"Языковое мышление" и методы его анализа

Называя отражение функциональным свойством языка, мы тем самым подчеркиваем, что это свойство не присуще субстанции языка как таковой, то есть движениям, звукам и письменным изображениям, а возникает у них только в отношении к каким-то другим явлениям, только в определенной связи. Но это означает, что, имея своей задачей исследовать какую-либо функцию языка, мы не сможем ограничиться изображением его в виде субстанции с определенными свойствами-функциями, а должны будем представить его в виде более сложного структурного целого, в виде взаимосвязи, одним из элементов которой является субстанция языка.

Когда в исходном пункте нам дано структурное целое, и мы должны перейти к исследованию отдельного его элемента, но к такому исследованию, при котором этот элемент рассматривается не как простое изолированное тело, а именно как элемент целого, - понятие о функциональном свойстве этого элемента выступает как способ изолировать часть целого, вырвать ее из связи с другими частями целого, сохраняя [при этом] знание об этих связях. Наоборот, чтобы исследовать и понять какую-либо функцию, фиксированную первоначально в форме свойства выделенного предмета исследования, мы должны перейти от этого предмета к другому предмету, к взаимосвязи, элементом которого является субстанция первого предмета. И только так может быть понята какая-либо функция. Иначе говоря: исследовать определенную функцию какого-либо предмета значит исследовать определенные связи, в которых субстанция этого предмета существует внутри какого-то структурного целого. Анализ отношений, внешних для первого предмета, оказывается в то же время анализом внутренних связей какого-то более сложного структурного целого и только в этой последней форме может быть осуществлен.

Но такой вывод заставляет нас, по существу, менять как предмет, так и способ исследования, если мы начинаем его с выделения «языка» как такового. Целое, которое мы можем выделить первоначально в качестве самостоятельного предмета исследования, - язык, рассматриваемый как субстанция с определенными свойствами, - при попытке исследования законов его функционирования и развития оказывается [в действительности не целым, а] лишь как бы элементом более сложного, «структурного» целого и должно исследоваться именно как элемент. Действительным же целостным предметом исследования оказывается это более сложное целое, его структура. Таким образом, чтобы исследовать функцию отражения языка, - а без ее исследования нельзя исследовать и язык как таковой, - мы должны исследовать те связи, в которых существует субстанция языка и которые превращают ее в форму отражения. Это будет переход от собственно языка к другому, новому структурному предмету исследования, к взаимосвязи или структуре языкового мышления.

В то же время это будет тот же самый объект, который мы выделили и собирались исследовать первоначально, тот же язык, только раньше мы рассматривали его как субстанцию, несущую на себе определенные функции-свойства, а теперь будем рассматривать как взаимосвязь, как структуру, но это будет тот же самый объект. Такой переход в исследовании будет одновременно и отходом от изучения языка как такового, как фиксированной совокупности субстанциальных элементов с определенными свойствами-функциями, и углублением в изучении языка как реального явления.

В свете этих положений мы можем еще раз вернуться к вопросу об отношении языкового мышления и языка друг к другу. И наш заключительный вывод, на первый взгляд, может показаться парадоксальным не только с точки зрения традиционных понятий, но даже и с точки зрения наших собственных исходных соображений. Но только на первый взгляд. На деле же он является закономерным результатом исходных соображений и всего проделанного рассуждения.

Единственным реально существующим целостным объектом рассмотрения является речь (в определенном выше смысле). С точки зрения задачи эмпирического исследования мышления, единственно возможным предметом является языковое мышление. «Язык» и «языковое мышление» - это разные названия для одного и того же целого, рассматриваемого именно как целое, но только с разных сторон, с разных ограниченных точек зрения, в связи с различными задачами исследования. Понятие языка возникает не в результате выделения какой-то части из языкового мышления, а в результате абстракции при рассмотрении этого целого в определенном ракурсе. С этой точки зрения понятия языка и языкового мышления являются абсолютно равноправными: и то и другое есть абстракции, складывающиеся при рассмотрении исследуемого целого в различных ракурсах. Однако в плане нашей исходной задачи - в плане вычленения и исследования мышления как такового - «языковое мышление» является более удобным предметом рассмотрения.

В этой связи надо заметить, что понятия «язык» и «языковое мышление» могут употребляться и употребляются нами в двух различных смыслах: во-первых, язык может рассматриваться как самостоятельный предмет, как сложное целое, состоящее из субстанции с двумя свойствами-функциями - отражения и коммуникации; тогда языковое мышление выступает как сторона языка, как его функция. Во-вторых, языковое мышление рассматривается как самостоятельный предмет, как сложная взаимосвязь двух элементов - действительности и субстанции знаков; тогда субстанция языка выступает как элемент этой взаимосвязи, а сам язык - как определенный момент, как сторона языкового мышления. В зависимости от того что является предметом нашего исследования: язык как таковой или взаимосвязь языкового мышления, - мы употребляем понятия языка и языкового мышления в том или ином смысле.

1.6 Выделенная структура языкового мышления не может служить «клеточкой» при исследовании его методом восхождения

Рис. 22

является исходной схемой в исследовании языкового мышления.

В то же время эта взаимосвязь не может рассматриваться в качестве полноценной и полноправной клеточки языкового мышления и является в лучшем случае лишь «упрощенной», или «условной», клеточкой.

Действительно, по определению клеточкой может быть названа только такая абстрактная структура, которая, во-первых, содержит специфические признаки рассматриваемого сложного целого и, во-вторых, позволяет посредством восхождения получить более конкретные его изображения. Приведенная структура не удовлетворяет ни одному из этих требований.

