Его приветствует она… Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений. - С.218.

К существу речи принадлежит то, что в ней заранее, задолго до всякого нашего изъясняющего толкования, уже сказалось должное. Поэтому возвращение к нормальному состоянию присутствующего станет возможно, очевидно, лишь тогда, когда страшный клич Если уж он прозвучал, хотя: «да не грянет…» будет услышан и тем самым будет преодолено косноязычие толков. Страшный клич - это не просто некое историческое событие, имевшее когда-то место, но определенное состояние языка, которое продлится до тех пор, пока способность слышать и потрясаться услышанным не будет вновь обретена.

Подлинное толкование, таким образом, укоренено в Речи, в ней обретая для себя руководящую нить: живая жизнь в живом слове. Любое другое толкование (толки) оказывается беспочвенным, а значит произвольным - от человека, коснеющего в выродившемся («всех выродков земли родной») наличном и руководимого пристрастиями. Если же толкование идет от человека, преодолевшего пристрастия, нужно еще посмотреть, насколько говоримое имеет отношение к живой жизни, которая одна только и достойна толкования.

Мы можем теперь возвратиться к вопросу о разграничении интерпретации и толкования.

В §8 «Бытия и времени» говорится: «Универсальности понятия бытия не противоречит «специальность» разысканий - т.е. прорыв к нему путем специальной интерпретации определенного сущего, присутствия, в котором надлежит добыть горизонт для понимания и возможного толкования бытия» Хайдеггер М. Бытие и время. - М.: Ad Marginem, 1997. - С.39.. В § 1.1.2 было сказано, что в пределах современной академической теории литературы интерпретация и толкование не различаются и не должны различаться. Суждение М.Хайдеггера свидетельствует о том, что в пределах фундаментальной онтологии интерпретация и толкование также могут быть помыслены как соприродные друг другу способы понимания, правда, совсем по другой причине. В первом случае невозможность различения объясняется тем, что интерпретация и толкование равно мыслятся в границах представляющего понимания. Во втором - не только толкование, но также интерпретация движется в пределах фундаментально-онтологической проблематики, осмысляемой в границах вопрошающего мышления. Разноприродный характер двух означенных способов понимания проясняется лишь тогда, когда актуализируется граница, разделяющая два названных пространства, в пределах которых понимание осуществляется. Лишь в этом случае становится ясным, что интерпретация конституируется в границах представляющего мышления, тогда как толкование - в границах вопрошающего.

Сказанным объясняются особенности языка, характерного для означенных разных способов понимания. Для интерпретации, охватывающей все области современной академической теории литературы, характерен инструментальный язык. Наиболее очевидно это проявляется в «литературоведческой грамматике»: здесь мы имеем дело с инструментальным языком в чистом виде. Но язык «эйдосной» теории литературы и «персоналистской», несмотря на их глубокое отличие от «литературоведческой грамматики», тоже остается инструментальным - в той мере, в какой сохраняет понятийный характер Инструментальный (понятийный) язык сопряжен с инструментальной же правдой, - ее сферой ограничивать филологию было бы недопустимо. Филология изначально обращена к тому, что конституирует человека, а не к тому, что конституируется им: «Человек призван не к “инструментальной” только, или “служебной” правде, но и к последней, к Солнцу Правды (выделено автором. А.Д.). Надо ослепнуть и сгореть на этом солнце, чтобы стать человеком» (Архиепископ Иоанн (Шаховской). К истории русской интеллигенции. (Революция Толстого). - М.: Лепта-Пресс, 2003. - С.493).. Язык толкования, осуществляемого в границах «филологической» теории, не является инструментальным, что значит: он не понятиен.

Последнее утверждение звучит почти скандально. Говорить о непонятийном характере мышления в наше время значит то же самое, что говорить о совершенно произвольном, лишенном каких-либо надежных оснований, понимании. Само собою подразумевается, что и о какой-либо маломальской глубине речь идти в этом случае не может. Дело, однако, обстоит совсем не так просто, и филологии давно уже пора этот факт осознать, если истина по-прежнему является не только декларируемой ее целью.

