Древнерусские летописи

При описании похода Игоря на половцев в более поздних сводах подтверждаются те же текстологические связи, явственные при анализе рецепции сюжета о походе на Кобяка. Так, в Троицкой летописи практически дословно воспроизводится статья за 1186 г. Лаврентьевского свода. Автор вводит лишь ряд цитатных уточнений, в ряде случаев дополняя или повторяя сентенции (зачастую именно библейского толка) для усиления идеи о поражении русских князей как наказания за грехи. Так, летописец дополняет цитату из Книги пророка Исаии (Ис. 26:16), использованную в Суздальской летописи в сокращенном виде: Суздальская летопись: «Исайя бо пророкъ глаголеть: «Господи, в печали помянухом тя», и прочая»; Троицкая летопись: «Исайя бо пророкъ глаголеть: Господи, в печали помянухом тя, и въ печали мало наказанiе твое есть намъ». Интенсификации той же идеи способствует повтор (при частичной вариации формы) фразы: «Се же... зд?яся гр?х ради наших» (СЛ), «и се ключися надъ нами за прегр?шенiа наша» (ТЛ) при описании неудачной обороны Переяславля Владимиром Глебовичем (получение князем тяжелого ранения) и в целом - при интерпретации причин поражения русских князей в походе против половцев (1185 г.). Тем самым составитель Троицкой летописи не только усиливает важность мысли о наказании за грехи, но и на структурном уровне визуализирует нарративные приемы автора Суздальской летописи (повтор цитаты в данном случае делает более наглядной сопоставимость двух князей - Игоря и Владимира (Ольговича и Мономашича), чье имплицитное противопоставление уходит на второй план в контексте страданий от врагов-иноверцев (представители враждующих родов в этом случае уравниваются, будучи репрезентированными, в первую очередь, как христиане, лишенные благодати). Концепт «наказания за грехи» реализуется в Троицкой летописит и за счет двукратного повторения в околобиблейском микротексте (в конце статьи) о страданиях праведной мученической души слова «казньми» (вместо вариации элементов в Лаврентьевской летописи («напастьми» и «казньми»)). При этом сама развернутая, многопериодная фраза гипотетически стала следствием переработки подобной цитаты из ПВЛ (1096 г.) при возможном обращении летописца и к праисточникам: «И ина словеса хулная глаголаху на святыя иконы, насмихающеся, не в?дуще, яко Богъ казнить рабы своя напастьми и ратьми, да явяться яко злато искушено у горьнил?: хрестьяномъ бо многими скорбьми и печальми внити въ царство небесное» (ПВЛ, 1096 г.) Цитата из Суздальской и Троицкой летописей, в большей степени, представляет собой повтор фразы из Повести временных лет. Она воспроизводится на протяжении всей летописи (ПВЛ) несколько раз (в повествованиях за 1185 и 1239 гг), в неизменённом виде как часть молитвы, либо при описании нашествий врагов, воспротивившихся воле Господней и сотворивших самосуд над смиренным христианским народом. Особый интерес вызывает текст за 1239 год, в нём анализируемая цитата предвосхищает довольно распространённое описание «татаровых нашествий»: «Тогож? л?. Татарове вз?ша. Пере?славль Рускъэи. и єпс?па оубиша и люди избиша. а град? пожьгоша ?гнем?. и люди. и полона много взем?ше ?идоша»; далее: «Тогож?. л?т?. Вз?ша Татарове Черниговъ. кн?зи ихъ. въэ?хаша въ Оугръэ. а град? пожегше и люди избиша. и манастъэр? пограбиша. а єпс?па Перфурь? пустиша в Глухов? В. а сами идоша в станъэ сво?». Ср. с рассказом о набеге половцев: «и мало в городъ не вогнаша половци, и зажгоша болонье около города, и увратишася на монастыр?, и пожгоша манастырь Стефанечь, деревн? и Германечь» и т.д. Из подобного сопоставления явственна авторская интенция к выстраиванию повествований, касающихся врагов-иноверцев (половцев и татар) в едином ключе. , «ямко во огним искушбет­ся злбто, и челов?мцы прiямтни въ пещим смирйнiя» (Сир. 2:5), «» (Пчела, 32, сборник Розанова)» и т.д. Последнее текстуальное расхождение между Лаврентьевской и Троицкой летописей касается финальной фразы сюжета: СЛ: «Тако любить, якоже ны възлюбилъ е, и страсть приятъ, нас ради», ТЛ: «То кого тако любить богъ, якоже ны възлюбилъ есть, и страсть приятъ нас ради» (акцент на милостивости Бога к русскому народу, которого он испытывает бедами от врага-иноверца).

Рассказ о походе Игоря на половцев в Симеоновской летописи является точным заимствованием повествования из Троицкой летописи (в обеих летописях одни и те же разночтения с Лавретьевским сводом) - что в лишний раз подтверждает возможную текстологическую связь между Симеоновской и Троицкой летописями.

Повествование Владимирского летописца о событиях 1185 г., как и в случае с описанием похода на Кобяка, лаконично. Но если в предыдущем сюжете автор сократил источник до реализации основных концептов, то в рассказе за 1186 г., очевидно авторское следование букве текста, построенного по модели сюжета Лаврентьевской летописи (гипотетически таковыми могут быть и Троицкая, и Симеоновская летописи, и даже сам Лаврентьевский свод), до эпизода отступления половцев и их осады Переяславля - далее текст редуцирован и сведен к констатации того, что Владимир Глебович затворился в Переяславле (опущен целый пассаж о героической борьбе Владимира с половцами, в ходе которой он получил тяжелые ранения, о спасении переяславцами князя), а Игорь Святославич через какое-то время совершил удачный побег из половецкого плена. Из подобной трансформации текста очевидно снижение автором героического пафоса предшествующего текста и сведение к минимуму идеи о милостивости Божественного промысла. Несмотря на то, что летописец не использует интересующую нас библейскую сентенцию, порицающую горделивость Ольговичей, их «лжемужество» и «лжемудрость», он сохраняет идею о том, что все беды, причиненные врагом, стали следствием «грехов» (в этом контексте Ольгов внук, в понимании летописца, - в первую очередь, грешник; опуская провиденческие элементы нарратива, касающиеся прозрения князя и признания им верховенства Божественного закона, он будто бы ставит под сомнение истинную «христолюбивость» князя; также и Владимир Глебович более не предстает как великомученик, жертва врага-иноверца). Исходя из подобной репрезентации события явственно, что летописец больше интересовался не идеологическим контекстом (с вытекающей из этого важностью описания развития образов князей), а поиском причин поражения русских в битве против половцев 1185 г. (основной причиной, согласно летописцу, стали грехи Ольговичей (гордыня и тщеславие) - их «хвастливые» речи сохранены в тексте Симеоновской летописи).

