"Языковое мышление" и методы его анализа

Р. Эйслер: «Язык есть всякое выражение переживаний одушевленного существа».

Й. Фрёбес: «Язык есть упорядоченная последовательность слов, когда говорящий выражает свои мысли с намерением, что слушающий их узнает».

Ф. Йодль: «Словесным языком называется способность человека посредством многообразно комбинируемых звуков и звучаний, основывающихся на ограниченном числе элементов, отображать в этом естественном тоновом материале единство восприятий и представлений таким образом, чтобы этот психический процесс вплоть до своих деталей становился понятным и ясным».

Г.Э. де Лагуна: «Язык является величайшим посредником, с помощью которого осуществляется человеческая кооперация».

У.Б. Пилсбери, К.Л. Мидер: «Язык является средством или инструментом для коммуникации мысли, включая идеи и эмоции».

Ф. Кайнц: «Язык есть система знаков, с помощью которой выражаются представления о мысленных и вещественных взаимоотношениях таким образом, что она может воспроизводить не только не данное в этот момент, но и вообще сознательно не воспринимаемое».

А. Марти: «Язык есть всякое преднамеренное выражение звуков как знаков психического состояния».

Х. Шухардт: «…Подлинная сущность языка заключается в его коммуникативной функции, то есть в передаче окружающим не только своей мысли, но также чувств и желаний, независимо от того, выражают ли последние то, о чем говорящий думает в момент речи… Первый импульс к языковому общению с окружающими исходит из элементарных жизненных потребностей; такой импульс не чужд и миру животных, но лишь у человека он получил достойное удивления развитие. В целом общение с окружающими - это и есть язык; частное сообщение - это предложение: с точки зрения слушающего, предложение - это опыт».

Б. Кроче: «Язык есть артикулированный, ограниченный, организованный в целях экспрессии звук».

Ф. де Соссюр: «Язык есть система знаков, выражающих идеи… его можно локализовать… там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной мере психичны… Ассоциации, скрепленные коллективным согласием, совокупность которых и составляет язык, суть реальности, имеющие местонахождение в мозге».

Э. Сепир: «Язык есть чисто человеческий, не инстинктивный способ передачи мыслей, эмоций и желаний посредством системы произвольно создаваемых символов… Язык как таковой с точностью не локализуется и не может быть локализован, ибо он сводится к особому символическому отношению, физиологически произвольному, между всевозможными элементами сознания, с одной стороны, и некоторыми определенными элементами, локализованными в слуховых, моторных или иных мозговых и нервных областях, с другой».

Приведенных примеров вполне достаточно, чтобы убедиться в том великом разнообразии определений языка, которое существует. Но ведь каждому из этих определений соответствует свой особый предмет исследования, по-разному относящийся к тому, что называют мышлением. Вполне естественно, что Тидеманн и Эрдман ответят на вопрос об отношении языка и мышления иначе, нежели Эббингауз и Дитрих. И не потому, что одни из них ошибаются, а другие правы, а потому, что под языком они понимают совершенно различные предметы. И всякий спор на тему «кто прав» будет здесь бессмысленным.

