Компьютерное творчество в процессе становления информационного общества

Следовательно, компьютерная игра с анимацией является своего рода мистическим действием. Необходимость существования в жизни подобных практик очевидна: «Повседневность умирает в безумии, если не черпает силы из мифа» (69, 124). Чередование обыденного и над-обыденного (как то: праздника, ритуала, «экстрима» и т.д.) задает смысл и тому, и другому, вопрос, однако, заключается в том, какую долю в жизни занимать этому над-обыденному. Ряд исследователей полагает, что перевес мистических практик (и в частности, виртуальных игр) является ненормальным для современного человека. Однако человек пребывал в первобытном состоянии необозримо долгое количество лет, провидя мистическую сопричастность вещей и явлений каждый раз, когда пытался что-то объяснить себе. Такой способ бытийствования нельзя однозначно считать неприемлемым, тем более мало оснований распространять негативную оценку на играющего в компьютерные игры. Скорее, эта отрицательная оценка продиктована страхом перед необычным и смутным опасением его «мистической» сути, которое всегда существовала в отношении феноменов такого рода. В современном дискурсе оно оформляется как «нарастание иллюзорности»: "…линия развития - храм, книга, фильм, сериал, компьютерная игра в шлеме с джойстиком и т.д. четко, ясно, бесстрастно и недвусмысленно рисует нам линию слияния человека с виртуальным продуктом…» (85, 47). Однако размывание четких границ человеческого тела сейчас - процесс, касающийся далеко не только виртуальности. Проблематично иногда считать представителей различных рас одним биологическим видом, непонятно, какой канон здоровья и «нормальности» вводить при современном уровне медицины, образе жизни и экологической обстановке, и так далее. Собственно, компьютерная игра, если принять на веру тезис о том, что человек никуда не «выпадает» на время ее осуществления, а напротив, существует параллельно в двух мирах, не менее непосредственна, чем, например, игра настольная, хотя бы за счет телесного взаимодействия с монитором, клавиатурой и мышью (27, 21). Следует принять во внимание тот простой факт, что если человек играет, получая положительные переживания за счет данной практики, значит, во-первых, он может играть (то есть его реальность позволяет ему пренебречь другими видами деятельности), во-вторых, данный вид удовольствия ему необходим. Он не теряет интереса к игре с анимацией, следовательно, другие виды над-обыденного для него не выполняют своей компенсаторной функции. Это легко объяснимо, поскольку количество ритуалов, которые человек считает для себя обязательными, в современной жизни заметно снижено, точно так же, как и праздников (многие из которых существовали как общепризнанные в социуме, но потом утратили свою значимость за счет секуляризации общественных представлений, смены идеологических парадигм и т.д.), а также необычных, экзистенциальных ситуаций вообще. Надо заметить, что переживания и в том, и в другом случае были однотипны, одно мистическое действие заменило другое (не надо и пояснять, что «праздник» и ритуал задавался не внешними атрибутами, а внутренним состоянием переживающего его человека, который использовал эти атрибуты для приведения себя в соответствующее расположение духа).

«Игра по правилам» и игра с компьютерной анимацией (взаимодействие человек-машина) не могут считаться творчеством: в обоих случаях мы видим явное действие по шаблону (правила не только четко заданы, но и четко оценены, поэтому игра состоит в приближении к самой совершенной из заданных конфигураций), хотя для достижения задач этих игр во втором случае происходит обращение к первобытному состоянию человеческой психики, а в первом нет. Сетевые игры (взаимодействие человек-человек), напротив, выполняя адаптационную и компенсаторную функции, являются еще и творчеством. Творится, прежде всего, текст в прямом смысле (то есть художественные образы, за которыми стоит обусловленный игрой и собственными ценностями индивида смысл), а также структура игры, поскольку она зачастую задается ее участниками (возможны повороты сюжета). Сетевая игра является синтезом всех видов общения. Действительно, игроки общаются и в режиме «on line», и заочно, имеют возможность создавать разные по объему тексты (некоторые из которых можно считать законченными произведениями, годными для последующего обсуждения), получать новые знания (как друг от друга, так и от создателей игры, воссоздающих, например, определенную эпоху или элементы другой культуры). В то же время она включает в себя элементы двух вышеназванных видов игр: сюжет и стратегия поведения может восприниматься как головоломка, которая, правда, может быть решена не предзаданным заранее способом (и здесь оценка «социума» успешности игры озвучивается другими игроками), тогда играющий занимает позицию «над» игрой, а может переживаться непосредственно, либо через параллельное, мистическое существование в двух мирах, либо вообще через лицедейство, актерскую игру, в процессе которой восприятие реального мира подавлено. Сетевая игра аккумулирует все способы удовлетворения запросов, с которыми человек приходит в виртуальность вообще. Тем не менее, ее сложность, непредсказуемость и растянутость во времени затрудняет получение необходимого эффекта в конкретный момент времени, поэтому игрушки-головоломки, игры с анимацией и сетевые игры существуют параллельно, не уничтожая друг друга. Компьютерные игры - это то, с чем интенсивно манипулирует человек: «Даже Читатель, культовая фигура предшествовавшей эпохи европейской книжной культуры, был, по существу, пассивен в усвоении того, что вкладывала в него другая культовая фигура эпохи - Писатель. Компьютерный игрок активен» (7, 30). Таким образом, компьютерная игра, с одной стороны, выполняет функцию других видов деятельности, вытесненных на данном историческом этапе из человеческой жизни (того, что выше названо «над-обыденным»), а с другой стороны, является одним из вариантов творческой активности. Творчество само по себе не нуждается в социализации (если только данный его вид не предполагает участия этого самого социума), поэтому опыт творчества в компьютерной игре самодостаточен. Текст и роль, созданные в процессе компьютерной сетевой игры, есть просто «продукт жизнедеятельности» в виртуальном мире (собственно, так же, как и общение), результат проживания Я в нем, а потому его ценность определяется не удельным весом реальности (в частности, тактильных ощущений), которая в них содержится (вернее, не содержится), но тем, удалось ли адекватно выразить человеку то, что является для него жизненно важным.