По тому же поводу на Цолликонеровском семинаре 23 ноября 1965 г. М.Хайдеггер сказал: «Греки, которые, кажется, не были абсолютно бездарны в деле мышления, еще не знали «понятия». Т.е. не такой уж это и позор оказаться антипонятийным». М.Хайдеггер далее объясняет, в каких случаях оказывается уместным это непонятийное мышление и как оно соотносится с понятийным: «Может статься, что я мыслю сообразно обстоятельствам тогда, когда я соучаствую в вещах (Sache), которые не приемлют понятийных определений; когда я занимаюсь вещами, которые противятся всякому понятийному постижению, схватыванию, всякому на них наступанию (Auf-sie-losgehen) и желанию их усвоить (Umgreifen-wollen), вещи, на которые я могу лишь указать. Такие «вещи» можно лишь, говоря в переносном смысле, «видеть» или «не видеть». Мы можем лишь на них сослаться, показать в их сторону. Это «лишь» не указывает на их изъян. Напротив, подобное усмотрение (Gewahrwerden) обладает первенством и преимуществом пред всяким понятийным творчеством, поскольку оно всегда, в конце концов, покоится на такого рода усмотрении» Хайдеггер М. Цолликонеровские семинары // Логос. Философско-литературный журнал. - М., 1992. - №1 (3). - С.94, 96. Пер. О.В.Никифорова.. Суждение М.Хайдеггера, помимо прочего, учит, что усмотреть различие интерпретации и толкования может лишь тот, кто реально приобщился к опыту вопрошающего мышления. Такое приобщение способствует формированию в мышлении «органа», позволяющего «увидеть» то, на что указывает наше разграничение. Иными словами: должна произойти «транссубстанциация» мысли, как это имеет место в диалоге «Федр» при переходе от первой речи Сократа ко второй См.: Эрн В.Ф. Сочинения. - М.: Правда, 1991. - С.532.. Означенная «транссубстанциация» является внутренним событием филологии.

Затронув вопрос о соотношении понятийного и непонятийного языка, мы подошли к проблеме соотношения высказывания и речи в их взаимосвязях с интерпретацией и толкованием как двумя разными способами понимания. Согласно М.Хайдеггеру, расположение (Befindlichkeit), понимание и речь - равноисходные экзистенциалы бытия-вот, присутствия См.: Хайдеггер М. Бытие и время. - С.130-166.. Понимание в качестве одного из фундаментальных экзистенциалов, конституирующих присутствие, раскрывается как исконное «усматривающе понимающее толкование (?смзнеЯб)». Высказывание в свою очередь оказывается дериватом, причем крайним, толкования; оно, т.е. высказывание, «не может отрицать своего онтологического происхождения из понимающего толкования» Там же. - С.158, 160.. Высказывание (поэтическое высказывание) - это то, что опредмечивается направленной на него рефлексией и, будучи таковым, интерпретируется. При этом в «литературоведческой грамматике» сущность поэтического высказывания выхолащивается, оно редуцируется до слова и предложения, т.е. «значащих единиц языка» (Бахтин), но также и до звуков, в которых пытаются усмотреть непосредственную смыслопорождающую функцию. Показательна в этом отношении следующая констатация В.Вс.Иванова: «В последние годы интерес специалистов по структурной поэтике, пришедшей на смену опытам формального анализа, сосредоточен на изучении межуровневых отношений: поэтому, например, звукописью занимаются не безотносительно к смыслу, а по отношению к нему…» М.М.Бахтин: pro et contra. - Т.1. СПб.: РХГИ, 2001. - С.269.. В «эйдосной» теории литературы проблема поэтического языка как высказывания остается не развернутой в силу эстетического характера этой теории, т.е. ее обращенности к внутренней форме произведения, а также в силу ее изначальной ориентации на принципиально монологические лирические жанры. Закономерно поэтому, что именно «персоналистская» теория литературы, почти исключительно обращенная к изучению эпических жанров, предлагает наиболее глубокую интерпретацию языка (поэтического языка) как высказывания: в ее пределах и само произведение предстает как «целое высказывание» Бахтин М.М. Собр. сочинений. - Т.5. - М.: Русские словари, 1997. - С.206., а любые, в том числе и литературные, речевые жанры осмысляются «как типические формы высказывания» Там же. - С.191.. Попутно проясняется отличие «персоналистской» теории литературы от «литературоведческой грамматики»: «В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие единицы языка - слово и предложение - по самой своей природе лишены обращенности, адресованности: они ничьи и ни к кому не обращены. <…> Если отдельное слово или предложение обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание, состоящее из одного слова или одного предложения, и обращенность принадлежит не им, как единицам языка, а высказыванию» Там же. - С.205..

Мы установили, таким образом, вторичность представляющей интерпретации по отношению к толкованию, имеющему фундаментально-онтологический характер. Интерпретация, стало быть, имеет дело с поэтическим высказыванием (в чистом виде либо редуцированным до звука, слова и предложения) как предметом понятийного осмысления. Толкование же коренится в поэтической речи как самораскрытии присутствующего и само оказывается понимающим пребыванием в «разомкнутости бытия-в-мире» Хайдеггер М. Бытие и время. - С.160., каковая в наибольшей степени именно поэтической речью осуществляется. Интерпретация, будучи понятийным дериватом истолковывающего понимания, неизбежно осуществляется “ьber die Sprache” (поверх языка), тогда как толкование - “von der Sprache” (из языка) См.: Хайдеггер М. Время и бытие. - С.427..

