"Языковое мышление" и методы его анализа

В материале знаков, знаковой формы, если рассматривать его сам по себе, нет выражений. Там нет ни связей между значками, ни объединения значков. Там вообще нет ни единиц, ни мельчайших элементов. Все это «существует» и может быть выделено только потому, что на деле материал языка есть форма отражения определенного содержания. Но это значит, что все характеристики материала языка могут учитываться и вводиться только тогда, когда мы рассматриваем этот материал как знаковую форму, то есть во взаимосвязи с содержанием. Но именно этого, как мы уже говорили выше, не понимают теоретики формального метода.

Здесь необходимо также сказать, что авторы и теоретики формального метода анализа как в логике, так и в лингвистике не смогли последовательно осуществить свою программу и полностью абстрагироваться от анализа значений языковых выражений. Этим объясняется, в частности, переход Р. Карнапа и других логиков на позиции «семантики», имевший место в конце 30-х и начале 40-х годов. Но это было весьма робкое и половинчатое движение. Формальный анализ не отвергался и не заменялся, а лишь дополнялся анализом «означающей функции языка» [Carnap, 1946]. Поэтому это движение может рассматриваться только как симптом неблагополучного положения дел, а не как решение проблемы (подробнее все эти вопросы мы будем обсуждать ниже). Несколько позднее подобное же движение началось и в лингвистике. В докладе на VIII Международном лингвистическом конгрессе (Осло, 1951) Л. Ельмслев выдвинул задачу исследования значения структурными методами [Hjelmslev, 1957].

Таким образом, понимание метода анализа знаковой формы, выработанное в последних теориях формальной логики, явно не соответствует как природе и строению самой знаковой формы, так и возможному реальному методу ее анализа. И тем не менее это понимание метода развивалось, крепло и распространялось, а в последнее время стали даже говорить об успехах и достижениях метода, построенного в соответствии с этим пониманием.

Такое положение вещей есть факт, и оно стало возможным благодаря двум обстоятельствам.

Во-первых, благодаря тому, что из всей массы рассуждений формальная логика выделила - и этот процесс, как мы уже говорили, начался с Аристотеля - узкую группу так называемых «выводных», «дедуктивных» или «формальных» умозаключений (то есть умозаключений, которые мы совершаем в соответствии с определенными регулярными правилами, не учитывая конкретного содержания входящих в них терминов и суждений), а все остальные рассуждения оставила в стороне, вне границ своего предмета.

Во-вторых, это понимание метода получило распространение благодаря тому, что была перевернута сама задача: не описание реального языка или языков, а построение их - вот что стало предметом логики. В этой связи начали говорить о «формализованном» языке. Таким (хотя и очень искусственным) путем предмет «исследования» был приведен в соответствие с пониманием метода.

Оба эти обстоятельства играют существенную роль в логике и должны быть подробно рассмотрены.

В понятиях формальной логики не учитывается зависимость строения и правил преобразования знаковой формы языкового мышления от его содержания

Прямым следствием принципа параллелизма было также и то, что в понятиях «формальной логики» сознательно не учитывалась зависимость строения формы языковых выражений мыслей и правил оперирования с ними от содержания этих мыслей.

И. Кант: Логика есть наука «о необходимых законах рассудка и разума вообще или - что одно и то же - об одной лишь форме мышления вообще <…> априорная наука о необходимых законах мышления» [Кант, 1980: 320, 323]. «Как общая логика, она отвлекается от всякого содержания рассудочного познания и от различий между его предметами, имея дело только с чистой формой мышления» [Кант, 2006: 140-141].

Й.Ф. Гербарт: «В самом начале должно быть указано, что логика занимается только общими принципами соединения понятий, не интересуясь при этом правильностью понятий. Ее ближайшей родственницей является комбинаторика…» [Herbart, 1850: 252].

В. Виндельбанд: «…Нам предстоит, прежде всего, изолировать в абстракции и представить в их непосредственной очевидности те формы мышления, от которых зависит осуществление целей истины в познавательном процессе и знании. Эту часть исследования мы называем формальной или чистой логикой, поскольку при этом необходимо отвлечься от всякой связи с каким-либо определенным содержанием познания (но, понятно, - не от связи с содержанием вообще, что невозможно). Найденные таким образом формы действительны для всякого вида направленного к достижению истины мышления, - для донаучного так же, как и для научного, - и так как при этом нет еще речи об особых предметах, то, следовательно, дело идет о той истине, которую мы именно поэтому и назвали формальной» [Виндельбанд, 1913: 70-71].

Р. Карнап: «Начиная с Аристотеля, задача дедуктивной логики состоит в том, чтобы исследовать определенные отношения между предложениями или высказываниями, которые выражаются в предложениях. Эти отношения названы логическими отношениями. <…> Они независимы от всех реальных фактов (то есть формальны в традиционном словоупотреблении). Для того чтобы принять решение относительно этих отношений, необходимо знать лишь истинности (Wahrheitswert) предложений, а не их значения (Bedeutung)…» [Carnap, 1959: 30].

А. Тарский: «Постоянные, с которыми мы имеем дело во всякой научной теории, могут быть разделены на две больших группы. Первая группа состоит из терминов, специфичных для данной теории. <…>

С другой стороны, имеются термины гораздо более общего характера,… термины, к которым постоянно прибегают как в повседневных рассуждениях. так равно и во всевозможных областях науки и которые составляют необходимое средство передачи человеческих мыслей и выводов заключений в любой области; сюда относятся такие слова, как «не», «и», «или», «есть», «каждый», «некоторый» и многие другие. Есть особая дисциплина, а именно логика, рассматриваемая в качестве основы всех других наук и имеющая своей задачей установление точного смысла подобных терминов и выяснение самых общих законов, относящихся к ним» [Тарский, 1948: 47].

