Ах! тошно мне На своей стороне!

Отъезжает,

Покидает Мил сердечной меня. [202, 370].

Вторая песня представляет собой ответ возлюбленного:

Ах! грустно мне На чужой стороне!

Все не мило,

Все постыло, Со мной милыя нет... [202, 370].

Во второй части этого же «Песенника» напечатана песня, контаминирующая оба текста. Она, по-видимому, и послужила основой для песни Ю.А.Нелединского.

Текст Ю. А.Нелединского: Текст из «Песенника»:

Ох, тошно мне Ах, тошно мне

На чужой стороне На чужой стороне!Все постыло, Все не мило,

Все уныло: Все постыло:

Друга милого нет. Друга милого нет. [202, 370].

Ю. А. Нелединский очень точно следует народной песне, повторяя полностью некоторые куплеты. Правда, текст поэта значительно короче - шесть строф вместо четырнадцати. Песня Ю. А.Нелединского снова быстро вошла в репертуар исполнителей и романсов и народных песен, причем была известна в разных вариантах.

Многие другие литературные песни, сочиненные сентименталистами, распространялись в народной среде, подвергались некоторой переделке. Например, стихотворение В.В.Капниста «Богатство убогого», ставшее песней, встречается в одном из рукописных сборников 1800-х годов в измененном виде:

Текст В.В.Капниста:

Текст из сборника:

Хоть хижина убога, С тобой она мне храм; Я в ней прошу от бога Спокойства только нам. Но века чтоб прибавить О том я не молюсь: Тебя, мой друг, оставить И пережить боюсь.

Мне хижина убога С тобою будет храм, А в ней прошу от бога Здоровья только нам. Не жизни алчу вечной, Бессмертьем я не льщусь, Тебя, мой друг сердечной, Я пережить боюсь. [202, 370].

Включена в этот же сборник и песня Н.М.Карамзина. Она тоже отличается от печатного текста, представляя собой вариант, написанный от женского лица:

Текст Н.М.Карамзина: Текст из сборника:

Доволен я судьбою Довольна я судьбою,

И милою богат. Не надобно отрад,

О Лиза! кто с тобою Мой милый, кто с тобою

И в бедности не рад? И бедности не рад? [202, 371].

Самый факт переработки, осуществленный каким-то безвестным автором или авторами, позволяет говорить не только о популярности, но и об активном восприятии литературных песен в широкой читательской среде.

Песни Н.М.Карамзина, как и у В.В.Капниста, мало или даже совсем не связаны с фольклором. Однако они легко запоминались на слух, заучивались наизусть и пелись. Так же как «Бедная Лиза» получила своеобразную

интерпретацию у «мастерового», песни Н.М.Карамзина воспринимались по-разному в соответствии с общим культурным уровнем и взглядом на жизнь читателей или слушателей. Н.М.Карамзину удалось передать в песнях сложность и многогранность человеческой души, поэтому они и пелись в народе, стали популярными. Иногда песни, входившие в текст повестей Н. М. Карамзина, приобретали полную самостоятельность и распространялись независимо от остального текста («Законы осуждают», «Жил-был в свете добрый царь»).

Опыт сентименталистов в создании песен был использован в начале Х1Х в. А.Ф.Мерзляковым, творчество которого несомненно явилось новым этапом в сближении литературы и фольклора. В.Г.Белинский справедливо говорил, что «до А.В.Кольцова у нас не было художественных народных песен», однако непосредственным предшественником А.В.Кольцова критик считал прежде всего А. Ф.Мерзлякова, который «перенес в свои русские песни русскую грусть-тоску, русское горевание, от которого щемит сердце и захватывает дух» [202, 371]. Особенно замечательна известная песня А.Ф.Мерзлякова «Среди долины ровныя», в которой поэту удалось создать не просто подражание фольклору, но произведение действительно проникнутое духом народной поэзии. В этой песне не чувствуется искусственного введения фольклорных приемов или образов: они появляются в ходе развития темы совершенно естественно, и общая тональность стихотворения не нарушается манерными оборотами, свойственными сентиментальному слогу. В композиции всей песни главную роль играет параллелизм: одинокий дуб - одинокий молодец. Этот основной принцип народной поэзии - параллелизм - сохраняется А. Ф. Мерзляковым и в отдельных строфах, где он имеет как бы местное значение.

Значение песенного творчества поэтов ХУШ века не только в том, что оно подготовило появление истинно народных песен А.В.Кольцова. Гораздо важнее было другое: признание эстетической ценности русского фольклора (несмотря на недооценку жанра песни в теории). Для лучших писателей Х1Х века, как отмечает Н.Д.Кочеткова, независимо от их социального происхождения, «народная поэзия не была уже чуждой и непонятной областью. Опыт ХУШ века доказал неоспоримые права народной поэзии на внимание со стороны литераторов. Сочинители романсов и песен в народном духе нередко фальшивили и уходили очень далеко от подлинной народной поэзии, но эти песни были первой значительной попыткой ввести в литературу фольклор» [202, 372].

