Компьютерное творчество в процессе становления информационного общества

Наконец, третье представление заключается в том, что информация используется как достоверное знание о мире интеллектуальной элитой. Она действительно делает сеть смыслов, набрасываемую на мир, более мелкой, повышает объяснительный потенциал своих теорий, адаптирует человека (не реального, а усредненного, «некоего господина Бло») к социуму, увязывает разные области знания в единую систему. С. Кара-Мурза считает, что эта элита, особенно на Западе, превратилась в манипуляторов сознания, режиссеров телеспектакля, выпускаемого с какой-то точно намеченной целью. В то же время сам социолог явно относится к интеллектуальной элите, создает свою связанную, системную, «консерваторскую» и «оппозиционную» по сравнению с одобряемой официальной идеологией картину мира. Он считает, что этой способностью обладают все имеющие хорошее образование и здравый смысл люди, чье сознание не «промыто» потоками хаотичной, подавляющей волю информации. Фактически, это значит, что вне пространства информационного общества любой образованный человек автоматически становится философом (осмысливает и систематизирует свое мировоззрение), что очевидно неверно и никогда в истории не наблюдалось.

Деление на «элиту» и «массу» в моем представлении не имеет никакого строгого соотнесения с реальной властью, социальным статусом каждого индивида (множество ученых не занимается философской деятельностью), «здоровьем» общества.

Творческая и в то же время не узко специализированная обработка информации подразумевает активность (желание видеть в мире не мозаику, а систему) и умение мыслить с большей или меньшей строгостью. Следовательно, из средств массовой информации под эту цель стоит выбирать по преимуществу такие, которые позволяют отвлекаться от информационного искусства, то есть, во-первых, не «стирающие» те куски информации, которые могут понадобиться для системы, во-вторых, не принимающие форму насильственно навязанного извне монолога. По сумме искомых черт наилучшим средством будет, конечно, компьютерная реальность (во всяком случае, она конкурентоспособна с книгами и газетами).

Итак, «информационное общество», если его понимать в оптимистическом, «прогрессистском» ключе, то есть как общество, в котором специально производимое и потребляемое знание помогает лучшей социальной и психологической адаптации человека среди других людей, объединяет весьма узкий класс людей. Эпоха «информационного общества» наступила не для всех, она вообще не может «наступить», она есть чистая потенция, которую реализует исключительно персональная активность человека.

2.2 Персональная активность в виртуальном пространстве

Наличие или отсутствие инициативы и активности при использовании виртуальных ресурсов вызывает споры. Статистически было уже подтверждено и то, и другое, поэтому стоит задуматься, по каким параметрам оценивать эту активность. Видимо, интенсивность работы с виртуальными ресурсами сама по себе не убеждает социологов и психологов в том, что человек активен, считается, что он может находиться в сильной психологической зависимости от них (вплоть до того, что придуман даже термин «компьютерные наркоманы», который, хотя и не имеет научного статуса, используется как хорошая описательная характеристика поведения человека - по крайней мере, в СМИ). Косвенным свидетельством «захваченности» виртуальным миром выступает степень социализации человека при помощи компьютера и степень его отчужденности от людей. Сравним две цитаты: «Компьютерные фирмы «Эппл», «Интел» и «Хьюлетт-Паккард» финансировали исследования психологических изменений среди пользователей Интернета. В конце 1998 г. его результаты были опубликованы в журнале «The American psychologist» «Нью-Йорк Таймс». Вот выводы: каждый час использования Интеренета в неделю в среднем сокращает прямые личные контакты пользователя на 2,7% и увеличивает на 1% его «депрессивный потенциал»; виртуальные человеческие отношения, устанавливаемые через Интернет, не дают пользователю той теплоты и поддержки, которая возникает при прямых личных контактах. Таким образом, пользование Интернетом усиливает депрессию и изоляцию человека» (68, 318); «По-настоящему широкое и репрезентативное обследование из серии «Исследований цифрового гражданина» показало, что так называемая цифровая культура отнюдь не характеризуется деградацией прежних межличностных связей индивида» (30, 25). Второй из процитированных авторов знал об экспериментах и выводах компьютерных фирм, он ссылается на более свежие и корректные выборки, проведенные за рубежом и в нашей стране. В принципе, обеднение эмоционального общения не обязательно связывается с депрессией (напр., 64, 53), но тогда свертывание межличностных связей нельзя рассматривать однозначно негативно. Проблему, очевидно, стоит разбить на две части, первая из которых касается ущерба «живым» связям, вторая - «депрессивного потенциала», то есть психологического дискомфорта, который, по мысли исследователей, возникает из-за упомянутого ущерба. Однако тут же придется признать, что без последнего компонента проблема уже не звучит в таком драматическом ключе: если ущерб наносится сиюминутным, несущественным связям, то нельзя говорить о возросшей изоляции человека в обществе. Если час пользования Интернетом заменяет собой бессодержательный разговор по телефону, то «ущербность» этого часа еще необходимо будет доказать. Тут же возникает вопрос, на что тратится данный «час», о чем вообще идет речь - о компьютерных играх, профессиональном пользовании или чем-то другом. Например, на Западе многие фирмы отходят от жесткого графика работы, стараясь создать альтернативные модели взаимодействия между работодателем и работником. Некоторое время назад там был бум «виртуальных компаний», который весьма многих людей разочаровал: «The fact appears to be that most people want to work with other people face to face, they want a workplace to go to, a company of fellow workers to belong to and they are willing to pay the price of commuting back and forth in order to have it». (209, 12) («Факт имеет место быть, большинство людей хотят работать с другими людьми, лицом к лицу, они хотят приходить на рабочее место, принадлежать компании товарищей по работе, и они готовы заплатить за то, чтобы поменять все обратно и впредь спокойно иметь это». - Пер. мой). Далее Грэхем цитирует автора книги «Конец машин: технофилия и недовольные этим» Эллен Юлмен, которая рассказывает о своей карьере в качестве работницы такой «виртуальной компании»: «After two weeks of intense interaction with the programmers at the net-working software company, the true nature of my new contract became clear. I sat in my loft all day staring into my computer. I designed software. Now and then, I sent the designs to the programmers by e-mail or fax \…\ my most intense relationship became the one with car». (209, 12) («После двух недель интенсивного взаимодействия с программистами сетевой компании по программному обеспечению настоящая природа моего нового договора сделалась ясной. Я сидела на моем верхнем этаже весь день, пялясь в мой компьютер. Я конструировала программное обеспечение. Тут же посылала конструкции программистам по электронной почте или факсу. \…\ Наиболее интенсивные взаимоотношения у меня были с моей машиной». - Пер. мой). Понятно, что здесь идет речь отнюдь не о добавленном «часе» в неделю, но о полной замене «живых» связей виртуальными и о занятии совершенно не творческой работой. Компьютер становится инструментом организации конвейера, позволяющим сэкономить на площади офиса, как если бы автор этого отрывка перешла от обычной конторской работы на завод. Разумеется, вследствие сокращения затраты усилий на передачу готовой продукции у работника появляется больше времени на создание новых разработок, а также, захоти он использовать это время для своих нужд, возрастает требовательность работодателя, мешающая этому. В результате повышается интенсификация труда, его монотонность, а значит, человек больше устает и становится менее способен на межличностные контакты, что, вероятно, усиливает его «депрессивный потенциал».

