"Языковое мышление" и методы его анализа

Если найдена какая-либо форма мыслей, то можно, анализируя соответствующие мысли, отличать форму мысли от ее содержания, как некоторую логическую константу (логическое постоянное) от той или иной логической переменной. Это различие логической константы от логической переменной дает возможность, обозначая их особо, исследовать объективные закономерности логических форм. Логические формы, или константы, имеют свои названия («общее суждение», «конъюнкция», «дизъюнкция», «условная связь» и т.д.), свои словесные выражения («всякий», «все», «и», «или», «если, то» и т.д.)…» [Ахманов, 1954:??].

В другой работе Ахманов пишет: «…Под логической формой мысли всегда понимается то общее, что может быть присуще различным мыслям при всем возможном разнообразии их предметов и содержаний. Но этого мало. Не все общее, что имеется у различных мыслей, может быть названо формой мысли. Мысли, выраженные в предложениях «эта бумага белая», «всякая речь выражает мысль», различные по их предметам и содержаниям, имеют то общее, что каждая из них есть полагание чего-то присущим предмету мысли «на самом деле», в действительности. Это полагание называют утвердительным суждением и считают формой мысли. Мысли, выраженные словами «плоский треугольник», «животное», имеют то общее, что каждая из них является возможным ответом на вопрос «что это?». Мысль, являющуюся ответом на вопрос «что это?» или «что это такое?», называют понятием, которое тоже признают формой мысли» [Ахманов, 1957: 168-169].

«…Однако если мы сопоставим мысли, выраженные в предложениях «во всяком квадрате диагонали взаимно перпендикулярны» и «во всяком прямоугольном треугольнике квадрат большей стороны равен сумме квадратов двух других сторон», и выделим в качестве общего им элемента то, что и та и другая мысли раскрывают свойства геометрических фигур и относятся к области геометрии, то выделенную общность следует назвать уже не общностью формы, а общностью содержания.

Почему в первых случаях мы говорим об общности форм, а в последнем - об общности содержания? Не потому ли, что в последнем случае для установления общности мысли нам необходимо было знать предметы, о которых мы думаем, и то, что об этих предметах сказывается, а для установления общности в первых случаях мы могли отвлекаться и от тех предметов, к которым относились мысли, и от того, что о них сказывалось?

В самом деле, для того чтобы знать, что две последние мысли относятся к области геометрии и раскрывают свойства геометрических фигур, надо было знать, что имелось в виду в качестве предметов мысли (геометрические фигуры) и что именно о них сказывалось (свойства). Но для того чтобы знать, что мысль, выраженная в предложении «эта бумага белая», имеет форму утвердительного суждения, нет необходимости знать, о чем и что именно сказывается. Это видно из того, что если в выражении этой мысли мы заменим название ее предмета «эта бумага» символом «S», а то, что ему приписывается («белая»), символом «Р», как это принято в логике для обозначения логического подлежащего и логического сказуемого, и мысль получит выражение «S есть Р», то будет совершенно утрачена возможность знать, о чем и что именно думал автор выражения. Между тем, каждый поймет, что мысль имеет форму утвердительного суждения» [Ахманов, 1957: 169-170].

И далее: «…сходство и различие логических форм мысли оказались сходством и различием того, в каких связях мыслится предмет мысли, действительность, и то, что к ним относится в качестве мыслимого содержания.

…Обобщая сказанное, можно определить логическую форму мысли как тип или способ связи мыслей друг с другом» [Ахманов, 1957: 172].

Указанное понимание формы и содержания в мышлении Ахманов обосновывает определенным теоретическим разъяснением смысла понятий формы и содержания вообще: «форма и содержание есть то, на что разлагается любой факт действительности при попытке понять его строение, хотя под формой в различных предметных областях разумеют далеко не одно и то же [выделение в обоих случаях наше. - Г.Щ.] Так, во-первых, под формой разумеют способ существования чего-либо. В этом смысле говорят о движении как форме существования материи. Во-вторых, можно отличить понимание формы в древнегреческой философии, в частности, у Аристотеля, как эйдоса-вида, принимаемого материей и составляющего качественную определенность вещей. В этом смысле, например, Аристотель называет дом формой для тесаных камней, а тесаные камни формой для необтесанных камней. В-третьих, можно считать понимание формы как типа структуры того или иного содержания или объекта, определяемой видом связи и порядком связи тех или иных связываемых элементов, включая структуру неразложимого на элементы. В этом смысле говорят, например, о стихотворной форме речи.

Приведенные примеры не исчерпывают все виды понимания формы и содержания, а разнообразие понимания формы и содержания делает весьма затруднительным выделение того, что является общим для всех этих пониманий, хотя, несомненно, такое общее есть, в силу чего, например, при любом понимании формы и содержания встает вопрос о том, какая сторона объекта - форма или содержание - имеет определяющее значение» [Ахманов, 1957: 168].

Мы так подробно привели все эти многочисленные высказывания Ахманова, потому, что, в отличие от других авторов, он не только дает определения форме и содержанию мышления, но и, кроме того, с удивительной наглядностью и прозрачностью раскрывает способ своего собственного рассуждения и, соответственно, способ получения этих понятий, способ расчленения исследуемого предмета - языкового мышления. Другие авторы, специалисты по формальной логике, фактически придерживаются тех же взглядов, что и Ахманов, но они, как правило, не решаются обнаружить и изложить способ своего рассуждения [Асмус, 1947: 7; Горский, 1954: 8-10; Кондаков, 1954: 7, 14-16; Алексеев, Черкесов, 1953: 6, 8].

