Становление "идеального": онтологический и гносеологический аспекты

Красота есть в природе, но как таковая, как выражение в чувственной форме полноты истины, идеального или, по выражению Вл. Соловьева, достойного бытия, она практически не обладает действительностью. Пение самца соловья не оказывает никакого специально-эстетического действия на самку, то же можно сказать про красоту бабочек, жуков и рыб. Здесь действует чисто сексуальная привлекательность (инстинкт) вопреки суждениям того же Вл. Соловьева «При изучении Вл. Соловьева мы очень часто встречаемся со своего рода каким-то материалистическим идеализмом» (А.Ф. Лосев. Владимир Соловьев. - М., 2000. С. 90). Это, впрочем, понятно, в своих попытках последовательно, до конца провести принцип диалектики Вл. Соловьев не мог не приблизиться к материализму. Он понимает, что предмет, чувственность, необходимо брать и в форме деятельности, субъективно, он видит при этом, что современная «позитивная» наука, способна относится к предмету не иначе как внешне, чисто эмпирически, и что, с другой стороны, современная идеалистическая философия, по выражению Маркса, не знает действительной чувственной деятельности как таковой. Но и сам Вл. Соловьев не знает предметно-практической преобразующей деятельности человека как таковой, она у него поэтому и мистифицируется, в связи с чем и представляется, что необходимо говорить о мистическом материализме и мистической диалектике Вл. Соловьева, но отнюдь не о материалистической идеализме. в сочинении «Красота в природе» [99; 350-389]. И очень часто в природе тождество истины и красоты не носит гармонического характера, впрочем как и в стихийном, отчужденном общественном развитии, где, по словам Ильенкова, глянешь в одно зеркало - на тебя глядит истина, а в другое - глядит на тебя звериный и злобный оскал безобразия [23; 310].

Исходя из всего вышесказанного об идеальном можно определить общественный идеал как образ (в его научном, художественном и нравственном - нравственное чувство - аспектах), не только выражающий объективную тенденцию общественного развития, устремленность к относительной завершенности и полноте данного этапа общественного развития - положительный идеал, или устремленность к новой форме, новому более достойному способу общественного бытия - отрицательный идеал, но и выражение, обретающее предикаты субъектности, активно действующее на субъект (его сознание и волю) в плане формирования его деятельных способностей и их направленности на сознательное практическое преобразование общества.

Но как вообще возникает идеал, как у становящегося человека формируются идеальные представления-устремления? Откуда берутся идеальные побуждения? Известный британский писатель XIX века О. Уайльд, упрекая своего идола лорда А. Дугласа в безнравственности, в бесчеловечности, объяснял их абсолютным отсутствием у Дугласа способности воображения [105; 168-169], а без способности воображения не может быть и способности любви. В самом деле, если человек не способен ввести себя во образ другого человека, увидеть в другом человеке себя самого, то он не способен и отнестись к другому как к самому себе, а значит и обрести всеобщее в себе. Обрести всеобщее в себе, или, что то же самое, увидеть во всем себя, это и значит иметь идеал, идеальные побуждения-представления, это - просто тождественные выражения. Но как это возможно?

Анализируя литературу по психологическим исследованиям формирования идеала у школьников, А. К. Дусавицкий отмечает, - результаты исследований свидетельствуют: вплоть до старшего школьного возраста подростки фактически не имеют никакого сознательного идеала человека, поскольку имеющиеся у них представления такого рода не носят действенного характера, то есть не представляют собой вместе с тем деятельные способности по реализации в себе, в своей деятельности таких представлений, а без этого идеальное стремление есть абстракция, поклонение идолу или томление пустое. Совершенно другая ситуация в классах развивающего обучения, где начиная уже с третьего-четвертого классов формируются сознательные установки на самосовершенствование, на преобразование себя, причем не по внешней мерке, а по собственной внутренней мере, в соответствии с развивающимся представлением о всеобщем в человеке, о природе человека[16]. Отличие развивающего обучения от обычной школы в том, что с самого начала образовательный процесс строится как собственная и, к тому же, как общая деятельность учащихся и педагогов. В самом деле, способность обретения идеала, или, что то же самое, осознанного смысла жизни и деятельности, не дана человеку от рождения. Как всякая другая культурно-историческая способность она есть продукт собственной деятельности индивидов (идеал не может быть продуктом отчужденной деятельности) и к тому же деятельности общественной в подлинном смысле этого слова, то есть способность обретения идеала есть результат общего дела свободных индивидов, есть их общая (в собственном смысле слова общественная) собственность. Поэтому идеал есть всегда деятельная способность, взятая как предмет и цель деятельности, идеал не возможен без обращенности человека на себя самого.