Казалось бы, тогда можно «инкриминировать» виртуальной реальности возросшую отчужденность между людьми, пусть опосредованно, но ее (ВР) возможности позволяют механизировать отношения между субъектами. Действительно, работодатель, не видящий непосредственно своего работника, с большей легкостью может его эксплуатировать (не в смысле «наживаться», но в смысле «использовать», как эксплуатируют машину или компьютер). Это, в общем, достаточно весомый довод, чтобы отмахнуться от него, указав на то, что компьютер является всего лишь очередным механизмом и результатом прогресса. Виртуальное пространство достаточно самобытно, оно вырывает человека не только из общения, но и из общей среды (если рабочий стоит за тарахтящим станком и не слышит напарника за соседним, он его хотя бы видит, обедает с ним, обменивается репликами на походной и пр.). Стоит осмыслить, что именно задается компьютером в этом новом варианте виртуального конвейера.

В самых различных жизненных ситуациях мы можем обратить внимание на интересный феномен. Как правило, один и тот же человек в одно и то же время постоянно не занимается видами деятельности, считающимися в данной культуре противоположными, даже по отношению к различным объектам и даже при условии, что сам человек считает и то, и другое действие правомочным. Два противоположных процесса, смежных во времени и пространстве, начинают накладываться друг на друга, проступать один через другой в восприятии индивида, совершающего эти действия. Если пространственную или временную дистанцию выдержать не удается («Джентльмен к западу от Суэцкого канала не отвечает за джентльмена к востоку от Суэцкого канала»), человек вынужден «ставить перегородки» внутри своего сознания, напрягая, а то и травмируя свою психику. Для этого в качестве вспомогательных средств используются эвфемизмы (например, в жаргоне криминальной среды - казалось бы, какой смысл двум убийцам пользоваться в общении между собой особым языком, ведь эта «тайнопись» давно стала понятна и непосвященным?), ритуальные действия, имеющие смысл разграничения разных сфер бытия (например, переодевание), и пр. Субъект не только «перестраивается» сам с одного вида деятельности на другой, он обрывает магическое воздействие одного ряда событий на другой, противоположный ему, ряд. В связи с этим стоит вспомнить, что в кинематографе, особенно западном, тема болезненности совмещения двух противоположных миров в одном сознании достаточно часто обыгрывается. Как правило, в конце концов герой прерывает двойственность своего существования, выбирая какую-нибудь одну сторону (часто не ту, с которой пришел) или вообще выходя из этого противостояния (например, картины об агентах полиции или ФБР, работающих «под прикрытием» в бандах: «На гребне волны» (реж. К. Байглоу, 1995), «Форсаж», «ХХХ» (реж. Р. Коэн, 2001, 2002) и пр.).

Следовательно, дистанция выступает не только условием восприятия искусства, в которое, как было сказано выше, превращается подача информации об окружающем мире, но и позиционирования себя по отношению к этому миру. Это не значит, что человек начинает за счет нее осознавать свое положение в мире, тогда мы имели бы дело с банальным философствованием; напротив, он продолжает находиться в «потоке» жизни, воспринимает ее непосредственно, но как бы в разных ипостасях, точно так же, как это происходит и в компьютерной игре. Дистанция (она же - «отчуждение») дает возможность дифференциации мира, препятствует перенесению одних связей (в частности, человеческих, межличностных) на другие (например, производственные). Компьютер фактически создает новое пространство, которое, с одной стороны, является этой дистанцией, этим расстоянием, позволяющим и работодателю, и работнику выступить друг перед другом максимально абстрактными величинами, символически и фактически оторванными от других связей, а с другой стороны, оно является совершенно пустой магистралью, персональной трассой сообщения со своим работником. Действительно, начальник виртуального офиса может отправить прямое распоряжение своему работнику в любой момент суток, так как его компьютерная почта постоянно в его распоряжении. Уклониться от нее нельзя: корреспонденция, отправленная в виртуальный почтовый ящик, не может ни потеряться в пути, ни миновать адресата. Ответственность за проверку своего почтового ящика лежит целиком на работнике. Из отношений изымается не столько «теплота» (ее может в отношении с коллегами и не быть), сколько элемент случайности, везения, сторонних влияний. Никто третий не присутствует во взаимодействии, поэтому так чувствуется одиночество. Грэхэм, по-видимому, прав: человек оказался не готов к такой полной смене своих социальных ролей. Общая тенденция социума «гуманизировать» все виды человеческой деятельности сгладила противоположность механистического, основанного на экономической целесообразности, и собственно человеческого. Возвращение к предшествующему этапу производственных отношений, да еще, при посредстве компьютера, в таком идеально-чистом виде, подействовало на работников угнетающе. Полная зависимость от работодателя, обнаружившаяся при интенсификации труда рутинность работы, внезапно обострившаяся противоположность разных видов деятельности, поддержанная технически виртуальной дистанцией, - все это показало вдруг негативные стороны того процесса, которым они занимались. Стало совершенно очевидным, что предпочесть виртуальные компании обычным могут два вида работников: либо предельно заинтересованные в интенсивности труда и соответствующем вознаграждении за него, либо те люди, для которых такая организация труда не ведет к увеличению его рутинности, то есть творческие работники. Согласно первоначальному определению, к таковым не относятся люди, повторяющие свои собственные штампы поведения или действия. Следовательно, работники виртуальных компаний по большей части вообще выпадают из сферы моего рассмотрения, они используют виртуальное пространство лишь в качестве средства сверхбыстрого инструмента привычной производственной деятельности, которое требует соответствующей организации труда. В частности, «депрессивный потенциал», безусловно, уменьшился бы, если бы рабочее расписание таких сотрудников было бы более щадящим (например, посменным).

