Об интерпретации и толковании

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ТОЛКОВАНИИ

Монография

А.В.Домащенко

Донецк - 2007

ББК Ш40*000.91

Д66

Домащенко А.В.

Об интерпретации и толковании: Монография. - Донецк: ДонНУ, 2006. - 277 с.

Монография посвящена разграничению интерпретации и толкования как двух способов понимания поэтического произведения.

Монография печатается по решению Ученого совета Донецкого национального университета от 25.02.2006 (протокол №2).

Рецензенты: Николаев П.А., доктор филол. наук, профессор, член-корреспондент РАН;

Гей Н.К., доктор филол. наук, профессор;

Федоров В.В., доктор филол. наук, профессор.

ISBN 966-639-281-X

© Домащенко А.В., 2007

Содержание

От автора

Введение

Раздел I. Проблема разграничения интерпретации и толкования

Глава I. Об академической теории литературы и теории «филологической»

1.1.1 О трех направлениях современной академической теории литературы

1.1.2 О «филологической» теории

1.1.3 Об истоках современной академической теории литературы и теории «филологической»

Глава II. Орудийность языка и поэзия

Глава III. Интерпретация и толкование

Раздел II. В границах «эйдосной» теории литературы: интерпретация

Глава I. Проблема изобразительности поэтического слова

2.1.1 Живописная образность в поэзии

2.1.2 «Конфликт интерпретаций»

Глава II. Проблема эстетического завершения поэтического целого

2.2.1 Об эстетическом завершении

2.2.2 О принципах эстетического завершения

2.2.3 Орудийность языка и проблема

эстетического завершения

2.2.4 Предыстория предложенной типологии в русской эстетике словесного творчества XIX - начала ХХ вв.

Глава III. Двоецентрие как способ эстетического завершения в русской лирической поэзии XIX века

2.3.1 «Две области: сияния и тьмы…»

2.3.2 «…На пороге как бы двойного бытия»

Раздел III. В границах «филологической» теории: толкование

Глава I. О сущности языка и природе лирического слова

3.1.1 Порождающее лоно поэзии

3.1.2 К вопросу о «казовой» орудийности языка и истоке герменевтики

3.1.3. О «чистой» лирике и сущности языка

3.1.4. Стихотворение Ф.И. Тютчева «Silentium!»

Глава II. О поэтических родах: Платон и Аристотель

3.2.1 Мимесис. Загадка Аристотеля

3.2.2 Маническая поэзия и миметическое искусство

Глава III. О сущности трагического

3.3.1 Трагедия: на границе интерпретации и толкования

3.3.2 Мышление, управляемое инстинктами, и трагедия

3.3.3 Герменейя и сущность трагического

Глава IV. О маническом и трагическом в лирике Ф.И. Тютчева

3.4.1 К проблеме толкования поэзии Ф.И. Тютчева

3.4.2 Исток поэзии и лирика Ф.И. Тютчева

Приложение I. О природе клятвенного слова

Приложение II. Стихотворение Ф. Гёльдерлина «Hдlfte des Lebens»: перевод как опыт толкования

Указатель имен

От автора

Потребность подвести итог двадцатилетней работы - главная и вполне основательная причина издать эту книгу.

В ней дан очерк современного состояния теории литературы. В ней же раскрываются важнейшие особенности той филологии, которая, согласно авторитетному мнению Ф.Ницше, «еще не начиналась» в XIX веке и которая едва-едва начинается в наше время.

Насыщенный эстетической проблематикой теоретико-литературный дискурс XIX века остается близким автору книги.

Попытка говорить о поэзии на языке XIX века и, с другой стороны, принять участие в разработке языка новой филологии - это не эклектическое смешение несовместимого, но ясное осознание границ, в пределах которых возможно осмысление той или иной проблемы.

Эстетика словесного творчества и фундаментальная онтология в ее стихослагающем проявлении - два содержательно-смысловых полюса этой книги. Интерпретация и толкования - два ключевых слова, благодаря которым проясняется разноприродный характер двух названных полюсов.

Мы можем осуществлять процесс мышления с позиции «вненаходимости», мы можем мыслить «внутримирно». Мыслить «внутримирно» - значит, обрести способность вопрошания. Обретение такой способности - решающее условие, предопределившее рождение той филологии, которая «еще не начиналась».

В настоящую книгу почти полностью - с неизбежными исправлениями - вошла монография, вышедшая в 2000 году.

Введение

Филология загадочна.

Загадочно уже само это слово - филология, цйлплпгЯб. Традиционное школьное объяснение, что это любовь к слову, мало что дает, поскольку тут же возникает вопрос: какая это любовь и какое слово?

Ф.И.Тютчев осенью 1838 года пишет из Турина В.А.Жуковскому: «Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая… и вдруг поймем… и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится».

Но мы знаем, что есть также слова-понятия, слова-этикетки, наглухо припечатанные к одному-единственному значению. Должна ли наша любовь распределяться поровну между этими разными словами - настолько разными, что ничего общего почти уже не остается? Вопрос риторический: если в первом случае бездонная глубина слова может открыться лишь тому, кто движим любовью, то слово-понятие ни в какой нашей любви не нуждается - смешно о ней даже упоминать. При этом будем помнить, что, говоря о любви, мы должны иметь в виду не скоропреходящий аффект, который - кому это не известно? - «живет едва ли три недели», но исходный экзистенциал любого осмысленного существования.

Загадочность филологии объясняется тем, что загадочны и цйлЭщ, и льгпт. В логосе ведь заключено противоположное: это, с одной стороны, счет, количество, то есть знание чего-либо, доступного исчислению, с другой - понимание, обращенное к смыслу. Неизбежно противоположными по своей сути оказываются поэтому и дисциплины, обращенные к логосу. В первом случае логос становится предметом понятийно-исчисляющего изучения. Во втором логос предстает в качестве онтологической путеводной нити, влекущей наше мышление к непостижимым глубинам смысла и открывающей их ему. Понимаем то, к чему приобщены. Приобщены к тому, что любим. Так льгпт встречается с цйлЭщ.

