Постнеклассическая наука и постмодернистская культура

Становление структурализма происходит в 1920 - 1950-е годы. Структурная лингвистика - европейская (Ф. де Соссюр, Л. Ельмслев и Пражский лингвистический кружок) и американская (Йельский дескриптивизм) - сыграла значительную роль в этот период. Именно де Соссюр развивал оппозицию между языком и речью, противоречие между синхронистским и диахроническим порядками и понятие знака как единства означающего и означаемого, отношение к которому к референту произвольно и немотивированно внутри данной системы языка - положения, основополагающие для структурализма методологии. Пражский лингвистический кружок развивал функциональный структурализм. Из всего массива идей, разрабатываемых в Пражском лингвистическом кружке в 1920 - 1930-годы основополагающими являются попытка преодоления оппозиции между статикой и динамикой языка, открытие фонемы, монологической оппозиции. Поскольку язык описывается как функциональная система, служащая целям коммуникации, то, следовательно, она включает в собственную структуру динамическое измерение. Динамический подход к языку расширяется тезисом об открытом характере системы языка, включающей не только центральные элементы, но и новые, периферийные. Динамическая дистрибуция и прогрессия этих элементов описываются как коммуникативный динамизм. Н. Трубецкой, следуя соссюровской оппозиции языка и речи, обосновывает деление фонетики на две отдельные науки о языковых звуках: фонетика как учение о звуках речи, т. е. о реально произносимых звуках во всей их эмпирической данности, и фонология, как учение о звуках языка, т. е. о выявлении в звуковом потоке единиц - фонем, организованных в систему. Это как бы сущность звуков, абстрагированных в чистом виде с точки зрения того, что совершенно необходимо им для выполнения смыслоразличительной функции. Поскольку фонема служит для различения смысла, то только из сопоставления звуковых комплексов, слов можно вычислить, какие составные элементы звука необходимы, т. е. входят в фонему, а какие могут без ущерба в фонему не включаться. Но при таком сопоставлении вычленяются как минимум сразу две разные фонемы, между которыми существует отношение «фонологической оппозиции». Последняя и является тем, что конституирует фонему - «…в фонологии основная роль принадлежит не фонемам, а смыслоразличительной оппозиции» (Н. Трубецкой) /4, 518/. Американский структурализм развивает антименталистский дескриптивный подход к языку и дистрибутивный анализ - также основополагающие в становлении структуралистской методологии. Не внутренние психические факты типа идей, понятий или интенций, а анализ непосредственно наблюдаемого поведения, анализ речевых актов в контексте человеческого поведения. Синхрония предпочитается диахронии. Дистрибутивный анализ предполагает представление о языке как системе. Первый шаг состоит в создании базы лингвистических данных. Второй шаг аналитической процедуры заключается в сегментации этих данных в фонемы, морфемы и т. д. и в выборе соответствующих элементов анализа. Третий шаг заключается в установлении отношений между этими элементами. Классификация и сегментация предопределили название таксономического структурализма. Структурализм становится господствующей интеллектуальной парадигмой в 1950 - 1960-е годы во Франции в результате распространения метода на другие области культуры.

Общий недостаток всей структуралистской традиции заключается в нейтрализации или редуцировании структуральности структуры, смещением ее в центр или отсыланием к присутствию, фиксированному началу, которое само по себе избегает структуральности, так чтобы ограничить игру структуры. Любая устойчивая структура, предположение об этой структуре всегда основано на молчаливом постулировании некоего центра, который не полностью подлежит структуре; другими словами, на постулировании субъекта, отличного от структуры. И только тематизируя и исключая из понятия структуры все образные коннотации, геометрическую репрезентацию унифицированного и центрированного пространства, предполагается размыкание структуры, открытие ее, «структуральность структуры». Такая постановка вопроса о структуре приобретает характерные резонансы в постструктурализме - специфической реакции на структурализм.