С другой стороны, возможно, что чувство подавленности, зависимости и пассивности вызывало бы у работников общение через Интернет и в сравнительно мягком режиме. Работодатель использует электронную почту как «королевскую дорогу» к чужой частной жизни. Этот путь уже «накатан», выработаны способы борьбы с частой сменой персонала, сбоями системы и прочими напастями. Следовательно, работник виртуальной компании должен чувствовать себя действительно вовлеченным в некую систему, сеть, которая не исчезнет, если он уйдет из компании. Мы сталкиваемся здесь с переживанием угрозы, исходящей от компьютера. Осознание того, что ты занесен в некие базы данных, оставляешь свои следы в виртуальном мире, то есть становишься все более открыт для стороннего вмешательства, также может увеличивать искомый «депрессивный потенциал», особенно в странах, в которых схема «государство-машина и человек-винтик» содержалась некогда в представлениях социума. Надо заметить, что эти представления достаточно давно являются предметом рефлексии западного кинематографа, в качестве примера можно привести хотя бы 3 фильма (и заострить внимание на их «географии»: США, Япония - страны с развитой сетью виртуальных ресурсов): «Враг государства» (реж. Т. Скотт, 1999), «Игра» (Д. Финчер, 1999), «Звонок» (реж. Х. Наката, 1998). Сюжеты этих кинофильмов на первый взгляд взяты несколько из разных сфер, в первом обыгрывается полная зависимость рядового гражданина от спецслужб, в поле зрения которых он попадает как случайный обладатель важной информации, во втором - уязвимость преуспевающего бизнесмена вследствие виртуальности его благосостояния (банковских счетов), третий является мистическим триллером, в котором существо-убийца «живет» на некоей видеопленке, после просмотра которой оно получает доступ к человеку через экран любого телевизора. Однако следует помнить, что, во-первых, достаточно давно разрабатываются информационные гибриды, то есть устройства, совмещающие в себе функции различных видов техники (смартфоны /телефон, компьютер, медиаплеер, фотокамера/, коммуникаторы /телефон и компьютер/, фото-, видео- и аудиоплееры, flash-плееры с радиоприемником и пр.), так что разделять собственно компьютер, различные следящие приспособления (типа микровидеокамер) и телевизор уже не совсем корректно, а во-вторых, совершенно очевиден объединяющий эти фильмы мотив страха перед тотальным и, что самое существенное, механическим наблюдением за своей жизнью.

Неудивительно, что этот страх персонифицируется, передается инфернальными образами: «Сюжет проникновения одних реальностей в другие, вымышленных в обычные или переход обычных в вымышленные, как, например, проникновение оживших телевизионных изображений в квартиру, где сидит телезритель, или, напротив, переход зрителя в экранную реальность, подобные сюжеты, выдаваемые за юмористические, а на самом деле странные и тревожащие сознание, стали сегодня настоящими символами мироощущения человека» (139, 62). Здесь следует заметить некоторую разницу между классическими сюжетами оживания (или оживления) произведений искусства и этими «неопроникновениями». Оживший портрет, статуя, зловеще просачивающийся в обычную жизнь цирк или карнавал (навязчивый мотив литературы Р. Брэдбери, С. Кинга, нашего Вл. Крапивина), артисты театра, играющие в зрительном зале, - все это развитие классического сюжета, прорыв персон «с другой стороны» в наш мир в экстраординарном порядке, в локальном пространстве, без привнесения в него духа апокалипсиса и тотальности. Иное дело - современные киносюжеты. Виртуальный мир становится как бы «третьей силой» наряду с классическим потусторонним миром (не однозначно-негативным, но включающим полярную оппозицию: рай-ад, сансара-нирвана и подобные). Этот мир чужд, не освоен, систематизирован, то есть всегда четко, в отличие от человека, различает межмирные границы, не содержит временных разрывов, на его счет нет никаких предсказаний и обетований, не проявляет своей заинтересованности в человеке (хотя в фильмах, где фигурирует искусственный интеллект, это равновесие выравнивается - например, в «Матрице» (реж. Э. и Л. Вачовски, 1999). Человеком в полную силу ощущается противоречие: с одной стороны, виртуальность задает психологическую дистанцию (отчуждение), с другой - никакой дистанции нет, виртуальность вполне может присутствовать в нашей жизни подобно вирусу, о котором до поры до времени мы не знаем.