Мы видим, что только вторая дисциплина может быть по праву определена как цйлплпгЯб, тогда как первая - это, скорее, цспнплпгЯб от цсьнзуйт - рассудительность. «Умом, - говорит в диалоге “Простец об уме” Николай Кузанский, - является то, от чего возникает граница и мера…» Мы смогли бы сразу продвинуться далеко вперед, если бы научились разные области нашей умственной деятельности называть соответствующими их сущности именами. Это самый надежный способ преодолеть сумятицу в умах. Это единственное ручательство, что рассудительность и чувство меры нам никогда не изменят.

Там, где границы нашего понимания заранее определены возможностями нашего инструментария, там филологии делать нечего - она удаляется, чтобы и тень ее тени не смущала того, кому и без нее хорошо. Однако при первом же нашем сомнении в возможностях подручного инструмента она вновь появляется, готовая приобщить к своим таинственным глубинам того, кто способен откликнуться на ее призыв. И здесь уже начинается дело мысли, а не рассудительности, - мысли, проникнутой доверием к тому, что нас ведет.

Загадочность филологии объясняется загадочностью языка - на самом деле, самой главной для человеческого мышления загадкой.

Только та филология, которая открывается нам своей загадочной стороной, учит мыслить.

Исток мышления таится в глубинах логоса, там, где слово и понимание пребывают в еще не распавшемся единстве.

Логос, в котором слово и понимание пребывают в еще не распавшемся единстве, - это герменейя.

* * *

Методологическая разноголосица в современной теории литературы, будучи сама по себе фактом позитивным, нуждается в осмыслении. Как соотносятся между собой эти разные традиции: идущая от теории художественного образа XIX века, от теоретической установки основоположников ОПОЯЗа, от теоретико-литературной концепции М.М.Бахтина, от герменевтики XIX-ХХ веков? Являются ли критерии научности, актуальные в пределах одного направления, в такой же степени значимыми для всех других? Можем ли мы, следовательно, говорить о научности или ненаучности того или другого направления, исходя из этих единых критериев абстрактно понятой научности? Должна ли теория литературы сплошь стать «точной», «объективной», а ее выводы обязательно математически верифицируемыми? Должны ли испытывать комплекс неполноценности те направления, которые не соответствуют этим требованиям? Эти вопросы достались нам в наследство от предшествующего столетия и по-прежнему нуждаются в прояснении.

В настоящей книге сущность различных направлений современной академической теории литературы раскрывается с точки зрения лежащей в их основе способности мышления (представляющее мышление), тогда как в основе постулируемой автором «филологической» теории (понимаемой как одно из направлений герменевтики) - мышление вопрошающее. На основе этого разграничения в свою очередь возможным оказалось осуществить разграничение двух способов понимания поэтического произведения - интерпретации, актуальной для всех направлений современной академической теории литературы (сфера представляющего мышления), и толкования, актуального в пределах «филологической» теории (сфера мышления вопрошающего).

Поскольку конститутивным моментом интерпретации является представляющее мышление, постольку именно наглядное (согласно Гегелю, поэтическое, эстетическое) представление оказывается той сферой, в которой наиболее полно и глубоко раскрывается ее сущность. Поэтому в аспекте интерпретации русская лирическая поэзия рассмотрена с точки зрения актуальных для нее принципов эстетического завершения поэтического целого. В аспекте толкования, осуществляемого не с помощью языка, а в ситуации «при языке» (М.Хайдеггер), предложено новое прочтение лирики Ф.И.Тютчева. Это новое прочтение оказалось возможным благодаря ее сопоставлению с древнегреческой поэзией.

Раздел I. Проблема разграничения интерпретации и толкования

…Умом (mens) является то, от чего возникает граница и мера (mensura) всех вещей.

Николай Кузанский

Ты перемешал слова из разных языков и составляешь рассказ, который и сам не понимаешь.

Св. Николай Сербский

язык поэзия лирика лирический

Глава І. Об академической теории литературы и теории «филологической»

Вопрос о разграничении интерпретации и толкования должен быть рассмотрен в контексте более общих вопросов об орудийности От греч. ьсгбнпн - орудие (см.: Лебедев А.В. «Органон» // Философский энциклопедический словарь. - М.: Сов. энциклопедия, 1989. - С.449-450). Когда говорят об орудийности языка, имеют в виду характер его действенности (подробнее см. в следующей главе настоящего раздела). языка и о сущности «филологической» теории в ее отличии от всех существующих в наше время направлений академической теории литературы. Ни один из этих вопросов не только не осмыслен, но даже не поставлен по-настоящему в современном литературоведении. В этом отношении ничего не изменилось с середины 70-х годов ХІХ века, когда Ф.Ницше написал в книге «Мы филологи»: «Думают, что подходит конец филологии - а я думаю, что она еще не начиналась» Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху // Ницше Ф. Избр. произведения: В 3 т. - Т.3. - М.: REFL-book, 1994. - С.275.. Будучи сам одним из выдающихся филологов, Ф.Ницше не мог не знать о вполне проявившихся к тому времени достижениях классической филологии, об интенсивном развитии академической теории литературы, об успехах исторического изучения литературы, однако все эти успехи и достижения он отказывается признать подлинно филологическими. Все эти дисциплины, по мысли Ф.Ницше, по самой своей сути не филологичны, а не потому, что пока еще не достигли какого-то определенного порога в своем развитии, за которым начинается истинная филология. В это слово, следовательно, Ф.Ницше вкладывает какой-то особый смысл. Какой? Постараемся ответить на этот вопрос, имея в виду и то, что было сделано в этой области после Ф.Ницше.