Проанализируем приведенные положения Ахманова. Прежде всего, отметим, что у него нет понятий формы и содержания вообще и он даже не считает нужным вводить их. Действительно, сначала Ахманов утверждает, что форма и содержание есть то, на что разлагается любой факт действительности при попытке понять его строение, но затем тут же, через несколько строчек, вынужден добавить, во-первых, что под формой в различных предметных областях разумеется далеко не одно и то же, во-вторых, что разнообразие понимания формы и содержания делает весьма затруднительным выделение того, что является общим для всех этих пониманий, наконец, в-третьих, что для ответа на вопрос, что такое форма мысли, нет необходимости устанавливать это общее в различных пониманиях формы, но достаточно указать, к какому роду форм относятся логические формы мысли и какова их особенность.

Но тогда остаются только два возможных пути: либо форму мысли определить через «общее» и «строение», либо общее строение мысли обозначить как форму. В обоих случаях такие определения не дают ничего нового по сравнению с тем, что уже было до установления этой связи, и одновременно порождают массу недоразумений и вредных последствий.

Действительно. Возьмем первое определение формы: то общее, что может быть присуще различным мыслям при всем возможном разнообразии их предметов и содержаний. Взятое таким образом, то есть само по себе, это определение бессмысленно. Любая мысленная абстракция всегда фиксирует нечто общее в ряде предметов. Сказать, что «форма» есть нечто общее, присущее различным мыслям, это значит сказать, что форма есть какая-то абстракция, какое-то определение мышления. С таким же успехом мы могли бы, например, в политэкономии, ввести определение стоимости: стоимость есть то общее, что имеется у всех товаров. Но этому же признаку удовлетворяет и абстракция потребительной стоимости: она тоже есть то общее, что имеется у всех товаров. И точно так же, когда мы просто говорим: товар, мы фиксируем нечто общее для этой же группы предметов. Очевидно, что такие определения ни на йоту не продвигают исследование вперед. Но такой вывод справедлив и в отношении логики. Когда мы говорим, что формы мысли есть нечто общее для всех мыслей, то мы нисколько не продвигаемся в определении самой формы, так как и содержание мышления есть нечто общее для всех мыслей, иначе мы не смогли бы фиксировать его в такой абстракции. Таким образом, определение формы как общего, присущего различным мыслям, ни в коем случае не может служить действительным определением формы. И это обстоятельство отчетливо проявляется в рассуждениях самого Ахманова, когда, определив форму как общее в различных мыслях, он тут же добавляет, что этого определения мало, ибо наряду с общностью формы в различных мыслях существует также и общность содержания. Значит, фактически и Ахманов признает, что по признаку общности разделить форму и содержание невозможно.

Остается второе определение формы: структура, или строение, мысли, способ связи частей мысли или мыслимых содержаний между собой. На наш взгляд, это определение выделяет в мышлении такую сторону, которая составляет действительный предмет исследования логики; оно, если можно так сказать, направлено именно на то, что нужно; однако и это определение ни в коем случае не может служить определением формы в ее отличии от содержания. Здесь совершенно обоснованными являются возражения Войшвилло: «Нередко (особенно в учебной литературе) форму мысли, или форму мышления, определяют как структуру мысли. Однако при этом естественно возникает вопрос, представляет ли эта структура мысли нечто особенное по сравнению со структурой самих вещей или их отношений, составляющих содержание мысли? Если одинакова, то вообще нет смысла говорить о формах мысли, или формах мышления, а лишь о формах вещей или явлений, их связей и отношений. Если же структура мысли есть нечто отличное от структуры самих вещей и их отношений, тогда следует установить это отличие. Таким образом, определение формы как структуры мысли оставляет открытым вопрос, что такое форма мысли. Это определение не содержит в себе главного, а именно того, что формы мысли - это формы отражения предметов и явлений в мышлении» [Войшвилло, 1955: 6-7].

И [в самом деле], при определении формы мысли как структуры из нашего исследования исчезают действительные особенности структуры мысли, а именно тот факт, что она содержит в себе две существенно различные стороны - содержание и форму. При таком понимании формы различие между содержанием и формой опять стирается. Понятие формы выступает уже не как соотносительное с понятием содержания и противостоящее ему в определенном структурном отношении, а как синоним понятий «вид», «род», «тип», «определение» и т.п. Таким образом, и это определение формы, то есть как общее структуры мысли, ни в коем случае, даже номинально, не может служить действительным определением формы, так как оно не дает возможности отделить форму от содержания.

Но фактически, на деле, у подавляющего большинства «формальных логиков» это положение употреблялось и употребляется не в своем действительном значении, а как положение: форма есть строение мысли, или типы связей мыслей и элементов мысли, открытые Аристотелем и зафиксированные в его логике, то есть, иначе говоря, как положение: то общее, что уже вычленено в языковом мышлении, есть его форма, независимая от всякой конкретности содержания. Это определение влечет за собой тяжкие следствия и приводит логику к тому поистине трагическому положению, о котором уже говорил Кант: она не может сделать ни одного шага вперед.