История СССР показала, что можно сколь угодно повторять фразы о верности коммунистическому идеалу, но при этом двигаться в совершенно ином направлении общественного развития. Можно, вообще говоря, достаточно адекватно представлять себе идеал как должный результат, как образ достойного бытия, но в реальной жизни, в практической деятельности руководствоваться совершенно посторонними и даже противоположными идеалу целями и мотивами, при этом ссылаясь на обстоятельства времени, на необходимость противостояния внешнему враждебному окружению, на условия идеологической войны, на разруху и т. п. Ясно одно, что в этом случае идеальный образ не обладает действительностью, поскольку ему не соответствуют субъективные способности и устремления. Но недействительное идеальное (или идеальное, действительное лишь как материальное), как мы уже отметили выше, не есть идеал. Исчезает духовное наполнение образа, он теряет предикаты субъективности и идеал превращается в идола, которому приносят жертвы, в том числе и человеческие. Вернее, жертвы приносятся собственным эгоистическим интересам, лишь выступающим под маской того или иного идола.

Идеал действителен только тогда, когда в соответствии с ним живут и действуют люди, когда его претворяют в жизнь, реализуют в поступках, в деятельности, прежде всего предметно-практической. И если мы утверждаем, что наш идеал - человек как самоцель, как гармонично и целостно развивающаяся всесторонняя личность, то и осуществить его можно только в процессе такого развития и задача тех, кто стоит в развитии выше, не дуть людям в рот, по выражению Крамского, боясь, что они сами не смогут дышать, а помочь им в создании условий такого развития. Если мы называем себя демократами, если утверждаем демократию как политический и социальный идеал, то и должны дать людям возможность самим под собственную ответственность решать свои дела, а не ссылаться на то, что большинство людей якобы ничего не понимает в политике и должны представлять только пассивный электорат. Если люди и пассивны, то только потому, что так называемая представительная демократия находится в противоречии своего идеального (ideelle) содержания и своих реальных условий, поскольку давно уже превратилась в лишь представляемую демократию, лишь в представление, а демократический идеал - в «демократический идол».

Таким образом, идеал всегда есть цель, и как всякая цель он включает в себя не только представление о конечном результате, но и представление о пути к нему, способе (способности) его достижения. Нечто ведь может быть результатом, по выражению Маркса, «долгого и мучительного развития» через потрясения и катастрофы, через уродливые формы (вспомните сказку о гадком утенке). Рассуждая о красоте в природе и утверждая, что красота представляет единство общеидеальной сущности и специально-эстетической формы По Вл. Соловьеву эта последняя отличает красоту от добра и истины, тогда как идеальная сущность у них одна и та же - достойное бытие или положительное всеединство, простор частного бытия в единстве всеобщего [99]., Вл. Соловьев замечает, что весьма слабая степень достойного или идеального бытия может быть в высшей степени хорошо воплощена в данном материале, и точно также возможно крайне несовершенное выражение самых высших идеальных моментов. «Возьмем, - пишет Соловьев, - с одной стороны, внутренностного червя (глисту), а с другой - алмаз… Идея органической жизни, хотя бы и на степени червя, выше идеи кристаллического тела, хотя бы и в виде алмаза… Итак, по первому критерию глиста выше алмаза, потому что содержательнее его. Но прилагая собственно эстетический критерий, мы приходим к другому заключению… Алмаз есть предмет в своем роде совершенный… В черве, напротив, мы находим одно из несовершеннейших, зачаточных выражений для той идеи органической жизни, к области которой это существо принадлежит» [99; 362-363]. Ясно, что и на уровне общественного развития мы можем выделить такие примеры. Буржуазное общество много богаче по своему содержанию, чем прекрасная античность: человеческое богатство, человечность находятся здесь на неизмеримо более высоком уровне развития, чем в античности, но это богатство носит настолько отчужденный характер, что ему никак (или очень крайне редко) удается воплотиться в своей полноте и универсальности в прекрасной человеческой индивидуальности, чаще оно выражается в ней ideell, абстрактно (лишь в плане возможного развития).