Основы филологической теории были заложены трудами М.Хайдеггера и Г.-Г.Гадамера. У нас ее развитие возобновилось после того, как, благодаря переводческой деятельности В.В.Бибихина, А.В.Михайлова и ряда других ученых, стали широко доступны основные труды немецких мыслителей. Однако развитие «филологической» теории именно возобновилось, а не началось несколько лет назад в нашей стране, поскольку предпосылки ее зарождения и первые ее проявления мы можем обнаружить еще в ХІХ веке в отдельных высказываниях и суждениях А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, В.С.Соловьева, позднее - в статьях В.И.Иванова (см. первую главу третьего раздела книги). Воздействие трудов М.Хайдеггера и Г.-Г.Гадамера на отечественную филологию, которое, очевидно, с каждым годом будет возрастать, объясняется, стало быть, тем, что в данном случае мы имеем дело с соприродными друг другу явлениями, как это уже случилось в первой половине ХІХ века с восприятием идей Шеллинга на русской почве. Наша главная задача, следовательно, заключается в том, чтобы обрели, наконец, адекватную артикуляцию подспудно присутствующие с давних пор в отечественной филологии смыслы, которые принципиально не могут быть артикулированы с помощью традиционного языка академической теории литературы во всех его разновидностях. Но прежде чем характеризовать пока еще только возможную «филологическую» теорию, необходимо остановиться на современном состоянии академической теории литературы.

1.1.1 О трех направлениях современной академической теории литературы

В настоящее время в академической теории литературы можно выделить три основных направления: «эйдосную» (от греч. е?дпт - вид, наружность, красота) теорию литературы, «литературоведческую грамматику» и «персоналистскую» теорию литературы. Конститутивным моментом первой является учение Гегеля о поэтическом представлении, ее основной категорией является художественный образ. «Эйдосная» теория литературы доминировала в ХІХ веке (см., например, работы А.А.Потебни по теории образа). В ХХ веке ее крупнейшим представителем был А.Ф.Лосев Ср. употребление понятия «эйдетическая поэтика» по отношению к периоду рефлективного традиционализма в кн.: Бройтман С.Н. Историческая поэтика. - М.: РГГУ, 2001. Исследование С.Н.Бройтмана порождает вопросы, на которые еще предстоит найти ответы. Если «эйдетическая поэтика» характеризуются «нерасчлененностью идеи и образа» (там же, с.242), тогда нужно объяснить, чем она отличается от символологии, как ее характеризует С.С.Аверинцев (см.: Аверинцев С.С. Символ художественный // Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т.6. - М.: Сов. энциклопедия, 1971. Ст.827). Если же в данной поэтике на первый план выдвигается «порождающий принцип предметов», обусловленный приобщенностью автора к «абсолютной точке зрения» (Бройтман С.Н. Указ. соч. С.139, 165), тогда не лучше ли прибегнуть к термину ?дЭб, в котором как раз и сочетаются оба смысла - и вид, наружность, и первообраз? Не забудем, что именно с основным словом Платона ?дЭб Гегель связывает и формирование первоначального понятийного представления, и рождение философии как науки (см. об этом: Хайдеггер М. Время и бытие. - М.: Республика, 1993. - С.386; Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.2. - СПб.: Наука, 1994. - С.140). Ср. понятие «идеациональная система культуры» в кн.: Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. - М.: Политиздат, 1992. - С.430. В этом случае нужно признать, что границы «идеациональной» художественной культуры в работе С.Н.Бройтмана очерчены более точно, поскольку присутствие ее в русской поэзии можно обнаружить не только в XVIII веке, но и в XIX-ХХ вв.. Основополагающей особенностью второй является лингвоцентризм, главным предметом изучения для нее является словесно-речевой строй произведения. «Литературоведческая грамматика» См. определение Г.Г.Шпета: «Поэтика в широком смысле есть грамматика поэтического языка и поэтической мысли» (Шпет Г.Г. Сочинения. - М.: Правда, 1989. - С.408), а также общеизвестный знаковый оборот Р.Якобсона: «Поэзия грамматики и грамматика поэзии». утвердилась в отечественной науке в качестве одного из ведущих направлений в 20-е годы минувшего столетия. Наконец, в пределах третьей подлинное понимание всегда сопряжено с персонификацией: здесь на первый план выходит не наглядное представление, не лингвистическая данность текста, а голоса - носители смыслов. Произведение в этом случае предстает как диалог личностей. Основы «персоналистской» теории литературы заложил М.М.Бахтин Как всякая схема, имеющая право на существование, данная типология не должна отображать все многообразие живой жизни, но только основные тенденции развития теории литературы XIX-XX веков. Рассмотрение всех существовавших в этот период теоретико-литературных школ и отнесение их к тому или другому направлению не является в этой книге моей задачей..

Правомерен ли вопрос о большей или меньшей степени научности того или иного направления теории литературы или даже о научности или ненаучности его? Напомню, что этот вопрос возник сразу же, как только молодая формальная школа заявила о себе. Именно в принадлежности к подлинной науке отказал ей известный теоретик, ученик и последователь А.А. Потебни А.Г. Горнфельд, когда заявил, что ее сторонники «свой кружковой жаргон… представили как научную терминологию» Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М.: Наука, 1977. - С.571. Ср. мнение П.М.Бицилли: там же, с.572.. В то же время сами формалисты свою борьбу против, по их выражению, «методологической ветоши» осознавали, прежде всего, как борьбу против «повторного превращения науки о литературе и языке из науки системной в жанры эпизодические и анекдотические» Там же. - С.282.. Очевидно, спор стимулировался убежденностью, что существует единое общеобязательное понимание научности, которому все направления литературоведения непременно должны соответствовать. Однако такая убежденность - не более чем недоразумение. С сожалением приходится констатировать, что в начале ХХI века в теории литературы необходимо доказывать то, что, к примеру, в геометрии осознали еще в ХIХ веке и что в 1902 году афористично сформулировал А. Пуанкаре: «Никакая геометрия не является более истинной, чем другая» Цит. по: Современная философия науки: Знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. - М.: Логос, 1996. - С.19. О «методологическом монизме» как «догме» позитивизма см.: Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. М.: Прогресс, 1986. - С.43. Опровержение этой «догмы» стало общим местом в современной философии науки; многочисленные примеры см. в книге: Современная философия науки. - М., 1996.. Это значит, что каждое направление академической теории литературы «более истинно» в пределах своей проблематики. Такая позиция не становится «релятивизмом», поскольку о значимости той или другой «истинности» можно спорить, не забывая при этом, что теория литературы все же - не геометрия.