Изучая народную песню, создавая на ее основе новые литературные и музыкальные жанры, писатели и музыканты соприкасались с фольклором: «Демократическое начало русской художественной культуры ХУШ века проявилось с очень большой отчетливостью в обращении литературы и искусства к новой тематике, в частности, к исключительно важной тогда крестьянской теме. Тема народа вошла и в русскую музыку прежде всего как крестьянская тема. И - что для нас имеет исключительное значение - русская опера двигалась в этом смысле впереди многих других художественных жанров. Никакая сюжетика сама по себе не сделала бы русскую комическую оперу демократическим искусством, если бы в ее музыке не проявились демократические основы стиля, т.е. опора на творчество народа, на песню. В свою очередь обращение к народной песне в этом качестве (т.е. как к голосу народа) стояло в тесной связи с изучением народного творчества вообще, начавшимся тогда в атмосфере русского просвещения и борьбы вокруг крестьянской проблемы. Сказанное может быть распространено отнюдь не только на русскую комическую оперу. Демократическое начало вообще проявилось того в русской музыке более через обращение к народной песне, как к основному музыкально-тематическому источнику. Это характерно и для опер И.Фомина, и для инструментальных произведений И.А.Хандошкина или Н. ПА. Кашина, и для многочисленных вариаций, сохранившихся часто без имени автора, и для любых музыкальных жанров, развивавшихся в тот период на русской почве» [115, 10-11].

Если литературная песня находила более или менее прямое соответствие в песне народной, то с другими жанрами дело обстояло значительно сложней. Поэма позднее других жанров вступила на путь сближения с фольклором. Это имело свои причины. С одной стороны, поэма, как важный жанр, не могла без нарушения норм классицистской поэтики снизойти до народнопоэтического материала. Недаром сказочно-богатырская поэма возникает как «забавный» жанр. С другой стороны, сентиментализм, выдвигавшийся на положение господствующего литературного направления, обнаружил, как было уже отмечено, известное равнодушие к поэме, отдав свое внимание прозе и лирике. Усиление здесь интимно частной тематики за счет общественной располагало к увлечению народно лирической песней и приводило к широкому успеху «русских песен». Развитие повествовательной прозы привлекало внимание к народной сказке, осознаваемой на первых порах в первом ряду с волшебно-рыцарским романом. Однако без обращения к эпической поэзии освоение фольклора, в котором эпос занимает важнейшее место, было бы не полным. Создание поэмы в народном стиле становилось важной литературно-эстетической задачей.

Решению этой задачи способствовали опыты стихотворного изложения русских сказок, правда, немногочисленные, но непосредственно прокладывавшие дорогу для сказочно-богатырской поэмы.

Пример 1767 г. сказка В.И.Майкова «Крестьянин, медведь, сорока и слепень», представляющая довольно близкий к первоисточнику стихотворный пересказ сказки, напечатанной позднее А.Н.Афанасьевым. Используя народный сюжет, В.И.Майков не ставит стилизаторской задачи. Однако его стихотворной сказке не чужды отдельные народно-фольклорные выражения.

Знаменательной параллелью к этой обработке фольклорного сюжета у В. И. Майкова является незаконченный и оставшийся в рукописи отрывок «Во златой век на севере». Это - попытка описать русско-турецкую войну в стиле народных песен:

Посреде лета красного,

При Хотине при городе,

На брегах у Днестра реки

Не две тучи сходилися,

Что сходилися две армии -

Со российской турецкая... [217, 276].

В. И. Майков в своем опыте совершал крутой поворот в сторону народного эпоса и предвосхищал более чем на два десятилетия будущую поэму в народном стиле.

В 1780 г. появилась поэма на фольклорном материале Федора Задубского «Суд Шемякин» - стихотворное переложение «Повести о Ерше Ершовиче» и «Повести о куре и лисице».

С конца ХУШ века предпринимаются многочисленные попытки создать русскую народную поэму. С 1790-х до 1830-х годов вышло более тридцати произведений, которые могут быть отнесены к данному циклу:

1795 г. - «богатырская сказка» Н.М.Карамзина «Илья Муромец»; 1795 г. - «Причудница» Дмитриева И.И., представляющая собой переработку в духе русской народной сказки вольтеровской «La Bequeule»; 1795 г. - поэма-сказка М.М.Хераскова «Пилигримы, или искатели счастья»; в это же время начинает писать «Добрыню» Н.А.Львов; А.Н.Радищев поэма «Бова»;

1801 г. - Н.А.Радищев «Алеша Попович» и «Чурила Пленкович» -«богатырские повести в стихах»; 1803 г. - «Бахарияна» М.М.Хераскова;

1805 г. - «Добромысл» И.Ф.Богдановича;

г. - С.С.Андреев «Левсил, русский богатырь»;

г. - «Грановитая палата» Кугушева и другие.

Эти поэмы-сказки использовали национально-фольклорный материал и писались чаще всего былинным стихом. Независимо от того, ориентированы писатели на штампы рыцарского романа (как Н.М.Карамзин, М.М.Херасков, С.С.Андреев) или, наоборот, внутренне полемизируют с ними (как А.Н.Радищев, Н.А.Радищев, Г.Каменев), сюжеты их поэм заимствованы из сборника В.А.Левшина, они крайне фантастичны и запутанны, а все герои -русские богатыри - поставлены в ситуации, ничего общего с былинными не имеющие. Богатыри этих поэм-сказок рисовались по образцам европейского рыцарства и преподносились в этом виде читателям как герои Древней Руси. История, старина была интересна авторам не своей действительной сложностью, а привлекательна как идиллия, куда можно скрыться от современных «бедствий». Природа идеализирована в них на манер швейцарской Аркадии, в народный жизненный уклад перенесены черты уклада западного - от Атиллы до рыцарства. Мифологические славянские персонажи соседствуют с европейскими и скандинавскими: Баба-Яга с Венерой, Перун с Одином, Лада и Святовид - со скальдами и валькириями. Сказочно-богатырские поэмы, как подчеркивает Н.А.Тархова, «создавались по одному оссиановскому или сентиментально-классическому образцу, как позднее по романтическо-рыцарскому рецепту - сказки и исторические повести вплоть до В.К.Кюхельбекера и Бестужева-Марлинского» [120, 8-9].