Пугающая тотальность чуждой силы - явление, естественное для человека. Мир изначально был человеку чужд, и также изначально существовали механизмы борьбы с этой чуждостью, заброшенностью и тревогой. Важным моментом была неразличимость людей перед лицом этой чуждости: риск и опасность жизни пронизывала все слои общества. Из 109 византийских императоров от Аркадия до Константина, например, умерли своей смертью и на своем «посту» всего 34 (151, 34). В христианских культурах человеку предлагалось рассматривать себя в качестве призванного на битву со злом воина, в буддизме это был бой с собственными страстями, в иных существовали другие стратегии-метафоры борьбы с чуждостью окружающего. Двойная поддержка - социума и высших сил - обеспечивала смягчение смертельной перспективы. Однако с Нового времени ситуация меняется. Вера в прогресс порождает веру в справедливость, которая включает в себя устранение из жизни рискованных ситуаций, обещает «своевременную» смерть от старости, отодвигает тревогу, социальная поддержка теснит сакральную. В то же время, претендуя на главную роль защитника, общество то и дело проваливает ее, одновременно дискредитируя религиозные чувства. Вплоть до настоящего времени тревога то вытесняется из сознания, то взрывоопасно возвращается туда, мир кажется то стабильным, человечным и идущим к глобализации, то предельно нестабильным и зависящим от прихоти ничтожного количества людей. Популярность фильмов-катастроф (в отличие от просто «экологических» фильмов) во многом, видимо, обусловлена тем, что общество подсознательно настроено на катаклизм (это своеобразная «сгущенная» тревога, которая в традиционном обществе была «размазана» по всему пространству-времени жизни).

Противостояние чуждому миру издавна подразумевало разные формы солидарности общества. Даже животное в стае, судя по его поведению, испытывает чувство «коллективной безопасности» - и в общем, у него есть на то основание: нападение хищников на стаю всегда идет по одному сценарию, отдельную особь или небольшую группу отбивают от общей массы, а затем расправляются с ними, масса же сбивает с толку, а иногда и представляет опасность для хищника. В рассматриваемом случае с виртуальным работником у него нет возможности ощутить свою солидарность (даже в общем разделенном ужасе, как перед лицом катастрофы), и то, что внимание к нему некоей тоталитарной силы может быть ослаблено количеством пользователей сети, только понимается им, но не чувствуется.

Таким образом, по одну сторону противостояния оказывается виртуальный всепроникающий враг (чью силу, кстати, неспециалист оценить не может, а потому гипертрофирует), по другую же - одиночка, голая индивидуальность, которая не представляет для этого врага ни ценности, ни интереса. Больше того, врага создает само общество, не только отрекаясь из-за избытка человеческих ресурсов от своего члена, но и напрямую угрожая ему через этого врага. Индивид лишен обеих традиционных опор; это, безусловно, может стать причиной его изолированности и деградации его межличностных связей. Однако это переживание не является его единственной перспективой.

Возвращаясь к продукции Голливуда, мы видим, что наличие врага подхлестывает активность героя. Это, в целом, вполне закономерный процесс, несколько подзабытый на фоне более мягких стимулов современности - конкуренции, денежных бонусов и пр. Поскольку эта активность «запускается» необходимостью самозащиты, герой пытается переиграть противника «на его поле», иначе он не получит нужного результата, ведь это не его сценарий и не его правила. Мистический ореол развеивается, за виртуальным монстром проступают лица реальных людей, чью логику можно понять. Противостояние утрачивает черты безнадежной борьбы с «системой» и обретает форму персонального единоборства или персонального единомыслия. Так же, собственно, обстоит дело и в реальности: именно благодаря активности пользователей Всемирной Сети принимаются законы, регулирующие взаимоотношения в виртуальном мире, люди консолидируются и оказывают друг другу поддержку. Думается, первоначальное чувство отчужденности в виртуальной реальности человека, только что попавшего в нее после открытия широкому кругу пользователей в середине 80-х годов, начинает постепенно сменяться активным поиском и моделированием комфортной виртуальной среды. В отличие от регулирования этих отношений извне, как, например, это безуспешно пытаются сделать китайские власти (160, 97 - 99), внутренняя активность накладывает на них значительно более серьезный отпечаток. Пользователи предупреждают друг друга о существующих в Сети способах мошенничества (39, 97), сообщают провайдерам о нарушении авторских и других прав, судятся (в реальности) с этими нарушителями, придерживаются этикета и подвергают остракизму «сетевых хамов». У работника виртуального офиса есть потенциальная возможность «пристроить» к нему виртуальный форум и получить недостающее внимание от других пользователей сети. Если же у него не хватает на это времени, он, вероятнее всего, уволится, а офис не будет пользоваться популярностью, что заставит владельца поменять стратегию.

Психологическая зависимость от виртуальных ресурсов также является вопросом довольно спорным. Это средство коммуникации кажется многим людям абсолютно необходимым, насущно нужным и желаемым, поскольку, как справедливо заметил Грэхем, "…new technologies can alter our desires by altering our conceptions of those needs» (209, 44) («…новые технологии могут изменять наши желания, изменяя наши представления об этих нуждах». - Пер. мой). Но «потребность» и «зависимость» суть совершенно разные феномены. Совершенно очевидно, что «зависимость» подразумевает потребность помимо воли и сознательной установки, то есть состояние несвободы. Психологическая зависимость, в отличие от физиологической, может быть разложена на составляющие; так, например, снимая зависимость от табака у курильщика, психотерапевт может предложить своему пациенту тест, проясняющий, какие именно действия он механически совершает каждый раз перед тем, как закурить: любит ли вскрывать новую пачку, закуривает ли перед тем, как браться за новое дело или принять решение, в компании с какими людьми обычно курит и так далее, то есть выясняет, чем, собственно, является для курильщика этот процесс в первую очередь. Фактически, такая зависимость остается как побочный эффект совершенного некогда свободного выбора, пережившего себя символа, ритуала, поведенческого штампа, от которых не удается избавиться. Под такое определение «зависимых» пользователей виртуальных ресурсов подпадает сравнительно малый их круг: завзятые «потребители» экранного искусства, о которых шла речь выше, а также две категории, которые условно могут быть названы «хакерами» и «игроманами».

