Инвенция, диспозиция и элокуция в риторике

И более того: если то, что мы склонны дешифровать, не является шифром, то во многих случаях оно, может быть, и вообще не требует дешифровки, а требует просто другого качества понимания. Скажем, подавляющее большинство ситуаций взаимонепонимания как раз и базируется на том, что слушатель пытается расшифровать (то есть "разгадать") то, что вовсе не было зашифровано ("загадано"), и таким образом придает высказыванию смысл, которого оно первоначально не имело.

Так, если мой собеседник говорит мне, что, например, упавший на пол в моей квартире шарф "валяется в пыли", он может просто констатировать факт или побуждать меня поднять шарф, но отнюдь не зашифровывает таким образом мысль, что в моей квартире следовало бы убраться. Я же, дешифруя незашифрованное сообщение, "прочитываю" в нем импликацию (подразумевание), полагая, что он как раз и имеет в виду, что попал в хлев (мою квартиру). Ясно, что сообщение, не являющееся шифром для него, но являющееся шифром для меня, способно стать причиной взаимонепонимания, недоразумения, а в худшем случае - конфликта, скандала.

Вот почему, с нашей точки зрения, рассматривать речевые фигуры "от лица слушателя" не всегда продуктивно и не всегда правильно. Тем не менее в большинстве учебников и исследований по риторике именно так и делается. Трудно сказать, правильно это или нет: классическая риторика никогда особенно не акцентировала разницы между говорящим и слушающим. Слушатель считался "способным понять" обращенную к нему речь.

Однако увлечение рассмотрением речевых фигур "от лица слушателя", в общем, неудивительно: гораздо проще и надежнее судить о том, "как я понимаю сообщение", чем о том, "как говорящий понимает сообщение"! Ведь в ряде случаев у нас вообще нет возможности обратиться к автору высказывания, чтобы проверить, насколько мы в своем понимании его высказывания правы. Автора может просто уже не существовать на свете.

И тем не менее - возвращаясь к примеру с ученым, расшифровывающим древний текст на исчезнувшем языке," очевидно, что в задачи данного ученого входит не "понять текст, как он может", а "понять текст как таковой", то есть не привнести в текст собственные догадки, а попытаться добыть из него хотя бы приблизительно то содержание (и на том языке), которое было изначально заложено в текст. В противном случае смысл деятельности "дешифровшика" вообще утрачивается.

А потому, как бы ни было трудно "влезать в шкуру автора сообщения", попытки такие все же время от времени имеет смысл предпринимать, хотя бы потому, что одна из них может оказаться успешной. И тогда выяснится, что многие годы исследователи, пытавшиеся трактовать то или иное сообщение "со своей колокольни", просто ломились в открытую дверь. В частности, постоянно приписываемая фигурам "особая выразительность" может рассматриваться как свидетельство некоторой беспомощности лингвистов перед "стихией фигуральности". Ведь очевидно, например, что выразительность текста (и об этом высказывались многие) отнюдь не определяется степенью ее насыщенности фигурами.

Более того, иногда фигурализация способов выражения есть не что иное как свидетельство дурного вкуса автора. В то время как ясность речи, ее простота и непритязательность неизменно поощряется стилистами. Может быть, потому Аристотель, например, был крайне осторожен в своих рекомендациях касательно фигур и налагал многочисленные ограничения на их использование, постоянно напоминая, что "достоинство словесного выражения - быть ясным, но не быть низким" ("Поэтика"), что ими "весьма важно пользоваться уместно" ("Поэтика") и что здесь необходимо соблюдать принцип "приличия" и "уместности" (фсогит!) ("Риторика")- в свете принципа целесообразности, характерного, как мы помним, для всей теории античности.

К сожалению, более поздние времена, напротив, только упрочили взгляд на фигуры как прежде всего на средства выразительности, то есть как на средства, способные '"улучшить" текст.

Попробуем, однако, рассматривать риторические фигуры не "от лица слушателя", а "от лица говорящего" и видеть в них не приемы, используемые "для повышения образности", а естественный инструментарий человеческой мысли не менее и не более важный, чем, так сказать, "традиционный", логический.

Каким же образом действует этот механизм- механизм продуцирования фигуры?

4.4 Логика и паралогика

Итак, будем исходить из того, что, употребляя слова в переносных значениях, мы обыкновенно не преследуем никаких "особых целей". Процесс этот в такой степени автоматизирован/что выбор из состава нужных нам значений одного, переносного, не ощущается нами не только как "более сложная" мыслительная операция, но и вообще как другая мыслительная операция. Мы с такой же привычностью употребляем слова в переносных значениях, как и слова в прямых значениях. И, подобно мольеровскому герою, испытавшему удивление оттого, что он говорит прозой, можем удивиться, если кто-нибудь объяснит нам, что каждый раз, когда мы употребляем слово в переносном значении, мы тем самым употребляем риторическую фигуру!

Другое дело. Что многие (и, видимо, подавляющее большинство) из риторических фигур изобретаем не мы, Как уже неоднократно говорилось, существуют так называемые общеязыковые фигуры (типа "ни зги не видать", "я сто раз это говорил", '"темно - хоть глаз выколи", "яблоку негде упасть", "это и ежу понятно", "катись отсюда", "черкни мне пару слов" и бесчисленное множество других). Эти общеязыковые фигуры употребляются нами вполне бессознательно.

Понятно, что мы пользуемся ими, чтобы акцентировать некоторые нужные нам аспекты смысла, однако ничуть не в большей степени, чем мы делаем это, употребляя слова типа "очевд" или "чрезвычайно". Чтобы ощутить это, достаточно сопоставить такие акцентирующие средства, как "очень" и "в высшей степени"; мы относимся к ним как к одинаково "нейтральным". Между тем одно из них (в высшей степени) есть риторическая фигура, прошлый образный характер которой легко "вспоминается" при необходимости - просто если вдуматься» что она обозначает,

Однако механизм употребления нами общсяэыковых фигур состоит именно в том, что мы не вдумываемся.