Поиски новых форм, новых образов и выразительных средств для эпической поэмы привели писателей ХУШ века к фольклорному источнику. Как отметила Н. Д.Кочеткова: «Они могли использовать уже достаточно хорошо известный им жанр народной песни, и в то же время пытались перенять коечто в народном эпосе, который, правда, знали и понимали гораздо хуже» [202, 373].

Переход от песни к эпическому жанру не был резким и окончательным. Существовали своеобразные промежуточные жанры: песни с более или менее подробно развитым сюжетом. Примером такого жанра можно считать стихотворение М.Н.Муравьева «Неверность» (1781), предваряющее балладу Н. М. Карамзина «Раиса». Поэт стремился дать своему произведению фольклорные черты, но это у него получилось очень искусственно:

За кусточком девица

Горько плачет и рвется:

Темна ночь наступает,

Милой друг не приходит. [202, 373].

Далее сюжет развивается так: «девица» умирает от страданий, изменник скитается девять дней и ночей, находит любимую и тоже умирает. М. Н. Муравьев использует народно-поэтические эпитеты («в чужу дальню сторонку», «залившись горючими слезами» и т.д.), но это еще не создает фольклорного стиля. В целом «Неверность» едва ли может считаться удачной попыткой создания поэмы в народном духе.

Рядом с песней в литературе сложился и другой жанр, восходивший к фольклорным образцам: «русская сказка», приобретшая, начиная с 1760-х гг., не меньшую популярность, чем «русская песня». Начиная с этого времени выходят сборники русских сказок, получившие еще большее распространение в 80-90-х годах ХУШ века: «Лекарство от задумчивости и бессонницы или настоящие русские сказки» (1786), «Дедушкины прогулки или продолжение настоящих русских сказок» (1786), сборник Петра Тимофеева «Сказки русские, содержащие в себе десять народных сказок» (1787). В 1797 году газета «Московские ведомости» поместила такое объявление: «Некоторой слепой желает определиться в какой-либо господский дом для рассказывания разных историй с разными повестями, со удивительными приключениями и отчасти русских сказок» [120, 6]. Текст этот явно принадлежит человеку, знакомому с содержанием русских сказочных сборников, которые, по справедливому замечанию Н.А.Тарховой, «оказали огромное влияние на развитие всей русской литературы и литературной сказки в частности» [120,

В «Русских сказках» В.А.Левшин применяет оставленный исследователями без должного внимания прием включения в свой текст цитат из подлинных памятников, выделяя эти цитаты кавычками, что он оговаривает в первом из примечаний к предисловию. Это опыт литературного использования былины, сыгравшей свою роль в подготовке сказочно-богатырской поэмы.

До Н. М. Карамзина вошел в литературу и любимый герой эпоса - Илья Муромец. В одном из сборников второй половины 1780-х гг. помещена «Сказка о славном и храбром богатыре Илье Муромце и Соловье Разбойнике»», представляющая собой литературный пересказ текста лицевой лубочной сказки об Илье Муромце. История этого былинного героя излагается здесь простым языком, близким к повествовательной народной речи, а местами восходящим к традиционному былинному стилю.

В основу произведения Н.М.Карамзина положен сюжет популярной сказки «Царь-девица». В «богатырской сказке» Н.М.Карамзина «Илья Муромец» (1794-1795), встреченной современниками с большим одобрением, совершенно изменен образ героического эпоса. «Илья Муромец» Н. М. Карамзина - это, несомненно, стилизация под фольклор. Но особенность направленности этого произведения - открытое авторское заявление об опоре на национальные традиции. Сам Н. М.Карамзин свое «я» видит как часть русской нации («мы»). Своеобразие видения мира русских он противопоставляет видению мира других народов, народов Запада. Что имеет важное значение в оценке истоков творчества писателя-сентименталиста, которого обвиняли, как выясняется несправедливо, в чрезмерном тяготении к западничеству. Вместе с тем Н.М.Карамзин высказывает свой взгляд на единство формы и содержания - одно из эстетических требований, предлагая читателю поведать «слогом древности» русскую сказку. Отсюда - стремление автора опереться на исконные национальные устно-поэтические традиции, что ощущается с первых строк поэмы:

Не хочу с поэтом Греции Звучным гласом Каллиопиным Петь вражды Агамемноновой С храбрым правнуком Юпитера; Или, следуя Вергилию, Плыть от Трои разоренныя С хитрым сыном Афродитиным К злачным берегам Италии. Не желаю в мифологии Черпать дивных, странных вымыслов. Мы не греки и не римляне; Мы не верим их преданиям; Мы не верим, чтобы бог Сатурн Мог любезного родителя Превратить в урода жалкого; Чтобы Леды были - курицы И несли весною яйца; Чтобы Поллуксы с Еленами Родились от белых лебедей. Нам другие сказки надобны, Мы другие сказки слушали От своих покойных мамушек.

Я намерен слогом древности

Рассказать теперь одну из них... [120, 43-44].

Как справедливо подчеркнули Ю.В.Стенник и Н.Д.Кочеткова, «элементы фольклорной тропики - традиционные для былинного стиля эпитеты, метафорические уподобления и фразеологизмы - обильно окрашивают лексико-стилистический строй поэмы» [82, 674].

Но Илья Муромец Н.М.Карамзина нисколько не похож на известного одноименного героя русского фольклора. Впрочем, поэт и не стремился к сохранению достоверности образа; более того, он ввел в текст поэмы шутливое, но имеющее довольно серьезную основу обращение:

Ложь, Неправда, призрак истины!