Рассматривая все три аспекта виртуальной реальности, то есть виртуальность как искусство, как способ общения и как игру, есть большой соблазн уравнять их статус. Например, используя для этого так называемый «виртуальный подход»:"…Психику человека можно рассматривать как иерархию реальностей, находящихся в виртуальном состоянии. Человек живет обычно на одном из возможных уровней психической реальностей, относительно которой все остальные имеют статус виртуального существования. Принятие идеи виртуальности приводит к тому, что психика рассматривается как сложное образование, включающее в себя разнородные реальности, не сводимые не только к непсихическим реальностям (например, физиологической или социологической), но и друг к другу. Виртуальный подход дает возможность [получить] модель человека, в частности, модель интеллекта, адекватную поведению человека в информационных виртуальных средах, которые станут базовыми в наступающем информационном обществе (123, 6). Однако неперспективно рассматривать создание произведений искусства и другую деятельность просто в качестве проявлений различных состояний психики, это ничего не проясняет о специфике разных видов человеческой деятельности, хотя таким определением охватываются основные ожидания, предъявляемые нами миру, который мы называем «реальным»: в реальности человек находится большую часть времени (даже с учетом доли сна, который тоже рассматривается Н.А. Носовым как «виртуальность», хотя не ясно, считает ли он таковой всё состояние не-бодрствования или только сновидения), затем, она дает наиболее непрерывную и полную картину окружающего мира, а кроме того, мы присутствуем в ней телесно. Искусство, в том числе виртуальное, не отвечает этим требованиям, оно может считаться «альтернативным миром» лишь метафорически. Произведения искусства не «длятся», длится и эволюционировать может только эстетическая оценка, но даже она «искусственна», в том смысле, что дается законченному предмету, выделенному и показанному в каком-то контексте. Размышления и эмоции, выходящие за рамки этого предмета, будут уже автономны, «спровоцированы» произведением искусства, но и только: эстетическая оценка и рефлексия над ней различаются как причина и следствие. Другое дело виртуальное общение и виртуальная игра. Как и в обычной реальности, в виртуальности люди общаются и играют изредка, присутствуют (феноменологически и для-нас, как партнеры общения и игроки) изредка, однако кто-то присутствует там постоянно, за счет чего виртуальный мир непрерывно оживлен этим человеческим присутствием. Виртуальность представляется некоей «средой», в которой человек может находиться время от времени. Так, например, Марианская впадина, в принципе, досягаема для человека, хотя без специальных приспособлений пребывать там он не может, и вполне реальна, хотя там нет почти никакой органической жизни, не говоря уж о людском присутствии. Более того, некоторые объекты (например, удаленные космические тела) для нас пока вообще недосягаемы, но от этого не менее реальны. Виртуальная среда более «человечна», чем природная, хотя лучше всего она, конечно, приспособлена для программных вирусов и прочих неживых объектов. Поэтому некорректно «упрекать» виртуальность в том, что человек способен присутствовать в ней только дискретно. Это действительно альтернативный мир, созданный человеком, причем виртуальное общение и виртуальная игра несут в себе все родовые характеристики этих реальных действий (общения и игры). Надо заметить, что в современной культуре телесность в общении (если оно не подразумевает близости или сексуальной игры) как таковая игнорируется. Считается неприличным телесный контакт (кроме, разве что, рукопожатия), больше того, даже продолжительный визуальный контакт. Человек заботится о том, чтобы быть телесно-нейтральным, считается неэтичным акцентировать внимание на телесных особенностях собеседника, навязывать окружающим запах своего тела, обнажаться без причины, демонстрировать любые телесные выделения и т.д. В игре тем более требование телесного присутствия игрока не является обязательным, это просто может быть задано правилами, которые изначально произвольны. Поэтому если рассматривать общение и игру в чистом виде, не возлагая на них не соответствующих их назначению функций и не придерживаясь установившихся привычек, характерных для реальности, то надо признать, что в этом виртуальном (альтернативном) мире они полноценны и самодостаточны. Реализация Я в виртуальности индифферентно к его телесности, это особенность данной сферы человеческой деятельности и мира вообще. Следует также отметить, что компьютерное творчество, при всей его кажущейся легкости, нельзя считать «квазитворчеством» или «творчеством масс» в противовес «реальному» творчеству «элиты», поскольку разделение на «массу» и «элиту» существует в виртуальном мире точно так же, как в реальном, причем с развитием виртуальных ресурсов оно становится все более ощутимым.

2. Компьютерная реальность как часть обыденного мира

2.1 Общество третьей волны

Современное общество часто называют «информационным», акцентируя внимание на том, что именно информация является основным «продуктом» купли-продажи и обмена. Это представление превратилось в такое устойчивое клише, что зачастую термин «информация» воспринимается не только как самодостаточная ценность, но даже как субстрат. Например, в рекламном объявлении можно прочесть следующее: «Создан Информационный Офтальмологический Эликсир для глаз \…\, он производится на водной основе, обработанной на уникальном оборудовании путем многоэтапной бесконтактной информационной записи матрицы здоровых клеток организма человека…» («Комсомольская правДА!», 25 августа - 1 сентября 2005, стр. 14). Спустя некоторое время мы видим «развитие темы»: «Информационный АнтиНаркотический Эликсир воздействует на больного не химией, а информацией…», «Информационный АнтиАлкогольный Эликсир уникален тем, что воздействует не химией, а информацией…» («Комсомольская правДА!», 20 - 27 апреля 2006, стр. 3, 10). Такой текст свидетельствует, что «лечить информацией» для потребителя - удобоваримая и как бы даже понятная процедура. Не имеет значения, насколько шарлатанским или действенным является данный эликсир, реклама в любом случае должна внушать доверие. Следовательно, «информация» превращается из средства для чего-то (например, шантажа или выбора наиболее эффективного способа действий) в нечто вроде философского камня, а параллельно с этим - в предельно общее понятие, до которого упрощают специфические медицинские (и вообще научные) термины. Последнее, например, может быть задано так: «Памятуя, что движение - способ существования материи, можно утверждать, что информация реализует этот способ, являя собой меру изменений, которыми сопровождаются все протекающие в мире процессы» (1, 182). Конечно, можно считать, что такое расширенное толкование понятия является как раз одной из главных примет информационного общества, однако, делая из термина основную философскую категорию, поневоле упускаешь и его специфику, и «современность». Все-таки, очевидно, понятие «информация» надо понимать более узко, как «меру изменений» чего-либо, которую умышленно производят и транслируют, а также умышленно считывают, интерпретируют, используют в современном обществе, стремясь улучшить ту или иную ситуацию в соответствии со своими представлениями.

