Древнерусские летописи

Таким образом, на основе обзора ряда исследовательских работ можем предположить всю сложность точного определения конкретных библейских источников, которыми мог пользоваться древнерусский книжник - в особенности в период до XV в. Этой гипотезе способствует отсутствие полных древнерусских переводов книг Священного Писания (в основном - книг Ветхого Завета), отсутствие объективных фактов, проливающих свет на то, когда и кем они могли быть совершены, была ли возможность у писцов воспользоваться ими и в какой мере, тем более установить - какой именно список Священного Писания лег в основу того или иного пассажа из летописного текста. Ситуацию усложняет и существование многочисленных способов фиксации книжниками библейских текстов: например, за счет обращения непосредственно к греческим хронографам, вторичным околобиблейским текстам - например, текстам гомилетики (экзегетики), сборникам переводных сентенций («Пчела», «Изборник»), путем воспроизведения текстов по памяти, т.к. они были включены в общую церковно-религиозную практику, актуальную на тот период. Соотнесение летописных текстов с различными паремийными списками богослужебных книг также не может привести исследователя к точным выводам о существовании конкретной параллели, т.к. в их списках особо велико число разночтений. Эту особенность подтверждает, например, Е.М. Верещагин Верещагин Е.М. Из истории возникновения первого литературного языка славян: К проблеме греческо-славянских лексических и грамматических вариантов в древнейших славянских переводах. Доклад на VII Международном съезде славистов. М., 1972., считавший, что интенсивное лексическое варьирование в подобных источниках (славянские Евангелия) является чем-то исходным, подразумевающимся и проистекает из переводческой деятельности Кирилла и Мефодия. Сами же богослужебные книги сохранились в сравнительно поздних списках - что также затрудняет возможность точного сличения текстов Священного Писания с соответствующими местами в древнерусских летописях.

Однако подобный взгляд на способы апелляции книжников к библейским текстам был бы односторонним без попытки очертить в общем плане гипотетический круг чтения летописцев, который при более внимательном изучении может свидетельствовать не только о возможной апелляции писцов к переводной литературе, но даже оригинальной.

1.4 Гипотетичный круг чтения древнерусского книжника

Довольно распространённым является суждение о том, что круг чтения древнерусского книжника был не столь широк и в основном ограничивался греческими хрониками, текстами Священного Писания и апокрифической литературой. Но на основе ряда исследовательских работ мы попытаемся доказать, что подобное утверждение может быть не столь основательным, как кажется на первый взгляд.

Например, М.В. Щепкина Щепкина М.В. К вопросу о просвещении Руси // Плиска-Преслав: Проучвания и

материалы. София, 1979. Т. 1. С. 200-205. выдвинула гипотезу, что древнерусские книжники могли в полной мере обращаться к библиотеке болгарских царей. Данную точку зрения исследовательница доказывает за счет анализа бытования текстов Священного Писания на славянском юге в XIV в. Щепкина приходит к наблюдению, что в этот период у южных славян отсутствовала преславская традиция текста Священного Писания - следовательно, она проистекала не из миссионерской деятельности в период после крещения, а других источников - в частности, библиотеки болгарских царей, перенесённой в Киев благодаря захвату её либо Святославом (967 г. или 971 г.), либо Иоанном Цимисхием (971 г.). Исследовательница утверждает, что большая доля первейших древнерусских книг представляла собой копирование, переписывание рукописей из этой библиотеки - такими «копиями» она считает Изборник 1073 г., Остромирово Евангелие, Псалтирь с толкованиями Феодора Кирского и др. К подобному выводу Щепкина приходит на основании текстологического сличения ряда славянский рукописей библейского характера. Однако, важно, что весь спектр книг, бывший в библиотеки болгарских царей, установить на данный момент не мыслится возможным - библиотека была сожжена во время татаро-монгольского нашествия; и на это исследовательница прямо указывает, считая, тем самым, болгарскую библиотеку одним из возможных, но далеко не доминирующим источником древнерусских книжников.

Значимости культурно-книжного обмена между Древней Русью и различными странами уделил особое внимание Б.В. СапуновСапунов Б.В. Книга в России в X-XIII вв. Л., 1978. С. 163-192; Сапунов Б.В. «Богословца от словес» в Изборнике 1073 г. и проблема читателя на Руси в XI в. // Изборник Святослава 1073 г.: Сборник статей. М., 1977.. По его мнению, довольно значительное литературное наследие Древняя Русь получила благодаря текстам, пришедшим из православных стран Востока и Балканского полуострова, при очевидном преобладании именно русско-византийских связей. Так, исследователь приводит пример из Киево-Печерского патерика, в котором повествуется о том, как в XI в. греческие живописцы привезли в монашескую обитель книги, которые вряд ли были написаны на славянском языке (предположение Сапунова); и из Лаврентьевской летописи (сюжет за 1051 г.), рассказывающей о том, как Феодосий Печерский списал Устав греческого Студийского монастыря у монаха Михаила, прибывшего в обитель вместе с митрополитом Георгием. На основании частных случаев и редких примеров Сапунов делает довольно общий вывод о том, что, вероятно, подобных визитов греков с их непереводной литературой было довольно много, и при этом, древнерусский книжник или монах имел возможность читать греческую литературу (библейского и философского толка) в оригинале. Об этом свидетельствуют и нередкие ссылки авторов на происхождение крестильных имен героев древнерусской литературы, которые специально не объяснялись для читателей. Тот же факт доказывается и продолжительным сохранением на русских иконах надписей на греческом языке.

Кроме этого, предположительным является и знакомство древнерусского книжника с оригинальными латинскими и древнееврейскими текстами. Сапунов и В.Н. Топоров Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. М., 1995. Т. 1: Первый век христианства на Руси. в этом контексте повествуют о переводах древнерусских авторов с древнееврейского языка как об особой отдельной традиции, анализируя историю переводов хроник «Иосиппон», сказаний о Соломоне и Моисее, Книги Еноха и т.д. Исследователи выдвигают гипотезу о том, что переводчиками этих памятников письменности могли быть киевские евреи, в той же степени как и монахи Киево-Печерского монастыря, обладавшие достаточными знаниями еврейской апокрифической литературы.