Д. Гильберт, В. Аккерман: «Особую важность имеет еще то общее замечание, что, в силу нашего определения основных логических связей, истинность или ложность сложного высказывания зависит только от истинности и ложности составляющих высказываний, а не от их содержания <…> Таким образом, мы имеем право рассматривать основные связи как функции истинности (Wahrheitsfunktionen), то есть как определенные функции, для которых в качестве аргументов и в качестве значений функций рассматривается только R и F» [Гильберт, Аккерман, 1947: 21].

Советские логики, как правило, формулируют этот принцип не так резко, со всевозможными оговорками, однако фактически в практике исследования они целиком и полностью стоят на его почве. Приведем примеры.

В.Ф. Асмус: «…Одни и те же логические формы и одни и те же логические действия, или операции, встречаются в самых различных науках, охватывающих самое различное содержание.

Логики-идеалисты делают неправильный вывод из этого факта. Заметив - и совершенно справедливо, - что одними и теми же логическими формами, например, формами умозаключения или доказательства, может охватываться самый различный материал, принадлежащий различным областям действительности и различным областям знания, логики эти делают отсюда вывод, будто формы мышления, изучаемые логикой, совершенно не зависят от содержания того, что при помощи этих форм мыслится.

Так возникло направление в развитии логики, которое, в отличие от формальной логики, можно назвать формалистическим.

…Занимаясь изучением формальной логики, мы в то же время знаем, что формы мышления, какими бы общими для всех наук они ни были, как бы широко ни применялись они для охвата самого различного содержания, все же связаны с содержанием, зависят от содержания. То, что отражается в логических формах мысли, есть содержание самой действительности: ее предметы, свойства и отношения.

Возможность применения одинаковых логических форм, например, одинаковых форм суждения или умозаключения, классификации или доказательства к различному материалу различных наук, доказывает вовсе не то, что утверждают формалисты логической науки: не то, что формы логики не зависят от мыслимого в них содержания. Возможность прилагать одни и те же логические формы к различному содержанию доказывает только то, что наряду с содержанием частным, свойственным только данной области знания или данной науке, существует также содержание, общее целому ряду наук или даже всем наукам. С этой точки зрения общие логические формы следует рассматривать не как формы, не зависящие ни от какого содержания, а как формы чрезвычайно широкого содержания» [Асмус, 1947: 10-11].

На первый взгляд может показаться, что приведенные высказывания Асмуса не только не подтверждают доказываемого нами положения, что он стоит на точке зрения независимости характеристик формы языковых выражений мысли от содержания этих мыслей, но даже наоборот - являются свидетельством его противоположного мнения. Однако такой вывод был бы поверхностным. Действительно, мы не случайно сказали, что выражением разбираемой точки зрения является положение о всеобщности формально-логических характеристик. Теперь мы можем добавить, что это положение является единственно истинным выражением этой точки зрения. Только ориентируясь на этот признак, мы сможем отделить интересующий нас здесь вопрос о характере и границах применения основных формально-логических определений от вопроса о смысле и значении самой категории «содержание-форма» (которым мы занимались в другом месте; см. §§ 18-23). Только таким путем мы сможем выделить за чисто словесным оформлением действительное понимание и действительный подход к вопросу. Номинально признавая, что формы мышления связаны с содержанием, зависят от содержания, Асмус в то же время считает - и всячески подчеркивает эту мысль, - что логические формы следует рассматривать как формы чрезвычайно широкого содержания, как формы, общие чуть ли не для всех наук. Но это положение не может означать ничего иного, кроме того что учитывать особенности предметного содержания при анализе форм мышления не нужно. Следовательно, признавая чрезвычайно широкую, почти всеобщую применимость формально-логических определений, Асмус тем самым с необходимостью признает принцип независимости форм мысли от их содержания. И нас совсем не должно смущать то обстоятельство, что Асмус специально оговаривает, что возможность применения одинаковых логических форм к различному содержанию доказывает не то, что формы логики вообще не зависят от мыслимого в них содержания, а только то, что они не зависят от частных, конкретных особенностей содержания. Не нужно особой проницательности для того, чтобы понять, что смысл второго, принимаемого им, положения абсолютно ничем не отличается от смысла первого, отвергаемого. Если мы имеем две характеристики какого-либо явления и с изменением одной меняется и другая, то мы говорим, что вторая характеристика зависит от первой. Если же изменения одной характеристики не вызывают соответствующих изменений другой, то мы говорим, что вторая характеристика от первой не зависит. Только в этом и состоит смысл понятия зависимости. И человек, который стал бы говорить, что возможность изменения одной характеристики без соответствующих изменений второй доказывает вовсе не то, что вторая характеристика вообще не зависит от первой, а только то, что она не зависит от ее особенных, частных значений, доказал бы только свою неграмотность. Но точно так же обстоит дело и при исследовании мышления. Либо существует несколько типов содержания, и с переходом от одного типа к другому происходит соответствующее изменение типов формы мысли. Тогда мы должны сказать, что формы мысли зависят от содержания (то есть строение форм мысли зависит от каких-то конкретных особенностей содержания), и это будет означать, что исследовать их можно только в связи с исследованием этих особенностей содержания. Либо формы мысли носят «чрезвычайно широкий», всеобщий характер, и в этих чрезвычайно широких границах никакие изменения содержания не вызывают соответствующих изменений формы. Тогда мы должны сказать, что формы мысли вообще не зависят от содержания и что их, следовательно, можно исследовать отдельно, сами по себе, без учета каких-либо особенностей содержания (как это и делает в своей «Логике» Асмус). Либо одно, либо другое. Но не может быть никакого третьего пути, на котором формы мысли рассматривались бы в зависимости от содержания вообще, но независимо от каких-либо особенностей этого содержания. Таким образом, положение, что в нашей советской формальной логике формы мысли исследуются не независимо от содержания вообще, а только независимо от конкретного частного содержания, является чисто словесной оговоркой и нисколько не меняет сути дела - действительного подхода к исследованию мышления. Если мы признаем, что логические формы носят чрезвычайно широкий, всеобщий характер, то, тем самым, мы с необходимостью признаем независимость форм от содержания.