Становится понятным, сколь поспешными и легкомысленными были наши предположения о якобы произвольном, нестрогом характере вопрошающего (непонятийного) мышления. Напротив, только теперь мышление впервые имеет возможность стать по-настоящему строгим. Спустя двадцать лет после «Бытия и времени» в «Письме о гуманизме», которое представляет собой одну из важнейших вех ХХ века, М.Хайдеггер написал: «Фундаментальная онтология пытается вернуться к той сущностной основе, из которой вырастает осмысление истины бытия. Уже из-за иной постановки вопросов это осмысление выходит за рамки «онтологии» метафизики (также и кантианской). Но «онтология», будь то трансцендентальная или докритическая, подлежит критике не потому, что продумывает бытие сущего и при этом вгоняет бытие в понятие, а потому, что не продумывает истину бытия и тем самым упускает из виду, что есть более строгое мышление, чем понятийное. <…> Такая мысль… удовлетворяет своему существу постольку, поскольку она есть. Но она есть постольку, поскольку говорит свое дело. Делу мысли отвечает исторически каждый раз только один, соразмерный сути дела сказ. Строгость, с какой он держится дела, намного более обязывающа, чем требования научности, потому что эта строгость свободнее. Ибо она допускает Бытию - быть» Там же. - С.217.. М.Хайдеггер имеет здесь в виду §32 «Бытия и времени», в котором, в частности, говорится: «Поскольку понимание по своему экзистенциальному смыслу есть бытийное умение самого присутствия, онтологические предпосылки историографического (ergo филологического. - А.Д.) познания принципиально превосходят идею строгости самых точных наук. Математика не строже историографии, а просто более узка в отношении круга релевантных для нее экзистенциальных оснований» Хайдеггер М. Бытие и время. - С.153.. Ограничение филологии онтологическими основаниями, релевантными для математики, неизбежно приводит к искажению сущности филологии. Только печальным положением дел в современном литературоведении можно объяснить тот факт, что это искаженное понимание навязывается филологии в качестве обязательного образца. В этой связи не могу не привести поучительный вывод М.Шелера: «Любой вопрос, который нельзя решить посредством возможного наблюдения и измерения в сочетании с математическим выводом, - это не вопрос позитивной науки; для нее он не имеет никакого “смысла”. Наоборот, вопрос, который можно решить таким образом, т.е. вопрос, зависимый в своем решении от некоего количества индуктивного опыта, никогда не есть вопрос о сущности…» Шелер М. Формы знания и образования // Шелер М. Избранные произведения. - М.: Гнозис, 1994. - С.45. Никто ведь не запрещает заниматься подсчетами в области теории литературы; но точно так же никто не должен ставить преграды на пути тех, кто хочет обратиться к «первичному» (М.Шелер) вопросу, то есть к вопросу о сущности поэзии. Математические выкладки к решению этого вопроса не ведут.

Скажем в продолжение темы: чем последовательнее теория литературы стремится быть точной, тем меньше у нее остается шансов быть строгой. Ю.Б.Орлицкий, исследуя взаимодействие стихотворных цитат и прозаического текста, в котором они приводятся, подсчитал все возможные количественные параметры в избранных им статьях и сформулировал вывод: «Таким образом, можно считать предложенную нами гипотезу о непосредственном ритмическом (проявляющемся в метризации) воздействии стихотворной цитаты на прозаический текст, включающий ее, более или менее убедительной» Орлицкий Ю.Б. Стихотворные цитаты в статьях о Тютчеве // Литературоведческий сборник. Вып.15-16. - Донецк: ДонНУ, 2003. - С.188.. Это «более или менее», которому вроде бы не место в точном литературоведении, - не оговорка, но неизбежное следствие точности. В самом деле, для того чтобы утверждать определенно наличие такого воздействия, необходимо исследовать не шесть прозаических статей, имеющих стихотворные вкрапления, а все такие когда-либо написанные или могущие быть написанными статьи, в том числе и безвозвратно утраченные, причем не только на русском, но на всех существующих языках и тех, которые возникнут в будущем. После этого необходимо то же проделать со статьями, в которых авторы обошлись без стихотворных цитат, чтобы доказать отсутствие в них такого рода «метризации». Ясно, что эта задача заведомо неосуществима, сколько бы школ точного литературоведения мы ни организовали. Поэтому и выводы всегда будут оставаться в пределах «более или менее», согласно честной формулировке Ю.Б.Орлицкого. Поэтому и работу можно ограничить шестью (какая разница?) исследованными статьями Ср. сказанное с полемическим выводом одного из наиболее авторитетных представителей «литературоведческой грамматики»: «Поистине бесполезно с важным видом толковать о «нечто», когда речь идет просто о неизбежной приблизительности любой науки» (Якобсон Р. Работы по поэтике. - М.: Прогресс, 1987. - С.82)..