И это отчетливо проявилось, в частности, на симпозиуме «Мышление и речь», организованном в 1954 году журналом «Acta Psychologica». Когда, например, ван дер Варден доказывает, что мышление без языка возможно, и не только практическое, техническое и геометрическое, но и высшие формы абстрактного мышления, то это только по видимости противоречит положению Г. Ревеша, который утверждает, что мышление без языка невозможно. Действительно, ван дер Варден фактически сводит язык к именам, употребляемым в процессе общения, и доказывает, что математик мыслит не именами кривых, а моторными представлениями о том, как образуется эта кривая, то есть моторно расчлененным графическим изображением, или формулой, взятой в связи с соответствующими ей операциями, по его терминологии - не языком [Waerden, 1954:??]. Ревеш же, напротив, с самого начала дает обобщенное определение языка, так что в него входит все то, что ван дер Варден считает необходимым для мышления, но не для языка. Для Ревеша язык, рассматриваемый с «мысленно-функциональной стороны», есть особое средство, специально предназначенное для фиксирования мыслей, средство, которое одновременно имеет способствующее мысли и творящее мысль действие. «Чтобы устранить всякие недоразумения, - пишет он, - я еще раз хочу подчеркнуть, что в этой связи я понимаю под словом любой знак, а под языком - любую знаковую систему, поскольку то и другое употребляется с той же направленностью и с теми же задачами, что и слова звукового языка. Таким образом, алгебраические символы, письменные знаки любого вида и геометрические фигуры будут рассматриваться как язык специального вида…» [Rйvйsz, 1954: 11-12]. Поэтому между утверждениями ван дер Вардена и Ревеша нет действительного противоречия, потому что они рассматривают отношение к мышлению разных предметов. Но точно так же нет и действительного согласия между Ревешем и Кайнцем, хотя последний специально подчеркивает его [Kainz, 1954: 66-67], так как, говоря о языке, один и другой имеют в виду существенно различные предметы. Фактически, на этом симпозиуме нет двух исследователей, которые бы одинаково понимали язык и мышление, а поэтому всякая дискуссия между ними по вопросам об отношении языка и мышления является совершенно бесполезной до тех пор, пока не будет установлено единство точек зрения в ограничении предметов исследования и, соответственно, в логических способах задания исходных абстракций.

Уже одних этих примеров, на наш взгляд, достаточно, чтобы убедиться в невозможности какого-либо продуктивного решения вопроса oб отношении языка и мышления при существующем антилогическом способе подхода к этим абстракциям.

Но логическая неправомерность и вытекающая отсюда беспредметность такой постановки вопроса определяется еще и другим фактором: мышление как таковое не имеет непосредственно созерцаемых сторон, и поэтому абстракция мышления не может быть образована, а реальные акты мышления, соответственно, не могут быть объединены в один обобщенный объект исследования путем практически-предметного сравнения. Это подтверждается и всей долгой, мучительной историей нащупывания и выделения абстракции «мышления» как такового. Для того чтобы образовать эту абстракцию, нужны, очевидно, какие-то другие процессы исследования.

Для того чтобы выделить мышление как самостоятельный предмет исследования, нужно указать его выделяющее свойство. Это свойство (во всяком случае, вначале) должно быть одновременно и связующим, а следовательно, непосредственно воспринимаемым. Но так как в мышлении как таковом таких свойств нет, то первоначально выделить мышление можно только по какому-либо другому явлению, его свойствам. Для нас таким явлением служит язык, вернее - его субстанциальная непосредственно-созерцаемая знаковая сторона. Вместо отличительного свойства мышления как такового приходится указывать отличительное свойство другого образования, которое, как мы принимаем, содержит мышление в себе и имеет непосредственно созерцаемые стороны. В качестве такого образования мы приняли «языковое мышление». Мышление как таковое, «в чистом виде», содержится в нем и в дальнейшем должно быть выделено в качестве самостоятельного предмета исследования.

Но это значит - поскольку мышление как таковое содержится внутри «языкового мышления» и поскольку язык также составляет сторону этого же целого, - что вопрос, что такое мышление, тождественен вопросам, как относятся мышление и язык к «языковому мышлению» и как они относятся друг к другу. Иначе говоря, вопрос, как относятся друг к другу язык и мышление, есть тот же вопрос, что такое сами язык и мышление, и решать их отдельно друг от друга или один раньше другого нельзя.

Ставить в качестве самостоятельного вопрос, как относятся друг к другу язык и мышление, можно только в том случае, если эти абстракции получены независимо друг от друга путем сравнения чувственно-данных единичностей и представляют собой группу наряду существующих предметов. Но мышление не является таким чувственно-воспринимаемым объектом ни с какой своей стороны и поэтому может быть выявлено лишь как внутренний элемент какого-либо чувственно-воспринимаемого образования - «языкового мышления» или какого-либо другого.