Статья за 1186 г. Никоновской летописи представляет собой подробный пересказ текста той же статьи из Лаврентьевского свода. Никоновский летописец следует тому же алгоритму повествования: 0) описание солнечного затмения, 1) Ольговы внуци самовольно отправляются в поход на половцев, 2) перечисление участников похода (дословное воспроизведение), 3) войска русских князей одерживают первую победу, половцы отступают, 4) хвастливая речь князей (в видоизмененном виде), 5) летописец осуждает намерения тщеславных князей, ссылаясь на божественную волю (вместо цитаты: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» фигурирует «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать»), 6) перелом в ходе сражения, наступление половецких войск русских князей («крамольников») (поражение русских войск как наказание божественным гневом). 7) последствия сражения (перечисление убитых и пленных в войсках русских князей) (добавочное упоминание о богатыре Добрыне Судиславиче), 8) имплицитное предположение о причинах исхода сражения (нарушение «запретов», расплата за грехи - провиденческий аспект): «не в гордости бо, но в смиренiи помощь Божiа есть», 9) плач («возплакавше, кричяще аки ума и смысла испадоша»), 10) перелом: киевский князь отправляет войска на помощь пленным, 11) отсупление половцев, 12) оборона Переяславля (Владимир Глебович заточается в Переяславле, спасаясь от половцев), 13) Игорь спасается из плена, т.к. Богом была услышана его молитва.

Никоновский летописец следует основным «элементам» текста Лаврентьевской летописи, но в большинстве случаев выражает тот или иной компонент по-другому (вариация формы при передаче того же смысла). Так, например, трансформируется «хвастливая» речь Ольговичей: «се уже сихъ Половцевъ поб?дихомъ, поидемъ убо еще въ поле, и поб?димъ иныхъ Половцевъ, и имя себ? и славу обрящемъ в?чну». Очевидно сохранение автором важной идеи о тщеславии Ольговичей (концепт славы), их ненасытности, подкрепленной успехом предшествующей победы, но данная мысль репрезентирована на вербальном уровне уже по-другому. То же изменение плана выражения явственно и при замещении интересующей нас цитаты: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» на фразу: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (в обоих случаях осуждается гордость, но в последнем варианте концепт гордости более отчетливо считываем - происходит прояснение смысла).

В Никоновской летописи есть и более очевидные измения, например, опускается первая хвастливая речь Ольговичей (но при этом, перечисление участников похода идентично перечислению в Лаврентьевской летописи). Более того, составитель Никоновской летописи усиливает идею демоничности половцев, прямо сравнивая их с демонами. В описании ратных потерь вставлено упоминание о гибели Добрыни Судиславиче (которго нет в предшествующих текстах). Интересно и изменение в интерпретации образа Владимира Глебовича, более не предстающего как героического борца с врагами-иноверцами - его выход против половцев летописец считает необдуманным, ведь тот, выступая против более сильного на тот момент врага, рисковал своей жизнью («дерзнувъ идее на нихъ самъ з дружиною своею, и ту много дружины его избиша, мало же и самаго не убиша князя Владимера Гл?бовичя…» (его поступок, таким образом, имплицитно приравнивается к самовольному походу Игоря без соглашения на то старшего киевского князя). Зато единой в обоих текстах является подача Игоря Святославича как князя раскаявшегося и пришедшего к идее верховенства божественного промысла (он был спасен, ибо Бог услышал его молитву). Из подобного сопоставительного анализа явственно, что рассказ Никоновской летописи за 1186 г. во многом опирался на текст Лаврентьевской при вариации в ряде случаев формы выражения отдельных компонентов и корректировке репрезентации персоналий (это касается Владимира Глебовича).