Уже после работ «великого немецкого мыслителя В.Дильтея» Бультман Р. Избранное: Вера и понимание. - М.: РОССПЭН, 2004. - С.228. необходимо было уяснить, что принципы верификации, используемые в естественнонаучной сфере, далеко не охватывают всей сферы «наук о духе» хотя бы в силу их историчности См.: Дильтей В. Введение в науки о духе // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-ХХ вв. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - С.108-135; Дильтей В. Собр. сочинений: В 6 т. - Т.4. - М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. - С.467-471 и др.. Благодаря В.Дильтею, а также последующему развитию герменевтики и теоретического литературоведения, прояснился особый характер научности гуманитарной сферы (в том числе и теории литературы): в пределах любого ее направления научно то, что соответствует избранному методу. А «метод есть не что иное, как способ постановки вопроса» Бультман Р. Указ. кн. - С.230. Пер. О.В.Боровой.. Из этого следует, что мы способны понять в произведении лишь то, о чем способны его спросить. Ясно, что вопросы, формулируемые в границах теории образа А.А. Потебни, будут принципиально иными, нежели актуальные и уместные для «литературоведческой грамматики». Соответственно в пределах двух названных направлений мы получим ответы на разные вопросы, причем «научно» любое направление современной теории литературы может ответить только на «свои» вопросы. Ясно также, что только с позиций «литературоведческой грамматики» теория художественного образа оказывается «ветошью» и только, в свою очередь, с позиций этой теории язык молодых зачинателей нового направления мог показаться жаргоном, не имеющим никакого отношения к настоящему литературоведению.

Два названных направления теории литературы, таким образом, не различаются как научное и ненаучное, они научны по-разному, поскольку опираются на разные методы. Поэтому совершенно недопустимо отвергать одно из направлений на основе критериев научности другого (что и в наше время - не такая уж редкость). В этой связи уместно напомнить достаточно известное и очень важное в методологическом отношении суждение С.С.Аверинцева, на которое сочувственно откликнулся М.М. Бахтин: «Однако даже если принять точность математических наук за образец научной точности, то надо будет признать символологию (а это один из разделов - причем важнейших - общей теории художественного образа. - А.Д.) не «ненаучной», но инонаучной формой знания. Ненаучным, более того антинаучным является только безответственное смешение различных аспектов текста и соответствующих этим аспектам видов аналитической работы…» Аверинцев С.С. Указ. соч. - Ст.828. Эти слова были восприняты многими сторонниками математической точности в теории литературы как признание символологией своей второсортности, а сама «инонаучность» многими до сих пор воспринимается как едва ли не полуругательное слово. Между тем мало кто обратил внимание на первые слова высказывания С.С. Аверинцева: «однако даже если принять». Ничто не принуждает нас это сделать, поскольку не существует единых критериев научности, одинаково актуальных в пределах «литературоведческой грамматики» и «эйдосной» теории литературы.

Поскольку «точность» является знаменем «литературоведческой грамматики» и главным ручательством ее превосходства над другими направлениями теории литературы, приведу рассуждение Э.Гуссерля, высказанное по аналогичному поводу: «Все настоятельнее становится потребность в преобразовании всей психологии Нового времени, но еще не понято, что препятствием является ее объективизм, что она вообще не подступалась к собственной сущности духа, что изоляция объективно мыслимой души и психофизическая трактовка бытия-в-сообществе - суть извращения. Конечно, она работала не напрасно и нашла много также и практически значимых эмпирических правил. Но она представляет собой действительную психологию в столь же малой степени, в какой моральная статистика с ее не менее ценными результатами представляет собой науку о морали» Гуссерль Э. Философия как строгая наука. - Новочеркасск: Агентство САГУНА, 1994. - С.124.. Согласимся, что у статистики «литературоведческой грамматики», по крайней мере, не больше прав представлять собой теорию литературы, нежели у психологической и моральной - свои науки. Замечанием Э.Гуссерля раз и навсегда установлено место означенной «точности» в пространстве теоретико-литературного знания и понимания. Оно же (это замечание) позволяет уяснить, что методология формальной школы, будучи новым словом в пределах теории литературы, в общем контексте «наук о духе» уже в момент своего возникновения была анахронизмом.

Не будем, однако, уподобляться сторонникам «литературоведческой грамматики» и, по принципу «сам такой», отказывать ей в подлинной научности, которая никогда ведь не ограничивается набором эмпирически установленных выводов и правил. Скажем мягче: она инонаучна по отношению к «эйдосной» теории литературы в такой же степени, как эта последняя - по отношению к ней. Причем именно «литературоведческой грамматике» пришлось преодолевать свою маргинальность и в борьбе с теорией А.А. Потебни доказывать свое право на научный статус, на свою принадлежность к академическому литературоведению. Но, утвердившись в нем, «литературоведческая грамматика» по-своему обогатила науку о литературе, хотя тем самым и не сделала теорию художественного образа - главный объект своих полемических выступлений - «преданьем старины глубокой». Не следует при этом забывать, что генетически «литературоведческая грамматика» связана именно с теорией А.А. Потебни, о чем красноречиво свидетельствует статья В. Шкловского «Воскрешение слова» Шкловский В.Б. Гамбургский счет. - М.: Сов. писатель, 1990. - С.36-42.. Этим лишний раз подтверждается справедливость вывода Ю.Б. Борева, что «началом начал современной теории литературы, ее ядром стала категория “художественный образ”» Борев Ю.Б. Введение в теорию литературы // Теория литературы. - Т.1. Литература. - М.: ИМЛИ РАН, 2005. - С.22..

