Что делать, если у вашего ребенка повреждение мозга

Еще три выдающихся доктора медицины присоединились к постоянному штату. Это была доктор Розелиз Уилкинсон, педиатр. Также что был доктор Эван Томас, человек, который ранее сделал себя одним из ведущих специалистов по сифилису, благодаря своему умению находить ответы. (После проведения под его контролем исследования действия пенициллина при лечении сифилиса, проблемы поиска эффективного лечения больше не существовало.)

Они оба в последующие годы сопровождали нас в наиболее слаборазвитых странах мира во время нашего изучения стадий развития детей, которые являются общими для всех культур. Эти двое, как и доктор Леланд Грин, терапевт и специалист по аллергиям, внесли большой вклад в разработку научного обоснования причин, почему некоторые из наших методов работали так, а не иначе.

Также к нам присоединились два физиотерапевта, а именно Арт Сандиер и Питер Моран. Они оба пришли потому, что больше не могли жить в ладу с собой перед лицом своих неудач с детьми с повреждениями мозга при использовании классических методов лечения.

По тем же причинам доктор Нейл Харви и Билл Уэллс прибыли к нам из областей образования и инженерной психологии, соответственно.

Затем была Мэг Тайсон, лаборант и техник по рентгеновским исследованиям, которая принесла нам не только свои специфические навыки, но и ее необъятную любовь к детям, и Элэйн Ли, с потрясающей памятью, которая никогда не забывала, что каждая папка или учетная карточка в ее файлах - это живой человек, которого она могла назвать по имени.

Эти новые сотрудники наряду с пришедшими ранее и еще всеми другими, не описанными здесь, отдавали все свои знания и опыт в борьбе за прогресс детей и для понимания этого прогресса.

17. РЕЧЬ

Нет важнее привилегии для человека, чем его способность под названием «речь».

Речь может быть определена как способность присваивать идее определенный звук, символизирующий ее. В английском языке, как и в большинстве современных языков, звук является почти неизменно символическим, искусственным и абстрактным событием, не имеющим никакого отношения к идее кроме того, которое мы присваиваем ему. Английский - это не ономатопоэтический язык. Человек соглашается представить себе определенную идею, в то время как другой человек издает определенный звук.

В английском языке мы согласились с тем, что если мы слышима что человек издает звук pencil, то мы представим себе длинный тонкий объект, внутри содержащий грифель, который используется, чтобы писать. Нет никакого врожденного соответствия между звуком и объектом. По-французски согласились, что звук сrауоп вызовет ту же мысль. По-португальски согласились, что звук 1аpis будет означать то же. Дальнейшее углубление той же идеи создало и отточило этот подход, пока не стало возможным передавать самые сложные идеи.

Ни в какой другой области человек так не страдает от непонимания, критики и прямого оскорбления от своего собрата, если он не в состоянии развить свою речь или, добившись этого, теряет ее, потому что когда человек теряет способность самовыражаться с помощью речи окружающий мир начинает подозревать его в том, что он потерял так же и те чувства, с помощью которых он приходит к выводам, которые выражает затем в виде речи. Окружающий мир, можно сказать, чувствует, что если человек не может сказать свое имя, то это доказывает, что он не знает его. Это так же несправедливо, как утверждение, что если парализованный человек не ходит, то, несомненно, только потому, что он не знает, что такое ходьба.

Та же самая травма мозга, которая прекращает ходьбу, часто также останавливает и речь, насколько я могу вспомнить из моих случаев с инсультами за последнюю дюжину лет. Дорогой читатель, если Вы молоды и немедленно вычеркиваете себя из этой категории, пусть будет понятно, что если Вы достаточно зрелы, чтобы читать этот абзац, то Вы достаточно созрели и для инсульта, потому что даже дети не защищены от этой разрушительной проблемы. Мы наблюдали инсульты в любом возрасте, от одного года и меньше до девяноста шести лет. Ребенок, испытавший инсульт, трагически похож во всех мелочах на взрослого, который также перенес его.

Вообразите, если сможете, трагические обстоятельства, которые могли бы иметь место, если бы Вы сами перенесли удар - так называемую "церебрально-сосудистую травму". Трагедия, которую мы собираемся описать, происходит ежедневно во всем мире и происходила всегда с тех пор, как появился человек.

Ваш инсульт мог бы быть вызван многими обстоятельствами. Назовем только два:

1. Вы могли перенести кровоизлияние в мозг; то есть разрыв одной из артерий, капилляров или вен, которые несут кровь к мозгу и от него. Это привело бы к попаданию крови в окружающие ткани и могло бы сильно повлиять на функцию затронутых тканей. Это может случиться из-за травмы головы при автомобильной аварии, упавшего кирпича, неудачного ныряния, пули на поле битвы, ослабления кровеносных сосудов мозга из-за преклонного возраста или любой другой причины.

2. Вы могли перенести прекращение циркуляции крови в части мозга, вызванное блокадой одного из кровотоков сгустком крови (тромбом). Это лишило бы ткань мозга ее нормального снабжения кислородом и нанесло бы повреждение этой части мозга. Это могло бы случиться потому, что Вы только что перенесли хирургическую операцию на какой-нибудь другой части тела, или потому, что Вы (если Вы женщина) недавно родили ребенка, или по многим другим причинам. Сгустки могут формироваться где угодно и могут двигаться свободно по большим артериям, забивая первый попавшийся канал поменьше, в который они попытаются войти.

Позвольте нам предположить, что ваша трагедия произошла и что в некоторый час дня или ночи Вы потеряли сознание, не поняв, что с Вами случилось. После периода бессознательного состояния (о котором, конечно, Вы не знаете), Вы, в конечном счете, приходите в себя, оказавшись в одиночестве на больничной койке. Спросив себя, где Вы находитесь и почему Вы здесь, Вы пытаетесь встать с кровати, но только выясняется, что Вы полностью или частично парализованы с рабочей стороны вашего тела; то есть, если Вы - правша, Вы оказались парализованным с правой стороны.