Прежде чем перейти к анализу интерпретации событий 1237 г. в более поздних летописных сводах, обратимся к специфике освещения тех же событий в тексте Суздальской (Лаврентьевской) летописи. Одним из ключевых эпизодов статьи за 1237 г. является оборона Владимира При сличении Лаврентьевской летописи с текстами более поздних летописцев (рассказ за 1237 г.) мы остановимся именно на сюжете, касающемся осады татарами Владимира. Подобное сюжетное сужение мотивировано наличием исследуемой цитаты: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови», именно в этом фрагменте текста. . Описание осады татарами города предвосхищается известием о том, что Юрий Всеволодович «выеха из Володимеря в мале дружине... и еха на Волъгу... и ста на Сите станом... и нача... совокупляти вое противу Татаром», во Владимире же «оур?дивъ сн?ъэ сво? в собе м?сто. Всево[ло]да В. и Мстислава». Кроме поставленных великим кнзем сыновей, обороной города руководил воевода Петр Ослядюкович. Когда татары подступили к Владимиру, «володимерци затворишас? в град?... и не ?твор?щим?с?». Татары привели к стенам городам брата Всеволода и Мстислава, ранее захваченного ими в плен - Владимира Юрьевича - «и начаша Татарове молвити. знаете ли кн?жича вашего. Володимера». Всеволод и Мстислав, по указаниям летописца, «познаста брата сво?го. Володимера …сжалистаси брата сво?го д?л? Володимера. и рекоста дружин? своєи. и Петру воєвод?. брат?? луче нъэ єс? оумрети перед? Золотъэми вратъэ. за ст?ую Бц?ю. и за правов?рную в?ру хь?ньскую. и не да воли ихъ бъэти. Петръ ?сл?дюковичь». При этом, книжник акцентуализирует аспект смирения князей Всеволода и Мстислава перед волей Бога - смирения, мотивированного не столько видом пленного брата («бе бо унылъ лицеем»), сколько неотвратимостью расплаты за грехи: «и рекоста оба князи: си вся наведе на ны Богъ грех ради нашихъ, яко же пророкъ глаголеть: несть человеку мудрости, ни е(сть) мужства, ни ес(ть) думы противу Господеви. Яко Господеви годе быс(ть), тако и быс(ть), буди имя Господне благославено в векы». Подобное желание вступления братьев в бой с «нечестивыми» можно, конечно, трактовать и в рамках активной праведной борьбы с врагом-иноверцем, если бы не дальнейшее рассуждение летописца про «батог Божий», насылаемый «грех ради и неправды», «за оумноженье беззаконии», про набег «поганых», воспринимаемый князьями как неотвратимую данность, ниспосланную Господом на Русь «во исправление» («попусти Бъ? поганъэ?. не акъэ милу? ихъ. но нас? кажа. да бъэхом? вст?гнулис?. ? злъэх? д?лъ. и сими казньми казнить нас? Бъ?. нахоженьєм? поганъэх?. се бо єс? батогъ ?го»). Согласно дальнейшему повествованию, «воля Господня» приходит в исполнение: татары берут город, Всеволод и Мстислав бегут из Владимира, но все же оказываются убитыми «вне града». Владимир подвергнут разорению, разграблены и сожжены церкви и монастыри и т.д. Таким образом, в соответствии с наррацией Суздальского летописца, желание воеводы Петра удержать князей от наступления (и гибели от рук поганых), от совершения искупительной жертвы «за святую Богородицю и за правоверную веру х(рист)ьяньскую» не осуществляется. В итоге, поступок князей (бой под Золотыми воротами), изначально способный мыслиться как активный «хоробрый», противоречащий воле врага, благодаря специфическому повествованию летописца, получает иные коннотации (вместо фактического объяснения - князья, преисполненные ратным духом и желанием сразиться с «поганым» врагом, склоняются к наступательной тактике; Петр Ослядюкович, осознавая численное преимущество врага, выбирает оборонительную стратегию - летописец выдвигает на первый план провиденчески-религиозную интерпретацию событий, согласно которой «христолюбивые князья» идут в бой во имя искупления грехов О существовании схожих нарративов о поражениях от руки врага-иноверца, выстроенных в типовом ключе, где важен аспект смирения - ранее писал А.В. Лаушкин (Лаушкин А. В. Идеология «ордынского плена» и летописные известия о «Неврюевой рати» // История и культура

Ростовской земли. 2000. Ростов, 2001. С. 24--31). Соглассно исследователю, подобные повествования были определены существованием на Руси в конце XIII века особого ментального феномена - «идеалогии ордынского плена». По мнению Лаушкина, «все случившееся с Русью не могло не напомнить историю гибели Иудейского царства», когда евреи за свои грехи были преданы в услужение вавилонскому царю Навухудоносору, «и сыну его, и сыну сына его, дондеже приидетъ время земли его». Через своих пророков Бог требовал от наказанных не бежать от кары и сохранять веру. Сохранение веры в обстоятельствах плена должно было служить для евреев заслогом будущего спасения. Таким образом - заключает ученый - в Ветхом Завете в готовом виде содержалась своеобразная “идеология выживания” в условиях иноземного владычества, важнейшей чертой которой был исторический оптимизм -- надежда на грядущее спасение». Если признавать применимость данной концепции к рассматриваемому сюжету, «покорные» речи князей (насыщенные библейскими аллюзиями) - и соответственно мотивы их поступков кажутся вполне объяснимыми.).

В более поздних сводах описываемое событие представлено по-разному. Если составитель Троицкой летописи целиком и полностью следует букве Лаврентьевского свода, то автор Симеоновской - при использовании общего сюжетного каркаса первоисточника (происходящего от Лаврентьевской летописи По наблюдениям М. Д. Приселкова, статья 1237 г. Троицкой летописи идентична Лаврентьевской летописи; Симеоновская здесь отошла от Троицкой, заменяя ее текст вставками из Московского великокняжеского свода кон. XV в.: Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 314. (или подобного текста Троицкой летописи Согласно В. Рудакову, Симеоновская летопись отразила в части до 1391 г. тверскую переработку Троицкой летописи (Рудаков В. Н. Русские книжники XV--XVI веков в поисках героев борьбы с татарами // Электронный научно-образовательный журнал «История». М., 2013. Выпуск 6 (22)).) и даже отдельных цитат При сличении текстов Лаврентьевской и Симеоновской летописей (сюжет об осаде Владимира) стали очевидны следующие цитатные пересечения: «Приидоша отъ всточьныя страны на Рязаньскую землю лесомъ безбожнии Татарове»; «И начаша воевати Татарове землю Рязаньскую... и поплениша ю и до Проньска»; «Рязань... пожгоша весь, а князя великаго Юрья убиша...другыхъ стрелами състреляху»; «Много же святыхъ церквеи огневи предаша и монастыре и села пожгоша, а имение»; «Потом же поидоша... на Коломну»; «а у Всеволода воеводу его Еремея Глебовичя убиша и иныхъ много мужеи побиша. А Всеволодъ в мале дружине прибеже въ Володимерь, а Татарове поидоша к Москве»; «взяша Москву, и воеводу ихъ убиша Филиппа Нянька; Юрьева сына - князя Володимера руками Яша; избиша отъ старець и до младенець»; «и многа имениа вземше, отъидоша»; «Юрьи... изъ Володимеря и еха на Волгу съ сыновцы своими, съ Василкомъ и Всеволодомъ и Володимеромъ»; «Тогда же прииде...къ граду Володимерю месяца Февраля въ 3 день, а Володимерци затворишася въ граде съ Всеволодом и съ Мстиславомъ, а воевода бе у нихъ Петръ Ослядюковичь. Татарове же приидоша къ Золотымъ воротамъ, водящее съ собою княжича Володимера... начаша вопрошати: велики князь Юрьи есть ли въ граде?»... «Знаете ли княжича вашего?». Бе бо уныл лицемъ... Всеволодъ же и Мстиславъ стояста на Златыхъ воротехъ и познаста брата своего Володимера. О, умиленное брата видение и слезъ достоино! Всеволодъ же и Мстиславъ з боляры своима и все граждане плакахуся, зрящее Володимера»; «Татарове же отступише отъ Золотыхъ воротъ и объехаша весь градъ и станы сташа предъ Золотыми вороты, и бе многое множество вои около всего града. Всеволодъ же и Мстиславъ сжалиста си брата деля своего Володимера и рекоста всеи дружине своеи и Петру воеводе: «Братие, лучше ны есть умрети предъ Златыми вороты за святыа церкви и за православную веру христианскую…». , прочитывает интересующий нас рассказ несколько в ином ключе. В этом случае в уста братьев Всеволода и Мстислава вкладывается речь, отчасти разнящаясяся с той, что фигурирует в предшествующих текстах: «Лучше ны есть умрети... за святые церкви и за православную веру христианьскую, нежели воли ихъ быти над нами». Петр Ослядюкович же произносит реплику, ранее относящуюся к князьям: «Сиа вся наведе Богъ на ны грехъ ради нашихъ; яко же пророк глаголет: несть человеку мудрость и несть мужества, ни думы противу Господеви». Вариативное интерпретирование персонажей и событий в Симеоновской летописи достигается за счет «скольжения характеристики», атрибуции конкретной цитаты другому действующему лицу. При таком ракурсе взгляда летописца на события 1237 г. князья Всеволод и Мстислав Юрьевичи из непротивящихся Божьей воле князей на фоне «смиренного» воеводы Петра трансформируются в активных борцов против «поганых».