Чуть иначе обстоит дело тогда, когда мы - в повседневной речи - перемещаемся из области общеязыковых фигур в область фигур индивидуально-языковых, Не будем оценивать риторического уровня "продуцируемых" нами индивидуально-языковых фигур: они могут быть как очень удачными, так и совсем неудачными, но дело не в этом. Дело в том, что, продуцируя их, мы фактически тоже действуем в определенном смысле бессознательно.

Так, если я, рассказывая о человеке "больших габаритов", сравниваю его со шкафом ("И тут в комнату ввалился этакий шкаф..."), я, конечно, при творческом подходе к речевой ситуации могу на минутку задуматься, какое из имеющихся в моем распоряжении сравнений будет здесь наиболее удачным (или наиболее "выразительным", если угодно), но о технике сравнения я не задумываюсь. Сам по себе процесс сравнения мне хорошо известен, и в моем сознании не происходит ни изобретения процедуры сравнения, ни контролирования ее.

Иными словами, я не говорю себе: чтобы сравнить один объект с другим, необходимо найти присущее им общее свойство и т. д. Подобная процедура осуществляется мной на каждом шагу, и мои ментальные действия носят чисто автоматический характер.

Я также не говорю себе: здесь мне необходимо сравнить этого человека с кем-нибудь, чтобы у слушателя возникло о нем адекватное представление, - решение "сравнить" тоже не возникает как решение - я сравниваю так же привычно, как совершаю любую другую ментальную процедуру. Повторим, что это отнюдь не исключает "прокручивания" в моем сознаний одного-двух вариантов на предмет сопоставления их "разящей силы", но точно также я поступаю и тогда, когда сопоставляю логические аргументы.

Таким образом, вся описанная процедура отнюдь не требует от меня ни каких бы то ни было непривычных для меня действий, с одной стороны, ни осознания того, что, продуцируя фигуру, я отклоняюсь от некоей (пусть даже гипотетически представленной в моем сознании) "нормы", "нулевой ступени" и проч., - с другой. И это, видимо, потому, что в принципе я не совершаю никакой новой или другой процедуры, чем та, которую я совершаю обычно.

Стало быть, заманчиво было бы предположить, что построение сообщения в соответствии с логическими законами и построение сообщения в соответствии с теорией фигур есть, в сущности, один и тот же процесс. В основе этого процесса лежат общие механизмы речепроизводства, управляемые общими законами построения высказываний (выше, в главе "Диспозиция", они - в соответствии с традицией - были названы логическими законами). Правда, использоваться эти законы могут двояко:

· логически

· паралогически.

Паралогика - термин полутрадиционный. Выше уже говорилось, что паралогизмами обычно называют логические ошибки. Однако исходное значение слов "паралогизм", "паралогика", видимо, могло быть и другим. Как все слова с приставкой "пара-", обозначающей в переводе с греческого около, возле, паралогика легко могла ощущаться в качестве смежной области смежной по отношению к логике. И если логика действительно была естественной почвой для диспозиции, то у паралогики, "неправильно эксплуатирующей логику", были все основания стать почвой для элокуции.

Позитивно соблюдавшиеся логикой законы построения высказывания с точностью до наоборот соблюдались паралогикой, и, видимо, справедливо было бы утверждать, что логика поэтому находила фактически зеркальное отражение в парадогике со всеми особенностями, присущими зеркал лам.

Скорее всего, фигуры осознавались как "пары" логическим ошибкам: для тех, кто действительно владел риторикой (что естественным образом предполагало владение как инвенцией/диспозицией, так и элокуцией), логические ошибки не могли представлять серьезной опасности: ими механизм был изучен вдоль и в буквальном смысле поперек (вдоль - как логический, поперек, как паралогический) и мог продуктивно эксплуатироваться, что называется, в обоих направлениях.

Одно из направлений предполагало не делать логических ошибок, другое - осуществлять на их базе паралогизмы. Богу" богово, кесарю - кесарево. Потому, видимо, и опасно постулировать понятие некоторого "нейтрального уровня" (пусть и в ментальном варианте), с одной стороны, и "эстетически заряженного уровня" с другой. Может быть, речь должна идти как раз об использовании одного и того же механизма, но развернутого в прямо противоположные стороны. В этом смысле получается, что фигура есть просто и откровенно "запуск" механизма ошибки в обратном направлении.

Уже здесь следует со всей настоятельностью подчеркнуть, что речь идет не о двух областях речевой практики, в одной из которых законы построения высказывания используются только и исключительно "со знаком плюс", в то время как в другой - только и исключительно "со знаком минус". Понятно, например, что каким бы характерным примером позитивного использования законов построения высказывания не был научный, например, доклад, исключать появление в нем фигур не только нельзя, но и напрямую неправильно. Равно как и предположить, будто позитивному использованию законов построения высказывания полностью противопоказана шутливая перебранка друзей, что было бы большим заблуждением.

Имеется в виду, что для разных видов речевых ситуаций тот или иной тип использования законов построения высказывания можно рассматривать лишь как тенденцию или как своего рода вектор, задающий основное направление речевой ситуации. Дело обстоит таким образом, что та или иная область речевой деятельности в принципе отдает предпочтение позитивному ~ логическому - использованию законов построения высказывания или их негативному - паралогическому - использованию.

Иными словами, есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, важна логика; и есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, предполагается обращение к паралогике, фигурам, или, во всяком случаю, фигуры здесь воспринимаются как нечто само собой разумеющееся.

Поэтому можно сказать, что о позитивном или негативном использовании законов построения высказывания говорится настолько условно, насколько любая речевая ситуация предполагает оба типа речевого поведения, - и тем не менее вектор речевой ситуации всегда достаточно хорошо ощутим.