Она не может быть действительной клеточкой языкового мышления, так как не содержит его специфики как особого вида отражения действительности. Не всякая взаимосвязь такого типа является специфически мысленной, а только та, которая имеет специфически мысленное объективное содержание и в которой, соответственно, знаковая форма имеет специфически мысленное значение. [Так, например,] ребенок в возрасте от года до полутора лет легко запоминает названия некоторых предметов, которыми пользуются взрослые, и может просить эти предметы, более или менее отчетливо выговаривая их названия. И, хотя ребенок прекрасно знает, какой именно предмет он просит, хотя у него существует устойчивая связь между чувственным образом этого предмета и его названием, тем не менее у него нет специфически мысленного знания о называемом предмете и не будет такового, пока он не начнет определенным образом действовать с этим предметом и не усвоит, в связи с этим, способ использования его в практической жизни. И это вполне естественно, так как мысленное отражение действительности берет объекты природы с такой стороны и в такой взаимосвязи, которая, во-первых, не может возникнуть при чисто умозрительном отношении к окружающему миру, во-вторых, вообще недоступна чувственному отражению (ср. § 16). Но, если взаимосвязь (рис. 23)

Рис. 23

полностью удовлетворяющая схеме (рис. 24),

Рис. 24

не является взаимосвязью языкового мышления, то это говорит о том, что без дополнительных определений, характеризующих мысленную специфику объективного содержания и значения формы, введенная нами взаимосвязь не может еще рассматриваться как изображение или образ «языкового мышления», взятого в его специфике.

Чтобы устранить этот недостаток, мы ввели в формулу этой взаимосвязи указание на специфический характер объективного содержания мысли, ее знаковой формы и связи значения. Однако сама эта специфика таким способом не была определена. Более того, она и не может быть определена, пока мы остаемся в пределах только одной этой структуры.

Действительно, вводя ее как изображение особой действительности, мы определяем составляющие элементы этой действительности - объективное содержание и знаковую форму - как бы через само изображение, «изнутри» структуры и притом чисто функционально, соотносительно. Объективное содержание, согласно этому определению, есть то, что замещается или отражается в форме, а форма-то, что замещает объективное содержание. Иными словами, объективным содержанием в исследуемом предмете мы называем то, что может быть изображено левым элементом, а формой-то, что изображается правым элементом введенной структуры. Исходя из самой структуры, сказать что-либо еще об объективном содержании и форме невозможно.

Но вместе с тем - и доказательству этого была посвящена фактически вся предыдущая часть работы - ни об объективном содержании, ни о форме нельзя ничего сказать вне и помимо введенной структуры. Все определения, которые мы можем дать объективному содержанию и форме, если будем рассматривать их вырванными из структуры, как самостоятельные объективные явления, оказываются не относящимися к делу. Как только мы разрываем структуру, объективное содержание и знаковая форма как таковые исчезают, и все определения, полученные после такого разрыва, не могут рассматриваться в качестве их специфических характеристик. Это, в частности, является проявлением того, что специфика исследуемого нами явления не существует вне и помимо введенной структуры.

Возникает мысль, что специфику исследуемого предмета можно определить, анализируя связь между объективным содержанием и формой. Но, спрашивается, что можно обнаружить при рассмотрении этой связи? Какими характеристиками она может обладать, кроме того, что это определенная связь между определенными элементами? Но что это за связь, уже сказано: связь замещения, или отражения; связь между чем и чем, тоже сказано: между объективным содержанием и формой. В чем же должно заключаться дальнейшее исследование предмета такого типа?

Ответом на этот вопрос является, прежде всего, то утверждение, что понятие связи значения (замещения, отражения) есть просто неадекватный способ схватывания того, что предстоит исследовать. Есть что-то, скажем условно, «механизм связи», что и образует действительную природу того предмета, который исследуется. На это, в частности, указывал Бутлеров, создавая свою структурную теорию. Для нас выходом к такому действительному предмету исследования является предположение, что связь между объективным содержанием и формой определяется мыслительной деятельностью и что сама предложенная структура есть лишь неадекватный, но в то же время необходимый способ выражения мыслительной деятельности. Именно определения мыслительной деятельности, ее различия превращают специфически мысленное объективное содержание вообще в определенное объективное содержание, знаковую форму вообще - в определенную знаковую форму, вообще связь значения - в строго определенную связь; она конституирует определенность и того, и другого, и третьего, создавая их типовые различия. Значит, чтобы иметь возможность определить мыслительную специфику объективного содержания, формы и связи значения, необходимо выйти за рамки введенной структуры и рассмотреть ее с внешней точки зрения, а именно, с точки зрения мыслительной деятельности.

Но даже, если бы нам каким-либо способом и удалось определить специфику объективного содержания мысленного знания, специфику его формы и значения формы, то и в этом случае указанная взаимосвязь не могла бы служить действительной клеточкой языкового мышления, так как ее нельзя использовать в восхождении, то есть из нее нельзя вывести посредством восхождения все существующие в настоящее время виды мысленного знания.

Дело в том, что существует целый ряд типов мысленного знания, отличающихся друг от друга типом объективного содержания, - их называют обычно категориями. Различие этих категориальных типов объективного содержания носит качественный характер и не может быть представлено как различие по простоте и сложности структур самого знания. И подобно тому, как ни одно специфически мысленное объективное содержание структурно несводимо к содержанию чувственных знаний и невыводимо из него, так и различные типы специфически мысленного объективного содержания структурно невыводимы друг из друга. Но это означает, в частности, что какую бы структуру мысленного знания мы ни взяли в качестве исходной, мы не сможем посредством восхождения перейти от нее к структурам знаний другого типа.