Определив так термин «информация», можно, соответственно, прояснить для себя, в чем специфика современного «информационного» общества. Никогда прежде человек не производил столько информации именно с целью передать ее и никогда прежде не потреблял в таких дозах. Существовало оптимальное ее количество, которой было «достаточно» для подавляющей массы людей. Множество «фактов» не становились «информацией», хотя попадали в чье-то поле зрения. Например, сторонний наблюдатель мог подметить какой-то фрагмент частной жизни субъекта. Однако это еще не «информация», даже, пользуясь цитатой из известного фильма, не «информация к размышлению», так как ее передают не умышленно и воспринимают, не обдумывая, и сознательно не используют. Для того чтобы начать размышлять над подсмотренной «картинкой», наблюдатель должен воспринять ее именно как объект для рефлексии. Он превращает ее в материал, обрисовывает для себя предмет осмысления, и только потом начинает «обрабатывать». В до-информационном обществе тотальное использование полученного знания как информации было уделом сплетников и прожженных интриганов, причем и те, и другие естественным образом ограничивали сами себя: первые захватывали лишь тот объем информации, который могли запомнить и связно передать, вторые исходили из конкретных потребностей. В современном обществе («обществе потребления», как его назвал Э. Фромм), где информация становится товаром (68, 296), она производится и транслируется в количестве, превышающем возможность одного человека удержать его в памяти, и потребляется в количестве, превышающем возможность обдумывания. Эта избыточность как бы ориентирована на потенциальный спрос, однако дается общим потоком, не систематично, что не раз подчеркивалось самыми разными исследователями. В результате формируется пресловутая «мозаичность мышления», которой, пожалуй, в наибольшей степени приписываются негативные последствия массированного воздействия на психику «информационных потоков».

Нельзя не заметить, однако, что эта мозаичность (мышления и мировоззрения) выполняет позитивную функцию, защищая человека от информационной экспансии. Информация содержится в памяти массы представителей культуры, поэтому возможна «урезанная» форма коммуникации, без конечных прояснений смыслов, которые хотят передать. Существенно не только то, что люди зачастую ссылаются на общеизвестное, но и то, что так же часто это общеизвестное вовсе не известно в полном объеме или очень хорошо забыто и реципиентом, и самим говорящим. Например, герой фильма «Сотовый» («Cellular») бросает своему противнику: «Ты уже клялся - «Хранить и защищать…»». Сомнительно, что он знает полный текст клятвы полицейского - и так же сомнительно, что ее помнит коррумпированный полицейский, не говоря уж о кинозрителе (даже западном). Происходит отнюдь не цитирование какого-то известного текста, цитатой это было бы в том случае, если бы выражение «Хранить и защищать» являлось бы, например, рыцарским девизом какого-либо персонажа, то есть законченным по форме и смыслу. Произносится не цитата, но ссылка, не на текст, а на смысл. В современном мире, перегруженном текстами, происходит замена точного цитирования (которое требует временных и ресурсных затрат) указанием на смысл. Считается, что философии постмодерна (а по сути, всей постмодернистской культуре) присуща цитатность. Любая фраза, ситуация, фрагмент смысла тут же становится в ряд сотни подобных, восприятие «болеет» дежавю и ставит кавычки. На мой взгляд, полноценное цитирование жестко обусловлено задачей (каковой может быть создание научного текста, апелляция к сакральному тексту, который нельзя исказить, стремление верно трактовать букву закона в юриспруденции и т.п.) Восприятие и без этого надрывается, перегруженное контекстами и текстами, культурными смыслами, словом, потоком информации. Скользить по поверхности смыслов, стремясь избежать их тотальности, вслед за Ж. Делезом - этот радикальный рецепт, вероятно, возник как первая (и неудачная) попытка оградить себя от этого потока. «Шизофренический дискурс» провалился, в культуре стихийно выработался другой механизм защиты. В списке расхожих цитат субъекта остается малая толика того, что было выучено или «запало в память», остальное существует как пометка, ссылка, позволяющая оживить смыслы. Это не символ и не «культурный код», поскольку последнее само нагружено смыслом в свернутом виде, но достаточно произвольное, сиюминутное и поверхностное образование, которое, однако, все-таки остается понятным. Ссылка чрезвычайно удобна, но она дает дальнее приближение к предмету и никак не интегрирует его в общую систему представлений, отчего и способствует усилению «мозаичного» восприятия мира.

В целом, упрек в не систематичности (мозаичности) мировоззрения как в чем-то одиозном или даже просто «неэффективном» довольно спорен. Не затрагивая вопроса свободы, плюрализма взглядов и прочих духовных феноменов современности, которые могут считаться ценностями и сами по себе, соотнесем понятие «систематичность» с понятием «мировоззрение». Систематичность - отличительная черта науки, философии, другого специализированного современного знания, нацеленная на то, чтобы полно и непротиворечиво описать и объяснить предмет исследования. Это есть метод, понуждающий рассматривать данный предмет как систему, то есть такую совокупность элементов (частей), взаимодействие которых в рамках этой системы порождает новые свойства, отсутствовавшие у них ранее. Изменение каждого из этих элементов качественно изменяет систему. Все это позволяет рассматривать систему как определенное целостное образование по отношению к своим частям.