То есть логическое или паралогическое использование соответствующих законов ни в коем случае не является абсолютным правилом, однако является настойчивой рекомендацией, связанной с таким объективным признаком текста, как изотония, или цельность и однородность (в том числе и смысловая) сообщения. Авторы "Общей риторики", сочувственно ссылаясь на А.Ж.Греймаса, пишут:

"В любом сообщении или тексте слушатель или читатель хочет видеть

"нечто цельное в смысловом отношении". И в самом деле, для того чтобы коммуникация была достаточно эффективной, в сообщении не должно быть неясностей, двусмысленностей".[44]

Изотония рассматривается как семантическая норма дискурса. Если это действительно так, то позитивное или негативное использование законов построения высказывания есть одно из мощных средств, отвечающих за изопию сообщения.

· Логика как основа для построения высказываний была описана в главе

"Диспозиция" - там, где речь, с одной стороны, шла о так называемых логических законах и, с другой стороны, о принципах правильного определения и деления понятий и принципах корректного построения умозаключения.

Позитивное использование законов построения высказывания предполагает просто следование этим законам на уровне установки. Иными словами, установка говорящего такова, что в его намерения входит строить высказывание, соответствующее прямой тактике воздействия на слушателя и придерживаясь соответствующих законов.[45]

Как слушатель получает возможность узнать об установке говорящего на позитивное или негативное использование законов построения высказывания?

Установка маркируется говорящим. Происходит это таким образом, что говорящий выбирает среду, относительно которой он и предлагает рассматривать свое сообщение. Особенно четко маркер среды работает в письменной речевой практике. Создавая некий текст, мы уже знаем, к какой группе существующих текстов ^о лучше всего присоединить - к группе научных, официально-деловых, публицистических или художественных текстов, а в составе этих групп - к соответствующим подгруппам (например, в публицистике - к статьям или, "наоборот", к фельетонам). При этом положение дел в письменной практике таково, что "случайное попадание" предлагаемого мною текста & "чужую группу" практически исключено.

Действительно, трудно представить себе, например, что, создав художественное произведение, я внезапно обнаружу, что читатели рассматривают его как научный трактат, или, написав деловое письмо, сам попрошу относиться к нему как к стихотворению. (Разумеется, "ошибочная" локализация текста иногда все-таки случается. Так, публицистические произведения иногда начинают рассматриваться как художественные или наоборот, но, видимо, происходит это по причине близости некоторых жанров публицистики к художественной литературе. "Один и тот же текст может восприниматься как "правильный" или "неправильный" (невозможный, не текст), "правильный и тривиальный" или "правильный, но неожиданный, нарушающий определенные нормы, оставаясь, однако, в пределах осмысленности", и т. д., в зависимости от того, отнесем ли мы его к художественным или нехудожественным текстам и какие правила для тех и других мы припишем, то есть в зависимости от контекста культуры, в который мы его поместим.

Так, тексты эзотерических культур, будучи извлечены из общего контекста и в отрыве от специальных (как правило, доступных лишь посвященным) кодов культуры, вообще перестают быть понятными или раскрываются лишь с точки зрения внешнего смыслового пласта, сохраняя тайные значения для узкого круга допущенных. Так строятся тексты скальдов, суфистские, масонские и многие другие тексты".[46]

Кстати, время тоже может "превратить" один текст в другой:

"Домострой" или деловую переписку Грозного с Курбским сегодня читают как художественные произведения, однако это уже "парадоксы времени").

высказывания легко может оказаться логическая ошибка. Она едва ли будет оценена как речевая находка - именно учитывая мою установку на использование законов построения высказывания позитивно. Иными словами, логические ошибки судятся не только "сами по себе" - в свете соответствующих логических законов, принципов и правил, но и в свете установки говорящего.

Итак, систему координат, относительно которой удобнее всего рассматривать сообщение, задает фактически тот, кому принадлежит сообщение. Помещением сообщения в данную систему координат он фактически присягает на верность принятым здесь формам поведения (в том числе и речевого).

Скажем, предлагая адресату сообщение официально-делового типа, я тем самым ставлю его в известность, что использую законы логики, а не паралогики, и, таким образом, готов быть оштрафованным за их нарушение. С другой стороны, выступая с сообщением художественного типа, я (опять же тем самым) даю понять, что специфика сообщений в этой области мне известна, что я не обещаю быть верным логике и что я ожидаю поощрений, в частности за нарушение ее законов.

Паралогика как основа для построения высказываний предполагает отношение к соответствующим законам как к нестрогим и вполне допускающим исключения. Игнорируя логические законы, паралогика устанавливает иные отношения между объектами суждений. Специфика этих отношений состоит в том, что:

а) любые объекты и в любом количестве могут быть сопоставлены друг с другом, то есть поставлены в отношения аналогии;

б) сопоставляемые объекты взаимокоррелируемы (при этом каждый троп и каждая фигура задает свою модель корреляции) и взаимозаменяемы.

Иными словами, паралогика переводит отношения между объектами действительности в отношения между объектами высказывания, фактически подменяя действительность речевой действительностью. Такой тип подмены и сообщает паралогическим высказываниям риторическую функцию.

Следует заметить, что характер и количество этих индивидуальных правил колеблется в довольно широких пределах - от последовательного и демонстративного нарушения всех законов (в области письменной речевой практики это, например, литература абсурда) до признания возможными лишь единичных исключений (опять же в области письменной речевой практики - наиболее "жизнеподобные" формы литературы).

Что касается повседневного дискурса, то здесь количество возможных исключений зависит, с одной стороны, от характера речевой ситуации, в которой говорящий находится, и от особенностей его индивидуальной речевой манеры - с другой.