Попытку осуществить подобное выведение различных типов знания (категорий) друг из друга предпринял Гегель, а затем как сама эта идея, так и способ выведения, предложенный Гегелем, были заимствованы многими нашими советскими исследователями [Тугаринов, 1956].

Что касается самой идеи построения всего мышления в единой системе, то она, на наш взгляд, является абсолютно правильной. Что же касается способа выведения, предложенного Гегелем, то он не выдерживает критики. Необходимым условием и предпосылкой применения такого способа выведения является утверждение, что объективное содержание мысленных знаний, во-первых, тождественно объективной действительности как таковой и, во-вторых, что эта объективная действительность развивается от одних «сторон», «моментов» и т.д., от одних своих отношений к другим в строгой последовательности, в одном единонаправленном движении. У Гегеля отождествление объективного содержания мысленных знаний с объективной действительностью как таковой, а процесса развития познания - с процессом развития объективной действительности было откровенно идеалистическим принципом, а у советских исследователей оно хотя и выступает «в перевернутом виде», является не чем иным, как скрытой формой идеализма. Объективное содержание мышления не является чем-то целостным и самостоятельным, существующим вне и помимо мышления. Оно может и должно рассматриваться только в системе мышления. И увеличение числа типов сторон, «схватываемых» в познании, переходы от одного типа объективного содержания к другому не являются самодвижением, а есть результат развития мышления, совершающегося по особым специфическим законам. Но даже, если бы мы приняли гегелевское отождествление объективного содержания мысленных знаний с самой объективной действительностью, то и в этом случае мы не могли бы найти в ней объективное основание для выведения одних типов знания из других. Это достаточно убедительно показал Р.О. Гропп: «Материя существует в бесконечном разнообразии своих «определений», «форм», «сторон», «качеств» и т.д., - писал он в этой статье. - Многие ее «стороны», «моменты» и т.д. не субординированы в отношении друг друга. Категории «форма» и «содержание» нельзя вывести из категории «причинной связи»…

Универсум - и в этом все дело - не есть единонаправленный совокупный процесс, как это телеологически конструировал Гегель. Действительность не является процессом, начинающимся с определенного пункта и устремляющимся к высшей цели, процессом, будто бы восходящим от некоей неопределенной первоматерии к абсолютной истине…

Материалистическое мировоззрение не признает всеобщей субординации «определений», «сторон», «форм» и т.д. объективной реальности. Идея всеобщей системы субординации в самой объективной действительности предполагает также признание некоего предельно всеобщего «вершиной» целого, чем-то наивысшим, и это противоречит материалистическому взгляду на мир. «Определения», «стороны» и т.п. действительности не возникают строго последовательно друг из друга, а находятся во всесторонней взаимной зависимости. Познание лишь вычленяет (и исторически, и логически) различные ее содержательные стороны, моменты и фиксирует их в категориях. Материализм не признает и сплошь единонаправленного развития мира. Признание такого развития мира является идеалистическим и недиалектическим» [Гропп, 1959: 152-153].

Но если объективное содержание мысленных знаний не имеет саморазвития, если типы объективного содержания не развиваются имманентно друг из друга, то основание той последовательности, в соответствии с которой в процессе восхождения мы будем переходить от одних типов знаний к другим, надо искать не в самих этих знаниях, не в объективной природе их содержаний, а в чем-то другом из области мышления. Этим другим опять оказывается не что иное, как мыслительная деятельность.

Деятельность есть сущность мышления. Точнее говоря, мышление и есть деятельность. Знание есть нечто вторичное, есть продукт, который полностью определяется тем, что его производит, то есть мыслительной деятельностью. Реальная связь и зависимость здесь прямо противоположны тому порядку и той последовательности, в которых исследователь рассматривает мысленные знания и мыслительную деятельность, двигаясь от эмпирического материала: на поверхности ему дана только языковая форма; по ней он прежде всего восстанавливает знание, и лишь затем, «отталкиваясь» от структуры знания, он может поставить вопрос о мыслительной деятельности, ее строении и закономерностях. Таким образом, деятельность для исследователя предстает как нечто вторичное и малозаметное. На деле же основой всего и «первым» является деятельность, а знание есть ее продукт, оно вторично.

Как деятельность есть сущность мышления, так и развитие мыслительной деятельности составляет сущность развития всего мышления, и поэтому именно в деятельности, в ее структурах нужно искать действительную «клеточку» языкового мышления (если таковая вообще возможна), а в законах развития мыслительной деятельности - нормы и правила восхождения из этой клеточки. Тогда порядок спецификации структуры (рис. 25)

Рис. 25

в ходе восхождения, или, другими словами, порядок перехода от знаний с одним типом объективного содержания к знаниям с объективным содержанием другого типа будет определяться законами развития мыслительной деятельности. Если обозначить структуры знания с различным по типу объективным содержанием знаками І, ІІ, ІІІ…, а различные структуры деятельности мышления, соответствующие этим структурам знания, знаками ?_І, ?_ІІ, ?_ІІІ…, то соотношение между структурами знания и мыслительной деятельностью в плане закономерностей восхождения можно будет изобразить следующим образом (рис. 26),

Рис. 26

где связи (1) обозначают процессы развития мыслительной деятельности, определяющие порядок рассмотрения различных структур деятельности, а связи (2) - обуславливание структур знания cooтветствующими структурами деятельности. Эта схема должна показать, что порядок рассмотрения структур мысленного знания с различным объективным содержанием не имеет самостоятельного объективного основания. Он полностью определяется законами развития мыслительной деятельности и является лишь внешним, феноменальным проявлением этого развития.