Но если мы берем языковое мышление, то вопрос об отношении языка и мысли друг к другу совпадает с вопросом, что такое сами язык и мышление, а если мы берем какое-либо другое образование, выделяем другой множественный объект, лежащий наряду с языковыми проявлениями и отличный от них, то мы сразу же предрешаем ответ на вопрос об отношении языка к мышлению: он может быть только отрицательным.

Итак, образуя в исходном пункте нашего исследования абстракцию «языкового мышления», мы тем самым, во-первых, очерчиваем границы нашего предмета, фиксируем их, во-вторых, накладываем определенное требование на все дальнейшие определения языка и мышления. Исходя из этого первого определения, мы будем рассматривать в качестве мышления только те формы отражения, которые выражаются в языке, а в качестве языка - все те и только те знаковые системы, которые служат для выражения мыслей. Иначе говоря, мы задаем в качестве выделяющего и определяющего свойства нашего предмета органическую взаимосвязь двух его сторон - языка и мышления, и должны будем в дальнейшем так их определить, чтобы сохранить эту органическую взаимосвязь.

1.2 «Языковое мышление» нельзя понимать как составленное из языка и мышления

Теперь представим себе, что перед нами сложное языковое рассуждение и мы должны его исследовать. Это значит, с одной стороны, что нужно расчленить это языковое рассуждение на составляющие его элементы, выяснить их взаимоотношения между собой, варианты этих взаимоотношений, заменяемость одних элементов на другие и т.п., - одним словом, надо исследовать строение сложного рассуждения. С другой стороны, необходимо исследовать, что представляют собой выделяемые в нем элементы, что представляют собой их значения или, иначе, - как они относятся к действительности. Решение первой задачи, очевидно, зависит от решения второй, но и вторая может быть поставлена и решена только после решения первой. Представим себе, далее, что мы подходим к изучению сложных языковых рассуждений и вообще «языкового мышления» с принципом логико-грамматического параллелизма. Это значит, что мы удваиваем поле языка: каждому слову, взятому в его общем значении (отдельно или внутри более сложного языкового выражения), ставится в соответствие специфически мысленное образование - идея, концепт или понятие. Это образование располагается между словом и объективной действительностью по схеме (рис. 3):

[слово] - [концепт] - [действительность]

Рис. 3

так, что само слово оказывается лишь его внешним выражением. Тогда проблема взаимоотношения «общего» с действительностью сдвигается в план другого отношения, уже никак не связанного с проблемой собственно значения слова, и перед нами остается один вопрос: о строении сложных языковых рассуждений.

Таким образом, вводя принцип логико-грамматического параллелизма в исследование языкового мышления, мы получаем возможность в какой-то мере разделить два круга проблем: вопрос о связи отдельных элементов языка с действительностью и значениях этих элементов, возникающих за счет этой связи, с одной стороны, и вопрос о строении сложных языковых выражений и значениях их отдельных элементов, возникающих за счет связи с другими элементами внутри этих сложных выражений, с другой. Сдвигая первый круг проблем в план другого отношения и, тем самым, отвлекаясь от него, исследователь получает возможность сосредоточить все свое внимание на втором. Он может анализировать состав предложения или группы связанных между собой предложений, функциональную роль составляющих их элементов и характер связи между ними, и в определенных, довольно широких границах решение этих вопросов оказывается независимым от решения вопросов первого круга. Единственное, что важно и необходимо для анализа состава сложных рассуждений, - это выделить или сконструировать тот «элементарный кирпичик», который должен лежать в основе всех более сложных образований. И логико-грамматический параллелизм осуществляет это. А какой будет кирпичик, что он будет представлять собой - это для самой возможности анализа состава неважно.