М.М. Бахтин говорит, что «наиболее напряженная и продуктивная жизнь культуры проходит на границах отдельных областей ее, а не там и не тогда, когда эти области замыкаются в своей специфике» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979. - С.330.. Можно ли утверждать, что своеобразие «литературоведческой грамматики» преимущественно определяется ее «спецификаторской» установкой? Памятуя о небывалом ее расцвете в ХХ веке, когда даже мировая известность М.М. Бахтина была в значительной степени обусловлена тем, что его идеи были у-своены (следовательно, трансформированы) «литературоведческой грамматикой» Разумеется, работы М.М.Бахтина при этом мощно воздействовали на саму «литературоведческую грамматику», ускорив, в частности, кризис структурализма (см.: Михаил Бахтин: pro et contra. - Т.1. - СПб.: РХГИ, 2001. - С.312). Ср. в этой связи отнесение к одному «литературоведению», с одной стороны, «А.Потебни», «формалистов», «Ю.М.Лотмана», с другой - к другому - «М.Бахтина» и Ж.Деррида («М.Бахтин идет в русле дерридианской грамматологии»; почему не кристевской интертекстуальности? В отношении нелепости мой вопрос ничем не отличается от предшествующего ему утверждения) в статье: Баршт К. Три литературоведения // Звезда. - 2000. - №3. - С.192, 196)., мы откажемся от подобного мнения как ошибочного. Своеобразие «литературоведческой грамматики» и «эйдосной» теории литературы определяется тем, что они конституируются на разных границах: первая - на границе с лингвистикой (и тем в большей степени достигает своей цели, чем более последовательно соблюдает эту фундаментальную установку), вторая - на границе с эстетикой. Конституированием на границе с лингвистикой объясняется преимущественно гносеологический характер «литературоведческой грамматики». Она в наибольшей степени соответствует идеалу абстрактно понятой научности не в последнюю очередь потому, что ее язык, как и язык любой естественной науки, - инструментальный.

В этом отношении весьма показательно характерное «или-или» в афористичном высказывании В.Б.Шкловского: «Нужно или писать роман, или оставлять следы инструмента» Шкловский В.Б. Указ. соч. - С.26.. Здесь, собственно, речь идет о самодовлеющем методологизме, который оказывается первичным по отношению к поэтическому творчеству. В результате исследование остается на доэстетической стадии, а поэзия низводится до «приема». Этот термин, в том числе в силу своего удобства для аналитической работы, стал знаковым для ОПОЯЗа, при этом не принималось в расчет, что он не только не раскрывает сущность поэзии (это еще полбеды), но искажает ее. Когда смысл поэтического произведения непосредственно соотносится не с внутренней формой, как это было у А.А. Потебни, а со стихом См.: Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. - Л.: Academia, 1924. - С.61 и далее., сама поэзия в значительной степени оказывается разновидностью интеллектуальной игры. Инструментальный язык, как хирургический нож, прошел по поэзии, и отсек все, что не укладывалось в его границы. Такая операция была необходима для формирующегося нового представления о научности литературоведения. Она привела, однако, к неизбежному «позитивистскому ограничению идеи науки» Гуссерль Э. Указ. книга. - С.54., в чем, согласно Э.Гуссерлю, как раз и проявился со всей очевидностью кризис европейских наук.

Точное определение «всех бытующих терминов» является для «литературоведческой грамматики» непременным условием возведения их «в ранг научных определений» Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - С.255.. При этом в отличие от многих современных эпигонов ОПОЯЗа, Ю.Н. Тынянов с иронией относился к возможностям в области литературоведения такого «научного» языка, который был бы ориентирован на формулировку «единого статического определения» того или иного понятия Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - С.255.. Однако нет сомнения, что точность и даже однозначность терминов представляет собой тот предел, к которому стремится «литературоведческая грамматика». Означенной установкой объясняется та «переоценка ценностей» терминологического языка, которую осуществили формалисты. Эта переоценка была закономерной, ибо способствовала в пределах актуального для них теоретико-литературного языка более отчетливому уяснению предмета исследований и его границ, причем пересмотр касался ключевых понятий «эйдосной» теории литературы, таких как «поэзия», «слово», «образ», которые заменяются понятиями «стих», «стиховое слово», «конструкция», имеющих, в отличие от первых, согласно Ю.Н. Тынянову, «реальный объем и содержание» Там же. - С.254.. Как уже было сказано, одним из основных понятий формирующегося направления становится прием именно по той причине, что «он один и тот же, где бы ни встретился» Шкловский В.Б. Указ. соч. - С.307.. Здесь, конечно, присутствует опасность превращения термина в тот самый «лежачий камень», который не столько помогает пониманию того или иного уникального поэтического высказывания, сколько мешает ему - соблазном поверхностных обобщений. Этой опасности можно избежать лишь в одном случае: если «литературоведческая грамматика» будет оставаться в границах своего предмета - лингвистической данности текста и внутритекстовых отношений, не претендуя на далеко идущие выводы эстетического или онтологического характера.

Таким образом, в «литературоведческой грамматике» в соотношении «научный метод - поэтическое творчество» определяющим является первый компонент. Такое соотношение оказывается возможным вследствие более элементарного, нежели в случае Р.Бультмана, понимания метода: метод здесь - это система принципов, определяющих предмет в его специфике, а также содержание и задачи исследования.