Отсюда вытекает важнейший для нас методологический принцип: чтобы найти правила дальнейшей спецификации структуры (см. рис. 25) (являющейся исходным пунктом исследования языкового мышления), необходимо перейти к исследованию мыслительной деятельности как таковой и законов ее развития.

Этот переход от одного аспекта рассмотрения языкового мышления к другому представляет основную методологическую трудность из тех, с которыми мы сталкиваемся в ходе всего исследования (см. Введение). В то же время, без этого перехода дальнейшее исследование языкового мышления методом восхождения невозможно.

Сведение исследования структур мысленных знаний к исследованию мыслительной деятельности ставит перед нами новую задачу: найти понятие, которое могло бы стать исходным при исследовании мышления как деятельности, и, осуществив восхождение из этого понятия, воспроизвести в конкретном знании все возможные виды мыслительной деятельности, существующие в современном развитом мышлении.

Возникает вопрос: как это сделать?

Чтобы найти исходное понятие для восхождения и осуществить из него само восхождение к конкретным проявлениям исследуемого предмета, прежде всего необходимо знать, что собственно выводится, то есть нужно иметь достаточно обширное описание различных проявлений этого предмета. В то же время это описание не может быть произвольным, любым, а должно соответствовать задаче восхождения, то есть оно должно быть осуществлено в таких понятиях, которые соответствовали бы клеточке и способу восхождения. Это, в свою очередь, означает, что весь целокупный материал исследуемого предмета должен быть расчленен так, как этого требует предполагаемый способ восхождения.

Кроме того, чтобы осуществить восхождение, нужно знать, в какой последовательности, в каком порядке привлекать к рассмотрению выделенные в абстракциях различные проявления исследуемого целого, как связывать их между собой и организовывать в единое целое, то есть нужно знать также правила перехода от абстрактного к более конкретному. В принятом нами способе восхождения объективным основанием и прообразом для таких правил служат законы развития исследуемого предмета. Это, в свою очередь, означает, что исследуемый предмет должен быть расчленен на такие функциональные области, отделы и участки, которые соответствовали бы этажам и уровням его развития.

В то же время оказывается, что почти все наши понятия о языковом мышлении, выработанные в традиционных логических и психологических исследованиях, не удовлетворяют этим требованиям. Доказательству этого положения будет посвящена следующая глава нашей работы.

2. Принцип параллелизма формы и содержания мышления в традиционных исследованиях и его следствия

Мышление - двухплоскостное движение

Итогом нашего предшествующего анализа был вывод, что языковое мышление является сложным структурным образованием и должно изображаться в особых, как бы двухплоскостных фигурах вида (см. рис. 22).

Ни один элемент и ни одна часть этой структуры, взятые сами по себе, не могут содержать специфических признаков языкового мышления, и поэтому их изолированное исследование не может рассматриваться как исследование языкового мышления как такового.

Но из этого, очевидно, можно сделать вывод, что и мыслительная деятельность должна быть как бы двухплоскостным движением, захватывающим как плоскость знаковой формы, так и плоскость содержания, и что только в этой целостности она сохраняет свою специфику и может рассматриваться как собственно мыслительная деятельность.

Этот вывод, к которому мы приходим формально, на основании введенной выше схемы языкового мышления, подтверждается целым рядом интуитивных соображений, связанных с наблюдением живого процесса общения.

Свое реальное мышление в общении всякий человек начинает с фиксации определенного «положения дел» в действительности (в определенных ситуациях такой действительностью может быть сам язык, поступки, мысли и чувства других людей и т.п.), а «передачу своих мыслей» - с описания этой действительности в языке. При этом, строя и высказывая определенные предложения, он основывается на «усмотрении» определенных элементов и связей в этой действительности, то есть на «выявлении» области обозначаемого или содержания. Таким путем образуются не только отдельные исходные предложения, но и сложные цепи предложений, составляющие рассуждения.

Точно так же понимание языковых выражений, высказываемых другим человеком, невозможно без «мысленного обращения» к области содержания и своеобразной «реконструкции» тех элементов и связей из этой области, которые обозначены в соответствующих языковых выражениях.

Таким образом, в общем случае в реальный процесс мышления входит не только движение в плоскости знаковой формы, но и - что, по-видимому, является самым главным - определенное движение в области обозначаемого или содержания, выделение его элементов, отношений, объективных связей.

Но из этого, в частности, следует, что исследование и воспроизведение в знании действительных процессов мышления невозможно без выяснения вопросов, что представляет собой это содержание (или обозначаемое) и движение в его плоскости. Но выяснить это не так-то просто, и трудность заключается прежде всего в том, что содержание (или обозначаемое) языковых выражений никогда не бывает дано исследователю языкового мышления само по себе, как таковое. Оно всегда дано, или, как говорят, проявляется, в определенной знаковой форме. (Кстати, это и есть та основная характеристика языкового мышления, которая позволяет применить к нему категорию «форма-содержание»). Хотя мыслящий человек, как мы уже говорили, исходит из «усмотрения» определенного положения дел в действительности, но то, что он «усмотрел» и выделил в качестве содержания своего знания, выражается всегда в определенной знаковой форме, и само это «усмотрение» и выделение невозможны без соответствующего одновременно происходящего выражения. Но это значит, что логик и психолог не имеют другого пути для своего исследования, как выявление, реконструкция содержания, его единиц и типов этих единиц, исходя из знаковых форм, фиксированных на поверхности. Только после этого они должны будут и смогут рассмотреть, как и в каких знаковых формах выражается это содержание, то есть, другими словами, смогут и должны будут вывести основные типы знаковых форм и структур знания из основных типов содержания. Таким образом, исследование строения языкового мышления предполагает сложное двуединое движение - сначала от формы к содержанию и затем обратно, от содержания к форме. В результате этого анализа содержание языкового мышления должно выступить как отличное по своему характеру и структуре от знаковой формы и в то же время определяющее ее, а форма - как отличная от содержания, но в то же время выражающая его.