Владимирский летописец так же, как и в случае с Симеоновской, близок тексту Лаврентьевского свода. Он следует идентичному алгоритму описания разорения Рязани, Москвы, Владимира, прибегает в ряде случаев к тем же характерным для Лаврентьевского свода цитатам (наличествует особая фразовая конструкция: «наряжати лесы, пороке (пропущено: ставить)», которая упрощается другими летописцами до «лесы рядити, пороки ставити») или сентенциям, частично трансформированым и повторяющимся не так часто, как в оригинале: например, цитата из Повести временных лет в сюжете за 941 г., использованная в сценах разорения Москвы и Рязани, в выборке Владимирского летописца применяется лишь к Москве: ВЛ: «град и церкви огню предаша», ЛЛ: «град, и церкви святыя огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша, и много именья въземше, отидоша». Владимирский летописец лишен богатой риторики - в нем нет обширных околобиблейских рассуждений на тему смирения перед божественной волей и т.д., но он насыщен фактами и идейными концептами, реализуемыми тем же способом, что и в Лаврентьевской летописи. Во Владимирском летописце сохраняются «смиренные» речи князей Всеволода и Мстислава, но разделенные добавочной фразой: «И не дастъ ны воли Петръ Ослябуковичь» - они усиливает идею противопоставления Всеволода, Мстислава и их воеводы (два полюса стратегий и взглядов - с одной стороны, наступательная, но интерпретированная в качестве борьбы за веру и искупления грехов, с другой - оборонительная и рациональная).

В ином ключе сцена осады Владимира репрезентирована в Никоновской летописи (Голицынский список). Согласно этой летописной версии, свои устремления пойти на врага братья Всеволод и Мстислав мотивируют выступлением против «воли врага»: «лутче умрети нежели воли их бытии». В других редакциях Никоновской летописи князья и вовсе преисполнены ратным духом, они произносят: «Възхотеша изыти противу ихъ, и ре(к)ша воеводе своему Петру Ослядюковичю: изыдем къ нимъ на бои за святыа церкви и за православную веру». Петр Ослядюкович, как и в Симеоновской летописи (и Никоновской летописи по Голицынскому списку), произносит реплику о «наведении поганых за грехи», изначально принадлежавшую князьям. Воевода Петр не только апеллирует к христианскому смирению, но и подтверждает свою позицию рациональными доводами о численном преимуществе врага: «Како убо можем изыти на них, и стати противу толикаго множества? Лутчи нам есть в граде седети и, елико возможно нам, противу их брань сотворити». Подобное сопоставление в очередной раз демонстрирует интерпретационный характер Никоновской летописи, усвоившей традицию предшествующего повествования (в большей степени, Симеоновской летописи Идею о влиянии Симеоновской летописи на Никоновскую выдвинул Б.М. Клосс (Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI--XVII вв. М., 1980. С. 25-29).), но переосмыслившей ее (Никоновский летописец выдвигает на первый план фактические мотивировки - молодые князья стремятся к сече с врагом-иноверцем, более опытный воевода, апеллируя к большей численности врага, отговаривает князей от наступления и придерживается оборонительной тактики).

Проследив за рецепцией сюжета за 1237 г. из Лаврентьевской летописи в более поздних текстах, мы обнаружили очевидные текстологические связи между Троицкой и Лаврентьевской летописями, в которых наличествует идея о «смиренных» князьях, выступающих в бой с врагом за «христианску веру». Та же цитатная и концептуальная близость с Лаврентьевским сводом явственна и в случае с Владимирским летописцем (хотя степень интерпретационного начала - в рамках плана выражения - имеет место быть). Наравне с этим, тексты Симеоновской и Никоновской летописей (гипотетически соединенные на текстологическом уровне) репрезентируют пример очевидного переосмысления исходного сюжета - в повестях этих летописей князья предстают в качестве активных борцов за веру, идя в разрез с мнением «смиренного» воеводы Петра Ослядюковича. Изменение в интерпретации персонажей достигается за счет «скольжения характеристики» - атрибуции конкретной околобиблейской речи (частью которой является рассматривая сентенция: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови») другому лицу (воеводе Петру).

Таким образом, на основе сопоставительного анализа сюжетов из более поздних летописных сводов: Троицкого, Симеоновского, Владимирского и Никоновского, отмеченных интересующей нас библейской сентенцией: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови», были выделены основные функции повторяющейся цитаты. Во-первых, сентенция является маркером определенного повествования о борьбе русских князей с врагами-иноверцами (половцами и татарами), инвариант которого с большей или меньшей степенью точности воспроизводится в текстах различной удаленности от праисточника (зачастую таковым выступает именно Лаврентьевская летопись). Во-вторых, цитата становится показателем текстологической близости ряда летописных сюжетов. Из наиболее очевидных тенденций назовем частую апелляцию Троицкой летописи к Лаврентьевской, Симеоновской - к Троицкой, Владимирской - к Симеоновской, Троицкой (или самой Лаврентьевской), Никоновской - сразу к ряду летописных указаний (при этом, необходимо учитывать интерпретационный характер повествования этой летописи: зачастую автором на смену исходных провиденчески-религиозных мотивировок выдвигаются фактические; князья и их действия предаются строгому критическому анализу). В-третьих, сентенция может подчеркивать случаи авторского толкования конкретного лица или события (цитата как маркер интерпретационного начала более позднего летописного свода), если она атрибутируется уже другому персонажу (явление «скользящей характеристики»).