Иной характер соотношения наблюдаем в «эйдосной» теории литературы. Для нее первична эстетическая природа поэтического представления: этим фактом в значительной степени обусловлено своеобразие ее научного языка. Об этих особенностях на примере символологии говорит С.С. Аверинцев: «Смысл символа объективно осуществляет себя не как наличность, но как динамическая тенденция: он не дан, а задан. Этот смысл… нельзя разъяснить, сведя к однозначной логической формуле, а можно лишь пояснить, соотнеся его с дальнейшими символическими сцеплениями, которые подведут к большей рациональной ясности, но не достигнут чистых понятий… Самый точный интерпретирующий текст (в границах «эйдосного» теоретико-литературного дискурса. - А.Д.) сам все же есть новая символическая форма, в свою очередь, требующая интерпретации, а не голый смысл, извлеченный за пределы интерпретируемой формы» Аверинцев С.С. Указ. соч. - Ст.827.. Как только предметом осмысления становится наполненная символическим смыслом эстетическая (внутренняя) форма произведения, язык литературоведения неизбежно сам становится в той или иной мере символическим. И если справедливо, что главный критерий в теории литературы «не точность познания, а глубина проникновения» Бахтин М.М. Собр. сочинений: В 7 т. - Т.5. - М.: Русские словари, 1997. - С.7., то именно такой язык, адекватный предмету как эстетическому феномену, способен обеспечить эту искомую большую глубину интерпретации, то есть является в пределах символологии истинно научным. А если кто-то и здесь продолжает требовать «самой грубой, самой примитивной определенности», то можно напомнить, что в данном случае «она заведомо не может быть истинной» Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Худож. лит., 1972. - С.464.. Последнее утверждение ставит нас перед необходимостью обратиться к урокам М.М. Бахтина, которые в полной мере литературоведением все еще не усвоены. Когда ему случилось выйти на территорию «эйдосной» теории литературы и сказать несколько слов о символологии, он ограничился конспективным изложением основных положений статьи С.С. Аверинцева о символе См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.361-362.. В этом как раз и проявился, помимо прочего, научный такт выдающегося ученого. Когда же на чужую территорию приходят со своим уставом и начинают отвергать, порицать и т.д., обнаруживается отсутствие именно этого - такта, следовательно, и подлинного профессионализма, сколько бы его именем ни клялись. Таким образом, в границах «эйдосной» теории литературы иным становится понимание нами сущности метода: метод здесь - это соответствие языка описания предмету исследования. Границами этого соответствия определяются границы научной интерпретации См., напр., у Прокла: «…Каждый знаток и человек, искушенный в своем искусстве, должен производить рациональные построения, соответствующие тому предмету, которым он занят» (Прокл. Комментарий к Первой книге «Начал» Евклида. Введение. - М.: Греко-латинский кабинет, 1994. - С.103. Пер. Ю.А.Шичалина). При таком подходе «следы инструмента» всегда будут свидетельствовать о неумелом использовании метода., значит, и характер ее научности в данном случае будет другим.

«Литературоведческая грамматика» превосходит все другие направления глубиной интерпретации внутритекстовых отношений. Для нее интерпретация литературного произведения - это, прежде всего, выявление отношений «конструктивного фактора» и «материала», которые постоянны «для определенных конструкций», и «конструктивного принципа», который все время меняется, эволюционирует. Отсюда вывод: «Вся суть «новой формы» в новом принципе конструкции…» Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - С.262.. Адекватно (научно) интерпретировать здесь - значит, выявить характер нового принципа конструкции. Весь вопрос, однако, заключается в том, захватывает ли предмет «литературоведческой грамматики» всю поэзию? Разумеется, нет: «Текст - печатный, написанный или устный = записанный - не равняется всему произведению в его целом…» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.369.. Об этом же говорит П.В. Палиевский: «…Видеть в поэзии и литературе прежде всего эту сторону (“особо организованный язык”. - А.Д.), в сущности, то же самое, что рассматривать всю записанную человеческую мысль как “особым образом организованный алфавит”» Палиевский П.В. Пути реализма: Литература и теория. - М.: Современник, 1974. - С.41..

Подчеркну еще раз, что «литературоведческая грамматика», как и любая другая наука, способна «видеть» (следовательно, понимать) лишь то, что входит в ее предмет и может быть артикулировано на ее языке. Как только она выходит за границы своего предмета, обращаясь, к примеру, к интерпретации образа, ее утверждения сразу же теряют и глубину, и научный характер: «…Образы почти неподвижны; от столетия к столетию, из края в край, от поэта к поэту текут они, не изменяясь. <…> Образы даны, и в поэзии гораздо больше воспоминания образов, чем мышления ими» Шкловский В.Б. Указ. соч. С.60.. Нет нужды напоминать, что все это пишет известный ученый, чью квалификацию никто не ставит под сомнение; уж он-то «образ» точно «проходил». Сравните также чрезвычайно поверхностную критику теории образа А.А. Потебни в работах Ю.Н. Тынянова Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. - С.6, 117-119; Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - С.253.; критика Ю.Н. Тынянова не могла быть иной по определению: точно такой же была бы критика стиховедческих штудий с позиций «эйдосной» теории литературы.

В отличие от «литературоведческой грамматики», для «эйдосной» теории литературы именно эволюция форм творческого видения, соотнесенная с эволюцией поэтического образа, становится главным предметом изучения, следовательно, интерпретации. В этой области научный характер означенной теории литературы раскрывается вполне. При этом интерпретация приобретает не конструктивно-технический, а эстетический характер.

Мы видим, насколько различны эти два теоретико-литературных направления. Действительно, их механическое смешение, здесь мы согласимся с С.С. Аверинцевым, не просто «ненаучно», но «антинаучно», поскольку порождает эклектику, сквозь которую живая мысль уже не пробьется. Но как только утверждается «персоналистская» теория литературы, все отмеченные фундаментальные отличия «литературоведческой грамматики» и «эйдосной» теории литературы отступают на второй план, при этом обнаруживается их общее противостояние формирующемуся новому направлению. Это новое направление в свою очередь пережило свой период маргинального существования за пределами академической науки.