Действительно. Приступая к изучению конкретных явлений языкового мышления, мы выделяем какие-то их стороны в определенных понятиях. Как говорит А.С. Ахманов, это - логические константы мышления. Затем, эти определения или логические константы получают название форм. Причем, в это понятие не вкладывается никакого другого значения, кроме того, что это какие-то общие характеристики строения рассматриваемых явлений языкового мышления. Но тогда дальнейший процесс определений должен был бы идти следующим образом. Сегодня мы познаем одни стороны языкового мышления, одни его характеристики выделяем в виде логических постоянных, и они выступают как формы, - завтра мы познаем другие стороны в языковом мышлении, и они, согласно данному определению, опять должны выступить как формы, - послезавтра мы выделяем новые логические постоянные, и они снова должны быть включены в число форм. Понятие формы оказывается очень условным и в идеале должно включать в себя все закономерности, все характеристики и определения мышления, то есть должно включать в себя мышление во всей его полноте. Фактически, оно оказывается обозначением всякой общей особенности, выявленной в языковом мышлении, то есть, как мы уже и говорили, тождественно понятиям «вид», «род», «тип», «характеристика», «определение». Совершенно очевидно, что при таком понимании формы мышления понятию содержания нет места и, уж во всяком случае, понятие формы не может рассматриваться как соотносительное с понятием содержания. При таком понимании всякая форма должна быть в то же время и содержанием, всякое содержание должно становиться формой.

Так должно было бы быть при указанном понимании формы. На деле же происходит иначе. Категория формы и содержания противопоставляет эти стороны друг другу. Поэтому, обозначая открытые в какой-то момент стороны и определения языкового мышления как формы, мы противопоставляем их всем другим сторонам и определениям языкового мышления, в том числе еще неоткрытым сторонам, как содержанию. Благодаря этому совершенно случайное и внешнее по отношению к сути дела различие между уже открытыми и еще неоткрытыми сторонами языкового мышления увековечивается и изображается как различие, вытекающее из самой сути предмета. Появляется теория двух логик, согласно которой одна - формальная - изучает формы мышления, то есть уже открытые и зафиксированные стороны языкового мышления, а другая - содержательная - должна изучать еще неоткрытые стороны, то есть сам предмет, но при этом может изучать его только так, чтобы не выделять больше никаких общих сторон, так, чтобы ничего больше не формализовать. Первая не может развиваться потому, что она имеет дело не с реальным, живым предметом, а с уже выделенными и зафиксированными в абстракциях сторонами этого предмета. Вторая не может развиваться потому, что не может выражать стороны исследуемого предмета в виде общих определений или логических констант, - в виде форм. «Содержательная логика» боится превратить изучаемое ею содержание в формы, а «формальная логика», вместо того чтобы изучать языковое мышление как целое и находить все новые и новые его стороны и определения, постоянно хочет ограничить себя уже открытым, противопоставить это открытое как предмет особой науки всему остальному. Таким образом, определение того общего, что уже открыто в явлениях языкового мышления в качестве форм мысли и предмета особой науки, во-первых, не имеет никаких разумных оснований, во-вторых, играет исключительно вредную, ретроградную роль.

Этот вывод совпадает с теми, к которым мы пришли, рассматривая и все остальные аспекты употребления этого понятия, и поэтому его можно распространить и на все понимание формы в целом. Итак, принятое в «формальной логике» понимание формы и форм мысли, с одной стороны, не выражает никакого осмысленного и последовательного анализа языкового мышления, с другой стороны, поскольку оно фиксирует какое-то понимание мышления и отношение к нему, является исключительно вредным, ретроградным.

И в то же время, нигде не пишут столько о логической форме и нигде так не выдвигают и не обосновывают само понятие формы, как в нашей советской логике. Это вызвано и объясняется, по-видимому, стремлением теоретически обосновать установившееся у нас разделение и противопоставление друг другу диалектической и формальной логики. Чтобы это разделение было действительно обоснованным, нужно показать, что существует различие в их предметах и что это различие не является случайным, а вытекает из сущности самого мышления, является, если можно так сказать, объективным. И здесь при различении предметов формальной и диалектической логики самым подходящим, как для специалистов по формальной логике, так и для специалистов по диалектике, как это ни странно, оказалось кантовское разделение и противопоставление формы и содержания в мышлении. Если мышление представляет собой не органическую целостность, а механическое соединение частей, если в нем есть независящие друг от друга части - форма и содержание, то могут существовать и две независимые друг от друга науки - формальная логика, изучающая формы мышления вне связи с содержанием, и диалектическая логика, изучающая неоформленное содержание. При этом, конечно, наша советская логика не могла просто так принять кантовскую концепцию: ее надо было предварительно «очистить от идеализма». Именно поэтому нашим советским специалистам по формальной логике так важно доказать, что то понимание формы, которым они пользуются, ведет свое начало совсем не от идеалиста Канта, а от «полуматериалиста» Аристотеля и относится как раз к той части концепции последнего, в которой он был материалистом. Отсюда как раз и возникает положение о том, что именно Аристотель, а не Кант, является создателем формальной логики, и именно этими соображениями подкрепляется необходимость постоянно все вновь и вновь доказывать и обосновывать это положение. Но дело ведь, по-видимому, не в том, кто ввел это понятие, а в том, что оно сейчас представляет собой и что представляет собой то расчленение, в результате которого оно возникает. А мы уже показали, что в теперешнем понимании и употреблении это понятие не выражает никакого разумного расчленения языкового мышления и, в соответствии с этим, не выдерживает никакой научной критики. Следовательно, указанное различение формы и содержания в мышлении ни в коем случае не может служить основанием для разделения логики на формальную и диалектическую. В основе этого разделения лежит иное различение (мы будем говорить о нем специально дальше⁾.

Совсем иное, нежели у Канта и в формальной логике, понимание формы и содержания мышления выработал Гегель. Однако и его понимание, как мы постараемся показать, нельзя считать удовлетворительным.