В этом отношении очень характерна позиция Аристотеля. В восемнадцатой главе первой книги «Второй аналитики» он доказывает, что знание без чувственного восприятия невозможно. В тридцать первой главе этой же книги он доказывает обратное: что общее знание посредством чувственного восприятия невозможно. Вопрос об отношении общего знания к чувственному, а тем самым и вопрос об отношении общего значения знаков языка к действительности остается явно нерешенным, но это нисколько не мешает Аристотелю проводить анализ строения сложных языковых рассуждений - суждений и силлогизмов - и определять «формальное значение» входящих в них элементов. Вводимые при таком анализе понятия: субъект и предикат суждения, силлогизм, больший, меньший и средний термин в силлогизме, обращение суждения, фигуры и т.п. - являются чисто функциональными определениями элементов языковых выражений и характеристиками типов связи между ними. Понятия общего и частного, правда, предполагают определенный учет отношения терминов к обозначаемым ими объектам, и, следовательно, уже в этом пункте дает себя знать ограниченность произведенной абстракции, однако Аристотель, а вслед за ним и большинство позднейших логиков производили учет этого отношения чисто формально - по кванторам, фиксируемым в языковой форме рассуждения, не пытаясь решать в связи с этим вопрос, как вообще возможно отражение единичных предметов действительности в виде общего.

В свете выдвинутого нами положения, что уже в древней науке на основе принципа логико-грамматического параллелизма произошло явственное разделение двух задач исследования - 1) отношения знаков языка к действительности, 2) строения сложных языковых рассуждений, - должно казаться вполне естественным и правильным часто выдвигаемое положение, что, начиная с Аристотеля, логика исследовала только типы и способы связей мыслей между собой и что, собственно [говоря], это и есть традиционный предмет логики (см., например, [Ахманов, 1957: 166-180; Попов, 1945: 303; Горский, 1954: 8,10]). Но, выдвигая это совершенно правильное обоснованное положение, надо осознавать его обратную сторону и отдавать себе отчет в действительном значении такого ограничения предмета логики. Действительно, начиная с Аристотеля, вся позднейшая так называемая формальная логика исследовала только типы и способы связей между «элементарными мыслями» внутри более сложных мыслительных образований, но при этом она фактически совершенно не занималась вопросом, что же собою представляет сама мысль, само мышление.

В свете этого же положения не должно вызывать удивления и то обстоятельство, что как концептуалисты и реалисты, так и номиналисты, столь враждовавшие между собой в вопросе о природе общего, то есть в вопросе об отношении специфически мысленного значения знаков языка к действительности, полностью сходились между собой в понимании задач и предмета так называемой формальной логики, то есть во взглядах на строение сложных мысленных образований - суждений и умозаключений. Ведь если все множество мысленных образований (простых и сложных) представляет собой зеркальное отображение множества языковых выражений, если понятие «элементарной мысли» получено путем обособления содержательного значения отдельного знака языка в самостоятельное субстанциальное образование, если связь этих элементарных мыслей в суждении есть не что иное, как копия функциональной связи элементов предложения, если связь суждений в умозаключении получена путем удвоения связи предложений в сложном рассуждении, то абсолютно безразлично, кем быть (номиналистом или концептуалистом) и что исследовать - связи имен, терминов или связи «элементарных мыслей» (идей, общих представлений, концептов, понятий). Вернее, нужно сказать так: в обоих случаях анализируется одно и то же - структура предложений и групп предложений, но в одном случае результаты этого анализа рассматриваются как знание непосредственно о предложениях, о функциональных взаимоотношениях и связях их элементов, а в другом - они выносятся на что-то другое, на гипотетически предполагаемое за языком субстанциальное по своей природе «мышление», и рассматриваются как знание о связях «элементарных мыслей» (идей, общих представлений, концептов, понятий). Но суть анализа во всех случаях остается одной и той же.

Именно в этом обстоятельстве, а не в слишком широком или многозначном смысле понятия логики (как считает А.С. Ахманов) надо видеть причину столь удивительного единства взглядов на формальную логику у представителей самых различных направлений в теории познания.