2.2.5 Вывод: об основных функциях повторяющейся библейской цитаты «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» в летописных текстах

Таким образом, мы детально рассмотрели повествования в Суздальской летописи и более поздних летописных сводах - Троицком, Симеоновском, Владимирском и Никоновском, отмеченные цитатой: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови»: это рассказы за 1185 г., 1186 г. и 1237 г. Относительно первых двух случаев в Суздальской летописи (1185 г. и 1186 г.) указанная сентенция стала показателем не только родственности (слитности) сюжетов (поход на Кобяка, поход Игоря против половцев), но и важного явления «скольжения» характеристики героев - половцев и русских князей. Было доказано, что «переходность» характеристик напрямую связана с амбивалентностью репрезентации персонажей, попеременно описываемых в парадигме «поганых» (или наоборот - жертв). Также было отмечено, что анализируемая цитата напрямую связана с усложненным концептом «хоробрости», «мужества», который может реализовываться в летописи в положительном аспекте (если мужеству способствуют княжеская мудрость, богобоязненность, смирение) и в отрицательном (если хоробрости сопутствуют тщеславие, горячность и недальновидность князя). Относительно последнего, третьего случая в Суздальской летописи (1237 г.) наличие цитаты отмечает не только определенный нарратив (борьба с внешним врагом), но и важное для летописания явление «компилятивной» структуры ряда повествований, построенных зачастую из фрагментов предшествующих рассказов. При разделении текста статьи за 1237 г. (СЛ) на сегменты «заимствований» (сюжетных пересечений) наглядным сделалось то, что рассматривая сентенция - это также маркер исторических ретроспекций, совершаемых летописцем. Автор создает текст, встраивая его в «матрицу» готовых сюжетов, а соответственно - и событий, воспоминание о которых должно было реактуализироваться у читателя уже в связи с более поздним событием (татаро-монгольским нашествием). Обнаружение подтекстного пласта в статье за 1237 г. сделало наглядным стремление летописца выявить исторические аналогии, очертить примерный круг причин описываемых им событий - и в целом, показать историю как цикл повторяющихся эпизодов и ошибок, не усвоенных теми или иными историческими фигурами.

На основе сопоставительного анализа сюжетов из более поздних летописных сводов: Троицкого, Симеоновского, Владимирского и Никоновского, отмеченных интересующей нас библейской сентенцией, были выделены следующие функции повторяющейся цитаты: 1) сентенция как маркер определенного нарратива, посвещенногоборьбе русских князей с врагами-иноверцами (половцами и татарами)), инвариант которого с большей или меньшей степенью точности воспроизводится в текстах различной удаленности от праисточника (зачастую таковым выступает именно Лаврентьевская летопись); 2) цитата как показатель текстологической близости ряда летописных сюжетов (явственна апелляция Троицкой летописи к Лаврентьевской, Симеоновской - к Троицкой, Владимирской - к Симеоновской, Троицкой (или самой Лаврентьевской), Никоновской - сразу к ряду летописных указаний; 3) сентенция как маркер интерпретационного начала более позднего летописного свода (цитата может подчеркивать случаи авторского толкования конкретного лица или события, если она атрибутируется уже другому персонажу (явление «скользящей характеристики»)).

Заключение

После совершённой нами попытки более детального изучения летописных текстов вполне доказуемым оказалось утверждение Д.С. Лихачева о том, что древнерусский книжник способен талантливо соединять «куски драгоценной смальты», благодаря которым он создает единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное текстуальное полотно. Подобное компилирование вариативных фрагментов подразумевало наличие в каждом из них единых инвариантных мотивов, способных быть аккумулированными в общий объединяющий их замысел. Под такими разновеликими фрагментами в данной работе подразумевались «места цитирования», разлитые по одному или нескольким летописным текстам; под инвариантными мотивами - общие для ряда цитатных мест контексты или сюжеты (прижизненные и посмертные панегирики князьям, битвы войск русских князей с врагами-иноверцами).

Благодаря приведённому обзору исследовательской литературы, частично оснащённому нашими собственными примерами, мы пришли к выводу о том, что изучение цитат в канве древнерусских текстов - в частности, летописей, мыслится существенным. Анализ функционирования цитат, инкорпорированных в летописи, не релевантен с точки зрения позитивистского подхода к памятникам древнерусской письменности, но важен для исследования рецепции, отношения и описания вариативных событий летописцем. При подобном подходе фигура древнерусского автора предстает, с одной стороны, как «традиционная» (верная негласному литературному этикету), с другой - как активная, постоянно дающая о себе знать в рамках произведения, способная рефлектировать и по-особому выстраивать текст.

Подобное моделирование текста в эпоху Древней Руси зачастую мыслилось возможным за счет обращения книжника к некоторым авторитетным текстам, чьи отдельные идеи и сентенции в виду их частой воспроизводимости, могли конвертироваться в locus communis или в сжатый и лаконичный вербальный концепт (этикетно-центонные построения). Такими «авторитетными текстами» применительно к летописям становились книги Св. Писания. Апелляция к ним означала, с одной стороны, включенность древнерусского текста в более широкую культурную парадигму, с другой - определяла грамотность и просвещённость писца.