Примерно в том же духе, что и Асмус, высказываются по этому вопросу и другие представители нашей логики.

М.С. Строгович: «В силу того, что логика изучает формы мышления различного содержания, в которых происходит развитие мыслей, она носит название формальной логики.

…Формальная логика формальна не потому, что она безразлична к содержанию наших мыслей, не потому, что она бессодержательна, а потому, что она вскрывает и изучает формы мысли, в которых выражается различное содержание, различные стороны и свойства объективной действительности» [Строгович, 1949: 15-16].

Е.К. Войшвилло: «Понятия и суждения являются общими для всех людей способами отражения действительности в мышлении. Общий характер имеют и различные логические операции с понятиями и суждениями.

Эти логические формы, логические операции и законы, которым они подчинены, изучает формальная логика. Она называется формальной логикой потому, что, изучая понятия и суждения и логические действия с ними, она отвлекается от всякой конкретности в их содержании, то есть от того, чту именно, какие предметы, явления и их свойства в них мыслятся… Отвлекаясь от конкретного содержания понятий и суждений, формальная логика выявляет также некоторые общие отношения между понятиями и суждениями и общие законы связей между ними, а также выявляет закономерности и правила операций с понятиями и суждениями.

…Отвлекаясь от того, какие определенные предметы, связи и отношения действительности отражаются в той или иной мысли (и от способа выражения мысли в языке), логика тем самым устанавливает способы или формы отражения их в мышлении. Но, отвлекаясь от всякой конкретности в мыслях, логика не отвлекается от всякого содержания вообще… Выявляя форму мысли, мы выявляем тем самым всегда и общий смысл, общий тип отношений вещей, соответствующих данной форме или данному способу отражения. В приведенных примерах этим общим отношением является принадлежность общего признака предметам некоторого класса и сходство этих предметов в данном признаке. Эти общие отношения вещей составляют общую основу в различных конкретных содержаниях мыслей, имеющих одну и ту же логическую форму. Они представляют общий тип отношений вещей, выражаемых в одной и той же логической форме, и поэтому их иногда называют формальным содержанием мысли.

Из этого видно, что форма мысли представляет собой общий способ отражения одного и того же типа отношений вещей.

…Логические законы определяются теми отношениями вещей, которые составляют формальное содержание мысли, представляя собой нечто общее в самых различных конкретных содержаниях мысли. Поскольку здесь идет речь о законах логических действий с понятиями и суждениями, независимо от их конкретного содержания, мы называем эти законы формально-логическими законами мышления» [Войшвилло, 1955: 5-9].

А.С. Ахманов: «…Вряд ли может вызвать возражение понимание логической формы как того, в чем могут оказаться сходными мысли при всем различии их предметов и содержаний. Форма мысли открывается как общее для множества мыслей, различных по их предметам и содержаниям. При установлении той или иной формы мысли применяется тот же род абстракции нахождения и отвлечения общего от множества соответствующих единичных фактов при неограниченном разнообразии их содержаний, какой применяется в установлении грамматических форм» [Ахманов, 1955: 46].

П.В. Таванец: «Логика изучает суждение, абстрагируясь от заключенного в нем конкретного содержания. Логику интересует не конкретное содержание данного суждения, а то общее, что присуще всякому суждению определенного вида, и то общее, что присуще всякому суждению.

…Логика изучает формы мыслей, абстрагируясь от конкретного содержания. Но это вовсе не значит, что изучаемые логикой формы мыслей являются бессодержательными формами.

…По своему формальному содержанию всякое суждение выступает, прежде всего, как мысль, имеющая атрибутивный характер, то есть как мысль, в которой отражается принадлежность или непринадлежность признака предмету» [Таванец, 1955: 14, 18-19].

П.К. Рашевский: «…Формальная логика потому и носит эпитет «формальная», что она учит нас формам умозаключений, правильных независимо от того, о чем именно мы рассуждаем» [Рашевский, 1960:??].

Таким образом, принцип независимости строения языковых форм мыслей и правил оперирования с ними от содержания этих мыслей, выраженный в виде положения о «всеобщности» этих форм и правил, числит за собой много авторитетных имен, как зарубежных, так и наших советских логиков. И тем не менее этот принцип не выдерживает никакой критики: ни как описание исторически прошедшего положения дел, ни, тем более, как принцип современного логического исследования. Он мог сохраняться так долго и все вновь и вновь находит себе сторонников только потому, что до сих пор не различаются и достаточно четко не отделяются друг от друга два существенно разных аспекта вопроса. Один - существует ли объективная, вытекающая из природы самого мышления зависимость между его формами и отражаемым в них содержанием, и другой - учитывается ли сознательно эта зависимость в существующих в настоящее время понятиях «формальной логики» (включая сюда не только классическую, но и современную математическую логику). Ответы на эти два вопроса должны быть прямо противоположными, и то обстоятельство, что они объединялись в одной проблеме, затемняло смысл каждого и не давало возможности правильно ответить ни на один из них. И это нетрудно показать.