Будь теперь моей богинею

И цветами луга русского

Убери героя древности,

Величайшего из витязей,

Чудодея Илью Муромца!

Я об нем хочу беседовать, -

Об его бессмертных подвигах.

Ложь! с тобою не учиться мне

Небылицы выдавать за быль. [120, 45-46].

Для Н. М. Карамзина середины 90-х годов ХУШ века было характерно представление о поэте как «искусном лжеце», фантазия которого способна увести читателя из реального окружающего мира. «Богатырская сказка» - это всего лишь один из «красных вымыслов» автора, осуществляющего свое право на полную творческую свободу. Народный образ Ильи Муромца приобретает у поэта совершенно другие, новые черты. Свою задачу Н.М.Карамзин видит вовсе не в том, чтобы воссоздать как можно точнее народный образ, а в том, чтобы нарисовать образ, возникший в его фантазии. Естественно, что карамзинскому Илье Муромцу должны быть присущи качества, наиболее ценные с точки зрения писателя-сентименталиста, - «нежность», «чувствительность». Таким и предстает герой Н.М.Карамзина, благородный и сентиментальный рыцарь:

Он подобен мирту нежному: Тонок, прям и величав собой. Взор его быстрей орлиного И светлее ясна месяца.

Витязь Геснера не читывал,

Но, имея сердце нежное,

Любовался красотою дня;

Тихим шагом ехал по лугу

И в душе своей чувствительной

Жертву утреннюю, чистую,

Приносил царю небесному! [120, 46-47].

Сюжет поэмы развивается в соответствии с характером героя: здесь нет описания ратных подвигов, но подробно рассказывается о его встрече с прелестной незнакомкой. Карамзинский Илья Муромец - это нежный Селадон, но не богатырь, героиня же, «девица красная», совершенно не похожа на крестьянскую красавицу («всех любезностей собрание, редкость милых, женских прелестей»). Видимо, сам Н.М.Карамзин чувствовал, что продолжать «богатырскую сказку» ему будет трудно, и поэтому в примечании указал: «Продолжение остается до другого времени; конца еще нет, - может быть и не будет» [120, 43].

М.К. Азадовский указывал: «Его неоконченная поэма «Илья Муромец» открыла собой целую полосу фольклорно-подражательных произведений...» [12, 140]. «Илья Муромец» - это немного стилизованная шутливая «безделка». Здесь проявилось своеобразие писательского таланта Н.М.Карамзина: он не без юмора относится к своим героям, ставит их иногда в забавные ситуации, предоставляет читателю догадываться о том, чего он не сказал прямо. «Безделка», а в это время многие писатели так называли свои произведения, эта особенность перейдет и в Х1Х век, встретится в названии произведений А. С. Пушкина; «безделка» отразила эстетические представления Н. М. Карамзина, опиравшегося в своем творчестве на русский фольклор.

Стиль поэмы по существу мало отличается от стиля других стихотворений Н. М. Карамзина. В тексте «Ильи Муромца» встречаются постоянные эпитеты («солнце красное», «темный лес», «ясный месяц», «чистое небо», «белый конь», «булатный меч», «румяное лицо», «красная девица», «черные брови», «белая рука», «синее небо» и др.). Есть также сравнения, характерных для фольклора (витязь, «подобный маю красному»; взор героя «быстрей орлиного и светлее ясна месяца»; девица «закраснелася, как маков цвет» и др.). В «Илье Муромце» используются слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами («кусточки», «малюточки», «конопляночка», «мамушки» и др.), но они не создают колорита народно-поэтической речи, так как преобладает лексика сентиментального слога. Вот, например, как рисуется пейзаж:

Улыбнулось все творение; -Воды с блеском заструилися; Травки, ночью освеженные, И цветочки благовонные Растворили воздух утренний Сладким духом, ароматами. Все кусточки оживилися,

И пернатые малюточки,

Конопляночка с малиновкой

В нежных песнях славить начали

День, беспечность и спокойствие. [120, 46].

Однако автор умело передает чувства героя, используя при этом параллелизм:

Как заря алеет на небе,

Разливаясь в море розовом

Пред восходом солнца красного,

Так румянец на щеках его

Разливался в алом пламени.

Как роса сияет на поле,

Осребренная светилом дня,

Так сердечная чувствительность

В масле глаз его светилася. [120, 52-53].

В рамках поэтики сказки автор прибегает к присказке («Но не можно в сказке выразить и не можно написать письмом»), характерной для фольклора троичности (герой лишь на третий день любования героиней предпринимает действия):

Ночь проходит, наступает день; День проходит, наступает ночь -Незнакомка спит по-прежнему. [120, 51].

Или:

Две минуты продолжается

Их глубокое молчание;

В третью чудо совершается... [120, 54].

С фольклором роднит произведение Н.М.Карамзина и своеобразие течения времени. Оно подобно течению времени в сказках. Время в «Илье Муромце» также быстро летит, как и в сказках:

Время быстрою стрелой летит; Час проходит за минутами, И за утром полдень следует -Незнакомка спит глубоким сном. [120, 50].

В «богатырской сказке» Н.М.Карамзин наметит контуры «мотива переодевания», который впоследствии разовьется и станет основополагающим в повести «Наталья, боярская дочь»:

и глазам его является Незнакомка в виде рыцаря. Шлем пернатый развевается Над ее челом возвышенным. Героиня подпирается Копием с булатным острием; Меч блистает на бедре ее. [120, 54].