Здесь напрашивается возражение: в третьем разделе книги важнейшими являются слова «?есмзнеЯб», «маническая поэзия». Не являются ли они понятиями? Тогда о какой непонятийной «филологической» теории идет речь? Прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо задуматься над тем, как соотносятся имя и понятие (термин). Этой проблемы на примере немецкого и французского языков коснулся М.М.Бахтин: «…Немцы вообще терминологичны, им присуща тенденция каждое слово превращать в термин, т.е. начисто обесстиливать его, французам напротив свойственна тенденция к имени, даже в термине они пробуждают его метафоричность и его стилистическую окраску» Бахтин М.М. Собр. сочинений. - Т.5. - С.110.. Термин и имя М.М.Бахтин мыслит в пределах единого понимания языка, для которого характерны вот такие противоположные свойства, более ярко проявляющиеся в немецком или французском языках. В контексте же разграничения «филологической» теории и современной академической теории литературы имя и понятие должны быть помыслены как принадлежащие двум разным состояниям языка - речи как фундаментальному экзистенциалу присутствия (имя) и высказыванию, которое является и предметом и средством представляющей рефлексии (понятие). Имя и речь - это, говоря точнее, два соприродных, но не тождественных друг другу состояния означенного экзистенциала присутствия, причем вторая порождается первым. Им предшествует молчание. Молчание - это та изначальная полнота смысла, которая в силу своей доступности непосредственному пониманию, не нуждается в озвучивании. Имя и речь - это две исторически разновременные попытки удержать присутствие в границах изначальной полноты смысла. Рождение поэтических жанров должно быть осмыслено в их соотнесенности с этим процессом: имя как призывание бога, когда его присутствие в качестве «ближайшего» (Софокл) оказывается под вопросом - эпиграмма (надпись на имени бога как толкование смысла, заключенного в имени) - гимн как развернутая в речи эпиграмма (см. §3.4.1). Когда же приобщенность к изначальной полноте смысла становится сначала преданием, а потом мифом, происходят все те изменения, которые до сих пор определяют историческую судьбу европейского человечества. Речь становится высказыванием, соответственно в поэзии утверждаются миметические жанры, создаются условия для перехода к представляющей интерпретации, которая всегда, в отличие от толкования, осуществляется с позиции «вненаходимости» (М.М.Бахтин) как конститутивном моменте субъект-объектных отношений. Этим же событием - осевым для филологии (а может быть, и для всей человеческой культуры) - отмечены исторические границы бахтинского теоретико-литературного персонализма.

На какой-то поздней стадии имя как изначальная полнота смысла может, конечно, когда оно становится словом высказывания, скукожиться до понятия, т.е. умереть для живой жизни языка, стать средством и даже «грубой отмычкой», «открывающей все загадки мышления» Хайдеггер М. Время и бытие. - С.388., но тогда оно перестает быть собой. Подлинное имя - никогда не средство и не «отмычка», поскольку хранит в себе ту глубину смысла, к которой еще удастся ли нам когда-либо прикоснуться. Вот почему ни ?лЮиейб (как это показал М.Хайдеггер), ни ?смзнеЯб, ни рпЯзуйт, ни все те слова, которые раскрывают изначальное существо рпЯзуйт (см. §3.4.2), ни в коем случае не являются понятиями. Понятийность - это вьюшка, которой неизбежно перекрывается неисчерпаемая смысловая перспектива слова Ср. у Н.К.Гея: «В слове понятийном, в слове-термине рационализмом и позитивизмом накоплен огромный разрушительный эрозионный осадок, наносы, покрывающие конкретику и богатство бытия с головой. На алтарь общему и в жертву эмпирической множественности принесены и неповторимость и индивидуальность» (Гей Н.К. Категории художественности и метахудожественности в литературе // Литературоведение как проблема. - М.: Наследие, 2001. - С.298-299)..

Любая интерпретация (понимаемая инструменталистски, в новоевропейском смысле) обусловлена определенной методологией и методикой. Методологизм в своем крайнем проявлении означает «механизированное» сознание. Талант необходим лишь для изобретения машины (определенной методики), для пользования ею никакой талант не нужен, необходим лишь навык. «Думает», стало быть, лишь изобретатель, дальнейшая работа осуществляется по инерции, не потому что кто-то «думает», а потому что заработал механизм. Мощью механизма определяется степень значимости той или другой интерпретации: наиболее значимые методики порождают «школу».

Поскольку методологизм является неотъемлемой принадлежностью метафизического мышления (вспомним, что с «Рассуждений о методе…» Р.Декарта начинается история новоевропейской метафизики), постольку интерпретация осуществляется в его границах. Из этого следует, что «субъект» и «объект» («эстетический объект») принадлежат к числу ее основных понятий. Границы интерпретации, стало быть, обусловлены о-граниченностью субъективированного сознания, являющегося ее конститутивным моментом. Интерпретация концептуальна, ее цель - построение смысла в виде определенных типологий, моделей и т.д., тогда как в толковании главное - не догматическое завершение открывающегося смысла, но попытка обретения языка, приобщения к нему путем вслушивания в него. Это не изготовление концепций, не «моделирование» смысла, но готовность дать слово смыслу, предшествующему (предстоящему) нам.

Со «специфическим» интерпретации связано то, что в основе ее - активность познающего субъекта. Интерпретация направлена на определенный предмет (предмет представления), всегда являющийся частностью жизни. Остается проблематичным, в какой мере представляющее мышление способно через частное прийти к осмыслению целого, тем самым преодолев и свою изначальную частичность. Интерпретация движется в пределах «своего»: мною освоенного, мною присвоенного, выраженного с помощью «моего» языка. В основе любой интерпретации лежит тот или иной аспект, обусловленный позицией интерпретирующего и избранной методикой. Таких аспектов может быть бесчисленное множество: ни один из них не претендует на исчерпывающую полноту и не отменяет предыдущие.