Зависимость «хакеров», то есть высококлассных профессионалов, от предмета их профессии, носит явно активный характер. Эта анекдотическая (преувеличенная) по большей части одержимость есть явление того же порядка, что и любая «чудаковатость» и «неотмирность» страстно увлеченных своим делом людей, в недавнем прошлом подобную роль в обществе занимал ученый, а чуть менее похожие роли - общественные активисты, борцы за какие-либо права граждан или экологию и новоявленные миссионеры. «Хакер» эксцентричен и «герметичен», относится к субгруппе, владеющей особым жаргоном, кстати, весьма очеловечивающим компьютер, жестко ориентирован на общение в среде себе подобных. Однако еще в 1973 году Д. Белл, делая прогноз развития нашего социума, заявлял: «сердце постиндустриального общества - это класс, который прежде всего является профессиональным классом \…\ профессия содержит в себе норму социальной ответственности \…\ ожидаемая модель их поведения по сравнению с другими гражданами предопределяется этикой их деятельности, которая, как правило, первична по отношению к этике эгоизма» (14, 499). Даже если он идеализировал меру ответственности современных профессиональных образований, в первом предположении он, безусловно, прав. Общая тенденция замены «длинной» социальной связи, то есть доверия общества большим абстрактным системам вроде государства, державы, крупному социальному классу, и, соответственно, ассоциации себя с этой абстрактной системой, связью «короткой», как это было в традиционном обществе, но опираясь при этом не на территориальный, а на корпоративный принцип, заметна во всех проявлениях общественной жизни, можно даже сказать, что эти большие системы на Западе и в нашей стране переживают глобальный кризис: граждане постоянно высказывают недоверие своему государству, происходит децентрализация власти, набирают мощность сепаратистские движения и пр. Определять себя через род занятий было характерным не только для человека социалистической страны, где трудовая деятельность идеологически тесно была связана с политической силой, но и в буржуазном, где называть род занятий вслед за именем при представлении стало такой же нормой этикета, как в сословном обществе - указывать на то сословие, к которому человек относится. Идентификация людей по профессии сейчас так же естественна, как национальная и религиозная, это уже не столько атрибут, сколько самое сущность человека, что, вероятно, и оправдано, если предположить, что человек самостоятельно выбирает в современном обществе, чем ему профессионально заниматься, наиболее согласуя эту деятельность с внутренней потребностью своего Я реализоваться так, а не иначе. Следовательно, «хакер» по определению пользуется виртуальными ресурсами не только активно, но и творчески. В совокупности с упоминавшимся в 1 главе полаганием в культуре «хакеров» виртуального мира в качестве совершенного, мы имеем, по сути, некое профессиональное «меньшинство», которое если и испытывает негативные переживания по поводу своей изолированности, то, вероятнее всего, в силу того, что этот совершенный мир пока недостаточно доступен и недостаточно «населен», если и зависит от него, то в той же мере, в какой любой человек зависит от своих идеалов. В обществе с недостатком «рецептов достойной жизни» (10, 55) «эмигрировать» в Интернет значит отправиться на поиски своей самости. Пока некоторые исследователи ведут речь о» о полном игнорировании в рамках Сети нравственных традиций и установок» (65, 133), «хакеры», как и обычные пользователи Интернета, создают новые, в том числе нравственные, традиции (39, 90), пока киноиндустрия приписывает «хакерам» 10 мнимых преступлений на одно, имевшее место где-то в реальности, более прагматичные исследователи замечают: «Нередко главной бедой Интернета являются не вирусы и хакеры, а такое распространенное явление, как компьютерная безграмотность» (26, 39). Поэтому последний, часто завуалированный, аргумент в пользу подозрения в «захваченности» «хакеров» виртуальностью касается самого виртуального пространства: действительно, человек активен и не чувствует изоляции, но он творит нечто эфемерное, иллюзорное, не имеющее отношение к жизни, его активность «вынута» из подлинной реальности ради «недо-рожденного бытия» (181, 345), каковым якобы является виртуальная реальность, он пассивен по отношению к запросам нашего мира, социально отстранен. Однако здесь оценка наталкивается на проблему: какая именно активность тогда должна считаться желательной? Если сделать признаком того, что человеческая жизнь состоялась, не творчество индивида, в том числе творчество, не получившее социального признания, которое случайно, то надо декларировать, что таким признаком будет причастность чему-то еще. Либо мы оцениваем кого-то с его собственных позиций (берем за точку отсчета его счастье, полноту бытия, субъективные ощущения «состоявшести»), либо с позиций общества - насколько этот кто-то был полезен социуму, скольких сделал счастливыми, скольким жизням дал полноту бытия и позволил ощущать себя состоявшимися в результате его деятельности; других доступных рациональности точек зрения у нас нет. Понятно, что второй метод состоятелен, только если общество имеет стабильные ценности или вовлечено в какой-то крупный социальный проект - тогда сложность оценки будет исключительно в интерпретации, насколько деятельность соответствует поставленным задачам, а насколько в перспективе оказывается ошибочной. Вероятно, современное западное и российское общество сейчас не может похвастаться ни монолитностью, ни ценностями, которые искренне считаются вечными, ни сознательно выбранными тотальными целями и разработанными планами их достижения. Кроме того, огромное количество людей могут позволить себе жизнь вне экзистенциальных ситуаций - не служить в армии, не рисковать своим здоровьем и благополучием, не трудиться в поте лица, обеспечивая рынки продуктами первой необходимости. Общество продолжит нормальное воспроизведение и трансляцию культурных ценностей, даже если половина населения внезапно исчезнет. Мы имеем избыток человеческих ресурсов и отсутствие желания проводить крупные социальные эксперименты, к которым после 20 века мы приобрели известный иммунитет. И последнее: естественным результатом гуманистического взгляда на общество является следующая метаморфоза восприятия: «В наше время соизмеримость личности (индивида) и культуры - свершившийся факт, постепенно овладевающий сознанием многих» (139, 69). Человек в своей уникальности провозглашается нашим обществом самодостаточной ценностью, в то же время в своей единичности он чаще всего этому обществу не нужен, а насущной необходимости стать одним из многих, чтобы коллективно решать некие глобальные задачи, у него нет. Поэтому творческая активность и становится тем основным показателем, по которому может быть оценен человек. Он является целью сам для себя (167, 484), следовательно, его первейшей задачей будет возвращение к своему чистому Я, никогда не находящемуся в противоречии с самим собой, вернее, не «с собой», а с определенным и определяемым внешними вещами Я (167, 485), что и происходит в процессе творчества. «Восстанию масс», «молчаливому большинству», работающему на инертное поглощение культуры, истории, смысла (22, 16), противостоит активный индивид, это позитивный процесс, и неважно, какой именно продукт он создает - реалистичный, «оторванный от действительности», вообще не принадлежащий этой действительности ли. Вероятно, со времен платоновского «Государства» ни одному жанру искусств не бросался упрек, заключавшийся исключительно в том, что он творит иллюзию. Творение иллюзий простилось искусству. Теперь мы наблюдаем расширение иллюзии за рамки искусства в некую виртуальную «реальность», в персональное творчество вообще.