Приемы такого (специфически диалектического) исследования впервые были разработаны Гегелем и Марксом. Традиционные теории логики (называемые «формальными») и традиционные теории психологии (рассматривавшие мышление как чисто внутреннюю деятельность сознания) не смогли выработать эти приемы и использовали для реконструкции области содержания мышления принцип, который мы условно называем «принципом параллелизма формы и содержания». Суть его состоит в предположении, что 1) каждому элементу знаковой формы (или обозначающего) языковых выражений соответствует строго определенный, обязательно субстанциальный элемент содержания (или обозначаемого) и что 2) способ связи элементов содержания в более сложные комплексы в точности соответствует способу связи элементов знаковой формы. Эти два признака и объединяются в термине «параллелизм». Использование этого принципа, как мы постараемся показать в дальнейшем, привело к тому, что в традиционных исследованиях, как логических, так и психологических, была утеряна специфика самого языкового мышления.

Практические основы принципа параллелизма

1. Для любого исследователя языковое рассуждение с самого начала выступает как ряд связанных между собой предложений, которые в свою очередь предстают составленными из слов. Как слова в предложении, так и предложения в рассуждении определенным образом связаны между собой, и если изменить эти связи, например, поменять слова в предложении или предложения внутри рассуждения местами, то «смысл» предложений и рассуждений изменится или совсем исчезнет. Отсюда следует, что «смысл» предложений и рассуждений в какой-то мере выражается связями между элементами языковых выражений - предложений и рассуждений, и если мы хотим исследовать природу этого «смысла», то есть природу значения и содержания языковых выражений, то должны исследовать эти связи, их природу.

2. С другой стороны, не менее очевидно, что любое отдельное слово этих предложений и отдельные предложения внутри рассуждений имеют свой определенный «смысл», не зависящий от их места внутри предложения или, соответственно, рассуждения, а вместе с тем - и от связей между словами и предложениями. Отсюда следует, что «смысл» предложений и рассуждений должен каким-то образом «складываться» из «смысла» отдельных составляющих их элементов, и если мы хотим исследовать природу этого «смысла», то есть природу значения и содержания языковых выражений, то мы должны исследовать природу этих «элементарных», несвязанных «смыслов».

Таким образом, намечаются два плана исследования «смысла» языковых выражений, - условно назовем их, соответственно, планами 1 и 2, - и если исследователь хочет проанализировать природу целокупного «смысла» языковых выражений, то он, естественно, должен принять во внимание оба эти плана и рассмотреть их определенным образом в связи друг с другом. Метод рассмотрения обоих этих планов совместно, как одного, образует одну из форм метода восхождения от абстрактного к конкретному (см. [Зиновьев, 1954]) и почти не применялся для анализа «смысла» языковых выражений. Вместо этого логики и психологи с самого начала разделяли эти два плана исследования и пытались рассмотреть их отдельно друг от друга.

При этом оказалось, что попытки исследования смысла языковых рассуждений в плане 2 с самого начала натолкнулись на такие вопросы, решить которые с помощью традиционных методов было невозможно. Это, прежде всего, вопросы о природе «общего» в значении и содержании языковых выражений (см. § 11.1). Таким образом, этот путь исследования оказался фактически закрытым для ранних исследователей языкового мышления.

С другой стороны, обнаружилось, что в плане 1, то есть в плане смысловой структуры, сложные языковые выражения, наоборот, могут быть довольно легко проанализированы и описаны и что в определенных, довольно широких границах это описание не зависит от исследования их в плане 2, то есть не зависит от исследования природы значения и содержания их элементов.

В какой-то мере этот факт является парадоксальным. Дело в том, что взятые сами по себе, то есть со стороны своего «материала», языковые выражения являются либо временными последовательностями звуков и движений, либо пространственными комбинациями письменных значков. Расчленить эти последовательности звуков и движений и комбинации значков на отдельные значащие единицы и таким путем представить их в виде определенных знаковых структур можно только исходя из их значений или, точнее, из обозначаемого ими, из их содержания. Собственно, только наличие обозначаемого или содержания делает эти звуки, движения и графические значки знаками, а определенный порядок и последовательность процесса обозначения создает структуру языковых выражений. Но это, в частности, означает, что только понимание этого содержания (соответственно, значений знаков) дает возможность человеку выявить структуру языковых выражений. Иначе говоря, анализируя языковые выражения в плане 1, то есть в плане их структуры, исследователь не может сделать ни одного шага без ссылки на «смысл», то есть значение и содержание, элементов сложных языковых выражений. Но так как этот «смысл» ясен уже обыденному сознанию, твердо фиксирован и определен в обычном употреблении языка, то поэтому и расчленение сложных языковых рассуждений на элементы и исследование их взаимоотношений и связей не нуждается в исследовании того, что представляет собой природа «смыслов» (значений, содержаний) этих элементов; вполне достаточно знать, что такой смысл есть, и «понимать» его.