Если источник интерпретации - волящая активность мнящего себя самодостаточным субъекта, то источником толкования является подспудно присутствующая память о том мышлении, которое предшествовало новоевропейскому, а в самом начале исходило из герменейи (дара истинных имен) как источника и основы подлинного знания. Обращенность к «вдаль-разящим изречениям» у Гёльдерлина и к «роковым словам» у Тютчева - весьма отдаленный по времени отголосок того мышления, которое было ведомо грекам начальной поры.

Как уже говорилось, язык, который лежит в основе толкования, никогда не бывает предметом осмысления. Столь же справедливо и то, что он никогда в подлинном толковании - не орудие познания. В толковании, когда оно действительно случается, не язык становится орудием познающего, но скорее сам познающий - орудием того, что

На волю просится и рвется

И хочет высказаться вслух… Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений. - С.251.

Или как сказано в другом стихотворении Тютчева: «То глас ее: он нудит нас и просит…» Там же. - С.82.. Толкование - это вопрошание языка, выявление смысла, который «нудит», т.е. делает необходимым, наше высказывание. Выявление необходимого в слове - ключ к разгадке того, что значит говорить поистине: «Только тот, кто поистине говорит, тот полон вечной жизни…» (Новалис) Хайдеггер М. Время и бытие. - С.425..

Интерпретировать - значит «влагать смысл» (Ф.Ницше) в то, что стало предметом осмысления, тогда как в толковании сказывается толкуемое. Так, с точки зрения интерпретации, корпус сочинений Аристотеля, известный под названием ?сгбнйкбМ вйвлЯб, - начало логики. Новоевропейское мышление задним числом привносит актуальное для него содержание в книги Аристотеля, создавая впечатление, что именно этим содержанием был озабочен греческий мыслитель. Толкование же откроет в этом корпусе сочинений Аристотеля совсем другое - самую важную после платоновского «Кратила» попытку понять сущность речи (герменейи). Не случайно один из трактатов, принадлежащих к этому корпусу, так и называется - «Рс? ?смнЯт». Между прочим, косвенным подтверждением того, что не о проблемах «логики» думал Аристотель, когда создавал упомянутые трактаты, является авторитетное утверждение Б.Рассела: «В наши дни любой человек, который захотел бы изучать логику, потратил бы зря время, если бы стал читать Аристотеля…» Рассел Б. История западной философии. - Т.1. - М.: МИФ, 1993. - С.223.. Возникает вопрос: почему эти трактаты, несмотря на суровый и, видимо, справедливый приговор Б.Рассела, сохраняют непреходящее значение?

Со «специфическим» интерпретации и с ее методологизмом связана та или иная специфическая сфера, в которой она осуществляется. Интерпретация, направленная на эстетический объект, будет принципиально иной по своему характеру и содержанию, нежели интерпретация того или иного стиха Евангелия от Матфея. В подлинном же толковании сказывается существо языка, которое равно может выявиться и в стихотворении Тютчева, и в послании Павла. В этом и проявляется универсальность толкования. Слово, которое «кажет» истину, осуществляется помимо установленных нами рубрик, однако наша способность услышать его остается под вопросом.

Наибольшая опасность, которая подстерегает интерпретирующего, - это готовность к ответу, опережающему не только понимание вопроса, но и саму возможность его постановки. Для толкующего, напротив, гораздо важнее готовность к вопросу. Не случайно такое мышление названо вопрошающим. Подлинное толкование всегда стремится на «стихослагание» (М.Хайдеггер) истины откликнуться ответным стихослаганием. Оно, в отличие от интерпретации, которая представляет собой «технику» (фЭчнз) объяснения, осознает техничность (т.е. иноприродность стихослагающей явленности истины) как недостаток, который должен быть преодолен. Другими словами, в толковании, в отличие от интерпретации, всегда отчетливо осознается и с большим или меньшим драматизмом переживается то, что «художественное создание» (если речи идет о нем) «не уступает истину понятию» Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. - М.: Искусство, 1991. - С.10.. Реализуемое в толковании стремление перейти к стихослагающему постижению - это не «изящная болтовня» (Р.Якобсон), а слишком ясное понимание весьма скромных возможностей «грамматики поэзии» хоть каким-то краешком, хотя бы ненароком задеть след истины в пределах той «правильности», которая никого не греет.

Нет никаких оснований утверждать, что таким образом понятая интерпретация является шагом к толкованию. Скорее уж здесь нужно говорить о двух разных состояниях сознания. Соответственно и содержание осмысляемых проблем оказывается разным. Подтверждение тому - рассмотрение лирики Тютчева во втором и третьем разделах книги. О других отличиях толкования от интерпретации, если они раскроются в ходе дальнейшего разговора, пусть скажет само дело.