«Игромания» как социальная угроза и некое психическое расстройство, которым спешат ее объявить, также представляет из себя весьма спорный феномен. Используя термин «игроман», авторы (в основном, газетных статей) подразумевают не то, что игра и жизнь теряют четкие границы между собой (эту проблему я рассмотрела в гл. 1, § 3), а то, что компьютерные игры, становясь все более интерактивными, представляют из себя виртуальный наркотик, от которого человек не может отказаться, хотя бы даже он и понимал, что это пустая трата времени. Очевидно, они имеют в виду определение зависимости, успевшее стать классическим в медицине: зависимость есть постоянный, повторяющийся паттерн поведения с четырьмя факторами: 1) прогрессия (ухудшение), 2) занятость (вы думаете об этом), 3) потеря контроля, 4) постоянство, несмотря на негативные последствия. «Оправдание» со ссылкой на компенсаторную функцию игры не помогает, поскольку субъекту попросту нечего компенсировать: он живет в основном перед экраном компьютера, как бы целиком погрузившись в виртуальную практику. Понятно, что постоянно подпитывать его азарт могут только игры с компьютером, для сетевых игр в постоянном режиме у него будет не хватать партнеров. Это закономерно, ибо все азартные игры сравнительно просты, не допускают импровизации за рамками правил. Новизна в них привносится за счет антуража, и этот антураж тоже весьма многозначителен: например, недавно в моду вошли игры со вставленными видеосюжетами, игрок может, проходя определенные испытания, оказаться под взорвавшимся мостом, посмотреть на пожар как бы изнутри машины и пр. Игра с компьютером не может считаться творчеством, как это было показано в гл. 1, § 3, а сочетание компьютерной игры с экранным искусством только подчеркивает созерцательно-подчинительный ее характер. Отсюда удручающая картина: интернет-зависимость мешает учебе и работе, люди страдают от депрессии, нервозности, страха, паники и нежелания общаться с окружающими в реальности, у них имеются нарушения сна, озноб и нечувствительность рук. Они выполняет программу наперегонки с компьютером, осуществляя избыточную (мистическую по сути) компенсацию своей мнимой или действительной несостоятельности в реальном мире. Виртуальная практика здесь является эзотерической практикой, «игровой наркоман» переживает свою «продвинутость» в узком пространстве конкретной виртуальной игры, ничего не приобретая сверх иллюзорных навыков и не воплощая никаких своих ценностей. В отличие от эзотерической деятельности, однако, он не может даже надеяться на награду загробного мира или духовное совершенствование. «Игромания» предоставляет возможность бесконечного выполнения ритуала игры, который, как и всякий ритуал, должен быть закреплен в социуме или сакральной сфере. Следовательно, выходом из этой невольной изоляции-зависимости было бы объединение «игроманов» в «клубы» (как это и происходит на самом деле), где единоборство с компьютером превращается в соперничество по результатам между живыми игроками, а также создание сетевых вариантов популярных компьютерных игр (что также делается). Игра, меняющая статус на сетевую или способствующая виртуальному общению, автоматически освобождается от упрека в провоцировании человека на пассивное восприятие и изоляцию. Разумеется, к этому выходу приходят далеко не все. Но даже если человек «просто блуждает по сайтам, как турист» (129, 53), ни с кем не общаясь, «убивая время», то и это не обязательно считать «зависимостью». Существует, например, экзистенциально-гуманистичес-кий подход к этому феномену: вслед за Сартром, психологи этого направления предлагают видеть в зависимости уникальный способ бытия в мире. Задачу свою они видят в отыскании смысла зависимости, в том, чтобы понять, из-за чего она происходит, а не помочь избавиться от нее как от лишнего груза. Прояснив для пациента истоки этого способа бытия, они оставляют на его усмотрение, останется ли он с таким проектом своей жизни или же откажется от него (84, 322). Используя этот подход, можно дать, на мой взгляд, обладающее хорошим объяснительным потенциалом и в то же время не «узкоспециализированное» определение: зависимость есть ставшая тягостной привычка, от которой человек по какой-либо причине не может избавиться. Поэтому непонятно, является ли каждый конкретный «игроман», попадающий в поле нашего внимания, действительно «зависимым», или же таков его сознательный выбор, которым он вовсе не тяготится: так, заядлый курильщик может испытывать негативные ощущения после передозировки табака, но это вовсе не значит, что ему не хочется продолжать курить.

В любом случае, даже если компьютерную «игроманию» оценивать по внешним признакам и считать серьезной социальной угрозой (хотя банальные игровые автоматы в этом, безусловно, держат пальму первенства), сама компьютерная игра содержит в себе потенцию перерастания во что-то другое, уже творческое - чего нет в тех же игровых автоматах. И совсем некорректно употреблять более сильные образы-аналогии, например, понятие «виртуальный наркотик». На мой взгляд, о виртуальной «наркомании» как таковой уместно говорить только в том случае, если будет доказано, что создатели компьютерных игрушек пользуются специфическими средствами воздействия на подсознание (вроде пресловутого 25-ого кадра), заставляющими человека вновь и вновь возвращаться к монитору, чтобы продолжить игру. Однако тогда количество «виртуальных наркоманов» было бы несоизмеримо больше.