Так, годовой отчет о работе бригады сапожников, видимо, не будет благоприятной почвой для фигур разного рода. Напротив, фигуральный способ мышления, скорее всего, явится препятствием для продуцирования целесообразного сообщения подобного типа. В данной ситуации говорящему, разумеется, лучше всего воздержаться от искушения использовать паралогическую тактику речевого поведения. Не стоит особенно "крушить логику" и студенту, сдающему экзамен: его доказательство теоремы Пифагора, построенное как правильная логическая процедура, вне всякого сомнения, будет оценено выше, чем высказывание типа:

"Пифагоровы штаны во все стороны равны". А вот, скажем, на празднике "в кругу друзей", наоборот, едва ли так уж необходимо следить за неукоснительным следованием духу и букве законов догики: здесь обычно царит стихия фигуративности.

Иными словами, речевая ситуация, ощущаемая точно, есть речевая ситуация, относительно которой понятно, каким образом - прежде всего позитивным или прежде всего негативным (логически или паралогически) должны быть использованы в ней законы построения высказываний.

Однако очень многое зависит и от особенностей речевой манеры говорящего. Разумеется, нелепо утверждать, что некоторые говорящие руководствуются позитивным использованием законов построения высказывания, в то время как другие - негативным: таких групп в составе носителей языка явно не существует.

Если действительно трезво попытаться представить себе различие в ин-дивидуальных манерах речевого поведения в интересующем нас смысле, то придется, скорее всего, ограничиться утверждением, согласно которому некоторые из индивидуальных речевых манер допускают гораздо большую степень варьирования между логикой и паралогикой, чем это обычно принято. В таких случаях варьирование осуществляется свободно, с точными представлениями о том, до какой степени уместен тот или иной тип речевого поведения в той или иной речевой ситуации.

Продуцирование фигур предполагает, в сущности, лишь одно условие: четкое ощущение говорящим того, когда и при каких обстоятельствах понятие или высказывание фигуративно, а когда и при каких обстоятельствах ошибочно. Рекомендаций к соблюдению этого правила нет, однако знание принципов построения риторических фигур и анализ механизма их связи с ошибками построения высказывания, вне всякого сомнения, могут успешно содействовать развитию соответствующих навыков.

Как следует из вышеизложенного, предлагаемая в данном учебном пособии теория фигур не строится ни на понятиях "норма - отклонение", ни на понятиях "нулевая ступень - образная ступень". Принятый здесь взгляд на фигуры предполагает равноправность и равноположенность "понятия" и "фигуры": ничто из них не является, в соответствии с нашей точкой зрения, "разрешенным" или "запрещенным".

Более того, в основе "логической" речевой деятельности, с одной стороны, и "паралогической" речевой деятельности - с другой, лежат одни и те же принципы и процедуры работы с понятиями и высказываниями: ориентация на основные логические законы (1), определение и деление понятий * (2) и развертывание умозаключения (3).

Область же ошибок представляет собой в таком случае лишь область, в которой позитивное использование законов построения высказывания "накладывается" на негативное: неразличение их и продуцирует ошибку. Графически мысль эту можно представить себе следующим образом:

На этой схеме окружность 1 есть область логики (область позитивного использования законов построения высказывания), окружность 2 - область паралогики (область негативного использования законов построения высказывания). Они равноправны относительно друг друга, но связаны между собой посредством области 3: цифрой 3 обозначена область ошибок.

Очевидно, что ошибки (вопреки традиционным представлениям о них) принадлежат не только области логической практики, но и области фигуративной практики: не случайно фактически любую логическую ошибку можно рассматривать и как неудачную фигуру (неудачную метафору, неудачную метонимию, неудачную инверсию) и т. д. Очевидно также, что ошибки не локализуются в области чистых "практик" - они локализуются там, где практики пересекаются, то есть там, где говорящий не отдает себе отчета в том, какой из "практик" он в данном случае отдает предпочтение, и оперирует словно бы двумя практиками сразу. Вот почему ошибки допустимо рассматривать как случаи "смещения" речевой тактики. И в этом смысле причина ошибки оказывается не в нарушении того или иного "правила", но в неумении видеть систему координат, в которой говорящий находится.

4.5 Фигуративная практика

Фигуративная практика, или практика оперирования фигурами, предполагает умение обращаться с некоторым - в идеале довольно большим - количеством фигур, которые являются своего рода '"таблицей умножения" паралогики: ее надо сначала выучить наизусть, чтобы потом "забыть" и при необходимости (не осуществляя процедуры умножения в действительности, то есть, не беря число, например, шесть действительно восемь раз, но просто "зная", что шестью восемь - сорок восемь) чисто автоматически ею пользоваться. Видимо, в этом случае фигуры и в самом деле могут работать, что называется, безотказно.

Однако в реальности приобщение к (фигурам таким образом не происходит. Фигуры продолжают сохраняться лишь в практике школьно-университетского анализа литературного текста, да и то, как некие реликты, которые ничего не добавляют к нашему пониманию текста и ничего не убавляют от него. Умение "найти фигуру" и идентифицировать ее в пределах и порой даже в высших учебных заведениях тем результатом, к которому, в сущности, и имеет смысл стремиться.

Однако понятно, что идентификация чего бы то ни было как такового отнюдь не означает понимания соответствующей данности. Так, я могу, увидев компьютер, идентифицировать его как компьютер, но такая идентификация ничего не дает мне, если я не имею совсем никакого представления о принципах работы компьютера.

Надо сказать, что именно приобщение к фигурам как к средствам "олитературивания" сообщения или текста, видимо, и привело к тому, что возникла такая глубокая пропасть между логической и фигуративной практикой. Утрата объединяющего их принципа (как логическая, так и фигуративная практика, повторяем, предполагают оперирование одними и теми же законами, понятиями и высказываниями) вызвала в качестве последствия то, что логическая практика, с одной стороны, и фигуративная практика- с другой, стали рассматриваться как едва ли не самостоятельные области риторики и уж во всяком случае - как самостоятельные виды построения высказывания.