Начнем с рассмотрения традиционной аристотелевой логики. Отвлечемся пока от различных теоретических интерпретаций и разъяснений ее формул и правил, связанных с обоснованием логики, и возьмем зафиксированную в них «технику» мышления. Она отнюдь не является всеобщей.

Уже в древнегреческой логике были обнаружены такие умозаключения, которые никак не укладывались в схемы аристотелевой силлогистики. Например:

В равно С Петр жил позже Алексея

или

А равно В Алексей жил позже Михаила

А равно С Петр жил позже Михаила

Сюда же относили умозаключения типа:

А причина В

В причина С

А причина С

Попыток представить эти умозаключения в такой форме, которая соответствовала бы схемам аристотелевой логики, было исключительно много, однако ни одна из них не удалась. В конце концов постоянно повторяющиеся неудачи сделали свое дело. Во второй половине XIX века в связи с рядом обстоятельств, особенно в связи с задачами обоснования математики, появилась «логика отношений» с формулами предложений и правилами умозаключения, существенно отличающимися от формул и правил аристотелевой логики.

Представители логики отношений понимали, что их теория охватывает новые области мышления, но им в то же время казалось, что это расширение и эта спецификация предмета - последние и что теперь в новой логической теории охвачены все возможные виды предложений и умозаключений. Однако на деле это оказалось совсем не так, и процесс выделения новых разделов логики, соответствующих мышлению с особыми видами «техники», на выделении логики отношений не закончился.

В частности, завершились неудачей все попытки ввести в рамки логики отношений рассуждения о причинных связях, или, как их называют за рубежом, «каузальные импликации» (см. по этому поводу [Швырев, 1959].

В самое последнее время (1954-1958) А.А. Зиновьев исследовал особенности строения знаний о связях и построил простейшее логическое исчисление соответствующих предложений [Зиновьев, 1959]. Он показал, что как по своим формулам и правилам, так и по схемам определения функций истинности это исчисление отличается и от аристотелевой логики, и от логики отношений [Зиновьев, 1960 (1); Зиновьев, 1960 (2)].

Таким образом, оказывается, что в самой логике существует по меньшей мере три различные теории - логика Аристотеля, логика отношений и логика связей. Каждая из них фиксирует особую технику мышления, которая оказывается справедливой и полноценной только в определенных узких областях: логика Аристотеля - в области атрибутивных знаний, логика отношений - в области знаний об отношениях, логическая теория А.А. Зиновьева - в области знаний о связях. Уже одно это служит достаточным доказательством того, что логика Аристотеля отнюдь не является всеобщей логической теорией.

Но, кроме того, необходимо еще принять во внимание те процессы мышления, которые осуществляются в числах, в буквенных выражениях и уравнениях, в геометрических чертежах и химических формулах, необходимо принять во внимание такие процессы, как дифференцирование и интегрирование, - то есть массу самых разнообразных процессов мышления, которые до сих пор все еще остаются за пределами собственно логики. Решение сложного численного выражения или системы алгебраических уравнений, преобразование системы координат или запись уравнения химической реакции, интегрирование дифференциального уравнения и т.п. представляют собой такие же «умозаключения», как и те, которые зафиксированы в традиционных схемах, но только со своей особой техникой, безусловно, несводимой к технике силлогизма. Каждый из указанных видов умозаключений значим в своей определенной области и там не может быть заменен никаким другим. Иначе можно сказать, что каждый из них соответствует своей особой области мыслимого содержания, и эти области давным-давно были выделены и названы: это число, количество, пространство и время, изменяемость количеств, состав и его изменения и т.п.

Формальная логика (включая сюда и математическую) никогда не ставила вопрос о какой-либо дополнительной формализации указанных умозаключений, никогда не пыталась таким путем включить их в рамки логики. Да это и не имело бы никакого смысла, так как схемы и правила подобных «умозаключений» и так твердо определены и установлены другими науками - математикой, химией и др. - и не нуждаются ни в какой дополнительной формализации. Однако это обстоятельство совершенно не снимает того факта, что в подобных умозаключениях осуществляются определенные процессы мышления и что эти процессы имеют свою особую технику, которую надо отразить в специальных логических понятиях.

К этому надо добавить, что как логика Аристотеля, так и все позднейшие направления выделяли из всей массы разнообразных рассуждений только те, которые совершаются по строгим формальным правилам, и отбрасывали как не подлежащие изучению все так называемые «описания» - описания предметов, их взаимодействий, изменений, описания действий человека, в частности, познавательных действий исследователя и т.п., то есть все, если можно так сказать, «не-необходимые» рассуждения. Между тем, подобные языковые рассуждения не бывают резко отделены от «необходимых» и, в частности, силлогистических умозаключений. Наоборот, они, как правило, органически связаны с последними, являются необходимой составной частью всякого целостного рассуждения и исследования, а часто - например, в элементарной геометрии - даже и доказательства; это описания преобразований различных фигур, новых построений и т.п.

Таким образом, действительность языкового мышления оказывается неизмеримо большей, чем это фиксируется в настоящее время в теориях логики, и эта действительность должна быть отражена не в одном и не в трех, а в целом ряде различающихся между собой логических исчислений, каждое из которых имеет свою, строго определенную область применения. Относительно всей этой действительности языкового мышления область применения логики Аристотеля оказывается исключительно узкой и незначительной: это всего-навсего область атрибутивных знаний.

Но если существует целый ряд различных логик, каждая из которых описывает особую «технику» мышления (то есть особое строение языковых форм мыслей и правил оперирования с ними) и в силу этого применима только в строго определенной узкой области языкового мышления, то это и значит, что существует объективная, вытекающая из природы самого мышления зависимость между его формами и отражаемым в них содержанием.