Итак, исследование смыслового строения сложных языковых рассуждений, то есть исследование их в плане 1, возможно на основе: 1) установления «смысла» (значения, содержания) каждого элемента языкового выражения и 2) отвлечения от исследования природы этого смысла (значения, содержания).

Такой подход характерен для традиционной логики, начиная с Аристотеля и кончая самыми последними «математическими» направлениями. Он образует «практическую основу» принципа параллелизма.

Теоретическое осознание и формулирование принципа параллелизма

В то же время в ходе логических исследований выявился целый ряд пунктов, в которых одного понимания «смысла» языковых рассуждений и их элементов было уже недостаточно и требовался определенный анализ «природы» и строения этого «смысла», то есть анализ «природы» и строения значения и содержания отдельных языковых выражений. Иначе говоря, в ряде пунктов анализ строения языковых рассуждений в плане 1 оказался органически связанным с анализом их в плане 2.

Одной из причин такого обращения к плану 2 была необходимость дать оправдание выделенным структурам сложных языковых рассуждений, правилам преобразования одних предложений в другие, [необходимость] обосновать их, доказать, что именно эти, а не какие-либо другие структуры рассуждения дают в своем результате знание, соответствующее действительности, или, другими словами, что именно эти структуры являются «необходимыми».

Ссылка на определенное строение объективной действительности, выражаемой в этих рассуждениях, стала наиболее распространенным способом такого оправдания. По сравнению с другими способами оправдания, такими как априоризм и конвенционализм, он, естественно, казался наиболее научным.

Другой причиной обращения к плану 2 была необходимость обосновать различение истинных и ложных предложений. Одно лишь соблюдение «необходимой» структуры рассуждения не обеспечивало еще получение в итоге знания, соответствующего реальному положению вещей. Для этого нужно было, чтобы соответствовали действительности также и те исходные предложения, «посылки», из которых мы с помощью «необходимых» преобразований выводим новое предложение. Нужно было иметь определенный критерий, чтобы отобрать из всех возможных высказываемых предложений те, которые действительно соответствовали реальному положению дел. И здесь ссылка на определенное строение действительности, фактически - на определенное строение содержания языкового выражения, вновь стала наиболее распространенным основанием для различения истинного и ложного.

Обсуждение этого круга вопросов привело к появлению, наряду с предметом «собственно логики», также еще особого предмета «теорий логики» или, если так можно сказать, особого предмета «обоснования логики». В зависимости от способа постановки самих вопросов, а также от направления, в котором шло их решение, складывались психологические, теоретико-познавательные или логико-семантические направления в обосновании логики. Именно в связи с обсуждением этого круга вопросов был осознан и сформулирован принцип параллелизма.

Здесь важно заметить, что ссылка на строение действительности не может дать настоящего обоснования ни «необходимости» выделенных структур рассуждения, ни «истинности» тех или иных отдельных предложений. Характер этих структур определяется не столько строением и характером самой действительности - хотя и она тоже является одним из компонентов, опосредованно влияющим на структуры языковых рассуждений, - сколько местом и ролью этих языковых рассуждений и их элементов (предложений) внутри процессов отражения действительности и процессов общения людей друг с другом, в свою очередь взятых в структуре человеческой производственной деятельности. Поэтому и обоснование тех или иных структур рассуждения лежит не столько в непосредственной ссылке на определенное строение объективной действительности, отражаемой в этих рассуждениях, сколько в объяснении роли языка, языковых рассуждений в процессе человеческой производственной деятельности и коммуникации. Именно так мы понимаем известное положение марксизма, что критерием истинности любого рассуждения является практика, и именно на основе этого понимания подходим к исследованию различных явлений языкового мышления. Примером такого исследования - хотя пока весьма упрощенного - может служить проведенный нами анализ структуры процесса соотнесения (см. [6], Сообщения V, VI).

Между задачей обоснования «необходимого» характера определенных структур языковых рассуждений и задачей отделения «истинных» предложений от «ложных» существует известное различие, которое и привело с самого начала возникновения логики к их разделению. Решение первой задачи связано с анализом схем преобразования языковых структур, которые как схемы деятельности непосредственно ничего не замещают из области действительности. Они не зависят от специфики индивидуального содержания преобразуемых предложений и входящих в них терминов, а вместе с тем - и от специфических признаков сопоставляемых объектов. Решение второй задачи связано с анализом определенных связей терминов, которые непосредственно зависят от конкретного объективного содержания терминов, а следовательно, и от специфических признаков сопоставляемых объектов. Это различие обусловило и известное различие в способах, какими в традиционной логике обосновывалось соответствие одних и других структур действительности. Если в первом случае ссылались на общий характер строения объективного мира, общий характер строения человеческого сознания (априоризм) или общность конвенции, то во втором случае ссылка была направлена на конкретные ситуации, конкретные положения дел и содержала утверждения о непосредственном соответствии терминов и их связей объектам, показаниям чувств или мыслям (см. по этому поводу, в частности, [Швырев, 1960]).

На предполагаемом нами пути обоснования строения различных языковых выражений через исследование их места и роли в системе общественной производственной деятельности, познания и коммуникации тоже будет существовать определенное различие в способах обоснования «необходимости» определенных структур рассуждения и «истинности» определенных предложений. Значения отдельных терминов и связи их в предложениях будут обосновываться ссылками на характер предметных познавательных операций и на совпадение их в определенных конкретных случаях (сюда относится, в частности, традиционная проблема индукции). Структуры преобразования языковых выражений, в отличие от этого, будут обосновываться ссылками на общие принципы связей между знаками в языковых выражениях и, соответственно, на общие свойства связей между различными операциями в определенных процессах деятельности, в частности, мышления, не зависящие от индивидуальных специфических особенностей этих операций и предметов (в том числе и знаков), на которые они направлены. Но в обоих случаях обоснование существующих структур языковых рассуждений и их частей будет и должно идти по пути исследования места и роли этих языковых выражений в процессе человеческой производственной деятельности, познания и коммуникации.