Согласно Сапунову и Топорову, значимы были и активные культурно-литературные контакты между Древней Русью и странами ближнего Востока. Исследователи приводят различные примеры: переводы с арабского или сирийского повести об Акире Премудром, христианское переложение истории Гаутамы-Будды и др.

Очевидно, что данный беглый обзор исследовательских гипотез можно было бы и продолжить, например, рассмотрев специфику культурного обмена между Древней Русью и различными европейскими странами (что, подробно описано, например, в работе А.Н. Робинсона Робинсон А.Н. Литература Древней Руси в литературном процессе средневековья XI-XIII вв.: Очерки литературно-исторического процесса. М., 1980.), но подобное углубление не входит в задачи настоящей работы. На примере ряда предположений, мы лишь постарались актуализировать вопрос о том, что реальный круг чтения древнерусского книжника мог быть не столь очевидным, как кажется на первый взгляд: он мог включать в себя не только тексты Священного Писания, греческие хроники и агиографическую литературу, тексты уже переведённые однажды на славянский язык, но и оригинальные тексты греческого, еврейского и арабско-сирийского происхождения. Конечно, подобное утверждение носит исключительно гипотетический характер, но при всем этом, не должно быть элиминировано при последующем анализе бытования библейских текстов в рамках древнерусских текстов-адептов.

***

Из предшествующего обзора исследовательской литературы, частично оснащенного нашими собственными примерами, мы пришли к выводу о том, что изучение цитат в канве древнерусских текстов - в частности, летописей, мыслится существенным. Анализ функционирования цитат, инкорпорированных в летописи, не релевантен с точки зрения позитивистского подхода к памятникам древнерусской письменности, но важен для исследования рецепции, отношения и описания вариативных событий летописцем. При подобном подходе фигура древнерусского автора предстает как активная, постоянно дающая о себе знать в рамках произведения, способная рефлектировать и по-особому выстраивать текст.

В то же время, моделирование текста в эпоху Древней Руси зачастую было продиктовано следованием определённому негласному канону, подразумевающему, в частности, обращение книжника к некоторым авторитетным текстам, чьи отдельные идеи и сентенции в виду их частой воспроизводимости, могли конвертироваться в locus communis или в сжатый и лаконичный вербальный концепт (этикетно-центонные построения). Подобными «авторитетными текстами» применительно к летописям становились книги Св. Писания. Апелляция к ним означала, с одной стороны, включенность древнерусского текста в более широкую культурную парадигму, с другой - определяла грамотность и просвещённость писца.

Определив, в целом, степень актуальности изучения цитат в древнерусских летописях и сформулировав общие причины обращения летописцев к библейским цитатам, мы попытались очертить примерный круг библейского чтения древнерусского летописца. Подобный анализ привел нас к мысли о том, что установление конкретных библейских источников, которыми мог пользоваться древнерусский книжник до XV в., является довольно проблематичным, ввиду отсутствия на тот момент полных древнерусских переводов книг Священного Писания (в особенности - текстов Ветхого Завета); фактов, прямо свидетельствующих о том, когда и кем они могли быть совершены; была ли возможность у древнерусских писцов воспользоваться ими и в какой мере. Подобной затруднённости проведения конкретных текстуальных параллелей между библейскими и древнерусскими текстами способствует и предположение о вариативности методов фиксации книжниками текстов Священного Писания. За счет приведения ряда научных гипотез о предполагаемом круге чтения древнерусских авторов, мы показали, что книжники могли в той или иной степени обращаться к греческим хронографам, к произведениям экзегетики, сборникам библейских сентенций, к собственной памяти и, возможно, даже оригинальным текстам (древнегреческим и древнееврейским), если признать верность некоторых исследовательских построений.

В связи с особенностями обращения древнерусских книжников к библейским текстам, в рамках нашей работы не мыслится возможным проведение тщательной текстологической работы по определению точного соотношения между библейскими и летописными сентенциями. При дальнейшем исследовании мы будем опираться на гипотезу о том, что летописец мог обращаться ко многим текстам Священного Писания. Причем, мы не будем стремиться к установлению генезиса текста Писания, элементы которого были задействованы в том или ином месте летописи. Мы будем ссылаться к общепринятому на данный момент синодальному переводу Библии, что в рамках работы этого года мыслится вполне достаточным.

В контексте дальнейшего изучения бытования библейских цитат в древнерусских летописях перед нами стоят задачи:

1) выявить специфику их употребления в летописных текстах;

2) определить функции библейских цитат, выполняемые в одном или нескольких летописных сводах.

Для достижения поставленных целей мы рассмотрим употребление в древнерусских летописях именно повторяющихся библейских сентенций; очертим начальный тематико-сюжетный спектр выявленных цитат, т.е. определим некоторые контексты и сюжеты, которые могут актуализировать подобного рода сентенции; уделим внимание позиции автора, которую мыслится существенным охарактеризовать как творческую или «традиционную» - следующую определённым центонно-этикетным построениям. Иными словами, такой анализ, осуществляемый на начальном этапе, должен пролить некоторый свет на природу устройства древнерусских летописей и на роль авторского начала в них.

Очевидно, что довольно «масштабные» задачи ведут к довольно объемным аналитическим рассуждениям. Но в рамках работы этого года мы совершим попытку лишь начального выявления ряда контекстов, сюжетов, маркированных повторяющимися библейскими сентенциями. Притом, нужно особо оговорить, что подобных перекочёвывающих цитат в рамках нескольких летописных сводов (при всем текстовом объёме материала) мы найдем не так уж много. Если в рамках одного летописного свода мы едва ли обнаружим более двух-трёх библейских повторов (как было показано предыдущей исследовательской практикой), то очевидно, что в рамках большего числа памятников письменности количество таких межтекстовых пересечений будет еще меньше.