Вы также обнаружили, что и другая сторона вашего тела, кажется, не реагирует так, как нужно, и после неудачных попыток встать с кровати Вы лежите, обдумывая то, что случилось. Вполне возможно, что вскоре после этого медсестра войдет в комнату, и Вы с облегчением скажете медсестре: "Что я делаю здесь? Где я? Что случилось со мной?" Но обнаруживаете, к вашему ужасу, что слова, сходящие с Ваших уст, похожи на что-то вроде "ба-ба-ба-ба" или "ду-ду-ду-ду."

Если медсестра посмотрит с сожалением, но, быстро опомнившись, скажет: "Все хорошо," то было бы понятно, если Вы ответите: "Не все хорошо, я парализован, и мне, кажется, трудно говорить." Если то, что прозвучит, будет снова "ба-ба-ба-ба", то можно будет понять ваше состояние.

Предположим, что затем приехала Ваша семья. Естественно, Вы пробуете сказать вашему семейству: "Где я? Что случилось со мной? И, слава богу, что вы все здесь." Если снова Вы услышите от себя "ба-ба-ба-ба", воображаю Ваши чувства в этот момент.

Позвольте нам далее предположить, что семейство, стоя у Ваших ног, произносит рядом с Вашим все понимающим телом: "Разве это не ужасно, он был всегда таким умным и понятливым." Если в этот момент Вы, отчаявшись заставить семейство понять, что, хотя Вы не можете говорить, Вы хорошо понимаете то, что происходит, и знаете, что хотите сказать... если Вы берете утку и бросаете ей в семейство, то это действие, конечно, никоим образом не решит проблему, но очень вероятно приведет к такой реакции: "А теперь он не только не в себе, но еще и стал агрессивным."

Если этот пример Вам кажется невозможным или преувеличенным, то можно только сказать, что, к сожалению, это случается ежедневно. Мы видели много пациентов, с которыми после удара и потери речи обходились, как с психами, и что, в конечном счете, заканчивалось смирительными рубашками. В такой ситуации легко понять, почему мучение пациента может быстро кончиться еще одной сосудистой травмой мозга, возможно последней.

Вы можете также представить себе удовлетворение многих пациентов, которое они чувствуют при начальном опросе в Институтах, когда доктор, сразу понимая, что пациент страдает «афазией» (правильное название неспособности общаться из-за проблемы коры), говорит: "Г-н Джонс, хотя Вы не можете говорить, я хорошо понимаю, что Вы знаете то, что хотите сказать, но не можете сказать этого."

Было большим удовольствием в те дни наблюдать перед тем, как дети окружали большинство взрослых, выходящих из дверей Институтов, как пациент глубоко вздыхал с облегчением и очень ясно говорил всем своим видом, если не словами: "Слава богу, что хоть кто-то знает, что я не ненормальный только из-за того, что я не могу сказать то, что хочу сказать."

Возможно, читатель скажет себе, что то, что я описал, ужасно и что такие ужасные вещи, возможно, случались пятьдесят или сто лет назад, но они не могут случиться сегодня.

Если Вы действительно думаете так, то было бы благоразумно усомниться в этом. Именно в недавней истории (начало 60-ых) очень известный человек перенес удар и был парализован с правой стороны, потеряв способность говорить.

Примерно в это же время я преподавал большой группе специалистов, включая врачей, терапевтов, психологов и др. Когда я обсуждал этот аспект проблем речи, я видел недоверие на лицах нескольких человек. Это достаточно раздражало меня.

«Очень недавно, - я начал, - очень известный человек перенес удар и, естественно, имеет проблемы с речью. Легко представить, что какой-нибудь терапевт сейчас показывает ему картинку с изображением кота и говорит: «Г-н Посол, это -- кот. Это -- голова кота, а это -- хвост кота»».

«Этот незаурядный человек, -- я продолжал, -- заработал полмиллиарда долларов. У него есть сын, который является Президентом Соединенных Штатов, другой сын является Генеральным прокурором Соединенных Штатов, а третий -- сенатором. Я абсолютно уверен, что Джозеф Кеннеди знает, что такое кот. Однако, весьма вероятно, что с ним обращаются, как со слабоумным только потому, что он не может говорить». Два с половиной года спустя я имел возможность узнать, что все, что случилось с Джозефом Кеннеди, было именно так.

Иногда становится интересно представить, что случилось бы, когда, однажды, открывается дверь, чтобы впустить врача с картинками кота, а пациент, находясь в явном мучительном расстройстве чувств, берет пепельницу и запускает врачу прямо в голову. Если пациенту удастся поразить врача точно в правильное место на голове (на несколько дюймов выше уха, на доминирующей стороне мозга), с правильно рассчитанной силой (достаточной, чтобы разорвать среднюю мозговую артерию, но недостаточной, чтобы убить), то станет уже два человека, которые знали, что такое кот, но теперь всего лишь неспособны произнести слово «кот».

Хотя, в принципе, я в значительной степени не согласен с любым человеком, бьющим другого по голове, я думаю, что в этом случае мои симпатии были бы, скорее, на стороне нападающего, чем потерпевшего.

Пациент, который не может говорить, не обязательно слабоумен, безумен или околдован, но, возможно, просто потерял способность произносить слова. То, что случилось с пациентом, упоминается в медицине как афазия. Хотя есть много определений «афазии», мы выбрали такое, как "неспособность общаться из-за повреждения в коре".

Важно обратить внимание на то, что мы не использовали термин «неспособность говорить», а выбрали термин «неспособность общаться». Слово «общаться» - очевидно, намного более широкий термин, чем термин «говорить». Пациент, который неспособен говорить из-за афазии, также неспособен общаться с помощью письма, языка знаков и т.д., и он может читать только в зависимости от его способности понимать произнесенное слово. Он сможет писать только по мере развития своей способности говорить, поскольку афазия -- действительно потеря во всей области общения, а не просто в области самой речи.

Мы имели дело со взрослыми на этом отрезке времени, поскольку было важно сравнить проблемы взрослых пациентов, которые потеряли свои способности речи и общения, с проблемами детей, которые, возможно, никогда не могли говорить из-за повреждения мозга. Давайте вернемся к определению афазии, как к «потере способности общаться из-за повреждения в коре». Подходит ли это определение к детям, которые также не могут говорить из-за поврежденной коры? Подходит, кроме одного слова: потеря. Нельзя сказать, что человек потерял что-то, что он и не имел. Так как дети, которые не говорят из-за повреждения мозга - по крайней мере, те из них, кто перенес это повреждение в возрасте до одного года -- никогда не говорили, то справедливо будет сказать, что они не могут потерять то, что никогда не имели.