Н. М. Карамзин в «богатырской сказке» не следует целиком традиции былинного стиха. Он подвергает его, по замечаниям Д.Благого, «литературной обработке в сторону приближения к обычной силлабо-тонической версификации" [45, 663]. Стихи Н.М.Карамзина по существу представляют собой вариации одного и того же размера, имеющего хореическую основу с дактилическими окончаниями. Этот размер В.С.Подшивалов характеризовал следующим образом: «Хореические стихи, в которых последняя стопа всегда дактиль. Рифмы они не терпят; в старину были очень употребительны» [185, 31-32]. В качестве иллюстрации В.С.Подшивалов приводит отрывок из «Ильи Муромца» и делает далее вывод: «Этот пример довольно показывает, что стихи такие очень не противны нашему слуху, и, как мне кажется, они более сродны выражению томногорестных чувств стесненного скорбию сердца, нежели шумных бурливых радостей, и вообще к описанию чего-нибудь печального, нежели веселого. В тоне их есть какая-то унылость» [185, 33]. Но будет несправедливым считаться, что сентименталисты черпали из фольклора лишь новые средства для более естественного выражения грусти, меланхолии, тоски. Народная поэзия привлекала писателей-сентименталистов искренностью чувства, разнообразием средств выражения этого чувства, богатством средств изображения души человека. Что было и усвоено писателями ХУШ века.

Исследователи, подчеркивая несомненное использование в «богатырской сказке» фольклорных элементов, все же посчитали, что автор опирался в основе своей на западные образцы: «по Ариосто и другим произведениям европейской и русской европеизированной традиции, а совсем не по былинам; его Илья - молодой рыцарь, изящный, нежный, второй Ринальд, не имеет ничего общего с «деревенщиной» из села Карачарова. Когда перед Н. М. Карамзиным встал вопрос о романтическом воссоздании «колорита» личности, он предпочел строить романтические образы в окружении испанской рыцарской традиции или оссиановских легенд, чем обратиться к русскому фольклору» [65, 432].

С этим выводом Г.А.Гуковского трудно согласиться. Н.М.Карамзин прекрасно знал русские былины, тем более, что в это время он работал над подготовкой к изданию известного сборника Кирши Данилова. Но он создает свою версию об Илье Муромце не доблестном воине, а, как к этому и обязывала эстетика сентиментализма, о человеке, способном любить.

Обращение поэта к народному творчеству, намерение создать на его основе национальный сказочный эпос - весьма показательны. Все это еще раз подчеркивает огромный интерес Н.М.Карамзина к русскому фольклору, знание его.

Поэма Н.М.Карамзина, по справедливому замечанию П.А.Орлова, «оказалась рядом с «Бовой» А.Н.Радищева и явилась одной из предшественниц «Руслана и Людмилы» А.С.Пушкина. У Н.М.Карамзина мог А. С. Пушкин заимствовать и образ волшебника Черномора, погрузившего красавицу в глубокий волшебный сон. От Н.М.Карамзина же идет и манера повествования, изобилующая лирическими отступлениями литературного и личного характера» [174, 287].

Интерес к фольклору особенно заметен у писателей-сентименталистов. Этот интерес был широким и устойчивым.

Почти одновременно с Н.М.Карамзиным к аналогичному опыту обращается Н.А.Львов. Его «богатырская песнь» «Добрыня» писалась примерно в 1796 г. (в печати появилась примерно в 1804 г.). И хотя подход Н.А.Львова к возрождению русского эпоса несколько отличен от карамзинского, его «Добрыня» находится в общем русле тенденции, наметившейся в «богатырской сказке» Н.М.Карамзина. Характерно, что в отличие от Н.М.Карамзина, назвавшего «Илью Муромца» «богатырской сказкой», Н. А. Львов дает другой подзаголовок: «богатырская песня» - жанр более подходящий для подражания народной былине. Н.А.Львов за образец стихового размера взял склад лирической песни. Он так и начинает поэму имитацией песенного запева:

О темна, темна ночь осенняя!

Не видать в небе ни одной звезды,

На сырой земле ни тропиночки; Как хребет горы тихо лес стоит, И ничто в лесу не шелохнется;

Выйду, выйду я в поле чистое,

И поклон отдав на все стороны,

Слово вымолвлю богатырское. [202, 375].

Поэма Н.А.Львова также осталась незаконченной, однако современникам было известно, что в ней «должен быть описан брак великого князя Владимира I и при оном потехи русских витязей, а преимущественно витязя Добрыни Никитича» [202, 375].

Н. А. Львов хотел добиться стилистического и ритмического единства, соответствующего его замыслу написать «русскую эпопею в совершенно русском вкусе». Стиль Н.А.Львова, разумеется, очень далек от былинного, но поэт довольно удачно имитирует народную речь. Это заметно уже в начальных строках «Добрыни», где пейзаж дается совсем не так, как у Н.М.Карамзина.

По-видимому, Н.А.Львов ориентировался в основном не столько на былину, сколько на народную песню. О том, что поэт очень хорошо чувствовал особенности народной песни, свидетельствует, в частности, его песня «Как, бывало, ты в темной осени.» - одно из самых удачных подражаний фольклору. Начало «Добрыни» выдержано примерно в том же стиле, и это сразу создает определенное лирическое настроение. Однако эпический жанр требует последовательного развития сюжета, и уже в первой вступительной главе поэт дает понять читателю, насколько значительны масштабы задуманного им произведения. Н.А.Львов хочет воскресить «богатырский дух русских витязей», найти достойных героев в историческом полулегендарном прошлом России: такого мне дайте витязя,

Как в чудесный век ВолодимираБыл принизистый сын РеменниковКак Полкан бывал, иль как Лазарич,Иль Потаня... [202, 376].