Подобное исследование мыслится существенным не только с практической точки зрения (для понимания устройства летописного текста и роли авторского начала в нём), но и в контексте ещё пока что малой изученности вопроса. Так, некоторыми исследователями осуществлялась попытка соотнесения летописных сентенций с библейскими (А.А. Шахматов Шахматов А.А. «Повесть временных лет» и ее источники // ТОДРЛ. М.; Л., 1940. Т. 4. С.38., О.В. Творогов Творогов О.В. Традиционные устойчивые словосочетания в «Повести временных лет» //ТОДРЛ. М.; Л. 1962. Т. 18. С. 282-283; Творогов О.В. Задачи изучения устойчивых литературных формул Древней Руси //ТОДРЛ. М.; Л. 1964. Т. 20. С. 29-40.); ряд ученых выявлял факт повторного употребления сентенций в летописях без выявления контекста и функций, выполняемых ими (А.А. Алексеев Алексеев А.А. Текстология славянской Библии. СПб., 1999., В.К. Зибиров Зибиров В.К. Паремийник - источник киевских летописцев XI в.// Труды кафедры истории России с древнейших времен до XX века, 2007.); совершались и первичные шаги и для выявления контекста употребления повторяющихся библейских цитат в рамках одного памятника письменности (Н. Трофимова Трофимова Н.В. О роли повторяющихся библейских цитат в Суздальской летописи// XVI ежегодная богословская конференция Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета: Материалы, 2006. Т. 2, с. 268-274.). Но вопрос специфики неоднократного употребления библейских сентенций в нескольких летописных сводах пока что никем детально не изучен. В связи с актуальностью поставленных задач обратимся к конкретным практическим построениям, начав выявление общих контекстов и сюжетов, актуализируемых библейскими цитатами в текстах древнерусских летописей.

2. Специфика бытования повторяющихся библейских цитат в древнерусских летописях

2.1 Повтор библейской сентенции как маркер определённого жанрового построения - летописной похвалы князю

2.1.1 Жанры посмертной и прижизненной похвалы князю в летописях. Общий контекст

Повторяющиеся библейские сентенции в различных летописных сводах зачастую связаны с определёнными группами текстов, сюжетов и одновременно жанрами. Одна из таких групп - прижизненные и посмертные похвалы князьям. Данное сюжетно-жанровое объединение в контексте частотности библейско-цитатных повторов является одним из доминирующих. Начнем анализ с рассмотрения бытования библейских сентенций в рамках некрологов, посвященных князьям.

Сама апелляция летописцев к некрологам представляет собой довольно распространённый способ прославления князей, нередко подразумевающий элементы панегирических нарративов. В рамках летописания подобные нарративы весьма распространены и подразумевают целый спектр негласных принципов своего конструирования (при очевидной возможности внесения писцом собственных дополнений) Д.С. Лихачев причислял панегирические повествования (в частности, и некрологи) к типичным этикетным построениям, повторяющимся и за счет своей традиционности настраивающим читателя на определённый лад. В рамках подобных повествований летописец стремился «почтить память умершего, подвести итог его деятельности, охарактеризовать его с точки зрения вечных ценностей…». Также, Лихачев уделил внимание другой важной особенности панегирических нарративов - демонстрации князя в сравнении с другими (по отношению к другим): дружине (зачастую князь репрезентируется как щедрый феодал, не пренебрегающий советом своих «мужей»), роду (князь - продолжатель дел своих предков; генеалогический аспект), другим христианам (князь христолюбив, богобоязнен, но в еще большей степени, чем остальные) и т.д. (Отношения литературных жанров между собой // Поэтика древнерусской литературы Д. С. Лихачев. Л.: Художественная литература, 1971; Литературный этикет // Поэтика древнерусской литературы Д. С. Лихачев. Л.: Художественная литература, 1971; Стиль монументального историзма XI - XIII вв. // Д. С. Лихачев Человек в литературе Древней Руси / Д. С. Лихачев; [отв. ред. С. О. Шмидт]; Археологическая комиссия РАН. 3-е изд. М.: Наука, 2006.) Другого взгляда на природу панегириков придерживался И.П. Еремин, считавший, что, во-первых, панегирики (посмертные) произрастали из краткой характеристики покойного князя, даваемой ему летописцем; а та в свою очередь - из погодной записи, посвященной кончине князя; во-вторых, «агиографические формулы» указывали на прямое отношение автора к князю - демонстрация его, по мнению исследователя, не являлась данью литературному этикету (Киевская летопись как памятник литературы // И. П. Еремин «Литература Древней Руси» (этюды и характеристики) / Отв. редактор Д. С. Лихачев. М.; Л.: Наука, 1966). Приведя эти противоположные во многом точки зрения, мы актуализировали вопрос специфики авторского начала в летописи, которое мыслится существенным рассматривать в нескольких гипотетически возможных категориях - творческого и традиционного начал. На этом этапе важно поставить вопрос: а насколько традиционно то или иное построение; и говоря о репрезентации отношения летописца к конкретной персоналии, не подразумеваем ли мы одновременно и следование уже существовавшей традиции - данный вопрос имеет вполне открытый характер. . Одно из первых похвальных слов в рамках некролога посвящено княгине Ольге (ПВЛ, 969 г.). Оно наполнено различными метафорическими сравнениями, прославляющими первую княгиню-христианку. Такие иносказательные образы, как «денница», «свет», «заря», «бисер», заимствованы летописцем из византийской агиографической литературы, но употреблены им для восхваления русской княгини и выделения значимости её «подвига» - принятия христианства. Подобный панегирический некролог стилистически близок похвале Владимиру, фигурирующей в той же летописи, в повествовании за 1015 г (ПВЛ). В нём персона умершего князя наделяется субъективным эпитетом «блаженный» (праведный), и его деяния прямо соотносятся с «подвигами» Константина Великого. Некрологи Мстиславу и Ростиславу могут трактоваться как образцы жанра словесного портрета, в котором существенно описание внешнего и нравственного облика князей: "Бе же Мъстислав дебел теломъ, чермен лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дружину по велику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше". В агиографическом стиле создан некролог Глебу (1078 г., ПВЛ): "Бе же Глеб милостив убогым и страннолюбив, тщанье имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен". В подобном ключе выдержан некролог Ярополку Изяславичу (ПВЛ, 1086 г.) и др. князьям.