При этих обстоятельствах, очевидно, было бы неправильно сказать, что ребенок, который никогда не говорил, потерял способность говорить. Если бы это была просто игра слов, то было бы неважно, но это - больше, чем игра. Сравнивая детей и взрослых, важно обратить внимание на то, что одни имеют преимущество перед другими.

У ребенка есть одно простое преимущество перед взрослым. Позвольте предположить, что ребенок первоначально собирался стать правшой. Это означало бы, что его левая кора будет областью, ответственной за его речь. Теперь предположим, что до того, как речь сформировалась в его левом полушарии, это полушарие было повреждено. То, что случится, будет очень простой вещью. В огромном большинстве случаев, ребенок просто развил бы речь в своем правом полушарии вместо левого, и эта речь была бы развита так же, как если бы он развивал ее в полушарии, первоначально предназначенном отвечать за функции речи. Очевидно, что в этом отношении ребенок имеет огромное преимущество перед взрослым, речь которого твердо установлена в его левом полушарии (если он правша). Только если ребенок травмирован на обе стороны его коры, он действительно будет иметь афазию.

Какое преимущество взрослый имеет перед ребенком? Его преимущество простое: он раньше знал, как говорить, и ясно понимает, что от него требуется. Ребенок с повреждением мозга, который, возможно : имеет повреждение в обоих полушариях и поэтому не развивает свою речь, не имеет этого преимущества.

Позвольте нам рассмотреть теперь проблемы речи детей с повреждением мозга. Конечно, большинство детей с повреждениями мозга имеют проблему речи того или иного вида. Некоторым из них трудно даже издавать звуки. Другие могут издавать звуки, но это звуки, не имеющие значения. Третьи издают значащие звуки, но не создают слова. У четвертых свободно течет речь, но не изменяется интонация голоса. Иногда ребенок с повреждением мозга не демонстрирует никаких проблем, кроме проблемы речи.

Ничто так жизненно не важно для него, как развитие речи.

Сначала мы изучали речь или, точнее, отсутствие речи у травмированнных детей за много лет до этого. То изучение было сильно осложнено тем, что мы нашли, или, точнее, тем, чего мы не смогли найти.

Затем мы обратились к тому, что в медицине называют литературой. Здесь, в отличие от недостатка информации, который существовал относительно подвижности здорового ребенка, мы нашли достаточное количество информации о речи здорового ребенка и большое количество записей относительно речи ребенка с повреждением мозга. Однако, от этого изучения мы вышли еще более озадаченными, чем от изучения детей непосредственно! То, что мы прочитали в этой области, было чрезвычайно противоречиво.

И это, несмотря на тот факт, что ученые вместе с матерями внимательно наблюдали развитие речи и тщательно делали записи по ее хронологии. В литературе были разногласия даже относительно того, когда различные стадии или уровни развития речи наступают. Некоторые наблюдатели, например, считали, что "лепетание" происходит на первом или втором месяце жизни, другие считали, что лепетание начиналось на втором году жизни. Очень немногие, если таковые вообще Пыли, давали определение лепетанию. Когда мы заглянули в словарь, то нашли «лепетание», как определение детской речи, речи идиота или звука, издаваемого птицей.

Некоторое разногласие относительно того, что и когда происходило, очевидно, объяснялось тем, что язык, описывающий язык, был крайне неточен, и «лепетание», или «гуление», очевидно, означали различные вещи у разных наблюдателей.

К тому же, как было замечено, большая часть того, что было написано о речи здоровых детей, нам казалось верным, но не значимым. Слово «значимое» при научном использовании не означает то же самое, что и при обычном использовании. Наверное, лучше всего это можно объяснить очевидным примером истинного, но не значимого наблюдения.

Предположим, кто-то изучил тысячу детей младше одного года и отметил, что подавляющее большинство из них не владели речью. Потом он изучил тысячу двадцатилетних и отметил, что тысяча из них умеют разговаривать. Он мог бы тогда заметить, что те люди, которые говорят, намного выше, чем те люди, которые не говорят, и, хотя это было бы правдой, ему следовало бы быть повнимательнее, чтобы не прийти к выводу, что речь -- это результат роста.

Наше мнение заключалось в том, что лепетание, гуление и различные другие детские звуки на пути развития речи не были сами по себе необходимым условием для возникновения речи, но были, скорее, просто методом оценки развития речи, чем основаниями для ее развития. Итак, мы снова вернулись к здоровым детям и не были теперь удивлены, обнаружив, что опять было четыре значимых стадии в развитии речи у ребенка и что эти четыре стадии снова по хронологии и развитию совпадали с четырьмя стадиями, которые мы наблюдали много раз.

Вот эти четыре стадии:

Стадия I - ребенок начинает свою жизнь с крика новорожденного, который является рефлекторным по природе и полезным для развития, но не существенным в отношении общения. Этот крик младенца обозначает не что иное, как само присутствие жизни, и когда мать слышит этот крик, она не получает никакой информации за исключением той, что ребенок жив. Этот крик не несет никакого сообщения о счастье или несчастье. Фактор для оценки на этом уровне -это просто присутствие или отсутствие способности кричать или издавать другие звуки.

Стадия 2 - младенец может теперь передать звуком факт, что он испытывает серьезную боль, которая может действительно угрожать его существованию, и эти звуки, по сути, являются криком о помощи. Мать быстро признает этот крик как призыв к действию, днем или ночью и отвечает на него немедленно и инстинктивно.