«Персоналистская» теория литературы конституируется на границе с онтологией, поскольку ее предмет - «выразительное и говорящее бытие» Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. - Т.5. - С.8., как оно воплощается в литературном произведении. В свою очередь «выразительное и говорящее бытие» раскрывается в разных типах «диалогических отношений между личностями», которые «составляют, по М.М. Бахтину, конечную цель гуманитарного познания» Гоготишвили Л.А. Комментарий к рукописи «К философским основам гуманитарных наук» // Там же. - С.394.. С этой точки зрения, различия между «литературоведческой грамматикой» и «эйдосной» теорией литературы в определенной мере теряют актуальность ввиду их общей принадлежности монологической форме знания.

Соответственно предмету формируется язык «персоналистской» теории литературы, который опирается «не только и даже не столько на лингвистику, сколько на металингвистику, изучающую слово не в системе языка и не в изъятом из диалогического общения «тексте», а именно в самой сфере подлинной жизни слова. Слово не вещь, а вечно подвижная, вечно изменчивая среда диалогического общения» Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - С.345-346.. Отсюда та общеизвестная пластика бахтинской терминологии, его «любовь к вариациям и к многообразию терминов к одному явлению» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.360., которая характеризует одну из важнейших особенностей научности его работ и которая только с точки зрения «литературоведческой грамматики» может выглядеть как вопиющий недостаток См.: Гаспаров М.Л. М.М.Бахтин в русской культуре ХХ века // Вторичные моделирующие системы. - Тарту, 1979.. Для М.М.Бахтина как ученого первична не терминология, а любая ситуация общения, всегда чреватая рождением нового смысла, и этот смысл ведет за собой понятие, в наибольшей степени захватывающее его глубину. Позиция ученого здесь - открытость смыслу, а не следование принятой системе: «Определенность термина (и его устойчивость и однозначность) может быть только функциональной и только в системе. Где такой системы нет (в литературоведении) определенность и однозначность изолированного, отдельного термина превращает его в тот лежачий камень, под который вода не течет, живая вода мысли. Это касается всех гуманитарных дисциплин, кроме лингвистики структурного типа» Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. - Т.5. - С.377.. В наше время не нужно, кажется, никому доказывать, что «персоналистская» теория литературы, не упразднив «монологические» направления, в свою очередь значительно обогатила литературоведение, особенно в области изучения эпических жанров. Таким образом, метод «персоналистской» теории литературы, как и в случае «эйдосной» теории литературы, - не что иное, как соответствие языка описания исследуемому предмету. Степенью соответствия и здесь определяется научность и глубина интерпретации. Но поскольку предмет изучения в данном случае иной, постольку и соотнесенность имеет другой характер. Предмет здесь - не эстетически завершенный художественный мир, явленный в представлении, а «голоса и диалогические отношения между ними» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.372., их взаимодействие и взаимоосвещение, открывающее безграничную (незавершимую) смысловую перспективу произведения.

Таким образом, разный характер интерпретаций в пределах разных направлений в значительной степени обусловлен разными предметами исследования. «Литературоведческая грамматика» опредмечивает внешнюю форму произведения, «эйдосная» - внутреннюю, тогда как «персоналистская» - ситуацию общения, воплощенную в произведении или им порождаемую. «Литературоведческая грамматика» стремится работать в границах инструментального языка, причем максимально возможная чистота этого языка - ее сознательно формулируемая цель. Язык «эйдосной» теории литературы находится под воздействием символической орудийности языка в той мере, в какой символическим смыслом наполнен являющийся предметом интерпретации поэтический образ. Язык «персоналистской» теории литературы испытывает на себе воздействие металингвистических факторов, связанных с актуальной для нее диалогической сущностью речевого общения.

Хотя язык «эйдосной» теории литературы, устремленной к изучению эстетически явленного, в котором обнаруживается неисчерпаемая глубина смысла, ближе М.М. Бахтину, для него в качестве монологических неприемлемы оба вышеназванных направления академической теории литературы. И все же главным объектом его полемических выступлений (в значительной своей части написанных «в стол») была «литературоведческая грамматика», в первую очередь из-за того огромного значения, которое она приобрела в ХХ веке. Но не только. «Литературоведческая грамматика» и «персоналистская» теория литературы действительно в пределах современного академического литературоведения представляют собой две крайности, которые сам М.М. Бахтин определил понятиями «овеществление» и «персонификация» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.370.. Их противоположность объясняется их разной ориентацией по отношению к двум полюсам - гносеологии и онтологии, которыми обозначены границы академической теории литературы. Взаимодействием этих двух полюсов объясняется своеобразие каждого из названных направлений.

«Литературоведческая грамматика» стремится осознать предмет своего изучения в его специфике См.: Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. - С.13.. Этот специфический предмет осмыслялся ею в отталкивании от «наивного» онтологизма предшествующего литературоведения См., напр.: там же, с.123., что в свою очередь немало способствовало прояснению этого вопроса «персоналистской» теорией литературы См.: Федоров В.В. О природе поэтической реальности. - М.: Сов. писатель, 1984. - С.11-20.. В этой последней гносеологический момент, безусловно, подчинен онтологическому, подтверждением чего является отмеченное выше воздействие металингвистических факторов на сам научный язык.