Часто можно услышать следующую фразу: Гегель разоблачил формализм кантовской логики; он уничтожил пропасть между формой и содержанием мышления, созданную Кантом, он показал, что форма всегда содержательна, а содержание всегда оформлено, и т.д. и т.п. Действительно, такова точка зрения Гегеля: он действительно отрицал противоположность между формой и содержанием, постулированную Кантом и принятую затем формальной логикой. Но это еще не значит, что мы обязательно должны и можем принять точку зрения Гегеля; нужно еще посмотреть, как все это делал Гегель, какой смысл он вкладывал в эти различения. Хотя в системе диалектического материализма мы также считаем, что всякая форма содержательна, а всякое содержание оформлено, но, возможно, мы вкладываем и должны вкладывать в это положение совершенно другой смысл; может быть, тот способ, каким Гегель вводил эти понятия, для нас неприемлем, и противоположность нашей материалистической точки зрения и гегелевской ничуть не меньше, чем противоположность между точками зрения нашей и Канта.

Действительно, Гегель не просто утверждал, что формы мысли зависят от содержания. Гегель фактически отождествил формы с содержанием, отождествив бытие с мыслью. Кант ввел понятие формы и содержания, чтобы разделить объективное и субъективное. Гегель уничтожил эту противоположность, уничтожив объективное, слив его с субъективным. «…Вещь не может быть для нас не чем иным, кроме как нашим понятием о ней, - пишет Гегель. - Если критическая философия понимает отношение между этими тремя терминами [субъект, объект и мысль. - Г.Щ.] так, что мы ставим мысли между нами и вещами как средний термин, в том смысле, что этот средний термин скорее отгораживает нас от вещей, вместо того чтобы смыкать нас с ними, то этому взгляду следует противопоставить то простое замечание, что как раз эти вещи, которые якобы стоят на другом конце, по ту сторону нас и по ту сторону соотносящихся с ними мыслей, сами суть вещи, сочиненные мыслью…» [Гегель, 1937, V: 11].

Таким приемом Гегель устраняет проблему отражения. Если сами предметы, их сущность и природа суть только мысль, то процесс познания, процесс превращения объективного в субъективное, в котором запутался Кант, не представляет никаких затруднений. Для Канта определения мысли были чем-то внешним по отношению к предметам и ощущениям, формой, отличной от содержания и только находящейся на нем. Для Гегеля, наоборот, определения мысли, понятия, то есть формы, составляют само содержание.

«…Если верно то, что мы указали выше и с чем в общем соглашаются, а именно, если верно, что природа, своеобразная сущность, как истинно пребывающее и субстанциальное в многообразии и случайности явлений и преходящем проявлении есть понятие вещи, всеобщее в самой этой вещи (как, например, каждый человеческий индивидуум, хотя и есть нечто бесконечно своеобразное, все же имеет в себе рrius (первичное) всего своего своеобразия, рrius, состоящее в том, что он в этом своеобразии есть человек, или как каждое отдельное животное имеет рrius, состоящее в том, что оно есть животное), то нельзя сказать, что осталось бы от такого индивидуума (какими бы многообразными прочими предикатами он ни был снабжен), если бы из него была вынута эта основа (хотя последняя тоже может быть названа предикатом). Непременная основа, понятие, всеобщее, которое и есть сама мысль, поскольку только при слове «мысль» можно отвлечься от представления, - это всеобщее не может рассматриваться лишь как безразличная форма, находящаяся на некотором содержании» [Гегель, 1937, V: 12]. Таким образом, мысли о всех природных и духовных вещах составляют само их субстанциальное содержание.

Отождествив бытие с мышлением, Гегель должен был либо совсем отказаться от применения к данному предмету категорий формы и содержания, которые были введены Кантом, чтобы выразить особенность познания и его противоположность объективному миру, либо вложить в них новый смысл. Он пошел по второму пути. Те мысли «всех природных и духовных вещей», которые составляют их содержание и природу, по Гегелю, не являются мыслями отдельного индивида или человечества. Это мысли с большой буквы, Мысли Духа, Бога. Это они составляют многообразное содержание предметов их «наивнутреннейшее», их «жизненный пульс», чистое понятие, и задача мышления состоит в том, чтобы осознать эту «логическую природу» духа и вещей. Поэтому мысль духа выступает как содержание, а мысль индивида или человечества - как форма. Поскольку Мысль, «чистое понятие», выступает как нечто отличное от мысли индивида, причем последняя должна стремиться к слиянию с первой, к «сознанию ее логической природы», содержание у Гегеля не совпадает с формой, всегда противостоит ей. Но так как трудность превращения объективного в субъективное снята отождествлением объективного с субъективным, мысль индивида не встречает никаких преград для своего слияния с мыслью духа, кроме времени. Взятые в своей ограниченности и конечности формы не истинны, ибо содержание противостоит им как нечто другое. Но если мы возьмем их в движении, в «саморазвитии», то они, во-первых, сами постоянно превращаются в содержание и, во-вторых, содержание постоянно превращают в формы.

Так, устраняя проблему отражения объективного мира субъектом, человечеством, Гегель разрешает вопрос о соотношении формы и содержания в мышлении. Совершенно правильное и научное положение о содержательности форм мышления выступает как требование ненаучной идеалистической системы, отождествившей бытие с мышлением. Поэтому В.И. Ленин и говорит, что Гегель не доказал, а только гениально угадал, что логические формы и законы - не пустая оболочка, а отражение мира [Ленин, 1963, 29: 162].

Таким образом, то решение вопроса о соотношении формы и содержания в мышлении, которое дал Гегель, так же неприемлемо для нас, как и решение, данное Кантом. «Логику Гегеля нельзя применять в данном ее виде, нельзя брать как данное. Из нее надо выбрать логические, гносеологические оттенки, очистив от мистики идей» [Ленин, 1963, 29: 238].