Во многих некрологах-похвалах наблюдается перечисление практически одного и того же спектра добродетелей Нами учитывается и факт наличия в летописях не всегда идеализированных хвалебных некрологов. Например, в некрологах Изяславу и Всеволоду вместе с агиографической идеализацией присутствует и описание конкретных действий князей; в некрологе Всеволоду и вовсе звучит авторский голос порицания, т.к. князь в преклонные годы стал «любити смысл уных, свет творя с ними»). Однако, подобные формы некрологов не являются объектом нашего изучения, мы концентрируем наше внимание исключительно на «некрологах-похвалах». , входивших в представление о фигуре идеального правителя: христианская любовь, богобоязненность, милость, призрение нищих и убогих, мужество, ум, справедливость и т.д. Так уже в Суздальской летописи, в повествовании за 1125 г., представляющем собой некролог-похвалу Владимиру Мономаху, читаем: «…и Бь?и страхъ прис?[но] им?? в срд?ци. помина? слово Гс?не. иже реч? ? семь познають въэ вси члв?ци. ?ко мои оуч?нци єсте. аще любите другъ друга. и любите врагъэ ваша. и добро творите ненавид?щим? вас?». Данная многопериодная конструкция, актуализирующая на семантическом уровне концепты: княжеская «богобоязненность», «христолюбивость», «милость», на структурном уровне представляет собой компиляцию нескольких библейских сентенций: «о сймъ разум?мютъ всим, ямко мо­им ученицым естй, бще любо­мвь иммате междэ собую» (Ин. 13, 35); «Амзъ же глагулю вбмъ: любимте врагим вбшя» (Мф. 5, 44; Лк. 6, 27; 6, 35); «добру творимте ненавимдящымъ вбсъ» (Мф. 5, 44). В подобном, практически неизменном виде эта библейско-цитатная компиляция присутствует сразу в трёх летописях: Суздальской - в повествовании не только за 1125 г., в панегирике Владимиру Мономаху, но и в сюжете за 1239 г., касающемся прижизненной похвалы князя Юрия Всеволодовича; в Киевской летописи в рассказе за 1136 г. о «христолюбивом» князе Ярополке; и в Никоновской летописи, освещающей тот же сюжет, что и в Суздальской (некролог-похвала Владимиру Мономаху).

В связи с подобной широкой распространённостью рассматриваемого цитатного комплекса, с одной стороны, мыслится логичным сопоставить различные нарративы в рамках нескольких летописных сводов, для того чтобы понять специфику репрезентации единичного сюжета вариативными авторами, отдалёнными в неравной степени от описываемых ими событий (Суздальская и Никоновская летописи). С другой стороны, заслуживает внимания и отдельного комментирования вопрос причины повторения библейской цитаты в рамках одного летописного свода (Суздальская летопись). Наконец, существенно рассмотреть то, как выбранная нами цитатная компиляция реализуется в отчасти разных «жанрах» (прижизненная похвала (Киевская летопись) и посмертный панегирик (Суздальская и Никоновская летописи)). Начнем с освещения особенностей фиксации различными летописцами конкретного «сюжета» - в нашем случае, кончины Владимира Мономаха (1125 г.).

2.1.2 О репрезентации посмертного панегирика Владимиру Мономаху в Суздальской и других летописях

Панегирик-некролог Владимиру Мономаху сохранился в пространстве Ипатьевской (Киевской) и Лаврентьевской (Суздальской) летописей, в которых перечисляются его основные «благостные деяния» для народа и русской земли в целом, высоко оцениваются его христианские добродетели: «просвети Рускую землю акы солнца луча пущая, его же слух произиде по всем странам. Наипаче же бе страшен поганым. Брато-любец и нищелюбец и добрый страдалец за Рускую землю <…> плакахуся по святом и добром князи весь народ и вси люди по немь плакахуся яко же дети по отцю или по матери» (Киевская летопись). Несколько по-иному, но в целом те же свойства князя прославляет автор Суздальской летописи: «Володимер, сын благоверна отца Всеволода, украшеныи добрыми нравы, прослувыи в победах, его же имене трепетаху вся страны и по всем землям изиде слух его <…> потщася божья хранити заповеди <…> Вся бо зломыслы его вда бог под руце его, поне не взношашеся, ни величашеся <…> бог по-каряше под нозе его вся врагы <…> добро творяше врагом своим, отпущаше я одарены. Милостив же бяше паче меры <…> тем и не щадяше именья своего, раздавая требующим».