В частности, эта зависимость существует и проявляется также и в логике Аристотеля. Однако сознательно в понятиях самой теории она не учитывается. И это имеет свое историческое оправдание. Логика Аристотеля сложилась в период «раннего детства науки», когда преобладающим и господствующим было субстрат-атрибутивное мышление, выражаемое в предложениях принадлежности. Правда, в этот период предметом мышления становятся различные отношения - пространственные, временные, количественные, целого и части и т.п., однако схватываются они в традиционных высказываниях о принадлежности как свойства предметов; в этот же период возникает математическое мышление, однако еще не выработана окончательно и не стала привычкой специфическая для него языковая форма; начинают вырабатываться понятия о строении различных тел, но и они пока что выступают как понятия о свойствах [Меншуткин, 1937]. Аристотель уже различает десять категорий - десять основных видов бытия: сущность, количество, качество, отношение, место, время, расположение, обладание, действие, страдание [Аристотель, 1978, 2: 55]. Однако для него различения [категорий] выступают только как различения видов слов, соответственно, видов предикатов в одном и том же по своему строению предложении принадлежности, и различие [категорий] не выступало для него как различие содержаний, от которого зависит строение форм мышления. Одним словом, предложения, выражавшие принадлежность признака предмету, выступали в тот период в качестве той всеобщей языковой формы, в которой фиксировался любой и всякий вид отражаемой действительности. Но это значит, что в технике тогдашнего мышления, несмотря на объективное разнообразие охватываемой действительности, фиксировался прежде всего и во всем только один вид содержания - субстрат-атрибутивный. Следовательно, и логика того времени могла быть логикой только одного по своему содержанию мышления - субстрат-атрибутивного. Но так как рассматривалось мышление только одного вида техники, соответствующее одному типу содержания, то от содержания вообще можно было отвлечься. Более того, раз оно было одно, его вообще нельзя было еще пока учесть сознательно, в понятиях. И Аристотель, естественно, никак не мог преодолеть этой объективно-исторической ограниченности своего времени: в его логических понятиях нет сознательного учета зависимости характеристик языковой формы от характеристик отражаемого содержания.

Но это не значит, что аристотелева логика носит независимый от содержания характер и что ее понятия имеют всеобщее применение. Это означает только то, что субстрат-атрибутивное содержание не входит в понятия аристотелевой логики в скрытом виде, что оно включено в них implicite. Но это нисколько не меняет сути дела. Понятия аристотелевой логики не становятся от этого независимыми от содержания и всеобщими, они по-прежнему остаются характеристиками субстрат-атрибутивного мышления и только к нему могут быть применены «по истине».

И когда сторонники традиционной логики доказывают, что всякое суждение (предложение) может быть сведено к суждению (предложению) принадлежности, то тем самым они доказывают отнюдь не то, что понятия этой логики носят всеобщий характер, а только то, что во всяком суждении (предложении) традиционная логика не может увидеть ничего больше, кроме отношения принадлежности.

Всякое суждение (предложение) действительно имеет эту сторону, то есть содержит отношение принадлежности признака предмету, но именно этой своей стороной всякое суждение выступает для нас только в том случае, если мы рассматриваем исключительно использование, применение уже готовых, сложившихся знаний, и притом даже не сам процесс использования, применения, а его продукт - взаимосвязь знания. Если же мы поставим вопрос, как сложились эти знания и как с ними оперировать, чтобы получить новые, более сложные знания, то, чтобы ответить на него, должны будем перейти к другим сторонам этих суждений (предложений), к более глубокому и детальному исследованию особенностей их формы, так как именно в них обнаруживаются различия в способах получения этих суждений и в способах оперирования с ними. Поэтому утверждение, что всякое суждение (предложение) выступает, прежде всего, как мысль, в которой отражается принадлежность или непринадлежность признака предмету, свидетельствует также об ограниченности задач, которые ставила перед собой традиционная логика.

Таким образом, логика Аристотеля представляет собой ограниченную логическую теорию, применимую только в определенной узкой области языкового мышления; ее схемы и правила описывают «технику» мышления, соответствующую только одному, строго определенному виду мыслимого содержания - субстрат-атрибутивному. В то же время в самих понятиях теории Аристотеля эта зависимость описываемой техники мышления от содержания сознательно не учитывается, не фиксируется.

Во [времена] Аристотеля, когда все совокупное языковое мышление исчерпывалось или почти исчерпывалось субстрат-атрибутивными или похожими на них формами, логические понятия аристотелевой логики еще могли применяться к мышлению помимо всякого сознательного учета его содержания. Число возникающих при этом ошибок было невелико, они еще не выделялись и специально не анализировались, и поэтому сохранялось и поддерживалось мнение о всеобщности употребляемых понятий. Однако постепенно, по мере развития практики и мышления, положение дел все более менялось. В мышлении появились совершенно новые по своему содержанию области (мы фиксируем их в категориях числа, величины, состава, отношения, зависимости, связи, переменной и т.п.); внутри языка сложились новые системы со своими особыми знаковыми формами: арифметика, алгебра, геометрия, дифференциально-интегральное исчисление и т.п.; внутри каждой из них сложилась своя особая техника оперирования со знаками. Все эти новые виды мышления никак не могли быть «схвачены» в понятиях аристотелевой логики. Это выступило уже в простейших примерах умозаключений об отношениях (А = В, В = С, следовательно, А = С), к которым аристотелева система не могла быть применена без нарушения своих основных принципов; тем более никто не пытался применять ее к числовым и алгебраическим выкладкам. Таким образом, с развитием мышления, с появлением в его совокупной системе новых по своему содержанию областей стал заметным и непреложным тот факт, что понятия аристотелевой логики никак не могут рассматриваться в качестве общих для всего мышления и независимых от особенностей его содержания.