Однако на пути определения конкретных библейских источников того или иного древнерусского текста перед исследователем стоит нелегкая и порой вовсе не решаемая задача точной атрибуции, которая в ряде случаев едва ли мыслится возможной ввиду отсутствия в период до XV в. полных древнерусских переводов книг Священного Писания (в особенности - текстов Ветхого Завета); отсутствия фактов, прямо свидетельствующих о том, когда и кем они могли быть совершены и т.д. Подобной затруднённости проведения конкретных текстуальных параллелей между библейскими и древнерусскими текстами способствует и предположение о вариативности методов фиксации книжниками текстов Священного Писания. За счет приведения ряда научных гипотез о предполагаемом круге чтения древнерусских авторов, мы показали, что книжники могли в той или иной степени обращаться к греческим хронографам, к произведениям экзегетики, сборникам библейских сентенций, к собственной памяти и, возможно, даже оригинальным текстам (древнегреческим и древнееврейским), если признать верность некоторых исследовательских построений.

В связи с выявленными особенностями обращения древнерусских книжников к библейским текстам, мы не ставили перед собой текстологических задач по определению точного соотношения между библейскими и летописными сентенциями. Мы сфокусировали наше внимание именно на специфике употребления в древнерусских летописях повторяющихся библейских цитат, на формулировании некоторого (но далеко не всего) тематико-сюжетного спектра конкретных сентенций - в нашем случае, таковыми стали два библейско-цитатных повтора: «…и Бь?и страхъ прис?[но] им?? в срд?ци. помина? слово Гс?не. иже реч? ? семь познають въэ вси члв?ци. ?ко мои оуч?нци єсте. аще любите другъ друга. и любите врагъэ ваша. и добро творите ненавид?щим? вас?»; «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови».

Благодаря анализу первой цитатной компиляции «…и Бь?и страхъ прис?[но] им?? в срд?ци. помина? слово Гс?не...» мы подтвердили ранее заявленную идею о том, что повторяющиеся библейские сентенции в различных летописных сводах могут быть нередко связанны с определённой группой текстов, сюжетов и жанров. Одну из подобных групп в рамках нашего анализа репрезентировали именно прижизненные и посмертные похвалы князьям. На основании выявленных нами сюжетных и текстовых пересечений, мы рассмотрели то, как реализуются данные повествования в рамках нескольких летописных сводов - что привело нас к пониманию специфики освещения единичного сюжета вариативными авторами, отдалёнными в неравной степени от описываемых ими событий. На примере бытования посмертной похвалы Владимиру Мономаху в Суздальской и Никоновской летописях были обнаружены явственная текстологическая апелляция текста Никоновской летописи к Суздальской (при возможном обращении автора и к Киевскому своду); существование в летописных сводах ряда канонических текстовых построений (похвала Владимиру в Суздальской летописи), ставших основой для их дальнейшего заимствования более поздними летописцами.

Кроме этого, было изучено то, как конкретный сюжет - посмертная похвала князю - фиксируется в рамках единичного летописного свода - Суздальской летописи - в определенных рассказах - посмертном панегирике Владимиру Мономаху (1125 г.) и Юрию Всеволодовичу (1239 г.). С точки зрения организации текста, анализируемая библейско-цитатная компиляция сделала явной «центонно-компилятивную» природу ряда летописных панегириков, подразумевающую использование автором нескольких цитат, отдельных микротекстов и сюжетов. Такой взгляд на подобные нарративы позволил нам «разложить» текст похвалы Юрию Всеволодовичу на ряд цитатных заимствований и тем самым - определить его происхождение (ретроспективные отсылки к предшествующим сюжетам из Лаврентьевской летописи - в частности - к похвале Владимиру Мономаху). С позиции плана выражения, данный цитатный комплекс подтвердил частое моделирование летописных похвал князьям в агиографическом духе, цель которых нередко заключалась в создании идеалистически возвышенного образа князя (боголюбивого, богобоязненного, смиренного, милостивого к нищим и убогим и т.д.).

Наконец, была отчасти рассмотрена специфика реализации в летописях двух схожих жанров - посмертной и прижизненной похвалы. Были выявлены явные пересечения между двумя тематическими повествованиями в рамках их структуры и содержания. Благодаря анализу прижизненной похвалы Ярополку Владимировичу в Киевской летописи за 1136 г. (при привлечении соответствующих мест из ряда промосковских сводов и в контексте репрезентации персоны князя в самой Киевской летописи) нами была замечена одна из характерных особенностей построения похвал - автор летописи может иногда прибегать к агиографической ретуши в тех случаях, когда желает подчеркнуть свою симпатию (или антипатию) к князю. В подобных случаях агиографические формулы становятся не просто данью «литературному этикету», а способом фиксации летописцем собственного отношения к конкретному историческому событию или деятелю.

Взгляд на летописные тексты через призму наиболее емкой и лаконичной структурной единицы - цитаты, помог нам выявить принципы построения отдельных повторяющихся сюжетов, перекочевывающих из одного летописного свода в другой; изучить фигуру автора летописи, определив важность в ней творческого (интерпретационного), субъективного и традиционного (следование литературному этикету) начал; в ряде случаев - увидеть прямые текстологические заимствования в рамках одного и нескольких летописных сводов. Проделанный анализ на основе первого цитатного примера позволил очертить спектр основных функций повторяющихся библейских сентенций:

1) выделение конкретного сюжета, типовых этикетно-центонных построений в одной или нескольких летописях;

2) выявление авторской субъективной характеристики конкретной исторической персоналии или события;

3) возможность реконструирования ряда текстологических заимствований - а соответственно - гипотетического определения некоторых канонических (первичных) нарративных конструктов.