Если в панегирике Киевской летописи Рассмотрим употребление концептов и мотивов, реализуемых авторами Ипатьевской летописи в предшествующих и дальнейших панегирических повествованиях: например, мотива военной славы («егоже слухъ произиде. по всимъ странамъ. наипаче же б? страшенъ. поганъэмъ); далее, в рассказе о Владимире Глебовиче («? нем же Оукраина много постона»), о Ярославе Владимировиче («и славенъ полкъэ. гд? бо б?шеть емоу ?бида. самъ не ход?шеть полкъэ своими водами. б? бо ростроилъ землю свою»); братолюбия (похвала Ярополку Изяславичу («брат?любивъ»), Глебу Юрьевичу («сеи б? кн?зь. братолюбець. кь кому любо крс?тъ ц?ловашеть. то не ступашеть его и до смр?ти»), Королю Данило («б?шеть бо братолюбьемь св?т?с?с братомъ своимъ Василкомъ»), Роману Ростиславичу («любовь им??ше ко всимъ и к братьи своєи ист?ньноую нелицемерноую»)); милости к нищим и убогим (похвала Ярополку Изяславичу («нищелюбець»), Глебу Юрьевичу («нища? добр? набд?ше»), Андрею Юрьевичу («вел?шеть по вс? дн?и возити. по городу брашно и питье разноличное болнъэмъ и нищимъ на потребу и вид? вс?кого нища приход?щего к соб? просить подава? имъ прошень? ихъ гл?? тако ?да се есть Хс?ъ пришедъ испъэтать мене. и тако приимаше вс?кого приход?щаго к нему»), Роману Ростиславичу («нища? милоу?»), Мстиславу Владимировичу («и млс?твъ»), Давиду Ростиславичу («и переже млс?тни прележашеть»), Святославу Ростиславичу («паче же млс?тни прилежаше»), Мстиславу Ростиславичу («паче же млс?тни прилежаше»), Ростиславу Владимировичу («млс?твъ оубогимъ»), Глебу Святославичу («б? же Гл?бъ млс?твъ на вбоги?»), Всеволоду Ярославичу («набд? оубоги?»), Андрею Юрьевичу («и оубогымъ и вс?кому чину. ?ко вьзлюбленыи ?ц?ь б?шеть»); христолюбивости (в похвале Давиду Ростиславичу, Изяславу Мстиславичу, Ярославу Юрьевичу («хрс?толюбивъ»), Андрею Юрьевичу («хрс?толюбивъ», «? млады верьсты Хс?а возлюбивъ. и прчс?тую его Мт?рь»)); благоверности (в похвале Святославу Ростиславичу, Андрею Юрьевичу, Мстиславу Ростиславичу, Роману Ростиславичу, Давиду Ростиславичу, Ярославу Юрьевичу, Всеволоду Ярославичу, Изяславу Мстиславичу («бл?гов?рнъэи»)). Все эти и многие другие характеристики свидетельствуют о наличии типовых построений в рамках летописных похвал, о наличии общих мотивов (реализация которых на структурном уровне может быть подвержена изменению); авторы летописей, моделируя зачастую схожим образом ряд похвал, гипотетически стремились к письменному «закреплению» образа идеального христианского правителя с возможной ориентацией на уже существующую традицию (ср. с воплощением тех же мотивов и концептов в византийской литературе, например, в Хронике Георгия Амартола (мотив военных побед, военной славы («Он одержал бесчисленное множество побед, о которых трудно рассказать, <и> они превосходят описание. И поэтому быстрым пардусом, назвал его пророк (Дан7.6), предвещая, что он <быстро>, и сильно, и пламенно,и стремительно пролетит по всей вселенной со славой и победами»); христолюбивости («Ибо как мог такой богочестивый, <и> христолюбивый, и в вере скорый…» (Константин Великий)); милости к нищим и убогим («сделав… и приютов для нищих и странников» - Пульхерия; «щедро раздавая нищим дары» - Маркиан); благоверности, благочестия («Валентиниан Великий, в благочестивой вере совершенный инепорочный» - Валентиниан Великий, «Ибо как мог такой богочестивый, <и> христолюбивый, и в вере скорый…» - Константин Великий) и т.д.). Все эти и многие другие пересечения могут свидетельствовать не только о частом типологическом построении летописных панегириков, но и о возможной их включенности в общую традицию написания похвалы государям (при этом, необходимо учитывать и то, что вопрос следования древнерусских авторов конкретным образцам требует отдельного исследования, а иногда и вовсе не решаем, поэтому данное высказывание носит исключительно гипотетический характер) (цитатные параллели частично позаимствованы из курс. работы Е.Д. Скляревской на тему: «Княжеские панегирики домонгольской Руси (на материале Ипатьевского свода)», некоторые - вычленены нами самостоятельно). автор лишь отчасти вводит концепт «богобоязненности», «христолюбивости» князя за счёт выражений: «братолюбець и нищелюбець и добръэи страдалець за Рускую землю», в большей степени делая акцент на элементах плача (использование градации - от описания частного плача к вселенскому: «и сн?ве его Мьстиславъ ?рополкъ В?чьславъ Георгии Андр?и и внуци его и тако разидошас? вси людие»; «весь народъ и вси людие. по немь плакахус?»), то Суздальский летописец усложняет концепт, подключая в своё повествование многопериодные библейские цитаты и прямые распространённые характеристики Владимира как боголюбивого князя («понеже оубо ?нъ всею дшею възлюби Ба?. но и мъэ мним?с? Ба? люб?ще. но аще потщим?с? запов?ди ?го схранити. тогда ?вим?с? Ба? люб?ще. люб?и бо м? реч? запов?ди ?го хранить. се же чюднъэи кн?зь Володимеръ. потщас? Бь?? хранити запов?ди. и Бь?и страхъ прис?[но] им?? в срд?ци. помина? слово Гс?не»).

Данный посмертный панегирик в Суздальской летописи является наиболее распространенным не только в сравнении с аналогичным в Киевской, но и выделяющимся в рамках других первоначальных указаний о кончинах князей в самой летописи. Так, до панегирика Владимиру Мономаху мы встречаемся лишь со скупыми сообщениями о смерти того или иного лица: «Преставис? митрополитъ Русскъэи. Никифоръ. мс?ца Б април» (1121 г.), «Преставис? Силивестръ єпс?пъ Пере?славьскъэи бл?жнъэи. мс?ца. април?. въ. в?э. дн?ь. в великъэи четвергъ А. в то же л?т?. преставис? Дв?дъ кн?зь. Черниговскъэи Ст?ославичь. в то же л?т?. поставиша єпс?пмь Семе?на Володимерю. и Фе?клистъ преставис?. єпс?пъ Черниговскъэи. мс?ца. авгус?. въ. s?. дн?ь. в се же л?т? оубьєнъ бъэс? ?рославець. Стополчичь оу Володимер? города» (1123 г.), «преставис? Василко Ростиславичь. и Ст?ополча? преставис?. мс?ца. феврал?. въ. к?и. дн?ь. в то же л?т?. преставис? Володарь кн?зь Ростиславичь» (1124 г.) и т.д.