Интерпретация лирических произведений Боратынского и Тютчева дается в книге в аспекте изобразительных возможностей художественного слова. Побудительной причиной обращения к этой проблеме стало знакомство с примерами экфрасиса в романе Гелиодора «Эфиопика» (с весьма содержательным предисловием А.Н. Егунова к этому роману См.: Егунов А.Н. «Эфиопика» Гелиодора // Гелиодор. Эфиопика. - М.: Худож. лит., 1965.). Сразу же пришли на память аналогичные или близкие по характеру примеры из поэзии Тютчева. Это в свою очередь привело к размышлениям о правомерности отрицательного отношения современного литературоведения к старому и аксиоматическому на протяжении тысячелетий принципу «ut pictura poesis», который греки задолго до Горация выражали по-своему: «Живопись - немая поэзия, поэзия - говорящая живопись» (Симонид). Постепенно укреплялось убеждение, что «единый ансамбль искусств» если и не существует в настоящее время в прежнем виде, то уж, во всяком случае, не отошел целиком в область преданий. Это убеждение обосновано во втором разделе книги.

Следует отметить в заключение этой главы: поскольку интерпретация осуществляется в границах представляющего мышления, постольку вопрос об изобразительности поэтического слова не только может, но необходимо должен быть поставлен интерпретирующим как один из самых главных вопросов. Ведь главным моментом в поэтическом представлении (в отличие от абстрактного) является именно изобразительность: и потому, что поэт мыслит «пластически» (Ф.Ницше), и потому, что без «созерцательности и индивидуализации» любое произведение впадает в абстракции, приобретая тем самым «особый оттенок пустоты и скуки» Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. - Т.2. - М.: Наука, 1993. - С.454. Пер. М.И.Левиной.. В этом отношении слова В.Г.Белинского о том, что если автор - «не живописец: явный знак, что он и не поэт» Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Белинский В.Г. Собр. сочинений: В 3 т. - Т.3. - М.: ГИХЛ, 1948. - С.803., полностью сохраняют актуальность и в наши дни.

Упомянув В.Г. Белинского, А.Шопенгауэра и Ф.Ницше, нельзя обойти вниманием Г.В.Ф. Гегеля, чья трактовка поэтического представления См.: Гегель Г.В.Ф. Сочинения. Т.14. - М.: Изд-во соц.-эконом. лит., 1958. - С.194-199. решающим образом определила характер всей эстетики словесного творчества XIX века (см. § 2.1.1).

Забвение с 20-х гг. ХХ века этих простых истин свидетельствовало лишь о том, что наше понимание природы поэтического творчества стало более грубым: поэтическое произведение мы стали понимать прозаически, как «голое средство, чтобы довести содержание до сознания» Там же. - С.197.. Между тем еще в середине 70-х годов позапрошлого века Ф.М. Достоевский писал, как бы предупреждая нас: «Художественностью пренебрегают лишь необразованные и туго развитые люди, художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию образа. Тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки» Достоевский Ф.М. Полн. собр. сочинений: В 30 т. - Т.24. Л.: Наука, 1982. - С.77..

Когда мы в наше смутное для теории литературы время высказываем самые разнообразные мнения по поводу художественности, это значит только то, что в поисках более понятной сложности, которую мы возлюбили в ХХ веке, мы утратили понимание некоторых простых и ясных вещей. К числу таковых как раз и принадлежит один из заветов великого Ф.М. Достоевского, что изобразительность - это основополагающее свойство художественности. При этом речь, разумеется, не идет об отождествлении изобразительности («картинности») и поэтичности. В.Г. Белинский приводит пример стихотворения В.Бенедиктова («Видал ли очи львицы гладной…»), в котором «великолепие и картинность выражений» доведены до совершенства и которое он, тем не менее, отказывается признать принадлежащим к подлинной поэзии Белинский В.Г. Стихотворения Владимира Бенедиктова // Белинский В.Г. Собр. сочинений: В 3 т. Т.1. - М.: ГИХЛ, 1948. - С.165. См. также: Федоров В.В. О природе поэтической реальности. - М.: Сов. писатель, 1984. - С.18-20.. В подлинно поэтическом изображении, считает В.Г.Белинский, «мысль уничтожается в чувстве, а чувство уничтожается в мысли; из этого взаимного уничтожения рождается высокая художественность»: «картина», для того чтобы стать художественной, должна быть «одушевлена» чувством и мыслью поэта Белинский В.Г. Ук. статья. - С.166, 169.. Своеобразие поэтического творчества и его художественные достоинства в большей степени определяются наличием чувства в нем, нежели мысли: «…Сочинение может быть с мыслию, но без чувства; и в таком случае, есть ли в нем поэзия? И наоборот, очень понятно, что сочинение, в котором есть чувство, не может быть без мысли» Там же. - С.166.. Поэтому и в нашем осмыслении поэтического творчества отвлечение от чувственного (либо его «редукция») ведет к утрате способности различения поэзии и того, что к ней не принадлежит: «Разве у нас нет людей, с умом, образованием, знакомых с иностранными литературами, и которые, несмотря на все это… иногда восхищаются восьмикопеечными стихотворениями и талантами гг. А. Б. С. и т.д.? Отчего это? Оттого, что эти люди часто руководствуются в своих суждениях одним умом, без всякого участия со стороны чувства…» Там же. - С.158.. Там, где ум «освободился» от воздействия чувства, «эмансипировался» от него, там о понимании поэзии, справедливо считает В.Г. Белинский, можно забыть: «Ум очень самолюбив и упрямо доверчив к себе; он создал систему и лучше решится уничтожить здравый смысл, нежели отказаться от нее; он гнет все под свою систему, и что не подходит под нее, то ломает» Там же.. Вот почему «эйдосная» теория литературы не редуцирует чувственное, но его тематизирует, делает главным предметом осмысления, поскольку именно в чувственном раскрывается подлинная природа поэтического творчества как искусства слова. Сказанное является объяснением того, почему интерпретация во втором разделе книги осуществляется в границах «эйдосного» теоретико-литературного дискурса.