Одним из проявлений частичного осознания этого факта стала антиаристотелевская методологическая линия Г. Галилея, Ф. Бэкона и Р. Декарта. Однако в силу ряда обстоятельств (мы надеемся подробно разобрать их в другом месте) она не смогла стать логической линией и поэтому не дала настоящих положительных результатов. В то же время действительно революционизирующее значение обнаруженного факта было затушевано, а его действие на саму логику значительно ослаблено двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что применение любого по своему содержанию готового знания к каким-либо единичным объектам может быть осуществлено в форме суждений принадлежности, полностью укладывающихся в рамки аристотелевой субстрат-атрибутивной логики; во-вторых, тем, что рефлективный анализ логических понятий Аристотеля, стимулированный выступлениями Г. Галилея, Ф. Бэкона и Р. Декарта, начиная с работ Т. Гоббса и Г. Лейбница и кончая работами И. Канта, показал, что в них действительно не учитывается зависимость формы мысли от содержания. Выяснение этого факта, естественно, явилось важным аргументом в пользу положения, что эти понятия имеют всеобщий характер. Это положение получило свое развернутое теоретическое обоснование в теории И. Канта об априорных формах мышления, независимых от содержания и противостоящих ему (см. § 23). Поэтому, несмотря на появление все новых и новых по своему содержанию и языковой форме областей мышления, несмотря на мощную антиаристотелевскую линию Г. Галилея, Ф. Бэкона и Р. Декарта, логика продолжала ориентироваться исключительно на традиционные понятия, и чем сильнее, по мере развития мышления, становились тенденции к разработке «содержательной» логики, тем резче «формальная логика» выдвигала свой (теперь уже сознательно сформулированный и подкрепленный рефлективным анализом) принцип независимости языковой формы мышления от особенностей его содержания.

В XIX веке этот принцип стал играть уже исключительно вредную роль. Выделенные Аристотелем общие характеристики субстрат-атрибутивного мышления определялись как «формы», независимые от содержания; с другой стороны, сами «формы» определялись как то общее, что уже выделено во всех мыслях, независимо от их содержания, и эти определения, взаимно подкрепляя друг друга, обосновывали ограничение логики традиционной областью субстрат-атрибутивного мышления.

Но это в свою очередь означало, что все новые, постепенно возникающие области мышления должны были: либо исследоваться вне границ самой науки логики, либо совершенно насильственно, вопреки всем фактам и всякой очевидности, втискиваться в уже существующие понятия о языковых формах субстрат-атрибутивного мышления. Особенно разыскивать эти две линии в истории науки не приходится: они заявляют о себе, начиная с XVІІ века, буквально на каждом шагу.

Рядом с логикой (в узком смысле) появляются: методология (P. Декарт, Ф. Бэкон), наукоучение (Б. Больцано, И.Г. Фихте, Э. Гуссерль), теория познания, или гносеология (последователи и критики И. Канта в XIX столетии), логика Гегеля, эпистемология (Л. Ферри, Э. Сэт, Л.Т. Гобхауз, Э. Мейерсон, Ж. Пиаже), философия науки (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Рейхенбах) и др. Каждое из этих направлений стремится восполнить ограниченность формальной логики и охватить своим исследованием те области мышления, которые не были ею учтены. Нередко реальное логическое исследование выталкивается в область истории науки (Э. Кассирер, Э. Мейерсон, Д.Д. Мордухай-Болтовский) или в область так называемых «обоснований» той или иной науки (Э. Мах, А. Пуанкаре, Д. Гильберт, Ф. Франк, П. Бриджмен, В. Кёлер, Л. Блумфильд, Л. Ельмслев и др.), которые лежат где-то между самой этой наукой, ее историей и ее философией, но не составляют органической части логики.

Понятия формальной логики не отражают различия между мыслительной деятельностью как таковой и ее продуктами - мысленными знаниями

Выше мы уже выяснили, что предмет формальной логики ограничивался фактически одной только знаковой формой языкового мышления; если плоскость содержания - единицы мысли (понятия, концепты, общие идеи) или единицы объективного положения дел (предметы, факты и т.п.) - как-то и учитывались, то рассматривалась при этом всегда как зеркальное отражение плоскости формы. А это обстоятельство предопределяло другой момент: простые знаки, а [вместе с ними] и их содержания брались как уже готовые, сложившиеся и, [более того], остающиеся неизменными на протяжении всего процесса рассуждения (мышления).

Поскольку логики исходили из строения знаковой формы, это вполне естественно: они имели перед собой уже сложившуюся форму и, расчленяя ее на простейшие значащие единицы, доходили до отдельных знаков, которые дальше уже не могли быть разложены при таком подходе. Вопрос, как они возникли, сложились, не имел смысла в заданном контексте исследования; сама постановка его, так же как и решение, были возможны только при ином подходе, иной точке зрения.

Но и для тех, кто в качестве собственно предмета логики рассматривал не плоскость знаковой формы, а гипотетически вводимую плоскость «мыслей» - концептов, понятий, общих идей и т.д., - такой подход тоже был единственно возможным, поскольку эти единицы плоскости содержания вводились на основе анализа знаковой формы и были лишь ее зеркальным отражением.

Правда, чтобы обосновать такой подход к плоскости субстанциальных мыслей, приходилось придумывать разнообразные оправдания и производить весьма искусственные абстракции. Чаще всего они шли по двум основным линиям: ссылались (1) на то, что логика рассматривает продукты уже законченного, свершившегося процесса, и (2) на то, что логика рассматривает «необходимое», независимое от человека и, в этом смысле, уже существующее содержание.