Как-то удалось прочесть в интернете, что Лифшиц был сторонником гносеологического понимания эстетики, отчего много страдал. В действительности М. А. Лифшица всю его жизнь обвиняли как раз в обратном, а именно в том, что он всюду (и в гносеологию, и в онтологию Онтология здесь понимается как исторический процесс в его истине, как истина исторического процесса, а не как некая общая теория бытия.) привносит эстетическую (а равно и этическую, поскольку речь идет об объективной моральной силе, об объективных идеальных ценностях вообще) точку зрения. Говоря об отличии своего понимания онтологии от лукачевского, Лифшиц замечал: «Я спрашиваю - не сводится ли мое отличие от Лукача к тому, что для меня всегда существовали субъективные свойства объективного мира, их та или иная объективно-реальная отражаемость, весь мир объективной апперцепции, общественных свойств и ценностей - так и анти-ценностей. У Лукача же в основе трансцендентальная субъективность с ее целями, которая, правда, объективируется, может и отчуждаться и в такой форме быть фатальной и бессмысленной, лишенной добра и зла, тогда как добро проистекает из возвращения трансцендентальной субъективности к себе - в будущем коммунистическом обществе. У меня же это объективно-субъективный предел, в котором и мир природы возвращается к себе, лишается своих нуминозных общественных свойств и в то же время, проявляя свои высшие и, если угодно, человеческие возможности» [50; 135]. Или, иначе, для Лифшица весь смысл на стороне бытия [50; 129].

Этическая роль человека в мире, как верно заметил тот же Н. Заболоцкий, в том, что он «отделил добро его от зла». Для чего сначала необходимо различить добро и зло, ибо практически отделить одно от другого архи-сложно, а в некоторых ситуациях и невозможно. Но добро и зло - категории, принадлежащие самому объективному миру, равным образом, как и красота и безобразие, как истина и заблуждение Заблуждение, кстати, в первоначальном смысле означает уклонение от истинного пути и не только пути познания.. В настоящее время приходится слышать упреки (разумеется несправедливые) в созерцательности лифшицианского понимания идеального. Как будто созерцание есть пассивное восприятие, как будто оно не активно. Нет, если деятельность носит предметный характер, т. е. если перед нами действительно деятельность, то субъект ее должен постоянно созерцать свой предмет, таким образом, момент созерцания должен удерживаться в деятельности абсолютно, в противном случае неизбежна утрата ее предметного характера, равно как и истинное созерцание предмета всегда удерживает абсолютно деятельностный момент (деятельную форму), в противном случае субъект растворяется, подавляется бездеятельной мертвой предметностью. Именно в последнем, между прочим, М. А. Лифшиц видел основной порок модернистского течения в искусстве, который, как он показывал, является обратной стороной абстрактного активизма [48; 338].

Возникает вопрос, возможен ли иной тип развития? Возможно ли совершенствование человечности без принесения в жертву человека, без кровавых эксцессов, без насилия и прочих общественных уродств? Возможна ли гармония цели и средств, результата и пути к нему? То есть речь идет об идеале, выражающем не только идеальный результат, но и идеальный путь к нему. Таким образом, речь идет о полноте и совершенстве самого идеала.

В самом деле, «чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека, без каких-либо других предпосылок, кроме предшествующего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу. Человек здесь не воспроизводит себя в какой-либо одной только определенности, а производит себя во всей своей целостности, он не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления» [80; 476].

Для Маркса идеал - абсолютное движение становления человека в его целостности, полнота развития. Под социализмом он понимал сознательное, свободное развитие человека, в противоположность его вынужденному и стихийному (а тем самым и отчужденному) развитию. Только социалистический человек имеет образом своего собственного совершенствования собственную целостность, только социалистический человек имеет себя совершенного как самоцель, а потому и не нуждается ни в каких трансцендентных образах совершенства, ни в каких идолах. Как замечает Маркс в Экономическо-философских рукописях 1844 года, социалистический человек не нуждается даже в атеизме, поскольку начисто отсутствуют основания его религиозности [74; 271].