Стадия 3 -- это стадия существенного, значащего звука, еще не языка, но уже и не простого крика о помощи. На этой стадии ребенок может передать удовольствие, неудовольствие, предчувствие, ожидание и другие состояния счастья или несчастья. Мир вокруг признает гуление, например, как выражение счастья. Значимость этой стадии состоит не столько в новооткрытой способности издавать разные звуки, изменяя форму рта и управляя дыханием, сколько в том, что каждое изменение является теперь значащим и передает ясное, хотя и ограниченное, сообщение. Измеряемым фактором здесь является то, насколько действительно эти звуки являются значащими для матери, даже при том, что слова все еще отсутствуют. Эта стадия направлена на цель, и ребенок может получить много того, что он хочет, хотя еще и не знает никаких слов.

Стадия 4- на этом уровне ребенок фактически начинает подражать звукам, которые он слышит, и использовать их со значением. Для центральной нервной системы не имеет значения, какие это слова: английские, французские или португальские. Существенно только то, что нервная система созрела для того, чтобы теперь иметь дело со звуковыми символами. Ребенок начинает говорить отдельные слова и создавать словарь. Его язык будет улучшаться в диапазоне и значении приблизительно до шести лет жизни, когда основное созревание мозга будет закончено. Это, очевидно, не означает, что его способность улучшать речь прекращается в шесть лет, но различие между немногословным взрослым и взрослым с красноречием Уинстона Черчиля не зависит от простого созревания, а скорее от многих, многих факторов, описание которых заняло бы слишком много места.

Теперь, когда мы чувствовали, что мы поняли основные стадии развития речи, вставал следующий вопрос: что мы можем сделать в отношении проблем речи у ребенка с повреждением мозга?

Нас не впечатляли результаты речевой терапии у детей с повреждениями мозга. Действительно, мы не могли припомнить, что видели когда-нибудь немого из-за травмы мозга ребенка, который научился бы говорить в результате применения стандартных методов речевой терапии.

Наша вера, которая теперь была очень сильна, состояла в том, что, когда нарушение существует в мозгу, нужно лечить мозг, казалось, была справедлива и в случае отсутствия речи. Мы заключили, что ребенок не сможет справиться со своей проблемой речи, если работать с языком, ртом, губами и гортанью, точно так же, как не сможет ходить ребенок, которому пытаются решить проблемы ходьбы, воздействуя на его ноги, колени, лодыжки или бедра, если причина всех этих проблем находится в пределах мозга. Тогда мы полностью не осознавали, что, по мере развития наших новых методов лечения, мы развивали и адекватные методы обучения речи для ребенка с повреждением мозга, занимаясь лечением его мозга и, затем, просто давая ему возможность говорить.

18. ЧТЕНИЕ

Родитель серьезно больного ребенка, который дошел до этой главы под названием «Чтение», возможно, будет удивлен, узнав, что ребенок с повреждением мозга с речевыми проблемами может быть достаточно далек от того, чтобы иметь проблему и с чтением.

Сам тот факт, что такая глава существует в книге о детях с повреждениями мозга, восхищает нас, и мы не можем не вспомнить здесь о тех обстоятельствах, которые завели нас так далеко всего за одно десятилетие.

В начале нашей целью было заставить ребенка с серьезной травмой мозга только немного - двигаться. Позже нашей целью стало научить ребенка - двигаться немного больше. Когда мы преуспели в выполнении этого с некоторой регулярностью, нашей целью стала ходьба. Когда мы начали добиваться этого у многих детей, нашей целью стало научить его ходить нормально.

Однажды у нас была ограниченная цель помочь ребенку с серьезной травмой мозга издавать значащие, хоть и ограниченно, звуки. Затем, заставить его говорить немного больше. И затем нашей целью стало заставить его говорить нормально.

Когда иногда это достигалось, нашей целью было отправить ребенка в школу, любую школу. Еще позже, нашей целью было отправить ребенка в школу для здоровых детей, независимо от того, как сильно он отставал. Дальше, нужно было пойти в школу для здоровых детей его возраста, даже если он был отстающим учеником в классе. Наконец, нашей целью стало сделать так, чтобы он общался наравне со сверстниками всегда, в школе и на улице. Позвольте мне поторопиться заметить, что мы не подразумеваем, что это -- всегда возможно, но, по крайней мере, сегодня это -- наша цель.

Я бы рискнул предположить, что многие из Вас, родителей детей с повреждениями мозга, говорят в этот момент: «Я был бы счастлив, если бы наш ребенок смог только ходить или говорить, и не важно, сможет ли он читать».

Я не могу не вспомнить случай, который имел место давным-давно, когда я только закончил обучение и получил место сотрудника в большой больнице. Я помню очень ясно привлекательную тридцатилетнюю женщину, которой поставили диагноз "неизлечимая болезнь". Эта болезнь не только не давала ходить и делать большинство других движений, но и была весьма болезненна, прежде всего, для ее ног, часто сгибавшихся непреднамеренно, тянувшихся к ее груди и причинявших этим сильную боль.

Я хорошо помню слезную просьбу пациента, которая начиналась с объяснения, что она поняла, что никогда, возможно, не сможет ходить, но, она говорила, «если бы только эта ужасная боль прекратилась». Эту пациентку лечили долго и упорно, и действительно настал день, когда боль прекратилась. Пациентка тогда сказала: «Я знаю, что никогда не буду способна двигаться, но если бы только я смогла шевелить моими ступнями, то так было бы хорошо почувствовать, что они мои.» И после большой работы и многих усилий некоторые движения ног были достигнуты. Пациентка тогда сказала, что она знает, что никогда не сможет функционировать или действовать, но, если бы только, используя руки, она могла немного использовать свои ноги, как здорово - было бы чувствовать себя в вертикальном положении. После многих месяцев работы это было достигнуто. На сей раз пациентка сказала, что она знает, что она никогда не сможет ходить, но если бы только она могла приподнять одну ногу и другую, когда она стоит, поддерживая себя руками..., и это также было достигнуто. И к этому времени начало казаться, что чудо самой ходьбы стало действительно возможным. Я не скоро забуду тот день, когда она должна была сделать свои первые шаги. Это был драматический момент. Многие из основных сотрудников больничного персонала присутствовали в отделении упражнений в тот день, когда пациентка встала и ей сказали сделать ее первые шаги. Она прошла через всю комнату без поддержки, и я помню тревожное ожидание ее первых слов, которые она должна была сказать после этого чудесного достижения, потому что, я был уверен, они останутся в душе навсегда. И действительно, то, что она сказала, так скоро нельзя забыть. Идя через комнату, она повернулась к восхищенному персоналу и вскричала: «Я, что, теперь буду хромать?»