К постструктурализму, а также к структурному психоанализу, неомарксизму, феноменологии, философии М. Хайдеггера, традициям «постнаучного мышления», «поэтического мышления», к традициям семиотики и структурной лингвистики восходит постмодернизм - понятие, используемое современной философской рефлексией для обозначения характерного для культуры сегодняшнего дня типа философствования, содержательно-аксиологически дистанцирующегося не только от классической, но и от неклассической традиций и конституирующего себя как постсовременная, т. е. постнеклассическая, философия. В современной философской литературе ведутся достаточно оживленные дискуссии о соотношении таких аспектов содержания данного понятия, как собственно философский, социологический (З. Бауман, Р. Виллиамс, К. Кумар, С. Лаш, Д. Лион, Дж. Урри, Ф. Фехер, А. Хеллер), культурологический (С. Бест, Д. Келлнер, Е. Джеллнер, М. Постер, Б. С. Тэрнер, Б. Смарт), литературно- и архитектурно-художественный (Ч. Дженкс, И. Хасан) и др. (при этом следует иметь в виду условность подобного разнесения названных мыслителей по департаментам, жесткость границ между которыми они сами решительно отвергают). Указанные дискуссии, в свою очередь, выводят на проблему экспликации - наряду с содержанием понятия «философии постмодернизма» - и содержания таких понятий, как «постмодернистская социология», «постмодернистская культурология», «постмодернистская лингвистика» и т. д. В последнее время, однако, начинает доминировать тенденция к предельно широкому пониманию термина «постмодернизм» и признанию того, что его, как выразился Г. Кюнг, «следует употреблять не как историко-литературное или теоретико-архитектурное, а как всемирно-историческое понятие» /5, 810/.

Итак, открытия синергетического, релятивистского, структуралистского и других подходов неклассикой внесли значительный вклад в развитие науки в дальнейший, постнеклассический период ее развития и способствовали развитию новой научной рациональности, междисциплинарности и маргинальности науки. Если неклассика может быть сопряжена с модернизмом, то постнеклассика - с постмодернизмом. Появление вычислительной техники сыграло важнейшую роль в развитии и проникновении во все сферы жизни информационных технологий.

1.2 Культура постмодерна: наука и информационные технологии, проблемы демаркации науки и ненауки

Бурный прогресс современных информационных технологий (развитие электронных средств обработки и хранения информации, рост влияния электронных средств массовой информации, создание мощных коммуникативных систем типа сети Интернет и пр.) был, как известно, обусловлен такими особенностями современной культуры, как ориентация на разумные принципы организации жизни, на научную рациональность, на либеральные ценности, демократические институты и пр. Казалось бы, развитие технологий должно было укрепить эти институты и ориентации. Однако реальность оказалась значительно более сложной. Новейшие информационные технологии порождают также и разрушительные для оснований европейской культуры процессы. По словам Б. И. Пружинина, «информационные технологии порождают феномены, зачастую просто выхолащивающие смысл этих самых ценностей - от обессмысливающих демократические институты технологий манипулирования политическим сознанием людей до постмодернистской дискредитации самой идеи рациональной организации жизни» /6; 5/.

Мощность информационных технологий, используемых сегодня электронными средствами массовой информации, настолько перекрывает соответствующие возможности индивида, что фактически лишает его собственных информационных оснований. При этом отдельный человек лишается оснований не только для критической оценки информации, получаемой от СМИ, но и вообще лишается возможности самостоятельно формировать структуру своих представлений (во всяком случае, представлений о целом ряде релевантных аспектов реальности). В результате, в сфере, допустим, политической жизни это означает следующее: в силу невиданной интенсификации информационных потоков контроль над ними предполагает контроль над сложнейшими высокотехнологичными средствами обработки информации, и поскольку такие средства доступны далеко не всем, это оборачивается неизбежным произволом отдельных социальных и культурных групп в отборе информации. В конечном счете такое положение дел чревато фактическим прекращением свободного оборота информации в обществе. Причем, как обнаружилось, дело не меняется и оттого, что манипулирующих сознанием индивида конкурирующих групп может быть несколько - индивиду все равно не удается добраться до собственных реальных оснований оценки ситуации.

И все это вместо свободного обмена информацией, идеалами которого вдохновлялись и вдохновляются до сих пор создатели и участники сети Интернет - самой доступной и свободной информационной системы в мире. Ведь как выясняется, на доступности и содержании потоков информации, функционирующих во Всемирной паутине, сказывается даже состояние региональных телефонных сетей, а тем более, господствующий в Сети национальный язык. Что же касается собственно СМИ, то «перед ними открываются теперь такие практически неограниченные возможности манипулирования сознанием индивида, такие возможности создания потребных политических альтернатив и придания им соответствующей эмоционально-нравственной окраски, что уже сегодня довольно трудно сказать, что это за власть такая - выборная демократия? - задается вопросом автор, - причем под вопросом оказывается не только возможность свободного политического выбора, но и сама идея свободного волеизъяления, а вместе с ней и идея личности - одна из стержневых идей европейской культуры» /6, 5-6/.