Исследование такого рода представляет собой исключительно сложную задачу. Сама постановка ее стала возможной только в последние сто лет, а методы решения до сих пор остаются почти неразработанными. Поэтому неудивительно, что, начиная с Аристотеля и до самого последнего времени, подавляющее большинство исследователей избирало совершенно иной путь, в частности, путь ссылок на строение объективной действительности, отражаемой в языковых рассуждениях.

Но, чтобы оправдывать структуру языкового рассуждения ссылкой на определенное строение действительности, отражаемой в этом рассуждении, то есть, фактически, определенным строением объективного содержания этого рассуждения, необходимо предварительно это содержание и, в частности, его строение ввести и определить. А так как оно вне и помимо самой формы нигде не существует, то это значит, что его надо каким-то путем выявить в форме, реконструировать, и только потом мы сможем выводить строение знаковой формы языковых выражений из строения их содержания. По методу своему такая реконструкция, как мы уже говорили, исключительно сложна; она предполагает, в частности, применение специфически диалектических приемов исследования сложных органических объектов. Не выработав этих приемов и, следовательно, не имея возможности осуществить такое исследование, и в то же время имея задачу обосновать строение формы языковых выражений строением их содержания, подавляющее большинство философов, логиков, психологов и лингвистов просто постулировали наличие параллелизма между содержанием языкового мышления и его формой (часто этот путь решения указанной выше задачи характеризуют как осуществление принципа тождества бытия и мышления).

Уже у Аристотеля мы находим не только последовательное проведение принципа параллелизма на практике, но и достаточно отчетливое теоретическое осознание его.

Каждому термину, то есть мельчайшей далее неразложимой единице знаковой формы, соответствует, согласно его взглядам, мельчайшая единица содержания - «общее» той или иной степени (см. [Аристотель, 1976], а также [Specht, 1959/1960]). Как выделяются эти единицы содержания из целостной действительности, - такой вопрос у Аристотеля не возникает. Они есть, существуют в действительности и, следовательно, выступают для него как данные. Точно так же Аристотель не ставит (во всяком случае, в пределах логики) вопрос, как возникают знаки, как их материал получает значение, то есть как устанавливается связь между обозначаемым (содержанием) и обозначающим (знаковой формой). Таким образом, фактическими элементами языкового рассуждения у Аристотеля являются образования вида (рис. 27):

(А)

|

А

Рис. 27

где (А) выражает термин, или обозначающее, а А - обозначаемое, и он рассматривает [эти образования] как сложившиеся, готовые.

Для дальнейшего важно отметить, что такой способ рассмотрения языкового мышления полностью предопределяет возможное понимание сути самого языкового рассуждения, возможное понимание всей мыслительной деятельности. Если элементы областей содержания и знаковой формы заданы, то процессы образования и преобразования сложных языковых выражений могут быть только комбинаторикой простейших элементов (соединением простых элементов в сложные комплексы, разъединением сложных комплексов на более простые и совсем простые части, подстановкой одних элементов на место других в сложных комплексах или «выбрасыванием» каких-то элементов).

Основание этой комбинаторики лежит в области содержания, то есть Аристотель предполагает, что там все комбинации уже заданы и не зависят от практической и познавательной деятельности человека. Комбинаторная деятельность осуществляется только в области знаковой формы и должна согласовываться с комбинациями, существующими уже в области содержания, то есть должна воспроизводить последние. Какой механизм осуществляет эту зависимость и обеспечивает соответствие знаковых комбинаций комбинациям обозначаемого, - этот вопрос Аристотель не решает и даже не ставит. Он просто описал ту структуру одной группы комбинаций знаков и их преобразований, которая встречается на «поверхности» языкового мышления, так называемые «силлогистические умозаключения».

Вопрос, каким образом и почему Аристотель выделил группу «силлогистических умозаключений» из всех других, не ставился в традиционной логике, ибо сама эта группа долгое время рассматривалась как единственно возможная. Отказ от такого взгляда заставляет поставить и решить новый ряд вопросов: во-первых, какой именно вид языковых рассуждений и, соответственно, мыслительных процессов фиксируется в формулах силлогизма и, во-вторых, почему и каким образом была выделена именно эта группа рассуждений?

Нам представляется (и это мнение будет подробно развито и аргументировано в пятой главе работы), что схемы силлогизма являются описанием части одного наиболее распространенного и в наименьшей степени зависящего от содержания процесса мышления, так называемого «соотнесения общего формального знания с единичными объектами». Атрибутивная схема представления предложений («А приписывается Б», или «А содержится в Б») и правила преобразования двух таких предложений с общими терминами по всем фигурам силлогизма (например, «если А приписывается всем Б, а Б всем В, то А необходимо приписывается всем В»), введенные Аристотелем, полностью соответствуют формальной части этого мыслительного процесса.