И здесь мы опять возвращаемся к проблеме идеального. Ильенков подчеркивает, что идеальная форма деятельности (или, что то же самое, деятельность по форме идеала) возможна только у человека. Животным она недоступна, не говоря уже в целом о процессе стихийного развития, который безусловно носит далеко не идеальный характер. Но здесь и смысл появления человека как существа сознательного; по истине он не есть какой-то внешний для природы субъект, а есть субъект самой природы: не мы мыслим мир, неоднократно подчеркивал Мих. Лифшиц, но мир мыслит себя нами [4; 36]. Но это значит также и то, что «в конечном счете человек имеет дело всегда с самим собой, формирует и преобразует себя, но делает это, формируя и преобразуя внешний мир. А раскрывающийся перед ним внешний мир есть мир его сознания, мир его субъективности» [60; 25].

В этом смысле задача человека - сделать свое (мира) сознание «соответствующим своему понятию» - сознательности, выработаться в истинного субъекта процесса развития, а само развитие сделать сознательным и свободным, то есть идеальным, соответствующим общественному идеалу. Поэтому общественный идеал и есть не что иное, как сознательное стремление к разумной форме действительности разумного, к свободе и полноте развития человечности мира - человека.

Иногда приходится слышать странные замечания в адрес М. А. Лифшица, что у него человек своей деятельностью только стилизует всеобщие формы уже имеющиеся в природе до него, но не порождает новых форм, которых в природе до человека не было и быть не могло [72, 69]. В самом деле, это странные замечания: природа развивалась до человека и продолжается развиваться как уже очеловеченная, человеческая природа, частью которой всегда остается сам человек, хотя и становится центром ее. Есть формы, которые могут развиться в природе только сознательно, только посредством сознательной деятельности, как и сами формы развития также бывают более высокими и более низкими. Однако человеческое творчество - повивальная бабка развития, а не оружие насильника, человек внутренний агент развития природы, а не нечто ей извне противостоящее и это «развитие» навязывающее. По меткому образу поэта Н. Заболоцкого быть хозяином мира значит быть его мудрецом и его педагогом, а не господином и всевластным деспотом:

«Мы, люди, - хозяева этого мира,

Его мудрецы и его педагоги,

…………………………………………..

От моря до моря, от края до края

Мы учим и пестуем младшего брата,

И бабочки, в солнечном свете играя,

Садятся на лысое темя Сократа».

Мих. Лифшиц в заметках о Г. Лукаче [50] показывает, что цели человека - суть отражения им всеобщей реакции окружающего мира; таким образом, цели есть формы мышления - субъективные образы объективного мира, раскрывающиеся человеку в его трудовой практической деятельности, но не фабрикуемые ею. «Человек есть отвечающее животное? - цитирует Мих. Лифшиц лукачевскую «Онтологию общественного бытия», - Скорее спрашивающее» [50; 120]. Это окружающий мир отвечает ему, обретая в сознании человека свой голос. Между прочим, более правильный перевод известного места из Маркса [75; 21] таков: «Идеальное есть материальное, переведенное на язык человеческой головы…». Как же осуществляется указанный перевод?

Необходимо рассматривать специфически человеческую деятельность - труд, как активизацию объекта, его всеобщих сил, - замечает М. А. Лифшиц, - не только как объективацию человеческой активности, самое существенное в нем мобилизация моральных сил природы («хитрость разума»). «Уже потребительские блага (вплоть до эстетических) - это активизация того, что есть в природе, но не имеет еще субъективности» [50; 123]. Это значит, что объекты нашей деятельности со-субъектны нам (диалектика вообще не может мыслить отношений, где на одной стороне выступает лишь субъект, а на другой лишь объект в их абстрактной противоположности; субъект и объект переходят друг в друга, причем это движение в обе стороны). Поэтому сама цель - форма отражения, а потому прежде всего (первично) результат труда, а затем уже предпосылка его. «Поэтому труд не просто воплощение целей, а реакция, превращенная в воспроизводство жизни, порождающая и самую цель. Это реакция, заходящая слишком далеко, как бы бесцельно и вызывающая тем нуминозность, автономную деятельность предмета и лишь отсюда сознательную цель» [50; 126].