«Многозначность термина «логика» давала право называть логикой свои системы форм и правил мышления как номиналистам и терминистам, видевшим сущность логических связей в связях имен или словесных терминов (Оккам, Гоббс, Кондильяк), так и концептуалистам, искавшим сущность логических связей в связях идей или представлений или понятий (Арно и Николь - авторы логики Пор Рояля, Локк, Вольф, Кант), - пишет А.С. Ахманов. - С равным основанием, не вступая в противоречие со значением греческого термина, называют логикой науку о формах и законах мышления и те, кто, отказываясь от номиналистических и концептуалистических интерпретаций логики, видят в связях мыслей отражение связей независимой от сознания действительности и рассматривают выполнение логических правил как одно из условий соответствия мыслей действительности» [Ахманов, 1955: 33].

Ахманов прав здесь в том отношении, что, проанализировав структуру языковых рассуждений или, говоря его языком, связи мыслей, независимо и в отвлечении от вопроса о том, что есть сама мысль, мы можем затем заявить, что вычлененные нами связи есть отражение связей действительности, слепки, копии с нее и т.п., но с равным правом мы можем заявить и противоположное; в частности, как утверждает и сам Ахманов, мы можем принять реалистическую точку зрения или агностицизм. И мы можем сделать это потому, что анализ языковых выражений осуществляется до и независимо от решения вопроса о сущности мысли как таковой, а всякая гипотеза относительно последней - будь то номиналистическая, концептуалистская или «диалектико-материалистическая» - во всех этих случаях является такой прибавкой к «формально-логическому» анализу строения языковых рассуждений, которая нисколько не влияет на его характер и результаты. И так будет продолжаться до тех пор, пока анализ строения языковых рассуждений будет осуществлять до и независимо от выяснения вопроса, что есть сама «элементарная мысль».

Для того чтобы выяснить, что в действительности представляют собой намеченные в аристотелевой логике структуры языковых рассуждений, в частности, чтобы показать и действительно доказать, что вычлененные Аристотелем связи являются отражением связей действительности, надо совершенно перевернуть весь план исследования и, прежде всего, подвергнуть сомнению сам принцип логико-грамматического параллелизма; надо сначала исследовать, что такое сама мысль и каково, соответственно, отношение знаков языка и действительности, а потом уже, на основе решения этого вопроса, рассмотреть строение сложных мысленных образований. Иначе говоря, строение сложных мысленных образований должно быть выведено из строения «элементарной мысли».

Остроумно критикуя теории второго направления за разложение «языкового мышления» на такие элементы, которые уже не содержат специфических свойств целого, Выготский не обращает внимания на другую сторону вопроса, а именно на то, что эти элементы рассматриваются как одинаково субстанциальные образования, а они таковыми не являются.

Сам Выготский видит специфику мышления в значении знака языка: «…именно в значении слова завязан узел того единства, которое мы называем речевым мышлением», - пишет он [Выготский, 1982, 2: 16]. Но это значение, с нашей точки зрения, Выготский понимает и рассматривает в конечном счете так же, как и критикуемые им теории второго направления, - как самостоятельное, вне и помимо знака существующее субстанциальное образование. Такое понимание значения знака языка в конце концов с неизбежностью приводит его к неправильным, с точки зрения его собственного метода, выводам о существовании так называемой доречевой стадии в развитии мышления, о различии генетических корней мышления и речи и т.п. [Выготский, 1934]. Выготский, таким образом, начинает с утверждения о неразрывном единстве знака и значения, в этом единстве видит специфику мышления, а в конечном итоге, из-за субстанциального понимания природы значения знака, приходит к выводу, что значение может и даже должно существовать отдельно от своего знака, мышление - отдельно от языка.

И надо заметить, что ничто не меняется в способе исследования, а следовательно, и в его результатах, когда некоторые исследователи, по-прежнему понимая язык и мышление и, соответственно, знак и значение слова как субстанциальные элементы исследуемого целого, называют связь между ними «тесной», «органической» или даже «диалектической». Ведь исследователю [после того как он] взял в качестве исходных абстракций язык и мышление, разложив тем самым «языковое мышление» на два однородных и равноправных в отношении друг к другу элемента, не остается ничего другого, как установить между этими элементарными процессами чисто внешнее, механическое взаимодействие: «Язык и мышление возникли и развивались вместе. Развитие мышления помогало совершенствоваться языку, и, наоборот, совершенствование языка способствовало дальнейшему развитию мышления. Язык сыграл огромную роль в развитии человека, человеческого мышления» [Краткий философский словарь, 1952: 612].