Между тем даже обращение к старым определениям известных нам фигур дает возможность снова увидеть объединяющий их принцип. Так, метафора в классическом определении есть фигура, скрывающая в себе противоречие (ср. закон противоречия в логике!), катахреза прямо переводится с греческого как злоупотребление, а такие логические ошибки, как тавтология, плеоназм и некоторые другие, даже одноименны соответствующим фигурам, рассматривавшимся в античной теории фигур.

Более того, если мы опять же обратимся к классической трактовке тропов (о тропах см. ниже) как акирологических форм выражения и попытаемся выяснить путем обращения к старым риторикам, что такое вообще акирология, то будем весьма удивлены, найдя ответ.

Акирология (akyrologie, от akyros и logos), или - в соответствии с латинским эквивалентом - impropria dictio, есть так называемая "непригодная речь", то есть речь, оперирующая непригодными средствами выражения, "Акирологический" так и переводится с греческого как "непригодный", "неправомерный", "неправомочный", иными словами, нарушающий законы. О каких еще законах могла идти речь, если не о законах логики - законах построения высказывания?

Таким образом, связь между тропом/фигурой, с одной стороны, и логической ошибкой - с другой, зафиксирована даже на терминологическом уровне, и обнаружение трактовки тропов как акирологических (непригодных для использования) форм выражения стало Для автора данного учебного пособия фактически последним доводом в пользу возможности установления параллелей между позитивным и негативным использованием законов построения высказывания - логикой и паралогикой,

Может быть, рассмотрение элементов фигуративной практики как явлений акирологических дает возможность объяснить, почему все-таки точка зрения, в соответствии с которой фигуры и топы - суть не нейтральные отклонения от нейтрального (нулевого) уровня, не всегда выдерживает критику. Квалификация фигуративной практики как "непригодной", акирологической, с точки зрения логики, является глубинной причиной того, почему перевод тропа или фигуры на "обыденный" язык бесперспективен:

в этом смысле "непригодное" просто не поддается переводу. Эпоха барокко и эпоха романтизма предложили очень точные версии этой темы: "...и здесь мы сталкиваемся с тем, что тропы (границы, отделяющие одни виды тропов от других, приобретают в текстах барокко исключительно зыбкий характер) составляют не внешнюю замену одних элементов плана выражения другими, а способ образования особого строя сознания... В "Подзорной трубе Аристотеля" Тезауро разработал учение о Магафоре как универсальном принципе как человеческого, так и божественного сознания.

В основе его лежит Остроумие - мышление, основанное на сближении несхожего, соединении несоединимого. Метафорическое сознание приравнивается творческому, и даже акт божественного творчества представляется Тезауро как некое высшее Остроумие, которое средствами метафор, аналогий и кончено творит мир. Тезауро возражает против тех, кто видит в риторических фигурах внешние украшения, - они составляют для него самого основу механизма мышления той высшей Гениальности, которая одухотворяет и человека, и вселенную".[47]

Логика и паралогика не просто два различных языка, но два взаимоисключающих языка, чуть ли не закрытые по отношению друг к другу. Базируясь на одних и тех же механизмах, языки эти по данной причине полярны по своим функциям (одинаково заряженные частицы отталкиваются друг от друга).

Вот почему невозможно, с одной стороны, "пересказать" троп, с другой - "тропеизировать" логический оборот. Подобная процедура должна была бы быть, скажем, не переводом с русского на английский или с немецкого на французский, а переводом с языка человеческого на "язык", например, пчел или дельфинов. Тем не менее, попытки перевода на практике постоянно предпринимаются: выявление тропа или фигуры сопряжено обычно с тем, чтобы противопоставить им "пригодный" логический вариант.

Операция эта, практически безнадежная, может быть, вероятно осуществлена лишь типологически, путем перехода к третьему языку. Этим третьим языком и является риторическое описание. Отсюда такое пристальное внимание к риторике как метаязыку, то есть языку внешнему по отношению к "языку логики" и "языку паралогики", языку, способному описать в "третьих категориях" то, что происходит между двумя этими языками.[48]

Сколько же таких параллелей между логикой и паралогикой устанавливает риторика? При ответе на этот вопрос важно помнить, что большое количество сведений из области риторики к настоящему времени утрачено. Вполне возможно, что в настоящее время мы не располагаем многими понятиями (как из области логической, так и из области фигуративной практики), кс1торые были "задействованы" как в логике, так и в теории фигур прошлого.

С поправкой на это допустимо говорить в настоящее время о нескольких десятках (между 50 и 80) фигур, поддающихся более или менее корректному описанию. В уже одном из памятников риторики времен эллинизма ("Риторика к Горению") было приведено 70 их названий. В средневековых риториках, существенно расширивших "ассортимент" фигур (поскольку практически, одними фигурами риторы в это время и занимались), их насчитывалось уже свыше 200. В данном учебном пособии мы попытаемся описать максимально возможное количество известных на сегодняшний день фигур и продемонстрировать их связи с соответствующими логическими операциями.

Вот каталог тропов и фигур, сведения о которых читатель найдет в данном учебном пособии (тропы и фигуры распределены по рубрикам, смысл которых будет; объяснен позднее).

Во многих современных учебных пособиях по риторике ставшее традиционным деление фигуративных приемов на фигуры, с одной стороны, и тропы - с другой, квалифицируется как не вполне '"историческое" и даже не вполне "логичное".