Не останавливаясь на том, сколь часто и долго даже научные представления оставались не систематичными, примем за аксиому, что современный ученый стремится оформить свои знания в систему. Но даже в построении этой системы есть достаточная доля произвола. В принципе, если орнитолог не делает обобщающих заявлений вроде «Все лебеди белые», он может спокойно систематизировать свои выкладки, касающиеся популяции белых лебедей, при этом полностью игнорируя черных лебедей из другого полушария. Его система будет неполной, но верной, поскольку он сам задает ее рамки. То же самое будет наблюдаться в области гуманитарных наук, например, С. Хантингтон в своем «геополитическом трактате» «Столкновение цивилизаций» выбирает такие критерии рассмотрения системы цивилизаций, что общность морали и некоторых социальных институтов разных этносов для него оказывается предметом «глубоким», но «несущественным» (174, 74). Этот подход также систематичен, хотя из рассмотрения выброшено то, что раньше составляло саму суть определения термина «цивилизация». Выбор системы диктуется задачей, поэтому она зачастую умышленно не охватывает все известные факты.

Произвол в построении системы возрастает на порядок, когда речь заходит о взгляде на окружающий мир. Первозадача субъекта в мире - освоиться в нем и освоить его, а отнюдь не познать. Считанные единицы людей способны учить язык, на котором не с кем поговорить, строить теории, которые никогда не будут соотнесены ни с какой практикой, и т.д. Разумеется, познание способно отрываться от интенции освоения, становиться как бы чистым и максимально бескорыстным в видимом плане, однако они продолжают бытийствовать совсем рядом, недаром в словарях познание определяется как «духовное освоение реальности». Самое пассивное познание есть экспансия, «приручение» мира, делание его «своим» (а не наоборот). Это и есть финальная причина возникновения какого то ни было мировоззрения. Соответственно, есть несколько путей получения комфортной степени «свойства» мира, систематизация - это один из путей, сложный, трудоемкий и противоречивый, мозаичность представления - это другой, гораздо более быстрый и эффективный путь, позволяющий постоянно чувствовать родственность с миром, переживать узнавание смыслов (ссылок). Желание придать объекту системность зачастую придает больший порядок тому, что содержит меньший (сталкиваемся с «идолом рода» по Ф. Бэкону), это попытка зафиксировать тождественность себе, которую мы за ним усматриваем, попытка наименовать его части и установить границы. Человек, однако, обычно пользуется не строго систематизированным языком, содержащим массу архаизмов, без всякого внутреннего сопротивления употребляя фразы типа «Солнце встало», хотя со школы знает, что Земля повернулась к Солнцу, произносит нелепые слова о страусах, прячущих голову в песок (причем этот страусиный «способ самозащиты» не закреплен даже в фольклоре, а просто болтается как красивый образ параллельно другим страусам, про которых этот же самый человек смотрит документальные фильмы), произвольно, за счет эмоциональной окраски, меняет смысл терминов, разбивая системы, в которых они являются элементами. Островки хаоса, мозаичность постоянно возникают в результате одной лишь речевой практики. Человек в принципе не нуждается в том, чтобы все его взгляды на мир были систематизированы, поскольку у него есть масса насущных целей, для каждой из которых пригодна та или иная «подсистема». Упорядочение взглядов и слов всегда насильственно, это жесткий приоритет одной цели над остальными, подвижничество, фундаментализм. Любое представление, не когерентное выбранной системе, отбрасывается как недостойное внимания или оценивается как ложное.

Это утверждение касается, на мой взгляд, любой культуры, даже самой монолитной. Единое представление об устройстве, причинах и целях развития окружающего мира, которое и заставляет всех представителей культуры чувствовать себя одним целым, может быть в чем-то бессистемно, противоречиво, алогично, включать несущественные элементы и игнорировать важные. Внутренняя цельность, выраженная, может быть, не совсем даже подходящими символами, важнее систематичности. Так, христианское вероучение в Средние века было противоречиво, создавая огромные трудности тем богословам, которые хорошо знали доктрину. По сути, христианская философия как таковая невозможна, попытка осмыслить и систематизировать в полном объеме все священные тексты приводит либо к абсурду, либо к агностицизму, либо к ереси. Тем не менее, христианская философия существовала, а христианская вера не только существовала, но и служила мощной интегрирующей силой, формирующей европейскую культуру.

Запас «мозаичности», то есть недостаточная систематичность взглядов на мир, позволяет безболезненно адаптироваться к новым представлениям. То, что вызывает революции и крах научных теорий, не всегда откликается таким же катаклизмом в культуре. То, что не может проигнорировать ученый, совершенно свободно может просто отбросить от себя конкретный индивид. В следующем поколении или через поколение это отброшенное станет общепринятым. Стабильность того, что необходимо освоить (то есть мира), задается в первую очередь привычностью физической реальности (видимой: 9 или 10 планет в нашей Солнечной системе, состоит мир из атомов или есть еще микроэлементарный уровень материи - несущественно), а во вторую - привычностью окружающего духовного пространства. Аутсайдеры в обществе - это отнюдь не те люди, чья система взглядов была побеждена или вытеснена новой системой в прямом столкновении, но те, кто лишился привычных ее элементов, самих по себе, возможно, индифферентных к этому новому, кто не может теперь ни заставить их взаимодействовать как одно целое, ни сложить из них мозаику. Именно «чуждость», неузнаваемость нового мира оттесняет человека за скобки.