Предлагаемое употребление понятий «форма» и «содержание» в применении к мышлению основано на марксовом понимании категории «содержание - форма проявления»

Предлагаемое в настоящей работе понимание формы и содержания мышления не имеет ничего общего ни с кантовским, ни с гегелевским, ни, тем более, с «формально-логическим» употреблениями этих понятий. Оно исходит из того понимания категории «содержание - форма проявления», которое развито Марксом в «Капитале» при анализе взаимосвязи «меновое отношение товаров - стоимость - социальное отношение людей». Рассмотрим основные пункты марксова анализа.

«Известный товар, например один квартер пшеницы, обменивается на x сапожной ваксы, или на y шелка, или на z золота и т.д., одним словом - на другие товары в самых различных пропорциях. Следовательно, пшеница имеет не одну-единственную, а многие меновые стоимости. Но так как и x сапожной ваксы, и y шелка, и z золота и т.д. составляют меновую стоимость квартера пшеницы, то x сапожной ваксы, и y шелка, и z золота и т.д. должны быть меновыми стоимостями, способными замещать друг друга, или равновеликими. Отсюда следует, во-первых, что различные меновые стоимости одного и того же товара выражают нечто одинаковое и, во-вторых, что меновая стоимость вообще может быть лишь способом выражения, лишь «формой проявления» какого-то отличного от нее содержания.

Возьмем далее два товара, например, пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = a центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах - в 1 квартере пшеницы и в a центнерах железа - существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему.

<…> Этой общей основой не могут быть геометрические, физические, химические или какие-либо иные природные свойства товаров. Их телесные свойства принимаются во внимание вообще лишь постольку, поскольку от них зависит полезность товаров, то есть поскольку они делают товары потребительными стоимостями. Очевидно, с другой стороны, что меновое отношение товаров характеризуется как раз отвлечением от их потребительских стоимостей. В пределах менового отношения товаров каждая данная потребительная стоимость значит ровно столько же, как и всякая другая, если только она имеется в надлежащей пропорции <…>.

Если отвлечься от потребительной стоимости товарных тел, то у них остается лишь одно свойство, а именно то, что они - продукты труда. Но теперь и самый продукт труда приобретает совершенно новый вид. В самом деле, раз мы отвлеклись от его потребительной стоимости, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной стоимостью. Теперь это уже не стол или дом, или пряжа, или какая-либо другая полезная вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем. <…>

Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишенного различий человеческого труда, то есть затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости - товарные стоимости.

<…> Таким образом, то общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость. Дальнейший ход исследования приведет нас опять к меновой стоимости как необходимому способу выражения, или форме проявления [выделение наше. - Г.Щ.] стоимости; тем не менее стоимость должна быть сначала рассмотрена независимо от этой формы» [Маркс, 1960, 23: 45-47].

Далее, в разделе «Форма стоимости, или меновая стоимость» Маркс замечает: «Стоимость [Wertgegenstдndlichkeit] товаров тем отличается от вдовицы Куикли, что не знаешь, как за нее взяться. В прямую противоположность чувственно грубой предметности товарных тел, в стоимость [Wertgegenstдndlichkeit] не входит ни одного атома вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он как стоимость [Wertding] остается неуловимым. Но если мы припомним, что товары обладают стоимостью [Wertgegenstдndlichkeit] лишь постольку, поскольку они суть выражения одного и того же общественного единства - человеческого труда [выделение наше. - Г.Щ.], что их стоимость [Wertgegenstдndlichkeit] имеет поэтому чисто общественный характер, то для нас станет само собой понятным, что и проявляться она может лишь в общественном отношении одного товара к другому. В самом деле, мы исходим из меновой стоимости, или менового отношения товаров, чтобы напасть на след скрывающейся в них стоимости» [Маркс, 1960, 23: 56].

Наконец, в разделе «Товарный фетишизм и его тайна» Маркс завершает анализ взаимосвязи «меновое отношение товаров - стоимость - социальное отношение людей». «На первый взгляд товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это - вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений. Как потребительная стоимость, он своими свойствами удовлетворяет человеческие потребности, или с той точки зрения, что он приобретает эти свойства как продукт человеческого труда. <…>

Мистический характер товара порождается, таким образом, не потребительной его стоимостью. Столь же мало порождается он содержанием определенной стоимости. <…>

…Откуда же возникает загадочный характер продукта труда, как только этот последний принимает форму товара? Очевидно, из самой этой формы. Равенство различных видов человеческого труда приобретает вещественную форму одинаковой стоимостной предметности продуктов труда; измерение затрат человеческой рабочей силы их продолжительностью получает форму величины стоимости продуктов труда; наконец, те отношения между производителями, в которых осуществляются их общественные определения труда, получают форму общественного отношения продуктов труда.

Следовательно, таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы… <…>. …Товарная форма и то отношение стоимостей продуктов труда, в котором она выражается, не имеют решительно ничего общего с физической природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это - лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами» [Маркс, 1960, 23: 80-82].