Данный перечень «функций» был дополнен нами на основе другого сентенционного примера: «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» (Притч. 21:30), аккумулирующего уже не панегирические сюжеты, а повествования о борьбе русских князей с врагами-иноверцами. Для изучения специфики репрезентации этого цитатного повтора были рассмотрены повествования в Суздальской летописи и более поздних летописных сводах - Троицком, Симеоновском, Владимирском и Никоновском, отмеченные указанной цитатой - это рассказы за 1185 г., 1186 г. и 1237 г. Относительно первых двух случаев в Суздальской летописи (1185 г. и 1186 г.) сентенция стала показателем не только родственности (слитности) сюжетов (поход на Кобяка, поход Игоря против половцев), но и важного явления «скольжения» характеристики героев - половцев и русских князей. Было доказано, что «переходность» характеристик напрямую связана с амбивалентностью репрезентации персонажей, попеременно описываемых в парадигме «поганых» (или наоборот - жертв). Также было отмечено, что анализируемая цитата напрямую связана с усложненным концептом «хоробрости», «мужества», который может реализовываться в летописи в положительном аспекте (если мужеству способствуют княжеская мудрость, богобоязненность, смирение) и в отрицательном (если хоробрости сопутствуют тщеславие, горячность и недальновидность князя). Относительно последнего, третьего случая в Суздальской летописи (1237 г.) наличие цитаты отмечает не только определенный нарратив (борьба с внешним врагом), но и важное для летописания явление «компилятивной» структуры ряда повествований, построенных зачастую из фрагментов предшествующих рассказов. При разделении текста статьи за 1237 г. (СЛ) на сегменты «заимствований» (сюжетных пересечений) наглядным сделалось то, что рассматривая сентенция - это также маркер исторических ретроспекций, совершаемых летописцем. Автор создает текст, встраивая его в «матрицу» готовых сюжетов, а соответственно - и событий, воспоминание о которых должно было реактуализироваться у читателя уже в связи с более поздним событием (татаро-монгольским нашествием). Обнаружение подтекстного пласта в статье за 1237 г. сделало наглядным стремление летописца выявить исторические аналогии, очертить примерный круг причин описываемых им событий - и в целом, показать историю как цикл повторяющихся эпизодов и ошибок, не усвоенных теми или иными историческими фигурами.

На основе сопоставительного анализа сюжетов из более поздних летописных сводов: Троицкого, Симеоновского, Владимирского и Никоновского, отмеченных интересующей нас библейской сентенцией, были выделены следующие функции повторяющейся цитаты: 1) сентенция как маркер определенного нарратива, посвещенного борьбе русских князей с врагами-иноверцами (половцами и татарами)), инвариант которого с большей или меньшей степенью точности воспроизводится в текстах различной удаленности от праисточника (зачастую таковым выступает именно Лаврентьевская летопись); 2) цитата как показатель текстологической близости ряда летописных сюжетов (явственна апелляция Троицкой летописи к Лаврентьевской, Симеоновской - к Троицкой, Владимирской - к Симеоновской, Троицкой (или самой Лаврентьевской), Никоновской - сразу к ряду летописных указаний; 3) сентенция как маркер интерпретационного начала более позднего летописного свода (цитата может подчеркивать случаи авторского толкования конкретного лица или события, если она атрибутируется уже другому персонажу (явление «скользящей характеристики»)).

Таким образом, на основе двух примеров библейско-цитатных повторов: «…и Бь?и страхъ прис?[но] им?? в срд?ци. помина? слово Гс?не. иже реч? ? семь познають въэ вси члв?ци. ?ко мои оуч?нци єсте. аще любите другъ друга. и любите врагъэ ваша. и добро творите ненавид?щим? вас?»; «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови», наглядным стало то, что библейская сентенция в летописях может быть маркером:

1) конкретного сюжета, типовых этикетно-центонных построений в одной или нескольких летописях;

2) авторской субъективной характеристики исторической персоналии или события;

3) «компилятивной» структуры ряда повествований;

4) текстологических заимствований - а соответственно - и некоторых канонических (первичных) нарративных конструктов;

5) интерпретационного начала более позднего летописного свода;

6) родственности (слитности) сюжетов в рамках единичного летописного свода;

7) явления «скольжения» характеристики героев или событий;

8) исторических ретроспекций, совершаемых летописцем.

Однако совершенный нами анализ репрезентации библейской цитаты в летописном тексте, на данный момент выполненный на основе двух примеров, мыслится необходимым продолжить в рамках последующих изысканий, для того, чтобы расширить круг сюжетов, актуализирующихся благодаря цитатным совпадениям, рассмотреть их структуру, выявить их общие и разнящиеся черты - и тем самым, в большей мере, приблизиться к пониманию устройства древнерусского нарратива.

Список используемой литературы

1. Владимирский летописец / ПСРЛ, том XXX. Издание 2-е. Владимирский летописец. Новгородская II (Архивская летопись). М., 2009.

2. Воскресенская летопись (по Воскресенскому списку): ПСРЛ. СПб., 1856. Т. 7.

3. Галицко-Волынская летопись: Текст. Комментарий. Исследование / Сост. Н.Ф. Котляр [и др.]. СПб: Алетейя, 2005.

4. Зарубин Н.Н. «Слово» Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л.: Наука, 1932.

5. Изборник 1076 года. М., 1965 / Издание подгот. В. С. Голышенко, В. Ф. Дубровина, В. Г. Демьянов, Г. Ф. Нефедов.

6. Киевская летопись /Полное собрание русских летописей. Т.2. М., 1962.

7. Московский летописный свод конца XV в. (по Уваровскому списку): ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т. 25.

8. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. [Под ред. и с предисл. А.Н. Насонова]. М.; Л., Изд-во Акад. Наук СССР, 1950.

9. Повесть временных лет / Полное собрание русских летописей. Т1. Л., 1926.

10. Русская летопись по Никонову списку / Изданная под смотрением имп. Академии наук. СПб, 1767--1792.

11. Семенов В.А. Древнерусская Пчела по пергаменному списку. СПб., 1893.

12. Симеоновская летопись / ПСРЛ. Т. XVIII. Издание 2-е. М., 2007.

13. Суздальская летопись/ Полное собрание русских летописей. Т.1. Л., 1927-1928.

14. Троицкая летопись / ПСРЛ. Т. I. Издание 1-е. Лаврентьевская и Троицкая летописи. СПб., 1846 г.

15. Адрианова-Перетц В. П. Человек в учительной литературе Древней Руси // ТОДРЛ, 1972. Т. 27.

16. Айналов Д.В. Два примечания к «Слову» Даниила Заточника // Известия Отделения русского языка и словесности имп. АН. 1908. Т. 13. Кн. 1.

17. Алексеев А.А. Текстология славянской Библии. СПб., 1999.

18. Бобров В. История изучения Святославова сборника 1076 г. Казань, 1902.

19. Будовниц И. У. Памятник ранней дворянской публицистики (Моление Даниила Заточника). // ТОДРЛ. Т. VIII, 1951.

20. Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 1. СПб.,1861.