Ее удивительное восстановление было замечательным примером большой удачи и очень плохого диагноза. Каждый раз когда мы слышим, что родитель говорит: «Я был бы так рад, если бы только мой ребенок мог делать это, то или еще что-нибудь», мне это напоминает о той далекой пациентке.

Остается фактом, что сегодня дети с повреждениями мозга в возрасте всего два и три года регулярно обучаются читать по программе Институтов. Того, кто открыл нам глаза, звали Томми Лански. Нам было трудно поверить абсурдной истории, которую г-н Лански рассказал нам о Томми. И это было странно еще потому, что, когда мы первый раз увидели Томми в Институте, мы уже знали обо всех вещах, о которых нам нужно было знать, чтобы понять то, что происходило с Томми.

Томми был четвертым ребенком в семействе Лански. Родители Лан-ски не имели достаточного количества времени для обычного образования и работали очень много, чтобы растить своих трех замечательных здоровых детей. К тому времени, когда Томми был рожден, г-н Лански имел пивную, и дела шли успешно.

Однако, Томми родился с очень сильным повреждением мозга. Когда ему было два года, он прошел нейрохирургическое обследование в прекрасной больнице в Нью-Джерси. Когда Томми закончил обследование, у главного нейрохирурга был откровенный разговор с четой Лански. Доктор объяснил, что, по его данным, Томми был ребенком, подобным овощу, который никогда не будет ходить или говорить и поэтому должен быть помещен в специальное учреждение.

Но польская родословная г-на Лански только укрепила его американское упорство, когда он встал во весь свой громадный рост, дополненный значительным обхватом и объявил: «Доктор, Вы все перепутали. Это -- наш ребенок.»

Лански потратили много месяцев на поиски кого-то, кто скажет им, что все не обязательно должно быть так. Ответы были все те же.

На третий день рождения Томми, однако, они нашли компетентною нейрохирурга.

После внимательного собственного нейрохирургического обследования, он сказал родителям, что, хотя Томми имел действительно сильное повреждение, возможно, кое-что могло бы быть сделано для него в группе учреждений в пригороде Филадельфии с названием Честнат Хилл.

Томми прибыл в Институты Достижения Человеческого Потенциала когда ему было только три года и две недели. Он не мог ходить и произносить больше, чем несколько звуков.

Травма мозга Томми и вызванные ей проблемы были оценены в Институтах. Была разработана программа лечения для Томми. Родителей обучили, как выполнить эту программу дома, и заверили, что, если они последовательно будут придерживаться ее, состояние Томми значительно улучшится.

Не вызывало сомнений, что Лански будут следовать строгой программе. И они следовали ей с религиозным рвением.

Ко времени, когда они вернулись для второго посещения, Томми мог ползать на животе.

Теперь, вдохновленные успехом Лански навалились на программу с новой энергией. Они были настолько целеустремлены, что, когда их автомобиль сломался на пути к Филадельфии при третьем посещении, они просто купили подержанный автомобиль и продолжили путь к месту назначения. Они сгорали от нетерпения сообщить нам, что Томми теперь может сказать свои первые два слова: «Мама» и «Папа».Томми было теперь три с половиной, и он мог ползать на четвереньках. Тогда его мать попробовала кое-что, что только мать будет пробовать с ребенком, подобным Томми. Почти так же, как отец покупает футбольный мяч для своего маленького сына, мать купила букварь для её трех-с-половиной-летнего сына с серьезным повреждением мозга, говорящего всего два слова. Томми, объявила она, очень умен, независимо от того, может ли он ходить и говорить или нет. Любой, кто хоть немного понимает, может увидеть это, просто заглянув в его глаза!

Хотя наши тесты на интеллект детей с повреждениями мозга в те дни были намного более содержательны, чем у госпожи Лански, они не были точнее, чем у нее. Мы согласились, что у Томми с интеллектом все в порядке, но, чтобы учить ребенка с повреждением мозга в три с половиной года читать... что ж, это немного другой вопрос.

Поэтому мы уделили очень мало внимания тому, что госпожа Лански позже объявила, что Томми (тогда уже в четырехлетнем возрасте) мог читать все слова в букваре еще легче, чем он читал буквы. Мы были больше заинтересованы и удовлетворены его речью, которая прогрессировала постоянно, вместе с его физической подвижностью. К тому времени, когда Томми было четыре года и два месяца, его отец объявил, что он может читать всю книгу доктора Сеусса под названием «Зеленые Яйца и Ветчина». Мы улыбнулись вежливо и заметили, как замечательно улучшались речь Томми и его движения.

Когда Томми было четыре года и шесть месяцев, г-н Лански объявил, что Томми может читать и уже прочитал все книги доктора Сеусса. Мы отметили на диаграмме, что Томми прогрессировал замечательно, а также то, что г-н Лански "сказал", что Томми может читать.

Когда Томми прибыл для своего одиннадцатого посещения, он только что отпраздновал пятый день рождения. Хотя мы были восхищены превосходным прогрессом у Томми, не было ничего, что указывало бы в начале посещения на то, что этот день будет важным для всех детей. Ничего, кроме обычного незначительного сообщения г-на Лански. Г-н Лански объявил, что Томми может теперь читать все, включая «Дай джест Читателя», и теперь, более того, он понимает все это, и еще, более того, он начал это делать еще до своего пятого дня рождения.

Мы были спасены от необходимости комментировать это приходом человека с кухни с нашим завтраком: томатным соком и гамбургером. Г-н Лански, заметив отсутствие ответа, взял кусочек бумаги со стола и написал: «Гленн Доман любит пить томатный сок и есть гамбургер».

Томми, после инструкций отца, прочитал это легко и с надлежащими ударениями и выражением. Он не колебался, как это делает семилетний, читая каждое слово отдельно и не понимая предложения в целом.

«Напишите другое предложение», - тихо сказали мы. Г-н Лански написал: «Папа Томми любит пить пиво и виски. У него большой толстый живот от питья пива и виски в Таверне Томми».