Последнее, что остается обдумать в этой связи, - это пассивность и изолированность людей, потребляющих продукты телеискусства. Здесь мы сталкиваемся с феноменом, не существовавшим ранее ни в одной культуре: огромному количеству людей доступно чистое, не смешанное ни с какой другой деятельностью, искусство, которое не требует для своего «потребления» практически никаких материальных затрат. Маломальский аналог приобщения «всем миром» к искусству можно увидеть «в длительном и чрезвычайно массовидном процессе строительства архитектурных гигантов, а также в процессе их ритуального многолюдного использования» (201, 52), однако если в эру архитектуры храм строится обобщением усилий и мирочувствования, которое этой же стройкой на протяжении поколений отчасти и воспитывается, то в данном случае никакой общности и даже, вероятно, суммы нет, приобщение анонимно, ведь включенный телевизор даже не свидетельствует о том, что его сейчас смотрят. К позитивным чертам этого нового телеискусства относится заполнение фрагментов мозаики, из которой сложено представление об окружающем мире, терапевтическое воздействие (за счет обнажения некоторых вытесненных переживаний - например, переживания смерти), формирование основ взаимопонимания и взаимоузнавания на базе общих телесюжетов, на которые можно делать ссылки (эту роль раньше играли общие сюжеты гуманитарных дисциплин, например, в классическом образовании - античный миф и история). Не только знание общих фактов, но и синхронизация действий позволяет чувствовать общность с другими людьми: «ТВ обладает свойством, которое кинематографу и живописи присуще в гораздо меньшей мере: оно есть производитель интерперсонального времени, которое всеобще, «одно и то же» для неисчислимых аудиторий» (116, 17). Эта общность, разумеется, столь же поверхностна, как «узнавание» мира по ссылкам и даже меньше того, но в субъективном восприятии человека знание этой синхронности позволяет отчасти структурировать и стабилизировать окружающий мир. К негативным чертам, в первую очередь, отходит некритичное, сплошное восприятие телепродукции, как поддерживающее ценностную и мировоззренческую ориентацию индивида, так и разрушающую ее. Логическая неразрывность телевизионного потока в большинстве случаев обеспечивается жанровыми характеристиками произведения, ведь большинство телевизионной продукции составляют «реалистичные» фильмы или «реалити-шоу», то есть сюжеты, снятые как бы в реальном времени, без акцента на важном и неважном, якобы без монтажа, отчего возникает необходимость смотреть их как нечто, снятое скрытой камерой, испытывая боязнь пропустить самое важное. Течение времени, монтажные стыки «заглаживаются» музыкальным фоном, который настолько привычен для телевидения (это было, правда, заимствовано из кино), что «рояль в кустах» остается совершенно незамеченным (компьютерная реальность выгодно отличается от телевидения своей относительной «немотой», звук не несет здесь значительной смысловой нагрузки). В результате сюжет, ущемляющий какую-либо ценность, вызывает раздражение, но будучи в непрерывном режиме вплетаемым во множество других сюжетных линий, до конца не осмысляется, а будучи повторенным много раз, преподанным как нечто обыденное, выносит зрителя за рамки того мира, в котором он привычен, делает его взгляды архаичными, ханжескими, неадекватными. Думается, телевидение, в отличие от инфосферы, как это было неоднократно отмечено (напр., 162, 589), действительно заслуживает упрека в том, что делает человека одиноким и подверженным депрессии. Явные выгоды максимального приобщения к телеискусству в целом настолько превосходят неявные потери, что индивидуальность стирается, человек теряет себя, разделяя взгляд на мир создателей телевизионных сюжетов. Собственная незначительность, «отсталость» или, если зритель подстроился под многочисленных героев голубого экрана, собственная неподлинность делает его зависимым от телеискусства.

Собственно, говоря о таких людях, считать их присутствующими в виртуальном пространстве можно только условно. Телевидением виртуальное пространство создается, но при этом оно совершенно недосягаемо для зрителя - даже более недосягаемо, чем пространство картины (которое начинает восприниматься по-другому просто в результате перемены угла зрения или организации окружающего пространства) или спектакля (когда, бывает, актер и зритель дышат в одном ритме, настолько зал и сцена захвачены одним переживанием. На ранних этапах развития театрального искусства это было еще более явным, свистки или аплодисменты зрителей органично вплетались в ход спектакля). Обобщая, можно заключить, что в виртуальном пространстве человек становится активным, как только у него появляется для этого техническая возможность, активность - естественный атрибут существования в виртуальном мире, естественный ответ на его вызовы.

2.3 Образование новых смыслов в процессе компьютерного творчества

Говоря об активности индивидов в виртуальном пространстве, необходимо понять, на что она, в конечном итоге, направлена: только ли это решение частных задач вроде лучшего понимания своего собственного Я или экспериментирования по созданию текстов или же ВР дает что-то культуре в целом. В частности, можно осторожно предположить, что коль скоро деятельность в ВР способствует прояснению границ Я, она же позволяет очертить и границы самой культуры, выявить ее самобытность.