4.6 Фигуры и тропы

Дело в том, что античность рассматривала тропы в составе фигур, причем признаки, различающие их, точно не были сформулированы. В дальнейшем, с развитием риторики и фактическим превращением ее в теорию фигур, различение между фигурами и тропами становилось своего рода делом чести для риторов позднего времени. Между тем различия эти действительно были трудноуловимыми. Так что настойчивость "потомков" привела только к тому, что, с одной стороны возник чрезвычайно большой разнобой в трактовке одних и тех же фигуративных приемов, а с другой - появились весьма сложные и часто довольно искусственные классификации, в составе которых тропы то становились отдельной группой, то, наоборот, разбивались на подгруппы.

Описать отношения между фигурами и тропами довольно сложно. «Официальная» точка зрения (отраженная, в частности, в Литературном энциклопедическом словаре, словарная статья "Фигуры", автор - М.Л. Гас" паров; словарная статья "Тропы", автор В.П. Григорьев), например, рассматривая тропы как одну из разновидностей фигур, традиционно квалифицирует их как фигуры переосмысления. При этом утверждается, что выявить какую бы то ни было систему в отношениях между тропами и фигурами затруднительно. Но, например, система, тем не менее выявленная авторами "Общей риторики", предполагает, в сущности, довольно прозрачные отношения между фигурами и тропами: тропы, по их мнению, затрагивают только одно слово, причем лишь его семантику; в то время как фигуры - есть операции с группами слов.[49]

Не вступая в дискуссии с представителями приведенных точек зрения, заметим только, что перед нами лишь два из многочисленных примеров, связанных с попытками '"прояснить" традиционно не очень прозрачные даже в самой классической риторике отношения между фигурами и тропами. Поэтому действительно непросто (тем более на таком позднем этапе истории риторики) обращаться к поискам изначально не заложенных в понятия дивергентных признаков.

В частности, классические определения тропа и фигуры (оба определения принадлежат Квинтилиану и часто цитируются) дают не слишком много возможностей увидеть эти дивергентные признаки. Ср.:

"Троп есть такое изменение собственного значения слова или словесного оборота в другое, при котором получается обогащение значения..."

"Фигура определяется двояко: во-первых, как и всякая форма, в которой выражена мысль; во вторых, фигура в точном смысле слова определяется как сознательное отклонение в мысли или в выражении от обыденной и простой формы".

Немногое, что можно уловить в этих определениях (носящих операционный характер), - это то, что тропы предполагают вариации значений, фигуры - прежде всего вариации структур,

Видимо, допустимо расставить и более демонстративные акценты: тропы предполагают прежде всего преобразование основного значения слова/словосочетания (и только как следствие- преобразование структур, в которые они входят), фигуры- прежде всего преобразования фундаментальных структур (и только как следствие- преобразование значений входящих в них элементов).

Акценты эти представляются довольно существенными. При общей, паралогической, основе обоих речевых явлений они по-разному реализуют паралогический механизм: в основе тропов лежат преобразования законов логики (и в первую очередь - аналогии), в основе фигур - преобразования законов синтаксиса (как репрезентанта логики на уровне структурирования сообщения).

Эта точка зрения хорошо согласуется с принятой в современной лингвистике концепцией тропа.

Данная концепция базируется на семиотических идеях, высказанных в конце 70-х годов П. Шофером и Д. Райсом. Их довольно сложное определение тропа звучит следующим образом: "Троп - семантическая транспозиция от знака in praesentia к знаку in absentia". Это означает, что троп есть случай своего рода мимикрии: одна речевая единица на самом деле всего лишь занимает место другой речевой единицы, которая "материально" отсутствует и проявляется лишь "'идеально", посредством значения.

Так, если мы встречаем в сообщении выражение типа "смелость города берет", то следует понимать, что слово "смелость" занимает место словосочетания "смелые люди", употреблено вместо этого словосочетания, однако заимствует его значение, то есть значение отсутствующего знака проецируется на присутствующий знак. А когда я предлагаю "доехать на тачке", слово "такси" все равно незримо присутствует в моем предложении, ибо стоящая на его месте "тачка" имеет не свое собственное значение, а значение отсутствующего слова "такси".

В сущности, "транспозиция", описанная П. Шофером и Д. Райсом, есть операция аналогического типа (троп есть аналогия без называния второго члена сравнения, но с переносом его значений на первый): одно сопоставляется с другим. Причем, как сказано, из двух членов аналогии присутствует лишь один (в примере с тачкой "тачка"): отсутствие второго члена ("такси") компенсируется его значением, он как бы делегирует значение наличному члену аналогии. Иными словами, процедура аналогии, как это чаще всего и бывает с тропами, "нарушена" или преобразована.

Фигурально выражаясь, имея троп, мы имеем одну речевую единицу (слово или словосочетание) и призрак другой речевой единицы.

Концепции фигуры, которая столь же охотно признавалась бы лингвистами как концепция тропа, на сегодняшний день нет. Однако соблазнительно было бы трактовать фигуру как тип структуры, тоже предполагающей наличие призрака. Это мог бы быть призрак порядка там, где на самом деле нет смысловой упорядоченности (параллелизм, анафора и др.), и призрак беспорядка там, где смысловая упорядоченность налицо (инверсия и др.). Иными словами, за демонстративно организованным синтаксисом обычно "скрывается" смысловой хаос, в то время как за искореженным синтаксисом вполне упорядоченные смыслы. Впрочем, данное соображение предлагается лишь в порядке гипотезы.

В следующем параграфе мы обратимся к тем описаниям соответствующих тропов и фигур, которые сохранились до наших дней. Может быть, таким образом отношения между тропами и фигурами прояснятся более отчетливо,

При обсуждении конкретных тропов и фигур пойдем по тому самому пути, что и в случае с логическими ошибками: модель, пример (почерпнутый опять же из периодической печати или опыта работы рекламных агентств) плюс короткий комментарий с отсылкой к соответствующему - негативно используемому - логическому правилу.