Следовательно, существует «хорошая» и «плохая» мозаичность, то есть две ситуации, в одной из них присутствуют необходимые индивиду элементы, которые он волен комбинировать в систему, но может воспринимать и фрагментарно, в другой же нет, необходимые для душевного комфорта объекты и феномены «изымаются из оборота». Некоторым исследователям это даже дает повод делать этические выводы: «Если приверженность долговечным ценностям находится сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает и сама идея длительности и бессмертия. Но бессмертие оказывается в кризисе в силу того, что главная, повседневная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами в человеческой жизни, подрывается всем современным опытом. Это разрушение доверия порождается, в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, неуверенностью и неопределенностью места человека в обществе» (10, 201). Если припомнить здесь альтернативу «иметь или быть», озвученную Э. Фроммом в одноименной работе, можно реконструировать весь порочный круг: в «обществе потребления» человек начинает идентифицировать себя через то, чем владеет, а поскольку эта собственность принципиально недолговечна (производится, чтобы вскоре смениться чем-то более модернизированным), человек воспринимает мир и себя-владельца постоянно меняющимся, его вещи-вехи в прошлом забыты, а в будущем видны не далее, чем на сезон, и определяются сторонними людьми.

Этот итог кажется закономерным для горожанина современного не традиционного общества: сам он производит ничтожное количество вещей, которыми пользуется, а те, кто их производит, делают это в соответствии со спросом. В обществе, исповедующим одну мораль, члены его ведут схожий образ жизни, имеют одинаковые желания, которые удовлетворяются по определенным правилам. В обществе плюралистических взглядов на мир его члены имеют разные желания, причем индивидуальное (единичное) желание обычным путем выполнено быть не может. Исчезнувшая из продажи марка сигарет не будет производиться ради одного любителя, а сам он ее произвести не в состоянии. В результате человек приучается любить то, что модно, то, что может быть восполнено из имеющихся вещей. Э. Фромм, видя в этом зависимость от рынка, то есть исключительно негативное явление, не обращает внимания на компенсаторную функцию такой поверхностной любви к новым вещам, к имиджевым знакам, в которые они превращаются. Человек общества потребления приучается заменять изъятые куски мозаики теми, которые есть под рукой.

Теперь спроецируем механизм потребления обычных вещей и товаров на информацию. Часть информации, несущая определенные идеи, поддерживающая некую тему, расставляющая акценты («это важно»), формирующая зачастую духовную потребность в ней, вдруг исчезает, перестает звучать в СМИ, оставляя привыкшего к ней человека в вакууме. Мир представлений получает бреши куда более просто, нежели мир физический; образовавшуюся пустоту заменяет другой информационный поток.

Удивляющая самых разноплановых исследователей не критичность и бессистемность в потреблении информации (фактов, образов) объясняется ими по-разному. Например, С. Кара-Мурза считает, что причиной этому, выступает с одной стороны, манипуляция сознанием в интересах правящего меньшинства, с другой - аутистическое мышление жертв манипуляции. Цель такого типа мышления - «создать приятные представления и вытеснить неприятные, преградить доступ всякой информации, связанной с неудовольствием» (68, 474). Кроме того, «аутизм - болезненное состояние психики, при котором человек концентрируется на своей внутренней жизни, активно уходит от внешнего мира» (68, 183), то есть эти приятные представления остаются не только не проверенными реальностью (их было бы уместно назвать тогда «инфантилизмом» или как-нибудь в этом духе), но и вообще не служат причиной ни к каким действиям (например, получению еще более сильных удовольствий). Однако в такой гипотезе заметен момент противоречия. Во-первых, это аутистическое мышление выбирает из потока информации что-то приятное, успокоительное. Во-вторых, оно «активно уходит» от мира. Средства массовой информации приучают пассивно (не критически) воспринимать ее, после чего мышление активно уходит из реальности. Если бы дело обстояло действительно так, мы имели бы просто смену сфер деятельности субъекта: он жил бы в виртуальном мире, созданном СМИ, в том секторе, который ему нравится, и не хотел из него выходить. С. Кара-Мурза и в этом видит «некогерентность», провал логики (СМИ говорят как бы о реальности, той самой, что за окном, физической, а человек воспринимает ее по правилам искусства, живет в «обществе спектакля»), но активный поиск удовольствий был бы показателем действительно свободного, вполне логичного человеческого выбора, сделанного с гедонистической, или, возможно, «граждански безответственной» позиции. Игнорирование каких-то фрагментов окружающей реальности само по себе может быть осознанной частью мировоззрения (например, религиозного). Если же предположить, что современный зритель полностью пассивен, нужно признать, что он потребляет абсолютно всю информацию, которая ему приятна и которая ему не приятна, не проводя никакой селекции. Конечно, в первую очередь, это затруднено технически, поскольку сложно заранее отсеять те блоки информации, которые не нравятся, и вовремя подключиться к тому потоку, который устраивает. Но это одна из наименее существенных причин. Рассмотрим, например, такой информационный поток, как сообщения о разного рода катастрофах, убийствах и т.д., то есть о насилии и смерти во всех ее проявлениях. С. Кара-Мурза пишет: «Не вполне объяснена цель, но надежно установлен факт: ТВ западного общества формирует «культуру насилия», делает преступное насилие приемлемым и даже оправданным типом жизни для значительной части населения. ТВ резко преувеличивает роль насилия в жизни, посвящая ему большое время; ТВ представляет насилие как эффективное средство решения жизненных проблем; ТВ создает мифический образ насильника как положительного героя. Эксперты ТВ говорят, что, показывая «спектакль» насилия, они якобы отвлекают от насилия реального: когда человек возвращается в жизнь, она оказывается даже лучше, чем на экране. Мол, «создается культура насилия, которая заменяет реальность насилия» (это так называемая гипотеза катарсиса). Психологи же утверждают, что культура насилия не заменяет, а узаконивает реальность насилия. Более того, в жизни акты насилия изолированы, а ТВ создает насилие как систему, что оказывает на психику гораздо большее воздействие, чем реальность. Психолог Э. Фромм считает, что показ насилия ТВ - попытка компенсировать страшную скуку, овладевшую лишенным естественных человеческих связей индивидуумом. Он «испытывает пассивную тягу к изображению преступлений, катастроф, кровавым и жестоким сценам - этому хлебу насущному, которым ежедневно кормят публику пресса и телевидение. Люди жадно поглощают эти образы, ибо это самый быстрый способ вызвать возбуждение и тем облегчить скуку без внутреннего усилия. Но всего лишь малый шаг отделяет пассивное наслаждение насилием от активного возбуждения посредством садистских и разрушительных действий». ТВ становится «генератором» насилия, которое выходит из экрана в жизнь. Во всяком случае, для части населения это надежно подтверждено» (68, 308). Таким образом, имеется целых три версии объяснения культуры насилия в одном абзаце: первая (авторская) заключается в том, что в зрителе с непонятной целью обманом формируется некая неестественная ценность (ценность насилия), она становится приятной (ведь мы имеем дело с аутичным сознанием), и потом человек сам к ней стремится, считая, помимо всего прочего, что эта ценность вполне естественна, взята из жизни. Вторая - Фроммовская - предлагает рассматривать потребление кровавых зрелищ на ТВ как дешевый и легкий стимулятор нервной системы (возможность переживать хоть какие-то эмоции по более-менее пристойному поводу). Третья - это гипотеза катарсиса, то есть, фактически, сублимация негативных импульсов с помощью произведения искусства, в которое превращаются самые что ни на есть «документальные» репортажи. Нельзя не добавить к этому хору голос философов эпохи постмодерна, например, Бодрияра. Эта философия изначально имеет смерть в своем «арсенале», она здесь и метафора, и полноправный философский термин, и тот феномен бытия, на который постоянно обращается их внимание.