Опять-таки цель как форма отражения, форма мышления переходит в процессе человеческой деятельности, в мысленную форму и фиксируется в культуре (обретает вторичную предметность), полагается в ней, а потому для некритического сознания может казаться формой лишь субъективной, лишь исходящей от субъекта. «Марксизм, вообще, как верно говорил Ленин, прочно стоит на почве вопроса «почему?», - писал Э. В. Ильенков в письме А. В. Суворову [22; 446]. Да, но только если «зачем?» понимать исключительно в смысле формально-субъективном. Диалектически же «почему?» содержит в себе «зачем?» И сам Э. В. Ильенков в предельно обостренной форме показал это в своей «Космологии духа» [22; 415-436]. Собственно А. В. Суворова как раз и не устраивало то, что, возможно, он живет только абстрактно «потому что», а «для того, чтобы» - лишь субъективная фантазия, иллюзия ума, а если так, то стоит ли жить?

Лифшиц, между прочим, замечал, что настойчивые утверждения Ильенкова, что идеального нет вне человека, вне человеческой деятельности, связаны с боязнью быть обвиненным в антропоморфизме. «Ильенков решительно отвергает возможность решить эту загадку (изопериметрическую теорему. - В. Л.) посредством принятия того, что сама природа «расположена» к форме шара, не потому ли, что он - нечто вроде цели (или идеала), к которой тяготеют другие природные формы?.. Э. В. Ильенков хочет решить эту загадку посредством «материалистической эстетики». Расположение к «прекраснейшим фигурам» Платона, Данте и Кеплера коренится в нашем воображении, развитом в процессе предметно-практической деятельности общественного человека и связывающим в себе ощущение целесообразности с красотой. Этот субъективный критерий правильности своих действий воображение переносит на природу, еще не обработанную трудом человека, на природу, не заключающую в себе, следовательно, никаких целей. Под влиянием культурно развитого, свободного воображения интуиция схватывает любой предмет «под формой целесообразности»… Реальная антропоморфизация природы», то есть придание природе «человеческих» форм, вовсе не дело фантазии. Такова просто-напросто суть труда, суть производства материальных условий человеческой жизни. Изменяя природу сообразно своим целям, человек и «очеловечивает» ее. В таком смысле слово «антропоморфизация» само по себе ясно, ничего дурного не представляет. Более того, она как раз и раскрывает перед человеком суть природных явлений, вовлеченных в процесс производства, превращенных в материал, из которого строится предметное тело цивилизации, «неорганическое тело человека» [53; 127].

Но на что опирается сама деятельность по очеловечиванию природы? Здесь стоит только еще раз напомнить, что цели человека суть отражения природы. «В жизни самой есть такие не-эмпирические формы, которые стойки, объективны, являются эстетическими ситуациями… Истина - не сознание даже интеллигибельное, а интеллигибельная реальность… Общее, идущее от немецкого идеализма различие между эмпирическим Я и интеллигибельным Я, то есть Я априорно-формальным, не лишено основания. Оно означает, что в нашем сознании, в нашей личности есть пятая колонна объективного мира. Мы - персонификация его, одна из его dramatis personae Драматических персон., имеющая свою роль» [50; 114]. Речь идет именно об объективном мире в его целостности, для Лифшица это синоним природы (вопреки обвинениям «априорных» противников лифшицианской теории отражения в фейербаховском натурализме), которая, по его же утверждению, без человека не полна.

К проблеме же антропоморфизации также необходимо подходить диалектически: не всякое преодоление антропоморфизма - прогресс мышления, равно как и антропоморфизм - не всегда регресс. «Собственно «деантропоморфизация» - схема, согласно которой происходит та же утрата Gemeinschaft Общность., Totalitдet и ауры… [50; 131] Схема Лукача: дезантропоморфизация = прогресс отражения, науки… Aber das ist nicht so einfach! Но это не так просто. Антропоморфизм может быть поэтической условностью, а дезантропоморфизм - мрачным физическим идеализмом. Не слишком ли далеко заходят в этом направлении, когда изгоняют из природы все, что связывает ее с человеческим сердцем и оставляют только угрозу абсолютного беспорядка, путь от менее вероятного к более вероятному?