К каждому из этих имен автор делает подробные примечания, используя те скудные исторические данные, которыми он располагает. Н. А.Львов одушевлен теми же патриотическими идеями, что и Н.М.Карамзин, ратовавший за сохранение и укрепление самобытности русской культуры.

Интерес к русской истории проявился у Н.А.Львова еще раньше, когда он предпринял издание «Летописца русского от пришествия Рурика до кончины царя Иоанна Васильевича» (СПб, 1792). В «Уведомлении» Н.А.Львов писал: «Я издал сию летопись для того, что нашел в ней многие происшествия, подробности и числа событий, каковых и в самом Несторе не приметил» [202,

376].

Н. А. Львов не боялся простонародности, и в «Добрыне» чувствуется даже откровенная полемичность по отношению к тем, кому народная речь кажется слишком грубой:

Я гудок взял не знаю как, Задерябил на чудной лад,

Как телега немазана;

На колени играючи,

Поплелся ковыляючи.

Затянул было песенку,

Затянул, а неведь кому.

Не бессудьте, пожалуйте,

Люди добрые, русский строй,

Ведь не лира - гудок гудит. [202, 375].

Как ворона на застрехе,

Внимательное, бережное отношение к народному слову позволяет писателю очень органично вводить в текст поэмы фольклорные образы, эпитете, сравнения, гиперболы:

Дай пойду я вслед добру молодцу! -

И не тесно мне вслед его идти;

Он где раз махнет - то там улица;

Где повернется - площадь целая. [202, 376].

Используя выражение, несвойственное литературной речи того времени, поэт тут же иногда обыгрывает его:

Бью челом тебе, Киев! - Что еще? Бить челом теперь обычья нет, Можно просто бы поклон отдать, Поберечь столицу разума Для другого дела, лучшего.

Люди грамотны, люди умные!

Я пою ведь вам песню старую,

Я пою на строй тех времен простых,

Когда были лбы сильно крепкие;

Пред тогдашним лбом не могли стоять

Стены каменны, сила вражия,

Ни двуличневый щит коварных душ. [202, 377].

От старинного «бить челом» мысль автора идет к временам прошлого, когда достоинства русского национального характера проявлялись наиболее полно и ярко. Поэт развивает ту же идею, которая была позднее сформулирована

Я.Галинковским в статье «Мнение о характере русских»: «Душа русского и до сих пор еще из того самого вещества, из которого мог бы творческий дух образовать великих граждан, великих людей» [202, 377].

Стала выявляться тенденция утверждения связи героического прошлого с фольклором и народным языком.

Для Н. А. Львова интерес к героическому прошлому русского народа был неотделим от интереса к фольклору и народному языку. Показательно в этом отношении примечание поэта к строке «А меня ни во что ставит девка русская» из его перевода «Песни норвежского витязя Гаральда Храброго»: «Можно бы сказать, как в подлиннике: а меня все презирает девка русская; но «презирает», мне показалось, не будет отвечать слогу богатырских лет». Таким образом, Н.А.Львов не избегает простонародных выражений, а, напротив, подчеркивает их, намеренно обращает на них внимание читателя.

Н. А. Львов обосновывает также необходимость обращения к народным размерам:

Знать, низка для вас богатырска речь И невместно вам слово русское? На хореях вы подмостилися, Без екзаметра, как босой ногой, Вам своей стопой больно выступить. Нет приятели! В языке нашем Много нужных слов поместить нельзя В иноземские рамки тесные. Анапесты, спондеи, дактили Не аршином нашим меряны, Не по свойству слова русского Были за морем заказаны; И глагол славян обильнейший,

Звучный, сильный, плавный, значущий, Чтоб в заморскую рамку втискаться, Принужден ежом жаться, корчиться И лишась красот, жару, вольности, Соразмерного сил поприща, Где природою суждено ему Исполинский путь течь со славою, Там калекою он щетинится. [202, 378].

Позднее М.М.Херасков в своей сказочной поэме «Бахарияна» тоже шутливо защищает этот так называемый народный размер:

Древним пой стопосложением, Коим пели в веки прежние Трубадуры царства русского; Пели, пели нимфы сельские; Им хорей, ни ямб незнаем был, Только верная любовь у них Попадала как-то в полный лад: И размер в стихах был правилен; Иль таким стопосложением, Коим справедливо нравится Недопетый Илья Муромец. [202, 378].

Волна «народности» прокатилась и по русской драматургии конца ХУШ -начала Х1Х вв., что отразилось в различных по своей идейно-политической направленности попытках освоения фольклора комической оперой.

Родоначальницей жанра комической оперы явилась «Анюта» М.В.Попова, «первая в нашей драматургии ХУШ в. «народная» пьеса» [44, 219].

Своеобразный литературный жанр образовали многочисленные сочинения по славяно-русской мифологии, пытавшиеся воспроизвести, хотя и с малой степенью историчности, анимистическое мировоззрение древней Руси. Поэты, создававшие поэмы на фольклорном материале, заимствовали из этих источников мифологические образы.

Фольклорные мотивы и образы проникают и в жанры, не связанные непосредственно с фольклором. Это наблюдается в комической поэме, в частности, у того же В.И.Майкова. Мещевский в сентиментальной повести в стихах «Марьина роща» не только сохраняет, но и усиливает фольклорные мотивы, введенные В.А.Жуковским в повесть.