Итак, «для своей идентичности субъекту нужен миф о конце, так же как и миф о начале» (23, 285), а современный человек по милости разведения биологической и социальной смерти, которая раньше была одним целым, его лишен. В первобытности «любая смерть социальна, публична, коллективна, это всегда следствие чьей-то враждебной воли, которая должна быть поглощена группой. \…\. Над головой умершего взаимообмениваются злые воли и искупительные обряды. Смерть ставится на кон, выигрывается в символической игре - для умершего выигрышем является его статус, а группа обогащается новым партнером. У нас же покойник - это просто человек, ушедший вон. С ним уже нечем обмениваться. Он еще до смерти стал лишним бременем. В итоге прожитой им жизни-накопления со счета списывают его самого - чисто экономическая операция» (23, 292). То есть социальное «списание» происходит в момент «ненужности», когда человек перестал активно участвовать в обмене, а биологическое и подавно отменяет человека и, собственно, его предыдущую жизнь, так как больше нет места никакому «приросту». То, что Бодрийяр трактует в терминах экономики и что объясняется как будто закономерным развитием власти и символов, то есть контролем над обменом между жизнью и смертью, который затем, при увеличении числа знаков, сделал акцент на более управляемом, на жизни, вытеснив смерть на периферию и в конце концов лишив смысла оппозицию жизнь-смерть, задало следующую максиму: «сегодня быть мертвым - ненормально» (23, 234), хотя смерть видится повсюду. «Репрессивная социализация жизни» привела к «вытеснению смерти» (23, 238), поэтому ее восприятие - и ее прорывы, так как вытесненное не может не обнаруживать себя, - сопряжено с отторжением. Не удивительно, что близкой к смерти темой становится тема эроса: вытесненное желает родиться, миновать вечного избегания.

От этого надо отталкиваться, когда анализируешь подмеченный Бодрийяром феномен: если обычное умирание (от старости или болезни) никого не интересует, смерть в результате несчастного случая возвращает к умирающему интерес. Жертвоприношение и все, что на него похоже, считает Бодрийяр, есть та антиестественность, которая позволяет обществу включать покойника в круг своего внимания. Кажется, что здесь недостает логики: с умершим до срока так же невозможен обмен, как с умершим стариком, почему же поступок, направленный против главного подведения жизненного баланса, обретает какой-то особый смысл? По-настоящему этого особенного смысла и нет; мнимое оправдание заинтересованности - в том, что из насильственной смерти все-таки сделан обмен: жертвуется не сама жизнь, в обмене участвует время (недожитое), которое меняется на какие-то блага для остающихся (эти блага - обретение смысла смерти, смерть стала «выкупом»). «Символический обмен», говорит Бодрийяр, сидит нас куда глубже, чем «экономический порядок»; древний механизм запускается при малейшем сбое социальной репрессивной машины.

Однако из тех же бодрийяровских посылок следует куда более простое объяснение интереса к насильственному прерыванию жизни - это выпускание страха смерти из глубин подсознательного, терапия, которую осуществляет умерший над оставшимися. Это - рождение смерти, и оно осуществляется чьей-то волей. В эросе есть символическое умирание (ослабление энергии, потенции) и реальная жизнь, которую он порождает. «Рождение смерти», таким образом, это символическое ее снятие: тем, что смерть не приходит, а рождается, она отчасти отменена. Ужасная, преждевременная смерть воспринимается как свидетельство - из-за того, что она не скрыта в больнице, а публична (например, в автомобильной катастрофе), не обговорена заранее, а совершилась вдруг. Это свидетельство в пользу вытесненного кошмара (того, что он имеет свой предмет в реальности), вызывающее облегчение, но отнюдь не у группы, а у каждого (одинаково вытеснившего) субъекта в отдельности. Если вид автокатастрофы завораживает 9 из 10 человек, 10-й не обязательно асоциален: его отношения со смертью, может быть, просто нетипичны. Обычный, «стандартный» современный человек испытывает при виде насильственной смерти не «завороженность» (по Бодрийяру, это реакция на нечто вне-ценное, абсолютное), а нечто менее нейтральное: удовольствие, удовлетворение, облегчение («пронесло»), успокоенность. Скрывать в традиционном обществе полагается стыдное, недолжное. Бодрийяр справедливо заметил перемену знаков: раньше смерть была открыта для дискурса, сексуальность находилась под запретом, сейчас наоборот. Следовательно, скрываемая в бессознательном смерть сейчас постыдна (как раньше - сексуальность). Внезапное наблюдение стыдного помимо смущения ободряет того, кто смотрит на нее: человек видит это стыдное не только внутри себя, он освобождается от одиночества своего переживания.