Чтобы выделить структуру этих предложений и описать механизм формального преобразования, осуществляющегося в процессе соотнесения, не нужно обращаться к анализу строения области содержания; достаточно на основе понимания смысла различных языковых выражений выделить отношение «присущности», или «включения», из всех других отношений, встречающихся в предложениях языка, и затем, ориентируясь на это всюду сохраняющееся отношение, сопоставить исходные и полученные предложения в плане выявления сменяющихся элементов («метод коммутации»). Точно так же не нужно особой проницательности, чтобы понять природу того формального преобразования, которое мы осуществляем, превращая пару предложений в одно: оно есть попросту «выбрасывание», «вычеркивание» опосредствующего термина. И это становится особенно наглядным, если записать предложения в ряд: А - В, В-С, - а именно так их записывал Аристотель, и не случайно поэтому «выбрасываемый» термин называется у него «средним».

Чтобы получить отчетливое представление о методе выделения структуры силлогизма, необходимо провести тщательные исследования, построенные в операциональном плане. Это - задача специальной работы. Здесь же нам важно подчеркнуть только три момента: 1) выделяя предмет логики, Аристотель охватил не все виды языковых рассуждений, а только незначительную часть их; 2) выделение этой группы рассуждений было во многом случайным, то есть эти рассуждения не являются какими-то особенными и не занимают привилегированного положения среди всех других, хотя они и были, по-видимому, наиболее распространенными во времена Аристотеля; 3) выделение этой группы рассуждений было основано, с одной стороны, на смысловом выделении одного определенного отношения из всего множества отношений и связей, выражаемых различными предложениями, а именно отношения «присущности» или «включения», с другой стороны - на формальном выделении меняющихся элементов предложений путем соответствующих сопоставлений этих предложений как особых структурных объектов.

Подчеркивая, что истинность конечного продукта силлогистического процесса зависит от истинности исходных предложений, Аристотель в то же время не ставит вопрос, как образуются эти исходные предложения, и не решает вопроса, как выясняется их истинность. Он просто постулирует, что определенные связи терминов соответствуют определенным связям элементов в области содержания и что эти связи терминов как истинные могут быть отделены от других, ложных. Но такая постановка вопроса, опять-таки, предполагает теоретический учет хотя бы наличия области содержания языковых выражений.

Таким образом, как показывают все приведенные выше замечания, ошибочным является нередко встречающееся, особенно у современных формалистов, утверждение, что Аристотель в своем логическом анализе не учитывал области содержания, отвлекался от нее. Наоборот, Аристотель учитывал эту сторону языковых рассуждений, и для этого он выработал определенную «метафизическую» (или, как мы сейчас говорим, онтологическую) картину мира и поставил ее в непосредственную связь со строением области знаковой формы и сформулированными им правилами преобразований в ней. Эта онтологическая картина была необходимой составной частью его логической теории: в ней находили свое оправдание и обоснование схемы и правила умозаключений.

Но [есть и] другая сторона дела - и именно она является для нас сейчас самой важной: ни в случае обоснования «необходимости» определенных структур языковых рассуждений, ни в случае обоснования «истинности» определенных исходных предложений Аристотель не производил никакого действительного анализа области содержания. Условием и предпосылкой такого анализа должно быть задание области содержания в ее отличии от области знаковой формы. У Аристотеля нет такого задания области содержания. Основываясь на понимании «смысла» различных языковых рассуждений и на формальном (коммутационном) сопоставлении различных понимаемых языковых форм, он просто отделяет «истинные» структуры предложений от «ложных», «необходимые» преобразования этих структур от «случайных» и переносит все «истинные» и «необходимые» структуры в область содержания. Это, в частности, означает, что структуры, задаваемые Аристотелем в области содержания, являются столь же эмпирически случайными, как и выделенные им структуры знаковой формы. Он не выводит необходимым образом структуры знаковой формы рассуждения из «необходимого» содержания - что является действительным обоснованием логических схем, - а просто отождествляет содержание, его структуры и элементы со случайно обнаруженными структурами и элементами языковой формы; он попросту «опрокидывает» форму в содержание, и поэтому последнее является у него не чем иным, как зеркальным отражением «истинной» и «необходимой» части области знаковой формы.

Таков действительный метод исследования Аристотеля. А осознание его выступает в извращенной форме: как объективное, естественно существующее совпадение «истинных» и «необходимых» структур области формы со структурой области содержания. Извращенное, опредмеченное понимание собственного способа задания области содержания принимает вид знания об объективном отношении между действительностью и языковой формой, отражающей эту действительность, и становится теоретическим принципом, определяющим исследование и понимание природы языкового мышления.

В дальнейшем мы можем обнаружить принцип параллелизма у всех без исключения логиков. Природу элементов области содержания при этом разные исследователи понимали по-разному: Платон и Гегель, например, считали их специфически мыслительными обобщенными идеальными образованиями, Т. Гоббс, Дж. Локк, Д. Юм рассматривали как обобщенные или единичные чувственные образы, Витгенштейн и Рассел периода 1900-1920 гг., подобно Аристотелю, - как «объективные положения дел». Нередко, как мы уже видели из предыдущего, вводилось и несколько таких обозначаемых: например, специфически мысленный образ - понятие, и наряду с ним - объективное положение дел и чувственные образы. (Вопрос, к каким затруднениям и противоречиям приводит такое понимание, мы уже рассмотрели). Но все эти различия в понимании природы содержания не оказывали никакого влияния на проведение принципа параллелизма: суть его во всех случаях оставалась одной и той же и состояла в утверждении, что 1) каждому элементу знаковой формы соответствует строго определенный субстанциальный, гипостазированный элемент содержания и что 2) способ связи элементов содержания в более сложные комплексы в точности соответствует способу связи элементов знаковой формы.