«Логика занимается исключительно представлениями, но не актом представления; это значит: не способом, каким мы к этому приходим, и не состоянием напряжения, в которое мы через это попадаем, а исключительно тем, что представляется.

Это что как раз поэтому является для логики готовым и определенным; не еще - создаваемым или воспринимаемым… Оно уже - схвачено, замечено, понято. Поэтому оно называется понятием (notio, conceptus)…

Однако не то и это, что понято, интересует логику. Она предполагает, что этим «что» уже овладели, что его узнали… Каждое понятие можно иметь только один раз» [Gerbart, 1808: 3-4].

Для сравнения интересно и важно привести другое положение этого же автора: «Если отвлечься от употреблений, то логика ограничивается тремя главами - о понятии, о суждении, о выводе. Однако вторую можно рассматривать как начало третьей; в таком случае логика распадается на две части; они рассматривают понятия в тех отношениях, в которых они стоят и в которых они движутся» [Herbart, 1850-1852:??]. Таким образом, неправильно было бы думать, что этот автор совсем выбрасывает «движение» за границы логики; он выбрасывает только то движение, которое связано с образованием исходных понятий, «элементарных кирпичиков», и оставляет движение, в котором эти понятия соединяются и разъединяются.

Вторую из приведенных выше точек зрения уже в самое последнее время защищали, к примеру, Г. Фреге, Э. Гуссерль, А. Чёрч и, фактически, Р. Карнап. Х. Перельман в докладе на XII Международном философском конгрессе в этой связи заметил, что, по существу, все философы, сводящие предмет логики к анализу (точнее: построению) языка, с необходимостью приходят к предположениям о существовании внелингвистических и, следовательно, внелогических сущностей, так как только благодаря им «логические отношения, становясь независимыми от любого частного языка, приобретают желаемую объективность и образуют структуры, которые должны отражать любая мысль и любой строгий язык» [Relazioni introduttive, 1960:??].

Но предположение, что простейшие единицы рассуждения уже заданы нам до начала самого рассуждения и остаются неизменными в ходе него, в свою очередь предопределяет возможное понимание сути самого языкового рассуждения, возможное понимание всей мыслительной деятельности: как в области содержания, так и в области формы она может быть только комбинаторикой этих простейших элементов - соединением их в сложные комплексы, разъединением сложных комплексов на более простые и совсем простые элементы, подстановкой одних элементов на место других в сложных комплексах и «выбрасыванием» каких-то элементов. И это обстоятельство было четко выражено многими исследователями, последовательно развивавшими следствия из принципа параллелизма. Р. Луллий выразил эту идею в парадоксальной форме, но, по сути, ничем принципиально не отличаются взгляды Г. Лейбница, Т. Гоббса, Й.С. Землера, И. Гербарта, В. Оствальда и Р. Карнапа.

«В самом начале должно быть указано, что логика занимается только соединениями понятий, не интересуясь при этом их правильностью, - писал Гербарт, представитель «психологического» направления в логике. - Ее ближайшей родственницей является комбинаторика…» [Herbart, 1850-1852: 242]. А вот мнение сторонника «анализа языка»: «В чистом синтаксисе устанавливаются лишь определения и развиваются следствия из них; поэтому они насквозь аналитичны. Они есть не что иное, как комбинаторика или, если хотите, геометрия конечных дискретных структур рядов определенного вида» [Carnap, 1934: 7].

Те, кто (как, например, Х. Зигварт [Зигварт, 1908, 2 (1): 183-185]) отрицали возможность понимания рассуждения как комбинаторики, исходили из совершенно других соображений, связанных с исследованием происхождения простых знаний (см. последующий материал).

Здесь важно также специально отметить - и мы можем это видеть, сравнивая положения Гербарта и Карнапа, - что общее понимание мыслительной деятельности как комбинаторики нисколько не зависело от того, какую плоскость - знаков, мыслей (понятий, концептов, общих идей) или вещей - тот или иной исследователь считал собственно предметом логики. Поскольку между всеми этими плоскостями должен был соблюдаться параллелизм как в простых элементах, так и в сложных образованиях, способы комбинирования первых во вторые точно так же могли быть только одинаковыми.

Но если мыслительная деятельность представляет собой чистую комбинаторику, то в предельном случае, при реконструкции всех ее операций, она может быть представлена в виде связей отношений между элементами и элиминирования этих связей и отношений. Другими словами, если деятельность образования и преобразования структур является чисто комбинаторной, то между операциями, с одной стороны, и связями (отношениями) их продуктов, с другой, может быть установлено отношение, очень близкое к отношению изоморфизма, и поэтому отпадает надобность вводить какую-либо особую систему понятий для фиксации деятельности как таковой, в ее отличии от связей знаковой формы (и содержания), которыми обладают продукты этой деятельности.

Поэтому самым характерным для формальной логики является отождествление логических операций со связями между элементами готовых, сложившихся форм знания. Оно отчетливо обнаруживается как в понятиях суждения и умозаключения классической логики, в частности, в их схемах, так и в понятиях конъюнкции, дизъюнкции, импликации и отрицания современной математической логики.