Нетрудно заметить, что в разбираемом случае К. Маркс имеет дело со структурным предметом, который схематически может быть представлен в формуле (рис. 21):

Рис. 21

Маркс начинает с менового отношения двух товаров и в меновой стоимости каждого из них раскрывает содержание, независимое от меновой стоимости и проявляющееся в ней как в форме, - стоимость, или затрату абстрактного человеческого труда. Стоимость не является природным свойством товара; это свойство-функция, возникающее у продукта в определенной взаимосвязи, в определенной системе общественных взаимоотношений. Маркс раскрывает эту взаимосвязь, и она оказывается не чем иным, как определенным социальным отношением производителей. Именно это отношение составляет содержание менового отношения товаров, и именно оно превращает затрату абстрактного человеческого труда в содержание меновой стоимости товара, а меновую стоимость товара - в способ выражения (или форму проявления) стоимости. Таким образом, у Маркса оказывается здесь сразу две взаимосвязи «содержание - форма проявления»: основная - между социальным отношением производителей и меновым отношением товаров, и производная - между затратой абстрактного человеческого труда на один продукт, или стоимостью, и меновой стоимостью этого продукта труда. Но в обоих случаях это - однотипная взаимосвязь между двумя явлениями, одно из которых образует содержание, а другое является его формой проявления или выражения.

Мы будем называть взаимосвязь такого типа взаимосвязью содержания и формы, независимо от того, в какой определенной предметной области она существует. При этом, говоря о форме, мы не будем добавлять слово «проявления», так как всякая форма, с этой точки зрения, есть всегда форма проявления какого-либо содержания.

Вспомним в этой связи замечания Ахманова по поводу понятий формы и содержания вообще. В некотором отношении он прав, когда пишет, что эти понятия мы применяем при попытке понять строение какого-либо факта. Именно для анализа и выражения определенной структуры, определенной структурной связи Маркс ввел эти понятия. Однако, в то же время, Ахманов глубоко неправ, добавляя, что любой факт действительности может быть разложен на форму и содержание. В действительности отнюдь не всякий факт и отнюдь даже не всякий структурный предмет может быть представлен в виде взаимосвязи содержания и формы, а только тот структурный предмет, который может быть изображен в виде двух элементов (каждый из которых, взятый сам по себе, есть реальное, самостоятельное явление - предмет, процесс, отношение или связь), связанных между собой связью замещения, выражения или отражения. Когда есть такая специфическая взаимосвязь, или структура, то один ее элемент - тот, который замещается, выражается или отражается, - есть содержание, а другой - тот, в котором замещается, выражается или отражается первый, - есть форма.

Языковое мышление удовлетворяет этим признакам. Оно может быть представлено как взаимосвязь двух составляющих элементов; оба эти элемента - как субстанциальные элементы языковых выражений, так и действительность, - представляют собой самостоятельные, реально существующие явления. Взятые изолированно, вне взаимосвязи языкового мышления, субстанциальные элементы языковых выражений не являются формой, точно так же, как и действительность, сама по себе, не является содержанием. Связь между ними заключается в том, что определенные субстанциальные элементы языковых выражений замещают или отражают определенную действительность. Поэтому во взаимосвязи отражения с определенной действительностью субстанциальные элементы языковых выражений становятся формой языкового мышления, а определенная действительность внутри этой же взаимосвязи становится содержанием языкового мышления.

Легко заметить, что при таком употреблении понятий формы и содержания не может быть бессодержательной формы и неоформленного, не отраженного в форме содержания. Иначе говоря, с этой точки зрения форма есть всегда форма отражения определенного содержания, а содержание всегда есть содержание, отражаемое в определенной форме, определенным образом оформленное.

Задача дальнейшего исследования взаимосвязи «языкового мышления» состоит в том, чтобы найти метод выявления основных типов форм языковых выражений, существующих в системе современного языкового мышления, и основных типов того объективного содержания, которое в этих формах отражается, а также - метод исследования тех специфически мыслительных зависимостей, которые существуют между характеристиками этих форм и характеристиками их объективного содержания. Фактически это и будет изложением метода исследования формы языкового мышления соотносительно с его содержанием и содержания - соотносительно с формой. Однако, прежде чем перейти к исследованию этого круга вопросов, мы должны выяснить, что же, в конце концов, представляет собой «язык» и как он, в качестве особого предмета исследования, относится к «языковому мышлению».

1.5 «Языковое мышление» и язык, взятый в функции мышления, - одно и то же эмпирическое целое, только рассматриваемое в различных ракурсах

Для того чтобы основания этого анализа были достаточно ясными, необходимо предварительно сделать несколько замечаний.

1. Понятие об элементах сложного структурного целого возникает в связи с актами практического разложения тел. Поэтому первоначально элементами сложного целого мы называем то, что может быть каким-либо способом выделено из целого и может существовать вне и помимо него как некая целостная реальность. Несмотря на то, что в дальнейшем понятия об элементах того или иного сложного целого, как правило, возникают помимо актов практического разложения этих объектов и независимо от возможностей практического выделения составляющих их частей, тем не менее эти понятия никогда не могут освободиться от своих «родимых пятен» и навсегда сохраняют отпечаток этого первоначального понимания, К тому же это понимание поддерживается и подкрепляется тем, что, вводя понятия об определенных элементах того или иного сложного целого гипотетически, независимо от возможностей практического выделения соответствующих этим элементам «простых» тел, мы всегда стремимся подкрепить свое предположение практическими действиями и получаем действительную уверенность в реальном существовании предположенных элементов только тогда, когда нам удается выделить их практически и воспринять - непосредственно или опосредствованно - как реальные, обособленно существующие целостности. И хотя эти выделенные из сложного целого части уже не являются элементами и, наоборот, элементами мы можем называть части более сложного целого только до тех пор, пока они находятся внутри этого более сложного целого, - несмотря на все это, понятие об элементах как по характеру своего возникновения, так и по характеру употребления неразрывно связано с понятием «простого тела», выделенного из рассматриваемого целого, и, можно даже сказать, основывается на этом понятии. Другими словами, понятие о «простом теле», выделенном из сложного целого, определяет понимание элемента, то есть части, находящейся внутри сложного целого.