Здесь каждая фраза построена в плане понимания языка и мышления как рядом существующих субстанциальных элементов: два разных явления развиваются вместе, развитие одного помогает, способствует совершенствованию другого и т.д. и т.п.

И такое понимание языка и мышления всегда с неизбежностью заводит исследователя в тупик. Ведь первоначальные, исходные абстракции во многом определяют и весь дальнейший характер построенной на их основе теории. Если исходные абстракции с самого начала образованы неверно, то и все попытки построить на их основе теорию исследуемого явления приводит лишь к пустым фразам. В этом отношении весьма показательны результаты, к которым приходят даже серьезные исследователи, исходящие из субстанциального разложения «языкового мышления». Большинство из них рассуждает примерно так: в настоящее время содержание языкового общения людей между собой состоит в обмене мыслями. Таким образом, язык уже предполагает мысль, сложившееся мышление. Но что представляет собой мышление, взятое как логически первое по отношению к языку? Ведь только язык, согласно Марксу, является непосредственной действительностью мысли. Без языка и вне языка мышление не существует. Следовательно, не только язык предполагает существование мышления, но и мышление предполагает существование языка. Как видим, действительное отношение между языком и мышлением по-прежнему остается неясным, и тогда исследователь, искажая действительное содержание диалектики, конструирует особое, «диалектическое», по его мнению, взаимоотношение, скрывая за этим названием от себя и других неумение решить проблему. «…Появление и развитие звукового языка теснейшим образом связано с появлением и развитием человеческого мышления. Язык… не может существовать, не являясь средством общения, средством обмена мыслями в обществе. Мышление, в свою очередь, не может существовать без языкового материала: где нет мысли, там нет языка. Мышление и язык находятся в диалектическом единстве» [Кондрашов, 1950: 179]. Такими или подобными рассуждениями заканчиваются почти все теоретические построения о связи языка и мысли, основанные на «субстанциальном понимании» этих двух явлений. Язык предполагает мысль, мысль предполагает язык - таков результат этих построений. Исследователи утверждают единство, связь того, что сами так неудачно раздробили. Они выдают за результат исследования то, что было известно с самого начала, или, вернее, то, что они с самого начала постулировали. Никаких других результатов они не получают и не могут получить, ибо существующее понимание языка и мысли, знака и его значения как субстанциальных элементов заранее делают невозможным изучение действительных внутренних отношений «языкового мышления».

Таким образом, вопрос упирается в то, чтобы найти новый способ анализа, новую форму разложения исследуемого предмета, отличный от разложения на два субстанциальных элемента.

1.3 «Языковое мышление» есть взаимосвязь субстанциальных элементов языка и действительности

Главное в языковом выражении - это связь между знаком и означаемым

И здесь мы, прежде всего, должны учесть тот факт, что предмет наших непосредственных интересов - мышление - есть деятельность, деятельность познания. Однако когда мы приступаем к ее исследованию, то вынуждены иметь дело не с ней самой, а с ее результатами или продуктами - определенными знаниями. И это вполне естественно, так как всякое движение, всякий процесс сначала выявляется нами в виде последовательности состояний, являющихся каждый раз результатом процесса, а это в данном случае и будут различные знания. Особым образом построенный логический анализ этих состояний должен затем вскрыть в них вид самого процесса. Но это уже дело дальнейшего исследования, а начаться оно может только с фиксированных состояний процесса, то есть с определенных фиксированных в мысли знаний.

Таким образом, в ходе исследования мышление выступает перед нами в двух видах: во-первых, как фиксированное знание, во-вторых, как процесс или деятельность, посредством которой это знание получается, формируется. Исследовать мышление необходимо в обеих формах его проявления. Однако, чтобы исследовать и воспроизвести в теории мышление как процесс или деятельность познания, мы должны сначала зафиксировать и проанализировать мышление как совокупность различных видов знания.