Следует только помнить, что одним примером трудно исчерпать все разнообразие конкретного тропа или конкретной фигуры: поэтому вслед за комментарием предлагается так называемый дополнительный ряд, в составе которого приводятся соответствующие рубрике тропы и фигуры из повседневной речевой практики (чащ» всего опять же газеты, реклама), механизм которых читателям представляется выявить самостоятельно. Позволим себе также в ряде случаев ограничиться так называемыми общеязыковыми тропами и фигурами - иногда зафиксировать риторическую функцию менее важно, чем понять, как "работает" то или иное конкретное речевое явление.

4.7 Тропы

Если обратиться к типичным лингвистическим исследованиям, ориентированным на риторику, удивительным может показаться прежде всего то, каким ограниченным количеством тропов оперируют современные ученые. Обычно рассматриваются фактически всего лишь три тропа: метафора, метонимия и синекдоха. Однако дело отнюдь не в том, что неориторам неинтересны другие тропы, дело в том, что к концу XX века данные три тропа были осознаны в качестве основных претендентов на то, чтобы считаться "первотропом".

Поиск первотропа действительно занимает значительное место в современных исследовательских программах риторической направленности. И это понятно: при невозможности точно установить признаки, лежащие в основе различения тропов между собой, с одной стороны, и признаки, лежащие в основе различения тропов и фигур - с другой, неориторы прикладывают все усилия к тому, чтобы выявить "организующее начало", которое могло бы позволить упорядочить столь сложно скоординированную систему речевых явлений. Притом что это со всей очевидностью родственные речевые явления.

Родственность их была подтверждена в ходе анализа "обратимости тропов", то есть исследований перехода одного тропа в другой. Идея эта принадлежит еще Андрею Белому и высказана им в работе под названием "Символизм", впервые вышедшей в 1910 году: "формы изобразительности неотделимы друг от друга:[50] они переходят одна в другую...; один и тот же процесс живописания, претерпевая различные фазы, предстает нам то как эпитет, то как сравнение, то как синекдоха, то как метонимия, то как метафора в тесном смысле". Исследования взаимопереходности тропов продолжаются и сегодня. Чрезвычайно тонкое исследование этого механизма предложено НА Кожевниковой.[51]

На пути поисков "первотропа", как бы долженствующего представлять "все тропы" в одном лице, наукой нашего времени сделано немало интересных открытий. Главное из них принадлежит Р. О. Якобсону, "назначившему" главными тропами два, метафору и метонимию, и показавшему глубоко сущностное различие между ними. Если метафора предполагает работу со значениями слов в парадигме - вертикальном ряду, иерархии, где происходят операции выбора слов, то метонимия - явление синтагматическое, "горизонтальное", связанное с сочетаниями слов.

Примечательно, что P.O. Якобсон установил родство метафоры и метонимии с речевыми аномалиями - расстройствами, при которых происходят разрушения ассоциаций по сходству (аналогичные метафоре) и по смежности (аналогичные метонимии). Так, старый признак, приписываемый тропам, - акирологичность ("неправильность")" получил новое объяснение.

Существует попытка свести все тропы к метонимии: ее предложил один из самых ярких представителей семиотики Умберто Эко (известный нам как автор романов "Имя розы" и "Маятник Фуко"). А уже известная нам бельгийская группа предъявляет в качестве "первотропа" синекдоху.

Как бы там ни было, но генеральный вектор, определяющий взаимоотношения тропов, можно считать заданным. В соответствии с этим вектором метафору, с одной стороны, и метонимию (или синекдоху как ее вид), с другой, принято считать "полярными" тропами и располагать все остальные тропы между ними.

В данном учебном пособии мы не пойдем по этому пути. Для наших практических целей (а концепции, бегло представленные выше, носят теоретический характер) важнее зафиксировать общий принцип, лежащий в основе всех тропов, а именно - паралогическое обращение с логикой и прежде всего аналогией.

Хотим мы этого или не хотим, но аналогический характер любого тропа (при направленности внимания на эту его сторону) обычно поддается наблюдению. "Метафора и метонимия (два основных тропа - Е.К.) принадлежат к области аналогического мышления. В этом качестве они органически связаны с творческим сознанием как таковым", ~ пишет Ю.М. Лотман.[52]

Итак, будем держать в поле зрения два признака тропа: его аналогический характер и его паралогичность (акирологичность).

Именно преобразование правил аналогии - соединение принципиально несоединимого, сочетание Принципиально несочетаемого и т. п. - позволяет осуществлять те "тропсические" операции со значениями слов, которые обычно упоминают исследователи. "Благодаря тропам, - пишет, например, В.Н. Топоров, - увеличиваются возможности передачи новых смыслов, фиксации новых точек зрения, новых связей субъекта текста с объективной сферой". Более того, тропы, по его мнению, представляют собой "уникальное опытное поле, на котором происходят разнообразные и сложные процессы синтеза (и анализа) новых значений" и происходит обращение к "естественному" языку, принципиально неотделимому от современного".[53]

Поиски "линии единства" в составе тропов- это лишь одна сторона проблемы. С другой же стороны, нелишне задать и вопрос, что различает тропы.

Притом что все тропы представляют собой паралогические процедуры преобразования значений слов и словосочетаний, преобразование это не всегда происходит одинаково. В одних случаях - путем порождения "неистинных" с точки зрения логики смыслов, в других - смыслов, конфликтных по отношению к критерию искренности.

Действительно, если, осуществляя, например, метонимию (см. ниже) "я три тарелки съел", я фактически продуцирую ложное (не истинное) суждение, ибо, разумеется, съедены не тарелки, а содержимое тарелок, то, осуществляя, скажем, апосиопезу (умалчивание), то есть вообще не называя имен объекта, я, скорее, проявляю неискренность, чем продуцирую ложное суждение.