Таким образом, мы имеем целый комплекс функций, которые выполняет пресловутая «культура насилия» на ТВ. В каждой такой функции зачастую скрывается большбя часть негативных переживаний зрителя, неразрывно связанная с позитивными. Исключением надо считать лишь тех людей, которые принципиально отвергают ценность сострадания к другим членам социума и при этом имеют стабильные, устраивающие их представления о собственной смерти, так, что могут не бояться проекции увиденного на экране на свою собственную судьбу. Нельзя не согласиться, что таких людей сравнительно мало. Как правило, сюжеты о насилии вызывают тревогу, подавленность, боязнь за судьбу себя или близких, что может преобразоваться затем в нечто положительное, по любой из вышеприведенных схем (переживание катарсиса или просто облегчения, вовлеченности в ритуал символического обмена или грезы аутистического мышления, моделирующего ситуацию заново). Значит, восприятие телезрителя абсолютно пассивно, оно производит отбор (вернее, блокирование) информации только в том случае, если на экране происходит что-то совершенно не совместимое с их мировоззрением или же что-то совершенно скучное.

Создается впечатление, что эта деятельность - совершенно пассивное поглощение потока информации - является для человека чем-то неестественным, например, результатом манипуляции, который перекрывает возможность иметь собственное мнение и действовать, исходя из него: «Структурный анализ использования воображения «человека играющего» в целях господства дал французский философ Ги Дебор в известной книге «общество спектакля» (1971). Он показал, что современные технологии манипуляции сознанием способны разрушить в атомизированном человеке знание, полученное от реального исторического опыта, заменить его искусственно сконструированным «режиссерами» знанием. В человеке складывается убеждение, что главное в жизни - видимость, да и сама его общественная жизнь - видимость, спектакль. При этом историческое время превращается в совершенно новый тип времени - время спектакля, пассивного созерцания. И оторваться от него нельзя, так как перед глазами человека проходят образы, гораздо более яркие, чем он видит в своей обычной реальной жизни в обычное историческое время. \…\ Г. Дебор отмечает и другое важное качество «общества спектакля: «Обман без ответа; результатом его повторения становится исчезновение общественного мнения. Сначала оно оказывается неспособным заставить себя услышать, а затем, очень скоро, оказывается неспособным сформироваться»». (68, 195). Подразумевается, что информация, полученная из выпуска новостей, должна восприниматься как подспорье для проживания здесь и сейчас своей реальной жизни. То есть процесс восприятия теленовостей и другой информации с экрана должно быть в идеале тем же самым, что непосредственное слушание беспристрастных очевидцев с места катастрофы, которая ощущается как близкая, относящаяся к «моему» освоенному миру. Поэтому довольно часто в связи с подачей информации в современном обществе говорят о том, что угрожающе размыта граница между реальным и искусственным: «Мы говорили об устранении рампы и беззащитности человека в «обществе спектакля». «Устранение рампы» есть нарушение важнейшего культурного табу, запрещающего впускать в мир «потустороннее». Рампа (или рама картины) - это та меловая черта, которая отделяет нашу земную жизнь от созданного фантазией художника ее образа, ее призрака. Эта черта не разрешает ему спускаться к нам, а нам - подниматься в этот призрачный мир. Всякое такое смешивание миров, выходы в мир персонажей картин и портретов, наше вхождение туда всегда представлялось в кошмаре художника встречей с сатанинским началом. \…\ В этом смысле замечательна акция по бомбардировке американской авиацией Триполи в 1986 г. («превентивная акция против возможного нападения ливийских террористов»). Падение ракет на город было приурочено точно к началу вечерних информационных выпусков телевидения США. \…\ Это была первая в истории бомбежка, организованная в назначенный момент как телевизионный репортаж - в большой степени ради этого репортажа» (68, 315 - 316). Однако при этом совершенно выпускается из виду, что географическое расстояние - не менее объективная «рамка», рампа, черта, чем в классическом спектакле или живописи. Говоря точнее, «меловый круг» мысленно очерчивается самим зрителем. Уличный актер может не пользоваться подмостками, однако он «не так» одет, «не так» говорит и «не так» себя ведет, вследствие чего зритель «чувствует дистанцию» между ним и собою. Рампа - это возможность отчуждения. Когда она отсутствует, общество быстро переходит из разряда зрителей в разряд участников, воспринимающих угрозу вполне всерьез, это прекрасно подтверждается, например, реальными событиями 1949 года, когда в Эквадоре началась паника из-за чтения на радио в режиме «репортажа» «Войны миров» Г. Уэллса.