Исследование знания, в свою очередь, может начаться только с того, в чем оно проявляется на поверхности, с непосредственно-созерцаемого. Таким материалом в данном случае являются субстанциальные элементы языковых выражений - группы каких-то движений, звуков, письменных изображений. Но ни движения, ни звуки, ни письменные изображения, взятые как таковые, как природные явления, вне всяких отношений к человеческой общественной деятельности, не являются знаками языка, языковыми выражениями. Значит, языковые выражения, знаки языка не ограничиваются движениями, звучаниями или письменными изображениями, - они содержат в себе еще нечто, что собственно и делает их языковыми выражениями, знаками.

Далее, языковые выражения, знаки языка, взятые как таковые, как природные явления, не имеют ничего общего с материальным строением тех объектов, которые они обозначают. «Название какой-либо вещи, - говорит К.Маркс - не имеет ничего общего с ее природой» [Маркс, 1960, 23: 110]. И, несмотря на это, наше мышление - одна из форм отражения действительности - выражается и, можно сказать, осуществляется в языке. Значит, язык и каждая его единичка - языковое выражение или знак - содержат, кроме движений, звучаний, письменных изображений, еще нечто, что собственно и делает их отражением.

Мы говорим: субстанциальные элементы языковых выражений - движения, звуки, письменные изображения - имеют значение, и поэтому они являются знаками, поэтому они что-то отражают или выражают. Эти значения входят в состав языковых выражений, являются органическим моментом их структуры, таким же «ингредиентом», как и их субстанциальные элементы. Но чем является это значение, что оно представляет собой?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, разберем простейший пример. Вот перед нами две группы субстанциальных элементов знаковых выражений:

1. Кислота 2. ?????

В принципе, вторая группа субстанциальных элементов как языковое выражение ничем не отличается от первой. И тем не менее, первую мы все «понимаем», а вторую нет; вторую «поймет» только тот, кто знает грузинский язык. Почему это происходит и что значит, что мы «понимаем» первое языковое выражение и «не понимаем» второе? Дело здесь заключается в том, что первую группу субстанциальных элементов мы можем отнести к чему-то другому, к тому, что она означает, мы можем как-то связать ее с означаемым, а вторую группу субстанциальных элементов мы уже не можем отнести к означаемому, не можем связать ее с ним; вторая группа субстанциальных элементов не актуализирует у нас деятельности отнесения к означаемому, не актуализирует соответствующих связей. Таким образом, группа субстанциальных элементов языкового выражения имеет значение тогда, когда она может быть отнесена к означаемому, может быть связана с ним. Наоборот, если группа субстанциальных элементов не может быть отнесена к означаемому, она не имеет значения и не является языковым выражением.

Для того чтобы придать второй группе субстанциальных элементов значение и превратить ее в языковое выражение, я должен сказать, что она обозначает кислоту. Для людей, знающих грузинский язык, эта группа с самого начала имела значение и была языковым выражением, потому что они могли связать ее с означаемым; для всех остальных она получила значение, когда я сказал, чту именно она обозначает, то есть, когда я посредством русского языка установил связь между ней и означаемым.

Из разбора этих простейших примеров мы можем сделать вывод, что группа субстанциальных элементов языкового выражения имеет значение только в том случае, когда она является элементом взаимосвязи (рис. 4):

Рис. 4

Мы можем сделать также вывод, что связь субстанциальных элементов языкового выражения с означаемым играет важнейшую, можно сказать, главную роль в языковом выражении; именно она превращает группу «пустых» звуков, движений или письменных изображений в языковое выражение, именно она делает их значимыми.

О том, что субстанциальные элементы языковых выражений с чем-то связаны или к чему-то [относятся] и что эта связь или отнесенность собственно и делает их значимыми, - об этом говорили издавна и почти все исследователи языка и мышления. Однако, признав наличие связи, они затем оставляли ее в стороне и исследовали только то, с чем были связаны, к чему относились эти субстанциальные элементы. Сама связь, с их точки зрения, не входила в значение, а поэтому и не была предметом исследования.