Существует проблема определения культуры, а особенно - конкретных культур (или цивилизаций, здесь разница несущественна). Сложен принцип, по которому можно выделить самостоятельную и одновременно наибольшую единицу интеграции людей в единое целое, поэтому «Куигли отстаивала шестнадцать явных исторических случаев и еще восемь очень вероятных. Тойнби сначала назвал число двадцать два, затем - двадцать три; Шпенглер выделил восемь основных культур. Макнил называл во всей истории девять цивилизаций; Бэгби тоже видел девять важнейших цивилизаций или двенадцать, если из китайской и западной выделить японскую и православную. Бродель называл девять, а Ростовани - семь важнейших современных цивилизаций» (174, 54). Не менее сложно определить и национальные особенности того или другого этноса, чтобы потом перейти к культурным особенностям. Кто бы ни писал о своем народе, его менталитете, привычках и характерностях, от Данилевского до Даниноса или Джерома К. Джерома, все рисуют всего лишь узнаваемый литературный образ, с трудом поддающийся рефлексии. Как только подмечается какая-нибудь характерная черта, ее пытаются сделать определяющей, что неизбежно натыкается на встречные вопросы: у русских общинное сознание, «дух соборности» - а у евреев разве его нет? Англичане эгоцентричны и консервативны - а китайцы?. Русские свободны от ужаса перед смертью (68, 164) - а разве он свойственен японцам (189, 233)? Что-то в этом, безусловно, есть, но это «что-то» немедленно начинает обрастать дополнениями и пояснениями, начинает расширяться, в то время как любой классификатор стремится выделить 2 - 3 главных признака. С другой стороны, нельзя признать и полную неуловимость национального, поскольку она явно присутствует, позволяет чувствовать свою схожесть и несхожесть с другими народами, объединять некоторые из них под единой «шапкой» цивилизации или общей культуры (например, «европейской», «дальневосточной», «арабо-исламской»), а другие, несмотря на региональную близость, относить к разным культурам. Мне кажется, напрасно была не развита интересная аналогия, довольно исчерпывающе, впрочем, изложенная Н.Я. Данилевским и О. Шпенглером. Культура мыслилась ими как «организм», и организм этот рассматривался под углом биологическим. Переживание культурой своего расцвета, взлета, увядания, гниения прекрасно вписывалось в эту метафору, однако оба философа говорили еще и о духовной составляющей - Данилевский о «характере народа» (50, 145), Шпенглер - о «собственной идее» каждой культуры (199, 56), и эта составляющая осталась ими описанной (особенно подробно у Шпенглера), но, в целом, ничему дальше не уподобленной. Культура есть организм, организм сложен, сложность задает самобытность, которая такова-то - вот схема, по которой шло их исследование. Однако эта небиологическая, духовная сложность берется как нечто цельное, разнообразно проявляющееся в науке, искусстве, политике и прочем. Но зададимся вопросом, целен ли человеческий характер или можно ли без упрощения выразить духовную жизнь организма одной идеей? Вероятно, лишь в весьма специфической обстановке, никак не в течение естественно развивающейся жизни, тем более, что для культур, по приблизительной оценке этих философов, она занимает тысячу лет. Разумнее было бы свести эту духовную составляющую к открытой системе ценностей, довольно обширной и лишь местами осмысленной и непротиворечивой. Каждая конкретная оценка заставляет эту систему пополняться новым содержанием, делает ее гибче и богаче, не изменяя, однако, существенно ее структуру и соподчинение отдельных ценностей, иначе мы можем сказать, что перед нами уже «другой» субъект, что в течение человеческой жизни маловероятно. Если какая-то ценность (то есть объект, отношение, персона, событие, бывшее для нас некогда «значимым») вдруг перестают иметь место в нашей личной истории, это не значит, что она перестает также существовать в нашем духовном мире, в чем некогда первым убедился З. Фрейд, работавший с человеческим бессознательным. Человеческие оценки, позитивные и негативные, всегда «при нас», точно так же, как и объекты этих оценок (т.е. ценности), иначе мы были бы избавлены от идеалов, страхов, заинтересованности и других стимулов окружающего мира, в котором необходимо как-то ориентироваться. Более того, человеческую духовность можно целиком свести к его ценностям, поскольку он всегда действует, сознательно или бессознательно исходя из некоторых ценностей. Здесь неважно, осуществляет ли он повторяющуюся возможность своего Dasein или через него действует человеческая обезличенность, das Man. Социальное действует в индивидуальном сходным образом, то есть исключительно через пропаганду востребованных ценностей. Предпочтения тех или иных шагов, мотивация выборов базируется на ценностях, следовательно, захоти мы понять духовное различие между двумя субъектами, мы должны бы были присвоить «порядковый номер» каждой из его абстрактных и конкретных ценностей, расположив их по мере их значимости или незначительности для данного лица. Персональная история настолько зависит от этого духовного «ядра», насколько человек в ней волен, насколько он свободен следовать своему Я.

Теперь, если представить нацию, а потом культуру в качестве некоего коллективного субъекта, становится понятой природа трудности в определении их специфики. Различие «порядковых номеров» общих ценностей (например, таких как «традиция», «патриотизм», «права индивида», «безопасность общества» и прочих) делает каждую нацию, а еще в большей степени каждую культуру, совершенно уникальной. Смысловые связки ценностей, существующих и естественных в одной культуре, но весьма эпизодических и несущественных в другой сводит на нет всякую их «одинаковость» саму по себе. А кроме того, есть еще и «тысяча мелочей», которые «облепляют» костяк существенных ценностей, например, мне представляется совершенно невозможным, что у англичан нет никакого особенного отношения к такому природному явлению, как туман, раз уж их родину называют «Туманным Альбионом», и т.д. В общем, если считать национальное статичным, оно будет представлять из себя необозримо длинный перечень зафиксированных в традиции, искусстве, быте и других сферах духовной деятельности ценностей, многие из которых стабильно «удерживают» за собою свои места по отношению к одним ценностям, оставаясь при этом в «спорных» позициях относительно других. Например, ценность общинного может стабильно превалировать над ценностью индивидуального, при этом на роль «общинного» могут претендовать разные общности - клан, государство, партия - и уже в этих ценностях мы будем наблюдать периодическую смену «рейтинга», а также индивидуальное или общинное в определенные исторические моменты могут уступать другим, более значимым ценностям, например, ценности биологического воспроизводства нации. Невозможно с точностью принципа вывести все «точки стабильности» в этом национальном характере, поскольку они связаны друг с другом не столько логически, сколько исторически, случайно, по смежности во времени и пространстве, поэтому, неизбежно огрубляя при классификации этот «список» ценностей, характеризующих национальное, мы всегда рискуем выдернуть важный конкретный кирпичик, без которого француз оказывается уже не совсем французом, а русский русским. Культура в этом отношении суть более простой феномен, это то общее, что есть, как правило, у нескольких наций (тенденция относить Россию и Латинскую Америку к западной, а Японию - к дальневосточной цивилизации, как мне кажется, базируется на попытке упростить для понимания их культуры), значит, набор ценностей будет у нее короче, а структура их - проще. Однако и эта сравнительная простота, если не свёртывать ее до символа или прасимвола, как это делал О. Шпенглер, заключается более чем в одной идее.