Особая выразительность, композиционная стройность панегирика именно из Суздальской летописи, запечатлевшего в себе столь важный для сознания древнерусского человека концепт «богобоязненности», «христолюбия», способствовали перенесению ряда его структурных и смысловых черт на создание подобных некрологов (в духе агиографической литературы) или даже его повторам. Так, почти без изменения повторяется эта похвала (вместе с рассматриваемой библейской компиляцией) в некрологе Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо (Сузд. лет., 1212 г.), где автор присовокупил лишь то, что, по его мнению, было особой заслугой этого князя: ««зльтя казня, а добросмысленныя милуя, князь бо не туне мечь носит в месть злодеем, а в похвалу добро творящим... судя суд истинен и не лицемерн, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и работящих сироты и насилье творящих... И плакашася по нем сынове его плачем великим и вси боляре и мужи и вся земля власти его» В Лаврентьевской летописи, как и в Ипатьевской, присутствует ряд типологических мотивов и характеристик, бытующих в рамках панегириков (как прижизненных, так и посмертных): мотив благочестия, благоверности и христолюбия (в похвале Андрею Владимировичу («бл?гов?рни и х(с?)олюбиви кн?зь добри» - 2 раза), Всеволоду Юрьевичу («благов?рни и х(с?)олюбиви кн?зь велики» - 2 раза; притом, в посмертном панегирике важно упоминание Владимира Мономаха - деда князя (генеалогический аспект), те же характеристики и в похвале князю Константину - сыну Всеволода («Кост?нтин же х(с?)олюбиви бл?гов?рни кн?(з?)» - мотив «наследования» черт достойных предков (употр. 5 раз)); затем те же характеристики фигурируют и в похвалах сыну Всеволода, внуку Юрия - князю Ярославу («бл?гов?рн?и· и х(с?)олюбиви кн?(з?) Ярославъ»), мотив христолюбия явственен и в характеристике уже сына Константина Всеволодовича - князя Василько Константиновича («х(с?)олюбиви кн?(з?) Василко»), а впоследствии и в посмертной похвале князю Святославу Всеволодовичу, сыну Всеволода Юрьевича («х(с?)олюбиви кн?(з?) Ст?ославъ Всеволодичь»). Концепт благоверности присутствует в похвалах князю Святополку-Михаилу Изяславичу, Ярополку Владимировичу, Глебу Юрьевичу, Мстиславу Андреевичу («бл?гов?рни») и др. Мотив милости нищим и убогим присутствует, например, в похвале князю Константину Всеволодовичу, внуку князя Юрия, правнуку Владимира Мономаха (« и бл?жнъ разум?вая на нища и ?бога»).; князю Василько Константиновичу («?верзлъ б?шеть єму Бъ? ?чи срдч?н?и·и вс?мъ цркв?нико(м?)· и нищи(м?)· и печалн?(м?)· яко възлюблени б?ше ?ц?ь· паче же и на мл(с?)тню поминая слово Г(с?)не гл?щеє· бл?жнии мл(с?)твии· яко ти помиловани буду(т?)· и Соломонъ гл?ть· мл(с?)тн?ми и в?рою ?чищаю(т?)с? гр?с») и т.д. Мотив братолюбия явственен в описании Глеба Юрьевича («сеи б? кн?зь. братолюбець. кь кому любо крс?тъ ц?ловашеть. то не ступашеть его и до смр?ти»). Довольно распространена в Суздальской летописи апелляция к «добрым нравам» князей: в похвале Всеволоду Юрьевичу («украшенъ вс?ми

добрыми нравы») и его сыну Юрию Всеволодовичу («сн?ъ бл?гов?рнаго ?ц?а Всеволода· ?крашенъ добрыми нравы· ихже имена вмал? пов?м· се бо чюдни кн?(з?) Юрьи») и т.д.

Все эти и многие другие примеры свидетельствуют не только о часто типовом построении отдельных похвал, основанных на едином спектре концептов и мотивов, но и о возможной причине подобного рода фразовых перенесений и заимствований. Нередко «копирования» характеристик были мотивированы «генеалогическим аспектом», негласным стремлением автора в едином ключе описывать княжеских предков и потомков, выстраивать определённую «родовую традицию» (с подразумеваемым перенесением «благостных» черт из более раннего панегирика в более поздний). . Подобное перенесение целой характеристики в данном случае мотивировано генеалогическим аспектом - Юрий был внуком Владимира Мономаха, что зафиксировал сам летописец (ср. с идеей Лихачева об авторском стремлении запечатлеть в летописи идею наследования князьями черт своих прославленных предков).

В Никоновской летописи также фигурирует панегирик Владимиру Мономаху, в нём репрезентирована и рассматриваемая библейско-цитатная компиляция, однако явственны некоторые расхождения между двумя летописными текстами. Зачастую сюжеты, описанные в этом относительно позднем летописном своде, представляют собой результат переосмысления, рефлексии автора - автора, способного (гипотетически) обращаться к текстам своих предшественников, совмещать их, элиминировать некоторые кажущиеся для него несущественные детали и таким образом, создавать свой оригинальный текст. В общем и целом, Никоновский летописец следует тексту Суздальской летописи, с точки зрения структуры и композиции, тексты практически идентичны. Владимир характеризуется как «благоверный», «великий русский князь», «украшенный добрыми нравами», «прославившийся своими победами», «особо возлюбивший Бога» и следовавший его заповедям (почитал друга и врага своего, добро творил ненавидящим его, был милостив к нищим и убогим и т.д.); Бог за это был милостив к нему и поверг его врагов. Рассуждая о боголюбивости князя, подразумевавшей любовь к ближнему, незлобивость, вверение княжеской воли в руки Господа, оба летописца подключают рассматриваемый цитатный комплекс, в двух случаях (в Суздальской и Никоновской летописях), воспроизводимый в неизменном виде, в одном и том же месте - следующем за описанием мирской славы князя и предшествующем констатации места и обстоятельств захоронения тела князя (преставис? на Лт? оу милоє 12 цр?ьве 13. юже созда потщань?м? 14 многъэм?. сн?ве же ?го и бол?ре несоша [и] В Києву 15. и положенъ бъэс? в ст??и Со?ьи оу ?ц?а сво?го), которой и завершается посмертный панегирик Владимиру Мономаху.

Несмотря на видимую схожесть текстов, при детальном изучении в них можно обнаружить ряд разночтений. Так, автор Никоновской летописи дополняет «исходный», усиливая «генеологический» аспект в самом начале и конце повествования - он указывает на то, что Владимир был не только сыном Всеволода, но и внуком Ярослава, правнуком «великого Владимира» (подчеркивается его «особенное» происхождение): более того, перечисляет всех его горячо любящих сыновей: Мстислава, Изяслава, Святослава, Ярополка, Вячеслава, Романа, Юрия, Андрея (подобное перечисление фигурирует в Киевской летописи, но опущено в Суздальской). Также, Никоновский летописец добавляет в своё повествование отсылки к реальным заслугам князя («и прославися в победах за Русскую землю с погаными Половци»). В Никоновской летописи усиливается концепт исключительности Владимира (противопоставление князь-народ), основанный на силе веры и почитания Бога: «он всею душею возлюбилъ Господа Бога. Но и мы мнимся Бога любяще, а д?лъ его не творяще».