Ясно, однако, и то, что в толковании, которое исходит из ситуации «при языке» (М.Хайдеггер), следовательно, осуществляется в границах не представляющего, но вопрошающего мышления, вопрос об изобразительности лирического слова, как он поставлен во втором разделе книги, теряет смысл.

Следует также сказать несколько слов в объяснение того, почему в третьем разделе книги предложенные толкования ограничиваются только лирикой Ф.И.Тютчева. Объяснение тому - уникальность его поэзии, которая все еще не поддается разгадке. Эту тайну попробовал раскрыть С.М. Волконский: «Тютчев был представитель истинной и изысканной культуры: тип, в то время редкий по ценности своей, а в наши дни не существующий… В нем, в его культурности, жила глубокая наследственность - рядом с славянской - наследственность латинская, германская… Тютчев, конечно, самый культурный из всех наших поэтов» Лит. наследство. Т.97: В 2 кн. Федор Иванович Тютчев. Кн.2. - М.: Наука, 1989. - С.165.. «Культурность», которая здесь имеется в виду, - это следствие той особенности тютчевской поэзии, на которую указывает слово «наследственность». Вот только линию преемственности следовало бы, на мой взгляд, выстроить несколько иначе. Уникальность поэзии Ф.И.Тютчева заключается в уникальной глубине укорененности в языке, вследствие чего его поэзия делает нас современниками тех, для кого уже Аристотель был потомком. Восходя к изначальным смыслам, которые живут в лирике Ф.И. Тютчева, мы приближаемся к истоку поэзии. Во всей мировой поэзии в этом отношении рядом с Ф.И. Тютчевым можно поставить, может быть, только Ф.Гёльдерлина См.: Хайдеггер М. Разъяснения к поэзии Гёльдерлина. СПб.: Академический проект, 2003; Хайдеггер М. Положение об основании. - СПб.: Алетейя, 1999. - С.239-255.. Но есть еще одно очень важное обстоятельство. Каждое толкование - это конкретное усилие мысли, направленное на постижение конкретного смысла. Оно представляет собой опыт, который можно повторить, можно продолжить, но который невозможно адекватно передать с помощью привычных для нас рассудочных обобщений: природа вопрошающего мышления этого не допускает. Чистота филологического проникновения в единственность и неповторимость смысла поэтической речи неизбежно «замутняется», говоря словами М.М.Бахтина, «внесением теоретических обобщений и закономерностей» Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979. - С.96.. Такое проникновение зачастую оказывается возможным благодаря приобщению к смысловой глубине одной - двух фраз («мысль изреченная есть ложь» и «пение… таинственно-волшебных дум» в стихотворении «Silentium!»), раскрывающей смысл целого (круг понимания См.: Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. - С.72-82.).

Наше вопрошание, обращенное к поэзии, может достичь цели только тогда, когда не теряет из виду уникальность именно этой поэтической речи, к которой оно обращено и которой обусловлено. «Филологическая» теория - это присутствие при поэтической речи; ее задача - хранить эту возможность присутствия и понимающе его истолковывать. Обобщения осуществляются с позиции «вненаходимости». Таким образом, мы имеем дело здесь с разными способностями понимания, в основе которых различные онтологические установки. Не абсурдно ли требовать их соединения в угоду абстрактно понятой научности, право которой на законодательство еще удастся ли доказать? «Суть “нашего времени” - что оно все обращает в шаблон, схему и фразу» Розанов В.В. Т.2. Уединенное. - М.: Правда, 1990. - С.322.. Но кто сказал, что этой сутью должны ограничиваться наши попытки уловить сущность поэзии?