Обозначая как «простое тело» то, что может быть выделено из сложного целого в виде реально существующего природного тела, то есть определенное субстанциальное образование, мы предполагаем, что и внутри сложного целого, внутри структуры, то есть как элемент, это будет субстанциальное образование.

Обозначая как «простое тело» то, что может быть выделено из сложного целого в виде самостоятельной целостности, мы предполагаем, что и внутри сложного целого, внутри структуры, то есть как элемент, это образование существует как некая относительно самостоятельная целостность.

Таким образом, под элементом мы понимаем, прежде всего, мысленно выделяемое в сложном целом, относительно обособленное и самостоятельное, субстанциальное образование.

2. Чтобы исследовать и воспроизвести в мысли структуру сложного целого, недостаточно только выделить и как-то обозначить его относительно самостоятельные субстанциальные части - элементы; надо выделить и исследовать, во-первых, свойства всех входящих в структуру элементов, во-вторых - связи между элементами.

Хотя почти все реальные образования состоят из ряда более мелких составляющих и поэтому должны изображаться как сложные, имеющие структуру объекты, тем не менее, рассматривая их как элементы какого-либо сложного целого, мы предполагаем, что они не имеют внутреннего строения. Иначе говоря, принимая какие-то образования за элементы, мы тем самым отвлекаемся от их внутреннего строения, предполагаем их «простыми» и далее неразложимыми. А отсюда следует, что анализ внутреннего строения элементов какой-либо структуры при анализе этой структуры исключается, отпадает. Остается задача выяснить «внешние свойства» элементов. И здесь, прежде всего, приходится различить два типа свойств: «свойства-атрибуты» и «свойства-функции».

3. Атрибуты - это свойства, принадлежащие рассматриваемому элементу независимо от его места и роли в целом. Атрибуты элемента присущи ему как самостоятельному, «замкнутому в себе» целому и сохраняются независимо от того, как мы это образование рассматриваем: само по себе, изолированно от других, как обособленное тело - или как элемент, как часть более сложного целого, находящуюся в связи с другими элементами, с другими частями этого целого.

Свойства-атрибуты есть внешнее проявление внутреннего строения элемента.

Свойства-функции, наоборот, не присущи этому образованию, взятому самостоятельно, изолированно от других. Функции есть определенное отношение рассматриваемого субстанциального образования к другим, вместе с которыми оно составляет более сложное целое. Иначе говоря, функции есть свойства данной части целого, возникающие за счет ее связей с другими частями целого.

Понятие свойств-функций есть не что иное, как особый способ рассмотрения связи. Говоря о функциях какого-либо элемента сложного целого, мы, фактически, говорим о связях, в которых находится этот элемент. Выделение отдельного элемента структуры предполагает разрыв связей, в которых он существует как элемент, и, следовательно, уничтожение его функций, ибо функции не присущи ему как самостоятельному изолированному телу. По существу, мы даже не имеем права рассматривать функции как свойства элементов, так как они являются связями. И тем не менее, мы всегда рассматриваем функции как свойства элементов, и даже более того, мы говорим о функциях как о свойствах, присущих тем или иным исследуемым образованиям не только внутри сложного целого, то есть как элементам, но и тогда, когда они выделены из структуры сложного целого и рассматриваются изолированно от этой структуры. Это происходит потому, что, выделяя элементы структуры в мысли, мысленно разрывая связи структуры с тем, чтобы исследовать ее отдельные элементы, мы хотим исследовать их именно как элементы, а не как «простые тела», как части более сложного целого, а не как изолированные самостоятельные объекты. Мы хотим сохранить и сохраняем таким способом связи элементов. И наоборот, задача исследовать элементы, мысленно выделенные из сложного целого, именно как элементы каких-то структур решается благодаря тому, что, выделяя мысленно какой-либо элемент структуры, мысленно разрывая связи структуры, мы рассматриваем функции не как обозначения связей, в которых существует элемент внутри более сложного целого, а как свойства элементов самих по себе, и тем самым сохраняем связи, разрывая структуру.

Таким образом, введение наряду со «свойствами-атрибутами» «свойств-функций», по существу, оказывается приемом, посредством которого мы рассматриваем связи целого, имея перед собой лишь одну составную часть этого целого, - оказывается способом изолировать часть, вырвать ее из связи с другими частями целого, в то же время сохраняя эти связи для исследования.

После этих методологических замечаний мы можем вернуться к вопросу о разложении языкового мышления на материал и функции.

Приступая к исследованию какого-либо сложного структурного объекта и подходя к нему со стороны одного из субстанциальных элементов, мы можем выделить в этом объекте две различные стороны, два момента: функцию и «материал». Понятие «материала» в этом употреблении соотносительно с понятием функции. Выделив в рассматриваемом объекте функцию, мы получаем в остатке материал. Так как всякий субстанциальный элемент сложного целого может находиться в многоразличных отношениях с другими элементами, то материал выделенного объекта, остающийся после выделения одной какой-либо его функции, представляет собой какую-либо субстанцию с ее свойствами-атрибутами, несущую на себе ряд других функций. Часто этот материал сам может рассматриваться как самостоятельный объект, идеальный или реальный, существовавший именно в такой форме раньше или даже существующий сейчас. Он может быть вторично подвергнут тому же анализу и, в свою очередь, разложен на функцию и материал. Последовательное применение этого приема позволяет постепенно выделить, абстрагировать различные функции исследуемого объекта и рассмотреть их по отдельности или в определенных комбинациях (см. § 27, п. 1). В конечном пункте расчленения исследователь получает «чистую» субстанцию анализируемого объекта с его свойствами-атрибутами и ряд свойств-функций, которые несет на себе эта субстанция в связи с другими процессами и явлениями.