Как свидетельствует Б. И. Пружинин, в том же направлении (к развалу личности, к дезинтеграции субъекта познания, деятельности, опыта) подталкивают и компьютерные технологии, виртуализующие мир и ведущие к весьма болезненному конфликту Я реального и Я виртуального. Причем аналогичные процессы можно сегодня обнаружить в коммуникациях самого различного рода - в сфере экономической, культурной, познавательной. Например, благодаря возможностям, которые предоставляет для обмена информацией Интернет, резко возросла мобильность научных коммуникаций и, стало быть, эффективность научной деятельности. Но возможность черпать научную информацию прямо из сети Интернет и напрямую поставлять ее в Сеть имеет и свою оборотную сторону, которая, похоже, не менее значима по своим последствиям. В частности, в науке сегодня фактически разрушается достаточно сбалансированная экспертная система, сложившаяся в коммуникациях научных сообществ еще в XIX столетии и позволяющая не засорять науку сомнительной информацией. Популяризаторы науки очень любят рассказывать о том, какие усилия были затрачены тем или иным выдающимся ученым, чтобы пробиться через экспертные барьеры в научных коммуникациях. Но при этом, как правило, забывают о том, сколько сил ученых было сохранено, благодаря отсеву псевдонаучной информации. Система экспертных барьеров и фильтров, формальных и неформальных, при всех ее очевидных издержках и минусах позволяла вплоть до сравнительно недавних пор поддерживать достаточно эффективный баланс между стабильностью и динамикой науки. Интернет, позволяющий каждому быть услышанным, минуя иерархию экспертных барьеров, ведет в конкретных областях науки к размыванию сложившихся познавательных парадигм и их неоправданному умножению. В науке возрастает, так сказать, дефект рациональности - недопустимо множатся рациональные, но несовместные структуры. В массиве информации, функционирующей в сети Интернет, есть все - и грезы, и знание, и псевдознание. Обратившийся к Интернету ученый просто тонет в немаркированной информации, массив которой превосходит его критические возможности. И перестает быть субъектом познания. Это происходит не только в науке. Ряд аспектов жизни современного человека виртуализируется и он, опираясь на доступные, находящиеся в его распоряжении традиционные критерии, уже не в состоянии отличить, что существует лишь в его сознании, а что на самом деле.

Б. И. Пружинин ставит перед философами задачу выявить и прояснить смысл происходящего. Усилия такого рода предпринимаются сегодня в рамках самых различных направлений современной философии, обращающихся к проблемам коммуникативной реальности. На взгляд автора, «разрушительные социокультурные последствия внедрения новых информационных технологий очень эффективно и наиболее точно описываются в постмодернистской терминологии… Сторонники этой позиции…, в общем, полагают, что вектор нынешнего социального и культурного движения направлен на дезинтеграцию такого культурного феномена как «человек» и связанных с этим феноменом традиционных для европейской культуры ориентиров. Соответственно, они рассматривают с этой точки зрения современную реальность и достаточно точно выявляют в ней как раз те социальные и культурные процессы, где, в частности, разрушительная роль новых информационных технологий по отношению к феномену «человека» обнаруживается очень убедительно и ярко. Однако, возможно, именно эта яркость, вкупе с очевидным игровым удовольствием, который постмодернисты получают от описания разрушительных социокультурных процессов, вызывают весьма острую ответную реакцию на постмодернистское изображение происходящего. Подчеркиваю, ответную реакцию не на реальность, очевидно содержащую в себе также и отмеченные выше разрушительные процессы, а на постмодернистское изображение этих процессов. Мне кажется, именно отсюда, именно из желания противостоять постмодернизму, проистекает сегодня стремление представить эти разрушительные процессы как всего лишь временные болезненные явления, которые будут преодолены как бы сами собой - и жизнь вернется во вполне традиционное русло» /6; 6/.