Вскоре после появления в русской литературе первых баллад черты фольклорного стиля проникают и в этот жанр. Так, например, Н.А.Долгоруков пишет «Балладу о красной девице», не перенесшей измены «доброго молодца», насыщая балладу фольклорными выражениями:

Он меня взял за белы руки,

Он прижал тут к ретиву сердцу,

Громким голосом возговорил:

Ты послушай, красна девица,

Не кручинься, лебедь белая... [217, 275].

К родникам народного творчества в эту эпоху нередко обращается и проза. Фольклорные элементы можно встретить в жанре исторической повести сентиментально-романтического стиля, приобретающей популярность в эти годы. Повесть этого типа сближается с «русской поэмой» не только интересом к национальной старине, но и общими стилистическими особенностями, восходящими к народнопоэтической фразеологии (ср., например, «столы дубовые», «скатерти браные», «меды сладкие», «вина заморские» в повести А.Н.Арцыбашева «Рогнеда или разорение Полоцка»; а также баллада «Бедная Дуня» 1806 г. Н.Остолопова, историческая баллада Федора Иванова «Рогнеда на могиле Ярополковой» 1808 г., идиллия Долгорукова «Летний вечер» 1804 г.; исторические повести Н.М.Карамзина).

Т.Ливанова, изучая музыкальную культуру ХУШ века, пришла к выводу, что литература и музыка в ХУШ веке развивались одновременно, обращаясь к фольклору: «И нет сомнений в том, что созданное народом в предшествующие столетия, быть может очень задолго до ХУШ века, жило в народном сознании, исполнялось, захватывало, оставалось близким. Свидетельством тому - и многие записи, сделанные в ХУШ веке (старинные песни, былины, исторические песни, относящиеся к ХУ1 веку), и то огромное песенное наследие, которое получил еще Х1Х век, включавшее в себя песни очень давнего происхождения. Надо полагать также, что круг народных песен лирических, трудовых, обрядовых, игровых оказывался в быту ХУШ века гораздо шире, чем это видно по печатным сборникам В.Ф.Трутовского и И. Прача: во всяком случае, он должен был включать в себя все то, что дожило до Х1Х века и было творчески воспринято русскими классиками. По многим данным, на которых мы можем основывать свое суждение, в ХУШ веке продолжали свою жизнь многочисленные образцы русских былин и исторических песен, созданных в прошлые века...» [115, 14-57].

Н. Д. Кочеткова сделала справедливый, на наш взгляд, вывод: «творчество наиболее талантливых и оригинальных представителей русского сентиментализма несомненно было существенным и исторически закономерным этапом в процессе постепенного восприятия писателями жизнеспособных элементов фольклора» [202, 388-389].

Даже такие произведения, где народные образы представали в сильно искаженном виде («Илья Муромец» Н.М.Карамзина), были для своего времени не вредны, а скорее полезны, так как привлекали внимание литераторов к фольклору, давали им почву, необходимую для дальнейших попыток и экспериментов.

Сентименталисты окончательно узаконили права жанра песни, как литературной, так и народной. Работа по собиранию и изданию народных песен, предпринятая писателями конца ХУШ века, имела не только историко-литературное, но и большое общественное значение: она была заметным шагом на пути к демократизации русской литературы. Песни И.И.Дмитриева, Ю.А. Нелединского-Мелецкого, В.В.Капниста и других поэтов, близких им по направлению, были приняты народной средой и просуществовали в устной традиции в течение нескольких десятилетий.

Но самая главная заслуга писателей русского сентиментализма была в том, что они по-новому поставили проблему национальной самобытности отечественной культуры. Выдвинув культ чувства, сентименталисты искали в народной поэзии то, что было близко им самим. Мир человеческих переживаний, нашедший отражение в фольклоре, привлекал их прежде всего. Признание права «простого» человека на чувство оказалось для того времени большим завоеванием. Н.М.Карамзин, как наиболее глубокий и последовательный теоретик русского сентиментализма, существенно расширил это представление.

Сентименталисты помогли следующим поколениям использовать богатства национального фольклора.

2. Эволюция подхода Н.М. Карамзина к народному творчеству

Конец ХУШ века ознаменован необычайно острым вниманием к фольклору, что было связано с пробуждением национальных чувств и в Европе, и в России. Внимание в этот период к фольклору вполне объяснимо. Литература поднималась на новые высоты. Художники слова искали опору в народной культуре. Не только исторические условия, но и внутренний процесс вызвали к жизни фольклорную струю.

Эстетика Н.М.Карамзина - живой, подвижный организм. Немаловажную роль в ее эволюции играло отношение писателя к фольклору. Исследование художественной прозы Н.М.Карамзина позволяет сделать этот вывод. Внимание писателя к фольклору было не только «с веком наравне», но и опережало время, определяя один из главных принципов русской литературы -исследование чувств. На основании исследования прозы Н.М.Карамзина, мы пришли к выводу, что отношение писателя к фольклору показывают следующие периоды его творчества:

I период - начальный - в этот период формировалось отношение Н.М.Карамзина к фольклору (середина 80-х-90-е гг.). Интерес Н.М.Карамзина к фольклору проявлялся в нескольких аспектах:

а) статьи о русской литературе;

б) рецензии на произведения западноевропейских и русских писателей;

в) оценки, сравнения русской культуры с европейской;

г) публикации фольклорных памятников.