В «эйдосной» теории литературы онтологическое и гносеологическое начала гармонически уравновешены, причем характер ее онтологии иной. Убежденность в насущной значимости поэтического искусства и даже в его превосходстве над любыми способами аналитического познания мира и человека коренится в признании, что именно в образном воплощении существо истины раскрывается наиболее полно и глубоко. В наш век тотального торжества аналитической мысли мы как-то стали забывать, что в истории культуры - еще не так давно - были периоды, когда превосходство эйдосного восприятия и понимания мира представлялось очевидным фактом. С примером блистательной апологии именно такого мировосприятия и миропонимания мы встречаемся в «Сказке бочки» Дж.Свифта: «…Мудрость, вращающаяся на поверхности, предпочтительнее мнимой философии, которая проникает в глубину вещей и возвращается с важным открытием, что ничего путного там нет. Два чувства, к которым прежде всего обращаются предметы, суть зрение и слух. Чувства эти никогда не идут дальше цвета, формы, величины и других качеств, помещенных природой или искусством на поверхности тел; потом является разум - с инструментами для разрезывания, вскрытия, прокалывания, раздробления - и услужливо предлагает доказать, что вещи внутри совсем не такие, как снаружи. Все это я считаю последней степенью извращения природы, один из вечных законов которой предписывает носить наилучшие украшения сверху. Вот почему, чтобы избавить на будущее время людей от всей этой разорительной анатомии, считаю своим долгом уведомить читателя, что в подобных своих выводах разум совершенно прав и что у большинства телесных сущностей, попадавшихся мне под руку, наружность (здесь и далее выделено автором. - А.Д.) несравненно привлекательнее того, что у них внутри. <…> На прошло неделе я видел женщину с содранной кожей, и вы не можете себе представить, до какой степени ее наружность от этого проиграла Пример несколько шокирующий, но ведь «литературоведческая грамматика» занимается тем же самым по отношению к живой поэтической плоти.. <…> …Человек, способный вместе с Эпикуром довольствоваться представлениями, основанными на отражениях и образах, идущих от поверхности вещей к нашим чувствам, - такой человек подобен истинному мудрецу, снимающему с природы сливки, представляя философии и разуму лакать жидкое пойло» Свифт Дж. Избранные произведения. - М.: РИПОЛ классик, 2004. - С.133-134. Пер. А.Ингера..

Для «эйдосной» теории литературы онтологическое (сущее в подлинном своем бытии) является предметом поэтического (наглядного) представления, тогда как для «персоналистской» подлинным бытием обладает лишь событие общения. В отмеченном противоречии выявляется одно из важнейших отличий эстетически ориентированного XIX столетия от столетия ХХ, подчинившего эстетическое либо гносеологическому, либо онтологическому началу. Сущность этого противоречия, задолго до его возникновения в теории литературы, выразил в 1836 году А.С.Пушкин. Сказав в стихотворении «Из Пиндемонти» о «словах, словах, словах», которые уводят от подлинного существования к призрачному, А.С.Пушкин далее пишет о том, что всему, в том числе и «словам», придает подлинный смысл:

…для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи,

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья,

Вот счастье! вот права… Пушкин А.С. Полн. собр. сочинений: В 10 т. - Т.3. - М.: Изд-во АН СССР, 1949. - С.372.

Мы видим, что для А.С.Пушкина, как и для Гегеля в его «Лекциях по эстетике» и - позднее - для А.А.Потебни, первично эстетически значимое (соотнесенное с красотой) представление: именно оно является для него, как и для всей «эйдосной» теории литературы, говоря языком ОПОЯЗа, важнейшим «конструктивным фактором» поэзии. И здесь неожиданно обнаруживается почва для сближения двух направлений теории литературы ХХ столетия. Для них в равной мере образ как предмет наглядного представления оказывается «вторичным» явлением в отношении его конструктивной значимости для поэзии См.: Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. - С.117-118; Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М.: Худож. лит., 1975. - С.50.. И «литературоведческая грамматика», и «персоналистская» теория литературы одинаково ориентированы на «слова, слова, слова», опредмечивая их, хотя понимают их в пределах опредмечивания противоположным образом. В рукописи, получившей название «К философии поступка», М.М.Бахтин пишет: «И эстетическая интуиция не уловляет единственной событийности, ибо образы ее объективированы, т.е. в своем содержании изъяты из действительного единственного становления…» Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. - Т.1. - С.7.. С.С.Аверинцев, приведя красноречивые примеры «аффективного протеста против результата объективации» в русской литературе и, напротив, совсем другой оценки эстетизма в литературе немецкой, приходит к выводу относительно отмеченного им противоречия: «Искушение без оговорок истолковать его как контраст между русским и немецким национальным - по-старомодному, «духом», по-новомодному, «менталитетом», должно вызывать благоразумную настороженность…» Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. - Т.1. - С.442.. Благоразумная настороженность в данном случае, разумеется, необходима, поскольку отмеченное противоречие является внутренним противоречием как немецкой, так и русской художественной культуры (о чем на примере «Богов Греции» Ф.Шиллера хорошо говорит далее С.С.Аверинцев), а в терминах настоящего исследования оно может быть помыслено как противоречие между «эйдосной» и «персоналистской» теориями литературы. При этом остается под вопросом, насколько глубоко укоренен бахтинский теоретико-литературный персонализм в традиции именно русской культуры Ср. с выводом П.М.Бицилли о романах Ф.М.Достоевского, творчество которого оказало безусловное влияние на теоретико-литературную мысль М.М.Бахтина: «Как изобразитель болезненных извращений персонализма Достоевский…, скорее, - европейский писатель, пророк “заката Европы”, нежели русский» (Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. - М.: Наследие, 1996. - С.544)..

Принадлежность трех означенных теоретико-литературных дискурсов к одному, хотя и сложно структурируемому, целому проявляется, в частности, в том, что их соотношение постоянно меняется в зависимости от аспекта рассмотрения. Так, с точки зрения значения и смысла как областей интерпретации, вновь сближаются «эйдосная» теория литературы и «персоналистская» в их общем противостоянии «литературоведческой грамматике». Интерпретация последней движется в границах внутритекстовых отношений: это область значений. М.М.Бахтин, говоря о диалогическом характере взаимодействия текстов, решительно противопоставляет его «механическому контакту “оппозиций”», который возможен «только в пределах одного текста (но не текста и контекстов) между абстрактными элементами (знаками внутри текста)» и необходим «только на первом этапе понимания (понимания значения, а не смысла)» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - С.364.. На этом «первом этапе» направленная на текст интерпретация оказывается в наибольшей степени проникнутой духом «генерализации и формализации» (М.М.Бахтин), она доэстетична и безличностна, как всякая позитивистски ориентированная мысль. Это не недостаток, а фундаментальная особенность научности «литературоведческой грамматики».