Томми прочитал только первые три слова вслух и начал смеяться. Забавная часть о животе папы была только на четвертой строке, так как г-н Лански писал большими буквами.

Этот маленький ребенок с серьезной травмой мозга фактически читал намного быстрее, чем произносил слова при его нормальной скорости речи. Томми не только читал, но это было скоростное чтение, и понимание было очевидным!

Тот факт, что мы были ошеломлены, был написан на наших лицах. Мы повернулись к г-ну Лански.

«Я вам говорил, что он может читать», - сказал г-н Лански.

С того дня все мы стали другими, поскольку это был последний фрагмент мозаики, которая собиралась в течение более чем двадцати лет.

Томми продемонстрировал нам, что ребенок с серьезным повреждением мозга может научиться читать намного раньше, чем это обычно делают нормальные дети.

Конечно, Томми немедленно был подвергнут тестированию в полном масштабе группой экспертов, которые через неделю приехали из Вашингтона специально для этой цели. Томми -- с серьезной травмой мозга и только пяти лет отроду - мог читать лучше, чем средний ребенок вдвое старше его, и с полным пониманием всего прочитанного.

Когда Томми исполнилось шесть, он ходил, хотя это было относительно ново для него, и он все еще немного шатался; он читал на уровне шестого класса (что соответствовало одиннадцати-двенадцати годам). Томми не собирался проводить свою жизнь в институте, и его родители искали "специальную" школу, чтобы устроить Томми туда в следующем сентябре. Специальную высшую, то есть, а не специальную начальную. К счастью, теперь есть школы для исключительно «одаренных» детей. Томми имел сомнительный «дар» в виде серьезной травмы мозга и бесспорный дар в лице родителей, которые действительно его очень любили и верили, что, по крайней мере, один ребенок не достиг своего потенциала.

Томми, в результате стал катализатором двадцатилетних исследований. Возможно, было бы точнее сказать, что он был плавким предохранителем для взрывчатой смеси, которая накапливалась в течение двадцати лет.

Потрясающим было то, что Томми очень хотел читать и чрезвычайно наслаждался этим.

Революция уже началась, и причиной революции было телевидение.

Дети не знали, что они способны читать, если им дать необходимые инструменты, а взрослые из телевизионной индустрии, которые, в конце концов, им дали их, не знали, ни что дети имеют способности, ни что телевидение может дать такие инструменты, которые приведут к этой мягкой революции.

Действительно, поразительно, что эта тайна не была раскрыта другими детьми задолго до этого. Это удивительно, как они со всеми их способностями -- потому что они действительно очень способны - не доказали это всем раньше.

Единственная причина, по которой взрослые не открыли тайну двухлетним, состоит в том, что мы, взрослые, тоже не знали этого. Конечно, если бы мы знали, мы не позволили бы этому оставаться тайной потому, что это слишком важно и для детей, и для нас.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы оделили шрифт слишком маленьким.

Шрифт можно сделать слишком маленьким и для взрослого, для его сложной зрительной дорожки, находящейся в мозге.

Почти невозможно сделать шрифт слишком большим для чтения.

Но возможно сделать его слишком маленьким, и это как раз то, что мы и делали.

Наш формат был настолько мал, что типичный ребенок дошкольного возраста просто был не в состоянии заметить, что слова отличаются одно от другого. Он может видеть, и ладно. Как любая мать знает, что он без проблем «видит» булавку на полу или муравья, ползающего на земле. Но он, возможно, «не замечает», что слова различаются, так же, как многие взрослые никогда не беспокоятся о том, что не замечают различия между пчелой и осой.

Тайна состоит просто в том, чтобы дать ему возможность заметить, что напечатанные слова действительно отличаются. И телевидение развеяло тайну -- через рекламные передачи.

Когда человек по телевидению говорит «Залив, Залив, Залив» хорошим, ясным, громким голосом, и телевизионный экран показывает слово ЗАЛИВ хорошими, ясными, большими буквами, все дети учились узнавать слово, даже не зная алфавит.

Это правда, что очень маленькие дети могут читать, но при условии, что сначала Вы сделаете шрифт очень большим.

Но разве не легче ребенку понять произнесенное слово, чем слово написанное? Нисколько. Мозг ребенка, который является единственным органом, способным обучаться, «слышит» ясные, громкие телевизионные слова ушами и интерпретирует их, как может. Одновременно, мозг ребенка «видит» большие, ясные телевизионные слова глазами и интерпретирует их точно в той же самой манере.

Нет никакого различия для мозга, «видит» ли он картинку или «слышит» звук. Он может понять и то, и другое одинаково хорошо. Все, что требуется для того, чтобы мозг мог интерпретировать их, -- это чтобы звуки были достаточно громкими и ясными для уха, чтобы слышать, и слова были достаточно большими и ясными для глаза, чтобы видеть: первое мы делали, а последнее - нет.

Люди, вероятно, всегда говорили с детьми более громким голосом, чем они обычно говорят со взрослыми, и мы все еще поступаем так, инстинктивно понимая, что дети не могут слышать и одновременно понимать нормальные взрослые диалоговые тоны.

Никто и не подумал бы говорить с однолетним ребенком нормальным голосом - все мы, фактически, кричим на них.

Попробуйте говорить с двухлетним ребенком обычным разговорным тоном и, есть возможность, что он не услышит и не поймет Вас. Скорее всего, если он отвернется и даже не будет обращать внимание на Вас.

Даже трехлетний ребенок, если говорить с ним разговорным тоном, вряд ли поймет или даже заметит Вас, если в комнате есть конфликтные звуки или другая беседа.

Все говорят громко с детьми, и чем младше ребенок, тем громче мы говорим.

Предположим, в виде аргумента, что мы, взрослые, давно решили говорить друг с другом на пониженных тонах, чтобы никакой ребенок не мог слышать и понимать нас.

Предположим, однако, что эти звуки были бы достаточно громкими для его слухового пути, чтобы достаточно развить его, чтобы слышать и понимать мягкие звуки, когда ему исполнилось бы шесть лет.