II период - наиболее показательный, на наш взгляд, так как в это времяписатель создает художественную прозу, активно обращаясь к фольклору. Дляанализа нами взяты произведения Н.М.Карамзина 1791 - 1802 гг.: очерк«Сельский праздник и свадьба» (1791); повести «Бедная Лиза» и «Наталья,боярская дочь» (1792); повесть-сказка «Прекрасная царевна и счастливыйкарла» (1792); неоконченный роман «Рыцарь нашего времени» (1802). Таксовпало, что и в развитии и становлении сентиментализма в России 1789 - 1796 гг. определяются исследователями как «наиболее яркие и плодотворные» [173, 225]. «В этот период сентиментально-просветительская литература в наибольшей степени раскрывает свои возможности. В ней ставятся злободневные социальные и политические вопросы: внесословная ценность человеческой личности, законы природы и политический строй», - подчеркнул П. А. Орлов [173, 225]. Нами утверждается, что именно в этот период Н. М. Карамзин наиболее плодотворно использует художественные средства фольклора.

III период - работа Н.М.Карамзина над «Историей государства Российского» (1803 - 1826). В наши задачи не входит анализ роли и места фольклора в «Истории» Н.М.Карамзина. Однако, исследования показали, что опыт создания художественной прозы, где важная роль отводится фольклору, сказался и в работе над «Историей государства Российского».

К фольклору активно обращались и славянофилы, и западники. Н.М.Карамзин всегда интересовался культурой Запада. Однако именно он показал образец работы над фольклорными источниками; одним из первых в русской прозе широко использовал мастерскую фольклора, увидев его возможности для литературы. В этом и заключается своеобразие Карамзина-писателя: восхищаясь западным просвещением, Н.М.Карамзин стремился сохранить русскую народную культуру, тот самый «дух народный», который, по словам писателя, «составляет нравственное могущество государств... Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству» [1, 32].

Это особое (двойственное) положение Н.М.Карамзина в русской культуре верно обозначил В.П.Козлов: «Для россиян он мог казаться «европейцем», оставаясь глубоко национальным писателем, историком, мыслителем, для европейского читателя он выступал безусловно представителем российской интеллигенции, впитавшем многое из европейской культуры, свободно ориентирующемся в ее прошлом и настоящем» [91, 210]. Изучение творчества писателя позволили Н.Д.Кочетковой сделать справедливое заключение о том, что Н. М. Карамзина «и западники, и славянофилы могут считать своим предтечей» [64, 69].

Н. М. Карамзин бесспорно был главным теоретиком русского сентиментализма. Его отдельные высказывания, статьи и художественные произведения позволяют проследить эволюцию его отношения к народному творчеству.

Анализ аспектов позволяет проследить эволюцию эстетики Н.М.Карамзина, роль и место фольклора в творческих исканиях писателя.

В «Письмах русского путешественника» (1791 - 1792) постоянно чувствуется стремление Н.М.Карамзина как можно глубже понять нравы, обычаи и культуру тех стран и народов, с которыми он знакомится. Писателя интересуют, однако, не только европейские нации. В своем журнале он печатает отрывок из «Саконталы» Калидасы, сопровождая его предисловием, где он особенно четко выражает широкий взгляд на ценность той или иной культуры: «Творческий дух обитает не в одной Европе; он есть гражданин вселенной. Человек везде человек; везде имеет он чувствительное сердце и в зеркале воображения своего вмещает небеса и землю. . Калидас для меня столь же велик, как и Гомер. Оба они получили кисть свою из рук Натуры, и оба изображали - Натуру» [202, 354].

В «Письмах русского путешественника» высказывается желание Н. М. Карамзина избежать всякого пристрастия при рассмотрении культур разных наций. Искусство «диких» народов для него не менее ценно, чем искусство его просвещенных современников. Единственный критерий ценности - правдивость, верность «натуре», и в этом отношении условности, привнесенные цивилизацией, могут быть только помехой: чем ближе художник к природе, тем лучше.

Эти взгляды нашли отражение и в суждениях Н.М.Карамзина об Оссиане. В предисловии к переводу «Картона» издатель «Московского журнала» говорит, что достоинство поэм Оссиана «в неподражаемой прекрасной простоте, в живости картин из дикой природы, в краткости, в силе описаний и в оригинальности выражений, которые, так сказать, сама Натура ему (Оссиану, -Н.К.) представляла» [202, 354-355].

В одной из рецензий Н.М.Карамзин с неодобрением говорит о тех, кто не указывает, что сочинение переведено с иностранного языка: «Самая гражданская честность обязывает нас не присваивать себе ничего чужого ни делами, ни словами, ни молчанием» [202, 355].

Обостренное чувство ответственности за развитие отечественной культуры было для Н. М.Карамзина одним из главных стимулов в его деятельности. Писатель несомненно видел в народном творчестве источник для обогащения национальной литературы. Русский фольклор не представлялся ему чуждой стихией. Н.М.Карамзин ориентировался и на европейскую культуру нового типа, и на народную культуру своего отечества.

Постепенно от высказываний о народной культуре Н.М.Карамзин переходит к использованию приемов, мотивов фольклора. В этот период писатель обращается к фольклорному материалу как иллюстрации событий, создания определенного фона в произведении. Так, в первых главах «Писем русского путешественника» гораздо чаще, чем в последующих, встречаются пословицы и поговорки. Эта малая форма фольклора привлекла Н.М.Карамзина способностью к обобщению, возможностью кратко высказать нужные мысли. Писатель понял художественное своеобразие пословицы, ее ритмику, образность и меткость. Употребление пословиц в «Письмах русского путешественника» придает несколько шутливый характер повествованию и создает впечатление непринужденного разговора автора с читателем: «Что город, то норов; что деревня, то обычай», «Стал передо мной, как лист перед травой» и т.д. Иногда Н.М.Карамзин перефразирует поговорку: «Во всех семьях бывают уроды». Однако писатель не включает в свой текст те пословицы и поговорки, которые могли бы показаться его разборчивым читателям слишком грубыми.

...