Критерий истинности и критерий искренности, которые уже были упомянуты в первой главе, введены в научный оборот сравнительно недавно, а потому пользоваться ими для различения такого "древнего" явления, как тропы, может быть, исторически не вполне корректно. Однако найти другой способ, позволяющий разграничить две отмеченные выше группы тропов, нам не удалось.

Стало быть, рассматривая критерий истинности как критерий, обеспечивающий соответствие высказывания действительности, а критерий искренности - как обеспечивающий выражение на самом деле присущих говорящему мыслей и чувств, будем считать, что разница в этих критериях и задает разницу между двумя группами речевых явлений в составе тропов*

Назовем тропы, связанные с нарушением критерия истинности, собственно трапами, а тропы, связанные с нарушением критерия искренности, не собственно тропами. То, как реализуются в каждом конкретном случае критерий истинности и критерий искренности, можно будет увидеть на примерах.

Собственно тропы

Собственно тропы определены нами как тропы, создающие конфликт с критерием истинности. Иными словами, суждения, продуцируемые их посредством, неистинны, если применять к ним законы логики. Однако их неистинность, с точки зрения логики, встречает другую оценку с точки зрения паралогики: паралогика, базирующаяся на принципах "широкой аналогии" и взаимозаменяемости "предметов" как элементов вербальной действительности, вообще не контролирует суждения в плане их соответствия "правде жизни". Более того, неистинность, видимо, даже включается в риторическую функцию собственно тропов в качестве одного из ее условий.

1 Обычно разговор о тропах начинают с метафоры, которая по праву считается одним из трех главных тропов.

Слово "метафора" в переводе с греческого означает перенос. Потому-то, может быть, вслед за нею и другие тропы характеризуются как перенос, что, по мнению некоторых исследователей, не вполне корректно.[54]

Метафора есть в высшей степени репрезентативный троп. Она, как никакой другой троп, дает нам прочувствовать лежащее в ее основе сравнение,[55] то есть отчетливо предполагает операцию аналогического типа. "Только через метафору, - полагал Осип Мандельштам, раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение".[56] А стало быть, как и всякая процедура сравнения, процедура метафоризации в принципе должна была бы ориентироваться на определенные правила. Правила же эти предполагают, что есть то, что сопоставляют, то, с чем сопоставляют, и признак, по которому осуществляется сопоставление. Признак этот (напомним, '"третий член сравнения") должен быть совпадающим. "Слагать хорошие метафоры, - говорил Аристотель, - значит подмечать сходства (в природе)".

Однако сущность метафоры состоит в том, что данный (совпадающий) признак, или третий член сравнения, никогда не называется. Поэтому метафору иногда определяют в качестве скрытого сравнения. В отличие от сравнения как такового - N (1) глуп (2) как пробка (3), в котором бывают представлены все три "классических" компонента (или все три члена сравнения), третий член сравнения в метафоре всегда опущен: N (1) пробка (2). То есть третий член - глуп (3) - как бы "само собой разумеется" (присутствует в виде призрака).

Однако '"хитрость" (или "мудрость") метафоры заключается именно в том, что опущенным, скрытым, не предъявляемым признаком гораздо легче манипулировать. Ведь то, что не называется прямо, как бы и "не существует" в виде некоей определенной данности: подразумеваемое чаще всего расплывчато, "смазано", неотчетливо и неподотчетно.

Таким образом и получается, что "протащить нелегальный признак" гораздо проще тогда, когда он спрятан, закамуфлирован, когда предполагается расчет на "невнимательного" адресата, готового принять "подлог". Проконтролировать признак, который не обозначен, разумеется, довольно трудно.

"Раскручивание" же метафоры в подавляющем большинстве случаев обнаруживает несостоятельность ("непригодность", акирологичностъ) признака, лежащего в основе сравнения. Чаще всего в основе метафоры обнаруживают противоречие: в частности, Людвиг Тик, анализируя метафору "Der Morgen erwacht" (утро проснулось), нарочито раздраженно восклицал:

"Проклятие!.. В этом лживом мире „нельзя позволять людям произносить бессмыслицу!"

Акирологачность метафоры, объясняется тем, что она синтезирует "концепты тождества и подобия",[57] то есть обеспечивает полную взаимозаменяемость одного другим. Все, что мешает превращению "подобия" в "тождество", просто устраняется как несущественное. Даже "святые", с точки зрения правил инвенции, таксономические схемы не работают "в присутствии метафоры": род может уподобляться виду, принадлежащему другому роду (о людях: эти муравьи)', низший вид целому роду, причем опять же не имеющему отношения к этому виду (о конкретном компьютере; животное {пожирающее жизнь}), видовые Признаки при видовом же сопоставлении оказываются отброшенными (кошки -- это такие собаки, которые...) и т. д.

Функцией метафоры в риторике считалась номинация, то есть называние предметов и явлении, однако в последнее время метафору принято квалифицировать прежде всего ^^характеризующий троп. Это отрадный сдвиг в рассмотрении метафоры, объединяющий ее, между прочим, и с другими тропами, ибо все тропы выполняют прежде всего характеризующую функцию, а уж потом, ту функцию, которая определена им контекстом.

За пределами риторики (в лексикологии - разделе лингвистики) установлены типы языковых единиц, наиболее легко поддающиеся метафоризации. "Чем более многопризнаковым, информативно богатым и нерасчлененным является значение слова, тем легче оно метафоризуется. Среди имен это прежде всего конкретные существительные, имена естественных родов, реалий и их частей, а также имена реляционного значения... ("баловень судьбы", "питомец брани"). Среди признаковых слов это - прилагательные, обозначающие физические качества ("колючий ответ"), описательные глаголы ("совесть грызет", "мысли текут"). Иногда выделяемая сентенциональная метафора порождена аналогиями между целыми ситуациями ("Не бросай слов на ветер")".[58]