При этом наборе обстоятельств мы, скажем, могли бы испытать ребенка на «слуховую готовность» в шесть лет. Если бы мы нашли, что он может «слышать», но не понимает слова (что, конечно, имело бы место, так как его слуховой путь не мог до этих пор различать мягкие звуки), то, возможно, тогда мы бы стали знакомить его с устной речью, произнося ему букву А, затем Б и так далее, пока он не выучил бы алфавит, перед тем, как начать учить его звучанию слов.

Мы приходим к выводу, что, возможно, есть очень много детей с проблемой «слышания» слов и предложений, и, возможно, вместо известной книги Рудольфа Фпеша под названием «Почему Джонни не может читать», мы будем нуждаться в книге под названием «Почему Джонни не может слышать».

Вышесказанное - это в точности то, что мы сделали с письменным языком. Мы сделали его слишком маленьким для ребенка, чтобы «видеть и понимать».

Теперь, давайте сделаем другое допущение.

Если бы мы говорили шепотом, одновременно записывая слова и предложения очень большими и отчетливыми буквами, самые маленькие дети были бы способны читать, но были бы неспособны понять устный язык.

Теперь предположите, что телевидение представляет большие написанные слова с сопровождением громких устных слов. Естественно, все дети смогут читать слова, но также будет много детей, которые начнут понимать произнесенное слово в удивительном возрасте двух или трех месяцев.

И это то, что происходит сегодня с чтением!

Телевидение также указало нам на несколько других интересных фактов о детях.

Первое - это то, что молодежь смотрит большинство «детских программ» не с постоянным вниманием; но, как каждый знает, когда приходит реклама, дети бегут к телевизору, чтобы слышать и читать о том, что продукты содержат и для чего они предназначены.

Суть в том, что эта телереклама не предназначена для двухлетних, и бензин, или что он там еще содержит, не имеет особое обворожение для двухлетних. Правда в том, что дети могут учиться у рекламы с ее достаточно большим, достаточно ясным, достаточно громким, повторяющимся сообщением и что у всех детей есть жажда учиться.

Дети предпочитают узнавать что-нибудь, чем просто развлекаться Микки Маусом. И это - факт.

В результате, дети едут в семейной машине по дороге и беспечно читают знак «Залив», знак «Макдоналдс» и знак «Кока-Кола» так же, как и множество других. И это - тоже факт.

Нет необходимости задавать вопрос: «Могут ли очень маленькие дети научиться читать?» Они сами ответили, что могут.

Я уже описал метод, по которому дети по программе Институтов учатся читать в моей книге «Как научить Вашего ребенка читать», изданной впервые в 1964 году.

1960-1970 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ РОСТА И РАСШИРЕНИЯ

19. В ПОИСКАХ ПРЕРЫВАНИЯ В КРУГОВОЙ СХЕМЕ

С началом 60-х прояснились несколько связанных между собой фактов.

Во-первых: хотя дети с повреждениями мозга имели много общего, было очевидно, что не было двух одинаковых повреждений. Было также очевидно, что различия между детьми напрямую отражали различия между местоположением повреждения и непосредственно степенью повреждения их мозга. Было очевидно, что если бы мы могли определить более точно, что ребенок не мог делать из того, что он должен делать, то мы могли бы прописать ему программу, скроенную точно под его потребности.

Во-вторых: к этому времени мы провели обследование буквально тысячи детей (включая много сотен тех, кто был полностью здоров), чтобы точно знать, что они могут делать. Где-то в пределах этого огромного количества данных должен был быть эталон, жизненно важный образец.

В течение по крайней мере пяти лет я все сильнее и сильнее испытывал чувство, что где-то глубоко внутри я уже знал этот эталон и что если бы я только сел и хорошенько подумал, то вытянул бы его из себя.

Были некоторые вещи, которые я уже установил.

Я знал, что существует шесть различных важных, измеряемых функций, недостаток которых обозначает проблему в пределах коры головного мозга. Три из них - это навыки восприятия (сенсорные), а именно чтение, понимание речи и идентификация объектов наощупь. Тремя другими являются навыки выражения (моторные), а именно- ходьба, речь и некоторые мануальные навыки, достигающие своей высшей точки в письме. По дороге к мастерству в каждом из этих шести навыков, каждый индивидуум проходит четыре, или более, предсказуемые стадии.

Я понимал, что то, что мы искали, было эталоном развития, великим планом, замыслом того, как человек становился человеком. Мы искали график развития. Не мой график развития, не наш график развития, а график Природы.

Я знал, что это скорее график развития мозга, чем физического роста.

Я знал, что этот процесс заканчивался задолго до физической зрелости и, вероятнее всего, до десятилетнего возраста.

У меня даже было название для него (которое я никому не говорил). Я назвал его профилем развития. Это был профиль того, как созревал мозг ребенка.

Я был уверен, что мы имели все частички мозаики перед глазами уже на протяжении какого-то времени. Вопрос был в следующем; какие из сотен тысяч кусочков информации были действительно существенными? Какие действительно имели значение? Какие были ступенями в лестнице, и какие были скорее следствиями, чем причинами? Мы имели довольно ясную картину этого до возраста в один год -- но не после.

Это походило на вертящуюся в голове песню, к которой я не мог припомнить то слова, то музыку. Это сводило с ума. Это никогда не покидало меня. Где-то на самом краю сознания. Иногда занимая все мысли и даже подчиняя себе все остальное. Но вместо того, чтобы продолжаться в течение часов, это продолжалось в течение многих лет. Я должен был сосредоточиться на картине развития нормального ребенка.

Однажды одна из главных медсестер, Флоренс Шарп, сказала кое-что такое, что заставило все начать становиться на свои места. Прежде всего она отвечала за стационарных детей, и тем утром я задал ей вопрос об определенном ребенке (все тот же вопрос, который сводил меня с ума в отношении всех детей).

"Как, - я спросил, -- поживает Марк?"

Шарпи сказала: "Он намного, намного лучше."