Разложенное таким образом «языковое мышление» выступает перед нами как совокупность строго фиксированных групп звуков, движений, письменных изображений (чистая субстанция), несущих на себе ряд функций. Из всей массы весьма разнообразных функций языкового мышления, выделенных различными исследователями, мы (в соответствии с общими задачами нашего исследования и на основании соображений, изложенных в примечании к § 13) берем две, на наш взгляд, основные и достаточно общие функции: функцию «отражения» и коммуникативную функцию. Представленное в таком виде языковое мышление мы будем называть языком, взятым в функции мышления, или просто языком. Итак, язык есть совокупность строго фиксированных звуков, движений, письменных изображений, вообще - любых субстанциальных элементов, которые несут на себе две функции: коммуникативную и отражения.

Заметим, что только такой подход к изучению языка вообще и каждой его единички - языкового выражения, знака, - то есть расчленение их на материал и функции, позволяет рассмотреть значение как действительный ингредиент языкового выражения, как его сторону или «момент структуры».

К языку, в соответствии с вышеприведенным определением, надо будет отнести, наряду со словами обычного разговорного языка, математические символы и формулы, химические формулы, формулы логики и политэкономии, графики и т.п. К языку надо будет отнести также геометрические фигуры, изображения треугольников, пирамид и т.п. Даже реальные предметы (например, зерна проса или раковины) в определенной связи могут быть и становятся языковыми выражениями.

Под знаком языка в этой связи мы будем понимать вообще всякое движение, звук, письменное изображение (и даже реальный объект), имеющие какую-либо самостоятельную коммуникативно-отражательную функцию, неразложимую на более мелкие составляющие части, имеющие эту функцию. Мы будем называть такой знак «словом», даже если это обозначение элемента в структурной формуле химии. При этом для нас будет совершенно безразлично, где и как функционирует этот знак - сам по себе, самостоятельно, вне связи с другими знаками, или в связи с другими, внутри сложного знакового комплекса. Для обозначения последнего, то есть для обозначения комбинации знаков, имеющей особую коммуникативно-отражательную функцию, несводимую к функциям составляющих ее знаков, мы будем по-прежнему употреблять термин «языковое выражение». В частном случае языковое выражение может состоять из одного знака.

Против приведенного определения языка может быть выдвинуто возражение, что-де не всякое проявление - по общему признанию, безусловно языковое - может быть изображено в виде материала, несущего на себе функции отражения и коммуникации. Например, молитва или приказание, по-видимому, не содержат отражения действительности, а внутренняя речь - коммуникации. Однако эти во многом правильные соображения о природе ряда знаковых проявлений могут быть выдвинуты в качестве возражений приведенному определению только в связи с одной молчаливо принятой предпосылкой, а именно, что первое, исходное определение предмета внутри теоретической системы должно соответствовать всем без исключения явлениям этого предмета. Но эта посылка не соответствует действительному положению дел. Внутри теоретической системы исходное определение предмета не должно и не может соответствовать всем - простым и сложным, развитым и неразвитым - явлениям определяемого предмета. Так, к примеру, К. Маркс, определяя товар как единство потребительной стоимости и стоимости, показывает затем, что в развитом буржуазном обществе товаром может быть и то, что не имеет стоимости. Даже такой, казалось бы, товар из товаров, как деньги, в своей бумажной форме фактически не имеет стоимости; он является лишь чисто формальным заместителем, знаком ее. Несмотря на это, определение товара, данное К. Марксом, действительно охватывает весь предмет, все входящие в него явления, потому что их точные определения выводятся из исходного внутри теоретической системы «Капитала». Значит, первое определение предмета внутри теоретической системы не должно непосредственно соответствовать всем явлениям предмета, но оно должно составлять основание, из которого можно вывести определения для всех них. Приведенное выше определение языка, как мы убеждены, удовлетворяет этому принципу. Молитва, приказание, внутренняя речь - все это действительно языковые явления, но явления, относящиеся к развитой, дифференцированной его форме, и их определения нужно еще теоретически вывести из исходного. Другими словами, нужно теоретически рассмотреть развертывание языковых форм и на этом пути вывести указанные языковые проявления как развитие или модификации исходных функций отражения и коммуникации (по этому поводу см. [Выготский, 1956: 56-109, 320-384; Гальперин, 1957 (1)].

В связи с определением понятий языка целесообразно определить здесь и понятие речи. Иногда последний термин употребляется как синоним языка, в других случаях - как обозначение способности производить членораздельные звуки или самой этой деятельности; в ряде случаев этим термином обозначают деятельность, включающую в себя весь комплекс процессов говорения, отражения, экспрессивного выражения, писания и т.п., чаще же - сторону этой деятельности, заключающуюся в установлении связи общения. Мы будем употреблять термин «речь» в предпоследнем смысле, то есть для обозначения самого реального явления, деятельности, включающей в себя весь комплекс процессов говорения, писания, общения, отражения, экспрессивного выражения и т.п. Соответственно, мы будем говорить о речевых выражениях, обозначая этим термином сложные речевые единицы, состоящие из более мелких осмысленных единиц и имеющие в то же время особый смысл как целое. Речевые выражения есть реальные объекты, подлежащие исследованию в различных аспектах: со стороны деятельности создания субстанциальных элементов речи, со стороны процессов отражения и общения, в плане эмоциональной окрашенности и побудительных причин речи и т.п. Языковое выражение с этой точки зрения есть абстракция, односторонне изображающая речевое выражение, есть абстрактно выделенный предмет, подлежащий исследованию только в аспекте процессов коммуникации и отражения.