21. Гудзий Н. К. К какой социальной среде принадлежал Даниил Заточник. // Сборник статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934.

22. Данилевский И. Н. Повесть временных лет: герменевтические основы изучения летописных текстов. М., 2004.

23. Дурново Н.Н. Введение в историю русского языка. М., 1969. С.72. № 137.

24. Егоров В. Л. Русь и ее южные соседи в X-XIII веках // Отечественная история. 1994. № 6. С. 184-200.

25. Елисеев А. Рассказы о родном городе. Горький, 1958.

26. Зибиров В.К. Паремийник - источник киевских летописцев XI в.// Труды кафедры истории России с древнейших времен до XX века, 2007.

27. Зимин А.А. Ипатьевская летопись и "Слово о полку Игореве" / А.А. Зимин // История СССР. 1968. №6. С. 43-64.

28. Зимин А.А. Холопы на Руси. М., 1973.

29. Инков А. А. Древняя Русь и половцы во второй половине XI - первой трети XIII века // Дисс. [...] кандидата исторических наук. Саранск, 2001.

30. Инков А.А. О причинах похода русских князей на половцев в 1103 году // Научные труды МГУ. 2016. №4.

31. Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., 1997.

32. Камчатнов А.М. Текстология и лексическая вариативность в Изборнике Святослава 1073 г. и его списках (XI-XVII вв.): Дис. … канд. филолог. наук. М., 1983.

33. Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI--XVII вв. М., 1980.

34. Князькин И.О. Русско-византийская война 941--944 гг. и Хазария // Хазары. Второй международный коллоквиум. Тезисы. М., 2002.

35. Колесов В.В. Мудрое слово Древней Руси. СПб: 1989.

36. Комарович В. Л. Из наблюдений над Лаврентьевской летописью // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Л., 1976. Т. 30.

37. Кузьмин А.Г. Ипатьевская летопись и "Слово о полку Игореве" (По поводу статьи А. А. Зимина) / А.Г. Кузьмин // История СССР. 1968. №6. С. 64-87.

38. Лавров Н. Ф. Заметки о Никоновской летописи // ЛЗАК. 1927. Вып. 1 (34). С. 55--90.

39. Лаушкин А. В. «Провиденциальные круги» народов в русском летописании XI-XIII в. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2013. № 3(53). С. 78-79.

40. Лаушкин А. В. Идеология «ордынского плена» и летописные известия о «Неврюевой рати» // История и культура Ростовской земли. Ростов, 2001.

41. Лаушкин А. В. Наследники праотца Измаила и библейская мозаика в летописных известиях о половцах // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2013. № 4(54). С. 76-86.

42. Лаушкин А. В. Русско-половецкие контакты в свете летописной лексики этноконфессионального размежевания // Восточная Европа в древности и средневековье: XX чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто, М., 2008. С. 128-132.

43. Леви-Стросс К. Мифологики. М.; СПб., 2000. Т. 1: Сырое и приготовленное.

44. Летописный свод XV в. (Подготовка текста и вводная статья А. Н. Насонова)//Материалы по истории СССР, в. 2, М., 1955.

45. Литвина А. Ф., Успенский Ф.Б. Русские имена половецких князей: Междинастические контакты сквозь призму антропонимики. М., 2013.

46. Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т. 2. Великое наследие Древней Руси: Монографии; Заметки о русском. Л.: Худож. лит., 1987.

47. Лихачев Д.С. Литературный этикет древней Руси: К проблеме изучения // ТОДРЛ. М.; Л., 1961. Т. 17.

48. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. 1979. М., 1979.

49. Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV--XV вв. Л., 1976. С. 23--30, 36--66.

50. Лурье Я. С. О московском летописании конца XIV в. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1979. Т. 11. С. 3--19.

51. Лурье Я. С. Троицкая летопись и московское летописание XIV в. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1974. Т. 6. С. 79--106.

52. Ляскоронский В. Г. История Переяславской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев: Тип. И. И. Чоколова, 1897.

53. Мавродина Р. М. Киевская Русь и кочевники (печенеги, торки, половцы). Историографический очерк, Ленинград, 1983.

54. Мещерский Н.А. Апокрифы в древней славяно-русской письменности: Ветхозаветные апокрифы // Методические рекомендации по описанию славяно-русских рукописей для Сводного каталога русских рукописей, хранящихся в СССР. М., 1976. Вып. 2. Ч. 1. С.181-210.

55. Мещерский Н.А. К вопросу об источниках славянской «Книги Еноха» // Краткие сообщения Института народов Азии и Африки. М., 1965. Т.86: История и филология Ближнего Востока: Семитология.

56. Миндалев П. Моление Даниила Заточника и связанные с ним памятники. Казань, 1914.

57. Михайлов А. В. К вопросу об Учительном Евангелии Константина, епископа Болгарского // Древности: Труды Славянской комиссии Московского археологического общества. Т. 1. М., 1894.

58. Михайлов А. В. Опыт изучения текста книги Бытия пророка Моисея в древнеславянском переводе. Ч. I: Паримейный текст., Варш., 1912.

59. Михайлов А.В. К вопросу о греко-византийских и славянских сборниках изречений. - ЖМННП, 1893.

60. Модестов Е. И. О послании Даниила Заточника // ЖМНП. Ч. 212. 1880. Ноябрь.

61. Муравьева Л. Л. Летописание Северо-Восточной Руси XIII--XV вв. М., 1983.

62. Муравьева Л. Л. Новгородские известия Владимирского летописца // АЕ за 1966 г. М., 1968.

63. Муравьева Л. Л. Об общерусском источнике Владимирского летописца // Летописи и хроники. Сб. статей 1973 г. М., 1974. С. 146--149.

64. Мушинская М.С. Еще раз об отношениях Изборника 1073 г. и Изборника 1076 г. //Лингвистическое источниковедение и история русского языка. М., 2009.

65. Мушинская М.С. Содержание Изборника 1076 г // Изборник 1076 г. Второе издание, переработанное и дополненное. Изд. Подг. М.С. Мушинская, Е.А. Мишина, В.С. Голышенко. Под. Ред. А.М. Молдована. Т. 1-2. М., 2009.

66. Насонов А.Н. История русского летописания XI-начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. С.169, 176-178, 199-201.