Подобное сличение текстов свидетельствует о явной апелляции автора Никоновской летописи к Суздальской при возможном прояснении ряда мест за счет Киевской. Панегирик Владимиру, созданный как мозаика из библейских словес, изобличающих христолюбивость и милостивость князя, стал основой для появления ряда текстов-подражаний и даже копирований (при незначительных вариациях). В этом контексте интересно изучить, как моделируются подобные посмертные панегирики в самом тексте Суздальской летописи - для чего обратимся к конкретному примеру - некрологу Юрию Всеволодовичу (в котором также фигурирует рассматриваемый библейско-цитатный комплекс).

2.1.3 О компилятивной структуре панегирика Юрию Всеволодовичу в Суздальской летописи

Некролог Юрию Всеволодовичу в Суздальской летописи (по Лаврентьевскому списку) является частью рассказа 1237-1239 гг., начинающегося с описания рязанских событий, ситуации в Коломне и Москве, подробно рисующего осаду и взятие Владимира и Суздаля, ведущего читателя на Сить, где стали станом Юрий Всеволодович и Василько Ростовский и куда приносят весть Юрию о гибели Владимира, которого тот оплакивает, повествующего о победе татар, убиении Юрия, кончине Василька, погребении Юрия и заканчивающегося его похвалой. Компилятивный характер рассказа не вызывает сомнений и обнаруживается из целого ряда повторов (повтор конструкций: «тое же зимы», «и поидоша») и пояснений «редактора» («На предреченная взыдем» и т.д.) - типичных маркеров в летописных текстах, свидетельствующих о сочетании в рассматриваемом пассаже нескольких источников.

По наблюдению М.Д. Приселкова: «Герои этого рассказа умирают на глазах читателя по два раза, и это на пространстве нескольких строк». По мнению исследователя, повествование сделано на основании двух источников - ростовского свода и Юрьева свода (XIII в.). «Сливая в одно два повествования о походе Батыя, - пишет Приселков, -ростовский сводчик в основу положил ростовское повествование, делая из владимирского лишь вставки» Приселков М. Д. Летописание XIV в.//Сборник статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову. Пгр., 1922., самой крупной из которых исследователь считает заключительную похвалу Юрию.

Другой точки зрения придерживался А.Н. Насонов Летописный свод XV в. (Подготовка текста и вводная статья А. Н. Насонова)//Материалы по истории СССР, в. 2, М., 1955., считавший, что целая часть Суздальской летописи (по Лаврентьевскому списку) представляет собой копирование мнихом Лаврентием ростовского свода. О ростовском происхождении Суздальской летописи говорят киноварные отметки на полях рукописи напротив ростовских известий. Обнаружив летописный текст, совпадавший в части 1238-1418 гг. с показаниями Суздальской летописи, Насонов пришёл к выводу, что в ней отразился сокращённый ростовский летописный свод конца XV в., изложение которого было прервано на 1418 г. В этом контексте, заключил исследователь, Суздальская летопись предоставляет ценные сведения по истории Ростовского и соседних княжеств второй половины XIII - начала XV вв.

Представителем ещё одной точки зрения на природу рассказа 1237-1239 гг. в Суздальской летописи является В.Л. Комарович Комарович В. Л. Из наблюдений над Лаврентьевской летописью // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Л., 1976. Т. 30. С. 27-57., поставивший под сомнение гипотезу Приселкова о влиянии на рассказ так называемого Юрьева свода (владимирских известий). Для исследователя мыслится возможной апелляция составителя Суздальской летописи к ряду первичных летописей: ростовской и рязанской, причем голос именно рязанского летописца кажется ему наиболее явственным. Рязанского летописца исследователь называет патриотом-народолюбцем, видевшим причины всех бедствий в действиях русских князей. Согласно Комаровичу, именно прямой и очень резкой речью к обвиняемым отмечен каждый из дошедших до нас эпизодов свода, в особенности, те из них, что касались Юрия Всеволодовича Владимирского. Исследователь отметил то, что «прямым виновником народного бедствия в рязанской летописи представлен был он (Юрий Всеволодович). Отказ его рязанским князьям в помощи рязанский летописец сопроводил обычной своей репликой в гневном тоне библейских пророчеств: «Юрьи же сам не пойде, ни послуша князей рязанских мольбы, но сам хоте особо брань створити. Но уже бяше божию гневу не противитися, яко речено бысть древле Иисусу Наугину богом: огда веде я на землю обетованную, тогда рече: аз послю на ня преже вас недоумение, и грозу, и страх, и трепет. Тако же и преже сих отъя господь у нас силу, а недоумение, и грозу, и страх, и трепет вложи в нас за грехы наша».

В этом контексте, Комарович рассмотрел завершающий рассказ 1237-1239 гг. некролог Юрию Всеволодовичу, отсутствующий у рязанского летописца и появившийся в Суздальской, как попытку переписчика и вместе с этим переосмыслителя ряда событий - мниха Лаврентия реабилитировать фигуру не по праву порицаемого князя. Иными словами, согласно Комаровичу, Лаврентий, создав намеренно идеализированный образ князя, придав ему ряд агиографических характеристик, пошёл наперекор исходному мнению - мнению рязанского летописца, к тексту которого тот не единожды обращался в процессе создания Лаврентьевского свода.

Приведя несколько точек зрения относительно природы происхождения рассказа 1237-1239 гг. Суздальской летописи, мы тем самым актуализировали вопрос о возможности его компилятивного начала. Установить конкретные источники рассказа, назвав один летописный свод первичным, а другой - вторичным, в рамках настоящего исследования не мыслится осуществимым. Следовательно, мы не можем реконструировать изначальные побуждения составителя Лаврентьевского свода, частью которого является Суздальская летопись; строил ли он похвалу Юрию Всеволодовичу, исходя из желания реабилитировать князя, или нет - является довольно спорным моментом. Однако из предшествующих исследований верным оказывается то, что посмертный панегирик князю - нарратив, не ставший частью ростовской или рязанской летописи, требует других подходов к изучению - в частности, апелляции к ряду предшествующих сюжетов из самого Лаврентьевского свода. Мы склонны, скорее, придерживаться того мнения, что панегирик Юрию Всеволодовичу является не некрологом, написанным сразу после смерти князя, а литературным памятником письменности с довольно большой перспективой в прошлое - что продиктовано его литературными источниками. Вся посмертная похвала будто бы соткана из отдельных частей предшествующего текста в самой Лаврентьевской летописи. Основой для этого нарративного построения послужила, в большей степени, именно похвала Владимиру Мономаху (1125 г.). Начнем сличение двух тексов.