Раздел II. В границах «эйдосной» теории литературы: интерпретация

Обнимать-охватывать (conci-pere) по способу представляющего понятия заведомо считается единственно возможным способом схватывания бытия…

М.Хайдеггер

Глава I. Проблема изобразительности поэтического слова

2.I.І Живописная образность в поэзии

Утверждая, что все дело письма «в художественной изобразительности», И.А. Ильин поясняет, какой смысл заключен в этих словах: «Обязать свою душу к образной и словесной экономии; твердо решиться на то, чтобы оставлять только необходимое, а критерий «необходимости» переложить в глубину Предмета, сосредоточенно запрашивая его священный мрак» Ильин И.А. Одинокий художник. - М.: Искусство, 1993. - С.282.. Слова мыслителя вновь возвращают нас к старой проблеме взаимосвязи слова и изображения как одной из основных в теории художественного образа. Актуальность этой проблемы для И.А. Ильина объясняется его глубокой укорененностью в традиции XIX века, тогда как в наше время такое понимание значимости художественной изобразительности - скорее исключение из правила, нежели правило.

Сказанное о XIX веке хорошо проясняет известный рассказ П.А. Вяземского об одном весьма примечательном уроке, который запомнился ему на всю жизнь: «Когда Карамзин писал свое последнее стихотворение «Освобождение Европы», 1814 года, он прочел мне следующие стихи:

Как трудно общество создать!

Оно устроилось веками;

Гораздо легче разрушать

Безумцу с дерзкими руками, -

и спросил меня, как, по-моему, лучше сказать: «Безумцу дерзкими руками» или «с дерзкими руками»? Я указал на первый оборот. «Нет, - отвечал он, - второе выражение живее и изобразительнее». Так оно и есть» Вяземский П.А. Сочинения: В 2 т. - Т.2. - М.: Худож. лит., 1982. - С.200.. Для Н.М. Карамзина, очевидно, написать «живее и изобразительнее» - значит написать художественнее, и П.А. Вяземский, спустя много лет после упомянутого разговора, вполне соглашается с этим мнением.

В свое время и для В.Г. Белинского не было сомнений, что художественный образ рождается на основе зрительных представлений: «Поэт-художник - более живописец, нежели думают. Чувство формы - в этом вся натура его. Вечно соперничать с природою в способности творить - его высочайшее наслаждение. Схватить данный предмет во всей его истине, заставить его… дышать жизнию - вот в чем его сила, торжество, удовлетворение, гордость.<…>… Какие бы ни были другие превосходные, возбуждающие восторг и удивление качества его творений, - все-таки главная сила его в поэтической живописи» Белинский В.Г. Собр. сочинений: В 3 т. Т.3. - М.: ГИХЛ, 1948. - С.805.. Чуть выше критик категорично утверждает, что если автор - «не живописец: явный знак, что он и не поэт, что у него вовсе нет таланта». Хотелось бы особое внимание обратить на то, что речь идет не о юношеских, высказанных в порыве увлечения (т.е. случайных), но о выношенных, без преувеличения «итоговых» взглядах В.Г. Белинского.

Близкое понимание изобразительности словесного искусства находим в работах других русских критиков См., напр.: Добролюбов Н.А. Что такое обломовщина? // Добролюбов Н.А. Собр. сочинений. - Т.4. - М.: ГИХЛ, 1962. - С.300.. Ясно, что именно в таком, традиционном для XIX века Эта традиция, разумеется, гораздо старше и обусловлена очень древней «концепцией о главенстве зрения («видения») над остальными органами чувств» (Бычков В.В. Образ как категория византийской эстетики // Византийский временник. - Т.34. - М.: Наука, 1973. - С.165)., понимании художественного образа как раз с наибольшей отчетливостью и раскрывается этимологическое родство слов «образ» и «изображение». Известно, что русские критики в данном случае ориентировались на Гегеля. Понимание ими природы художественного образа, безусловно, соответствовало убеждению Гегеля в том, что «сама видимость существенна для сущности…» Гегель Г.В.Ф. Сочинения. - Т.12. - М.: Гос. соц.-эконом. изд-во, 1938. - С.8., о чем уже говорилось в § 1.1.2.

Чрезвычайно важным также является указание А.А. Потебни, что именно внутренняя форма произведения, которая трактуется им как образ, соответствующий представлению Потебня А.А. Слово и миф. - М.: Правда, 1989. - С.165., является порождающим началом разнообразных пониманий (в терминах настоящей работы: интерпретаций): «Сущность, сила… произведения не в том, что разумел под ним автор, а в том, как оно действует на читателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом возможном его содержании. Это содержание, проецируемое нами, то есть влагаемое в самое произведение, действительно условлено его внутреннею формою, но могло вовсе не входить в расчеты художника, который творит, удовлетворяя временным, нередко весьма узким потребностям своей личной жизни. Заслуга художника не в том minimum'e содержания, какое думалось ему при создании, а в известной гибкости образа, в силе внутренней формы возбуждать самое разнообразное содержание» Там же. - С.167.. Эта мысль выдающегося нашего филолога может стать главной методологической основой для теории интерпретации, а в нашем конкретном случае авторитетно подтверждает правомерность выделения изобразительного начала словесного искусства в качестве важнейшего в теории интерпретации.