Между тем метафору «общества спектакля» необходимо, на мой взгляд, понимать буквально. Историческая и художественная реальности всегда существовали параллельно. Вот, например, как средневековый героический эпос перерабатывает совершенно недвусмысленные события: «В 778 г. Карл Великий, недавно задумавший воссоздать Римскую империю, ввел войска в Испанию, с 711 г. захваченную маврами (арабами). Поход был неудачен: за два месяца военных действий удалось только осадить город Сарагосу, но у его защитников были неограниченные запасы воды в крепости, поэтому взять их измором оказалось нереальным, и Карл, сняв осаду, отвел войска из Испании \…\ Это событие в «Песни о Роланде» в результате фольклорной трансформации выглядит совсем иначе: император Карл, которому за двести лет, ведет в Испании семилетнюю победоносную войну. Не сдался только город Сарагоса…» (108, 20) - и так далее. Реальные исторические факты известны немногим, фольклорный «вариант» - большинству. Нет никаких оснований считать, что в современном обществе это иначе, его (общества) демократичность заключается только в том, что у большинства теперь есть формальное право и - часто - реальная возможность получить сведения из нескольких источников, связать их, выбрать свою, убедительную версию случившегося. СМИ, делающие из новостей «спектакль», насыщает информационное пространство индивида не лживыми «образами», а прежде всего символами, следуя за культурным «спросом». Сложно предъявить рыцарю-труверу претензию в искажении действительности в угоду определенной социальной прослойки, несмотря на то, что он сам к ней непосредственно относится. Ангажированность искусства - это вопрос, напрямую не связанный с его предметом. Мы видим становление нового жанра - телеискусства; вслед за киноискусством, он проходит свои этапы; возможно, «телеспектакль» с псевдореальных мест происшествия есть аналог «монтажного кино». Новости как «новости» (просто-информацию) смотрит сравнительно мало людей, поскольку они в той самой «реальности», которая «искажается» в процессе манипуляции, их практически не касаются. Новости восполняют выпавшие куски мозаики, поэтому они и допускают такую стремительную замену фактической составляющей. Пассивное восприятие потока информации поддерживает ощущение не дискретного, комфортного, не разорванного мира. Поистине неважно, чем иллюстрировать такой запрос гражданина США как уверенность в доминировании своей страны во всем мире: бомбардировкой Ливии или оказанием гуманитарной помощи населению Африки (хотя бы той же Ливии). «Хорошая» мозаичность, таким образом, поддерживается постоянным присутствием в информационном пространстве определенных кусочков-символов: «военное превосходство», «милосердие и гуманизм», «наилучший путь развития», «вестернизация», «права человека», «экологическая безопасность», «дискриминация меньшинств» и т.п. И нет ничего противоестественного в том, что «бум» интереса к той или иной конкретной теме проходит без следа, заменяясь другими сенсациями - так одна премьера в театре заменяется другой, и никто не делает из этого вывод, что интерес к реальному Петру Великому, о котором была поставлена первая драма, сменился интересом к нереальному Хлестакову, которого выводят во второй комедии. Напротив, устранение идей и образов из обихода создает «дурную» мозаичность, например, П. Бьюкенен замечает: «По решению современного суда Америка избавилась от христианства. Прежняя этика погибла, и общества, которое она объединяла, более не существует» (29, 259), при этом в самых современных справочниках «доминирующей религией» США указано христианство (напр., «Религии народов мира», - М.: ООО «ТД «Издательство Мир книги», 2005. - 128 с., стр. 9). Институты еще не отмерли, церковь активно модернизируется, большинство граждан, несмотря на секуляризацию всех сфер жизни, считают себя христианами, но Бьюкенен видит в этом не кризис, а гибель прежнего общества, призывает изолироваться от чуждых христианской Америке ценностей, ввести жесткую цензуру на уровне каждого дома в отношении СМИ и т.д. Реакция оправданная - исчезновение из виртуального пространства активного упоминания привычных понятий и ценностей порождает ощущение их маргинальности, а другие понятия и ценности слишком противоречат изъятым, чтобы быть безболезненно замененными.

Таким образом, в понятие «информация» в современности вкладывается не менее трех разных смыслов. Первый - оптимистично-прагматический: «Информационное общество - это в определенном смысле мир общения, в котором новые информационные средства становятся одним из важнейших инструментов ориентации человека в действительности» (109, 20); «Роль субъекта в информационном мире носит двоякий характер: добывает новое знание и обогащает информационную модель в результате творческой деятельности…» (28, 24). Информация есть прекрасный инструмент, который позволяет осваивать мир «третьей волны» более полно, управлять им, договариваться, объединяться с единомышленниками (162, 667). Представления о практическом использовании информации отражаются в новой терминологии, например, современное общество описывается как «общество сетевых структур» (network society), поскольку «сетевая структура представляет собой комплекс взаимосвязанных узлов \…\ Согласно закону сетевых структур расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками (или социальными положениями) короче, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети» (71, 494). Понимая упрощенно, информация способна убыстрять социальные процессы, сокращая «физическое, социальное, экономическое, политическое, культурное» расстояние (71, 495). Вера в информацию занимает место «прогресса», оттого столь сильно разочарование в ней, когда выясняется, что информационные потоки не столько адаптируют человека к реальности, сколько подменяют ее собой.

Второе представление логически вытекает из критики первого. Если информация не позволяет адаптироваться к реальности (или позволяет это делать только в узкоспециальной сфере, например, эффективно налаживать работу, одновременно увеличивая мозаичность мировоззрения), то что же она на самом деле делает? Подсказку дает метафора «общества спектакля»: информация становится искусством, пока без деления на жанры. Бразильский сериал показывает зрителям неадекватную Бразилию (в которой 40% населения находятся за чертой бедности), а сеанс телевизионных новостей показывает неадекватную Америку, Россию, Чечню и т.п. Информация как искусство подкрепляет культурные смыслы и ценности; знание той или иной находящейся «на слуху» информации служит паролем в общении, успокаивающим «узнаванием» мира по ссылкам. Надо признать, что расширение освоенного пространства до целого мира большинству людей совершенно чуждо. Мир служит гарантом собственной идентичности, средством подкрепления собственных культурных предпочтений, он всякий раз используется «одноразово». Устойчивое общественное мнение по вопросам, явно (демонстративно, здесь и сейчас) не касающимся данного общества, свидетельствует об определенной политике, проводимой сверху. Кстати, здесь мы сталкиваемся с интересным феноменом: кажется тривиальным, что информация искажается с течением времени, поскольку частично забываются факты, частично утрачивается возможность их верно интерпретировать, в целом, появляется большее поле для подтасовки, так как основная масса очевидцев события мертва, но в то же время кажется вопиющим, если информация при современных средствах связи искажается за счет расстояния. Однако это столь же тривиально. Бразилец становится для россиянина актером телеспектакля, поскольку второй не может встретить первого на улице и убедиться, что телесериал или выпуск новостей из этой страны нарисовал его фольклорный, а не реалистичный портрет. Некорректно будет задать российскому зрителю вопрос, верит ли он выпуску новостей, точно так же, как нельзя задать этот вопрос зрителю исторической драмы о Петре Первом. Возможно, на данный момент он верит. Но если он захочет поехать туристом в Рио-де-Жанейро, он обратится за справками о состоянии дел в стране, безопасности задуманной поездки, уровне жизни и прочем в туристическое агентство, к людям, уже совершившим такое турне, к законам и другим непосредственным источникам.