В обоих повествованиях князьям дается примерно одинаковая характеристика: они были «благоверны», «украшены добрыми нравами», чтили законы Божии. Богобоязненность князей доказывается приведением рассматриваемого библейско-цитатного комплекса (фигурирует в неизменном виде). Несколько редуцирован пассаж, рассказывающий о вверении Господу княжеской воли, обеспечивающем последующее благоденствие князя - помощь высших сил в низвержении врага. Дойдя в своих «выписках» до неприменимых к Юрию качеств - как таковым победителем врагов Юрий не был - летописец прерывает копирование на слове «замысел», но тут же возобновляет, элиминировав несколько строк.

В обоих отрывках подчеркивается «милостивость» князей, проявляющаяся в помощи нищим и убогим, строительстве и «украшении» церквей. Если в похвале Владимира присутствуют лишь общие намёки на его «благостные» деяния, то в панегирике Юрию Всеволодовичу летописец прямо указывает на постройку князем конкретного города и церкви: Нижнего Новгорода и «монастыря Святыя Богородица Новегороде» (нижегородский Благовещенский монастырь) Описание фактических заслуг князей в панегириках - довольно распространённое явление. Так, в Лаврентьевской летописи неоднократно упоминается факт строительства князьями городов и церквей (в похвале князю Юрию Муромскому («преставис? кн?зь Гюрги Муромьски· м(с?)ц? генвар? въ· ???· дн?ь· и [положиша] [и] [в] хв? цр?кви Муром?· юже б? самъ созда(л?»); Всеволоду Юрьевичу: «кн?зь Всеволодъ Гюргеви(ч?)· тивуна сво?го Гюрю· с людми в Русь· и созда гра(д?) на Городци на Въстри· ?бнови свою ?тчину»; «мног? же црк?ви созда по власти своєи· ибо созда црк?вь прекрасну на двор? своє(м?)· ста(г?) м(ч?)ка Дмитри?· и ?краси ю дивно· иконами»; впоследствии - Юрию Всеволодовичу. То же явление - в Ипатьевской летописи - создание князьями городов (см. похвалу Андрею Юрьевичу: «создалъ же б?шеть соб? городъ каменъ. именемь. Бо?любыи. толь далече. ?коже Вышегородъ ? Кыева. тако же и Бъ?любъэи ? Володим?р?», «кн?зь же Андр?и б? городъ Володим?рь силну оустроилъ. к нему же ворота злата? досп? а друга? серебромъ оучини ), Королю Данило: «иже созда городъэ многи»); церквей (в похвале Андрею Юрьевичу: «тако и сии кн?зь блгов?рныи Андр?и и створи црк?вь сию в пам?ть соб?…»; «посемь же иныи цр?кви многы камены постави различны?. и манастыр? многи созда»; Роману Ростиславичу: «и созда црк?вь каменоу ст?го. І??ана. и оукрасивъ ю вс?кимъ строєньємь црк?внъэмъ. и иконъэ златомъ. и хиниптомъ оукрашенъэ. пам?ть зд?ва? родоу своємоу. пече же и дш?и своєи ?ставлениє гр?ховъ прос?»; Давиду Ростилавичу: «по вс? дн?и ход? ко црк?ви ст?го. архистратига Бж?и? Михаила. юже б? самъ создалъ. во кн?женьи своемь. такое же н?с? в полоунощнои стран?. и всимъ приход?щимъ к неи дивитис?. изр?дн?и красот? е? иконъэ златомь. и жемчюгомъ. и камениемь драгимъ. оукрашенъэ и всею блгд?тью исполнена», Королю Данило: «и црк?ви постави. и оукраси ? разноличнъэми красотами»). . Однако, как свидетельствует ряд летописей, Юрием Всеволодовичем был также заново отстроен собор в Суздале Ср. Лаврентьевскую под 6730 (1222) г., Симеоновскую -- под 6731 (1223) г., Спасский собор в Нижнем Ср. Лаврентьевскую под 6733 (1225) г., Симеоновскую -- под 6734 (1226) г., возможно, даже Архангельский собор в том же городе См.: Нижегородский летописец. Работа А. С. Гациского. Н. Новгород, 1886, с. 1, 2.. Ни одна из этих существенных построек летописцем в похвале не указана. А.Е. Викторова, В.Л. Комарович и Б.М. Пудалов Пудалов Б.М. Благовещенский монастырь и нижегородское летописание XIV-XV вв.//Ученые записки Волго-Вятского отделения Международной славянской академии наук, образования, искусств и культуры. Вып.10. Н.Новгород, 2002. С.109-115. (Перепечатано: Историческое краеведение в школе. Материалы областной научно-практической конференции 14 ноября 2001 г. Н.Новгород, 2002. С.150-157). на основе текстологического сличения рукописей, предположили, что Лаврентьевский свод был создан именно в нижегородском Благовещенском монастыре, что может отчасти объяснять фактическую избирательность Лаврентия в тех или иных летописных указаниях. Следует особо подчеркнуть, что данной гипотезе противостоят убедительные в большей или меньшей степени изыскания А.Е. Елисеева Елисеев А. Рассказы о родном городе. Горький, 1958. С.23., считавшего местом работы Лаврентия Печерский монастырь; А.Н. Насонова Насонов А.Н. История русского летописания XI-начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. С.169, 176-178, 199-201. предположившего, что летописный свод создавался во Владимирском Рождественском монастыре; Н.Н. Дурново Дурново Н.Н. Введение в историю русского языка. М., 1969. С.72. № 137., вовсе назвавшего Суздаль как место написания свода и т.д. Не формулируя точных причин выделения летописцем именно нижегородского Благовещенского монастыря, мы, тем не менее, указываем на важную черту построения автором летописного текста - его избирательность (которая гипотетически могла быть следствием личностных мотивировок).