"Шарпи, - я сказал раздраженно (и необоснованно), - насколько лучше это намного, намного лучше! И не говорите мне, что намного, намного лучше лучше, чем намного лучше, но не настолько хорошо, как намного, намного, намного лучше. " Я действительно не знаю, зачем я должен был мучить Шарпи за незнание ответа на вопрос, который сводил меня с ума в течение многих лет.

"Он лучше."

Мне захотелось закричать.

Если он лучше, то все замечательно. Но так ли это?

Я наблюдал, как дети выписывались потому, что им не было лучше в течение двадцати лет, но я также наблюдал, как некоторые выписывались потому, что они были лучше. Помните детей, для которых мы установили, что они стали лучше при нашей первой оценке? Больше, чем одна треть из них была лучше. Помните, что Джонни мог держать голову лучше и что у Мэри было меньше спастики? Но помните ли также, что если они продолжат поправляться с той же скоростью, то им понадобится сто лет, чтобы начать ходить.

Каждый раз когда я думал об этой дилемме, я вспоминал о близком друге и о его ответе, который он всегда давал, когда кто-нибудь спрашивал его: "Как поживает Ваша жена?" Он реагировал с серьезным выражением лица, но подмигивая: " По сравнению с кем? "

Это была суть проблемы ребенка с повреждением мозга, который был лучше. Лучше по сравнению с кем?

Исторически на этот вопрос всегда отвечали, сравнивая его с ним же самим, т.е. сравнивая его с ребенком с повреждением мозга.

Если автомобиль, разбитый в ДТП, всегда сравнивать с другим разбитым автомобилем вместо неповрежденного автомобиля, то как Вы вообще сможете надеяться починить его когда-нибудь?

Таким образом, если больного ребенка сравнивать только с самим собой и удовлетворяться даже крошечной долей улучшения - то это удовлетворение убьет его.

А какие инструменты мы использовали при определении даже такого отличия? Было два вида тестов, но они одинаково не подходили применительно к детям с повреждениями мозга.

Во-первых, были физические тесты. Это были испытания мышц, при которых врач проверял каждую индивидуально, присваивая ей степень. Степень менялась от 0 до 10, при этом 0 представлял собой полный паралич, и 10 представляло полноценную силу.

Для детей с повреждениями мозга эти тесты были совершенно ненадежны (при этом нужно сказать, что пять различных врачей могли дать пять различных оценок при испытании одной и той же мышцы).

Кроме того, не было никакого разумного способа обобщить результаты. Например, если кто-нибудь проверил сто мышц, то он присвоил бы им сто оценок. Складывал ли он их затем и делил ли на 100, чтобы получить средний результат? Предположим, что половина мышц оценена на 0 и половина на 10. Это дало бы нам в итоге 0 и 500, чтобы сложить вместе и получить 500. Если теперь мы разделим сумму на 100, чтобы получить среднее, мы получим 5. Таким образом, ребенок, который имеет половину мышц, полностью парализованных, и половину полноценных мышц, получит оценку 5, показывающую, что он находится точно посередине, и которая отразит полную неправду, не описав ни единой мышцы его тела в отдельности. С другой стороны, если мы оценили каждую из ста мышц индивидуально и при следующем посещении нашли тридцать из них улучшенными на один пункт, а тридцать других ослабленными на один пункт, оставался бы вопрос: был ли ребенок лучше или хуже, чем при предыдущем посещении и по сравнению с кем?

Наконец, оставалось фактом, что тесты были недействительными по той простой причине, что мы тестировали не то. Мы проверяли не функцию его мозга, мы проверяли силу его бицепса.

Тестирование его интеллекта было еще сложнее, чем тестирование мышц.

Тесты, которые обычно используются для проверки интеллекта в Соединенных Штатах - это разумно надежные и разумно пригодные тесты способностей здорового ребенка. Но не более того. Есть большое и растущее подозрение со стороны почти каждого, кто использует их, что они фактически не проверяют истинный интеллект даже у здоровых детей.

Когда эти тесты применяются к детям с повреждениями мозга, то это почти точные тесты на неспособность. Неспособность не надо путать с несостоятельностью, которая является врожденным отсутствием способности исполнить действие; тогда как неспособность является результатом лишения или потери способности исполнить действие.

Теперь нет проблем с испытанием способностей, и, конечно, все правильно с испытанием неспособности. При обеспечении одного главного условия: если мы проверяем способность, то мы знаем, что проверяем способность, и наоборот, когда мы проверяем неспособность, мы знаем, что проверяем неспособность. Но когда мы проверяем неспособность и полагаем при этом, что проверяем способность, то могут последовать только разрушительные результаты, и это именно то, что происходит каждый раз, когда мы применяем такие тесты к ребенку с повреждением мозга. Все же эти тесты продолжают применяться, и, что еще хуже, их результаты часто принимаются в качестве основания для действий. Дети с повреждениями мозга сотнями тысяч "заточаются" в спецучреждения на основании таких заключений.

Мы знали это и осознавали, что это - трагедия. Однако, было недостаточно знать, что нельзя полагаться на эти тесты при оценке детей с повреждениями мозга. Мы должны были предложить приемлемую альтернативу.

Было до боли ясно, почему эти так называемые «тесты интеллекта» не работали. Каждый из них зависел от одного (или больше) из трех возможных развитии ситуации.

Если ребенку больше шести лет, то ему, как ожидается, не составит труда читать вопросы и писать ответы. Если он, по причине травмы мозга, неспособен читать или писать, то делается вывод, что он провопил тест потому, что не был достаточно интеллектуален, чтобы читать и писать. Его оценили бы как полного идиота, если он был полностью неспособен читать или писать из-за своей травмы мозга, или как дегенерата или ненормального, если он все же мог бы читать или писать немного по причине своей травмы.

Если ребенку меньше шести, или если было бы признано, что причина, по которой он не может читать или писать - травма мозга, а не идиотизм, то ему следует провести устный тест. Проверяющий задает устные вопросы и ожидает устные ответы. В этом случае, если бы он был неспособен говорить из-за травмы мозга, то он был бы оценен как идиот на основании заключения, что он недостаточно "интеллектуален" для ответа на вопрос. Если же он, в результате меньшей травмы, мог бы ответить только частично из-за проблем с речью, то его назвали бы ненормальным или дегенератом.

...