Условием понимания процессов рассуждения или мышления как комбинаторной деятельности является, как мы уже сказали выше, предположение, что простейшие элементы сложных знаковых структур заданы и остаются неизменными в ходе рассуждения. Вопрос об условиях и механизмах образования этих простейших элементов - а он необходимо возникал, и прежде всего при многоплоскостном понимании мышления, - выталкивался, таким образом, в сферу другого, не собственно логического исследования (поэтому мы будем обсуждать его ниже). Но даже при таком подходе и понимании объяснение образований и преобразований сложных знаний на основе идеи комбинаторной деятельности оказывалось невозможным, что с необходимостью вело к выводу, что логика рассматривает не процессы образования и преобразования знания, а статические структуры (формы, содержания или того и другого вместе)

Если мы возьмем, к примеру, простейшую схему силлогизма, то утверждение, что от посылок А Ї В, В Ї С мы переходим к выводу А Ї С посредством чисто комбинаторной деятельности, равносильно утверждению, что уже существует - как сложившаяся, готовая и заданная нам - структура А Ї В Ї С, и вся наша деятельность умозаключения состоит лишь в том, что от этой структуры путем вычеркивания среднего, или опосредствующего, члена мы переходим к структуре А Ї С. Но здесь возникает второй вопрос: а собственно почему, на каком основании мы можем осуществить этот переход? Единственный ответ, который был придуман и принят в собственно формальной логике: если структура А Ї В Ї С задана, то фактически она уже содержит в себе структуру А Ї С; «признак признака вещи есть признак самой вещи». Отсюда общий вывод: в ходе умозаключения не может быть получено никакой новой структуры, ничего такого, что не содержалось бы уже в скрытом виде в посылках. У Т. Рида и Дж.С. Милля мы находим уже развернутую детальную критику этой стороны дела.

В точности то же самое обнаруживаем мы и на более поздних этапах развития формальной логики, в частности, в теории «следования».

И это ставило в исключительно трудное положение «обоснование» логики. Либо надо было отказаться от идеи изоморфизма операций и связей, придумать для операций особые понятия и изображения и перейти к исследованию их как таковых, реформируя тем самым предмет логики, - либо нужно было отказаться от самой деятельности и считать, что логика изучает только связи и отношения статичных (с одной стороны, существующих независимо от нас в реально-предметном или идеально-нормативном мире, с другой, уже выработанных нами) образований. Подавляющее большинство логиков - и здесь они были весьма последовательны в сохранении формально-логической традиции - приняли эту последнюю точку зрения.

При этом, - и данное обстоятельство нужно подчеркнуть, - независимо от своих теоретических позиций все эти логики должны были вводить, наряду с плоскостью знаковой формы, еще одну, вторую плоскость - содержания, связи и отношения которой были основанием для определенных связей и отношений в языке. И еще нужно заметить, что все эти логики - опять-таки, независимо от своих теоретических взглядов и независимо от того, как они понимали саму плоскость содержания: как плоскость вещей, фактов или мыслей, - должны были рассматривать эти связи и отношения как вневременные сущности, независимые от человеческой деятельности.

Когда мы анализируем взгляды тех, кто, подобно Аристотелю, Расселу [периода] 1900-1920 гг. и Витгенштейну, отождествляет содержание с объективным положением дел, то такой подход кажется вполне естественным: предметы, факты, положения дел со всеми их элементами, отношениями и связями есть, существуют независимо от «времени познания». Их структура определяет структуру знаковой формы по принципу зеркального отражения. (Выше мы уже говорили, что здесь в перевернутом виде выступает другое действительное отношение: исследователь гипотетически вводит и определяет как плоскость вещей, фактов ту смысловую структуру, которую он обнаруживает в знаковой форме). Эта концепция, весьма импонирующая обыденному «здравому смыслу», рушится при столкновении с очень простыми языковыми фактами: она не может объяснить отрицательных суждений и таких языково-мысленных образований, как «Пегас», «кентавр» и т.п.

Эти трудности преодолевает другая линия, вводящая в качестве содержания языковых выражений «идеи», «мысли» (статичные образования в противоположность «мышлению»), «образы». Но на этом пути никак не удается выработать такое понимание, которое, с одной стороны, удовлетворяло бы требованию, что эти образования не являются ни духовными, ни физическими сущностями и в то же время признаются реально существующими, а с другой - не противоречило бы всем [остальным] нашим взглядам и представлениям. Как правило, [приверженцы] этой линии принимают точку зрения платоновского идеализма. С нашей же точки зрения абсолютно правы были Д. Райл и А. Айер, когда, вопреки общепринятым взглядам и самооценкам многих исследователей, [именно] таким образом квалифицировали концепции всех представителей второй линии, в том числе и концепцию Р. Карнапа [Ryle, 1949: 69-76; Ayer, 1960: 145-146]. С этим не соглашаются [Карнап, 1959: 312-319; Садовский, 1960: 145-146]. Но по сути все подтверждает правильность такой оценки.

Возьмем, к примеру, современное употребление термина «пропозиция» - proposition. Возникнув первоначально как обозначение «предложения», взятого вместе с его содержанием (Боэций, Петр Испанский), этот термин долгое время затем употреблялся как синоним или «высказывания» - Aussage, или «суждения» - Urteil (Дж. Ст. Милль, И.А. Тэн), но постепенно приобрел новый абстрактный смысл, отличный от смысла перечисленных выше терминов, и, подобно больцановскому «Satz-an-sich» и фрегевскому «Gedanke», стал употребляться для обозначения мыслимого содержания или, [говоря обобщенно], того, что определяет структуру знаковой формы и в то же время не связано с теми или иными ее частными особенностями. В этом новом смысле «пропозиция» не принадлежит ни к какому языку, это не форма слов, а какая-то внелингвистическая сущность. Первым, кто употребил этот термин в последнем указанном смысле, был Рассел [Russell, 1903]. Он понимал отличие этого смысла от традиционных и поэтому пользовался выражением «unasserted proposition». Позднейшие исследователи, в том числе Р.Ф. Итон, М.Р. Коген и Э. Нагель, К.И. Льюис и К.Г. Лэнгфорд, а также Карнап отбросили добавку «unasserted» и [стали] употреблять для выражения этого смысла просто термин «пропозиция».