Б. И. Пружинин утвнрждает, что именно желанием противостоять постмодернизму можно объяснить возрождение позиции, очень напоминающей «технологический оптимизм» 80-х годов прошлого столетия: нечто вроде прогнозов О. Тоффлера, который, убедительно показав неизбежность негативных социокультурных последствий научно-технической революции, считал, тем не менее, что все поставит на свои места «третья технологическая волна» - волна новых информационных технологий. По словам автора, постмодернисты трезвее смотрят на происходящее. А то, что в данном случае составляет действительно слабый пункт их позиции, располагается несколько в иной плоскости - это свойственная постмодернизму поза иронической отстраненности, поза самоустранения от реальности, доводящая до самоускользания, поза, которая фактически оборачивается своеобразным объективизмом, но по отношению только к определенным, избранным разновидностям социальных и культурных процессов. Позицию постмодернистов в этом плане он обозначает как локальный объективизм, что, кстати, перекликается с замечанием Пьера Бурдье: « постмодернисты занимаются точечным позититивизмом, чтобы уйти от вопросов, который им ставит порой сам постмодерн». Слова Бурдье Пружинин относит к постмодернистским описаниям отмеченных выше разрушительных процессов, так или иначе связанных с внедрением новых информационных технологий. Причем в этом пункте позиция постмодернистов будто бы сближается со взглядами «технологических оптимистов», полагающих возможным научно-техническое решение наукой же и техникой поставленных социокультурных проблем. И те, и другие смотрят на происходящее как на происходящее помимо них, не с ними, а перед ними, и это позволяет и тем, и другим довольно свободно акцентировать в реальности то, что их устраивает.

«Что же касается собственно разрушительной антигуманитарной и антирационалистической составляющей таких изменений, то ее, очевидно, не стоит преувеличивать. Внедрение новых информационных технологий не только разрушает класс социокультурных структур, но и является одним из наиболее мощных техногенных факторов, постоянно изменяющих, перестраивающих нашу социальную и культурную среду. А сохранятся или не сохранятся при этом гуманитарные или рационалистические ориентиры как таковые в меняющейся среде, зависит в значительной степени от того, насколько мы их намерены сохранить, т. е. зависят от того, насколько мы готовы жить в меняющемся мире. Если мы устали от социальных и культурных рисков, потрясений, изменений, очередным мощным источником которых оказываются ныне новые информационные технологии, то мы охотно прием антигуманитарные и антирационалистические импульсы, исходящие от этих же самых технологий. Примем, однако, именно потому, что не желаем принимать культурные ориентиры, стимулирующие динамику общества. Но это будет наш, т. е. исторический выбор, а отнюдь не объективный итог новых информационных технологий. Мы оказываемся втянутыми в весьма активный, стремительный процесс, по поводу которого м в принципе не можем сказать, к каким социальным и культурным, а может быть даже и антропологическим последствиям, он ведет сам по себе. Но мы хорошо понимаем - последствия таковы, что человечество уже не может упустить этот процесс из поля зрения. И, по-видимому, такое состояние открытости, незавершенности происходящего является наиболее стабильной характеристикой нынешней социальной и культурной реальности - реальности, в формирование которой самое активное участие принимают новые информационные технологии. Вопрос не в том, нравятся нам или не нравятся те или иные происходящие изменения. Вопрос в том, желаем ли мы

жить в постоянно меняющемся мире. В мире, меняющемся под влиянием, в том числе, и новых информационных технологий» /6, 7-8/.

Негативные последствия внедрения информационных технологий, Д. И. Дубровский связывает с так называемым феноменом «журнализма», то есть особой формы мышления, особого способа отображения и имитации действительности. «Журнализм» в его разнообразных жанрах претендует на изображение и истолкование явлений действительности, любых событий, любых сфер политики, экономики, науки, искусства, обыденной жизни и т. п. Такого рода универсализм, стесненные рамки жанров, сильная зависимость от определенных политических и экономических интересов (включая групповые и институциональные), острая конкуренция и ко всему еще постоянный цейтнот обусловливают фрагментарность, ситуативность, нередко одномерность и поверхностность отображения (изображения) действительности. «Журнализм», как способ мышления, обращен к массовому сознанию, сочетает в себе функции здравого отображения и своевольной имитации текущей действительности; проявляет в реализации последней чудеса изворотливости, изобретательности, чтобы поддерживать чувства истины, правды, «объективности», этих обычных для сознания механизмов санкционирования реального. Эмоционально-энергетический центр отображения - новость, желательно сенсация. Поиск и фабрикация новостей, вечная погоня за сенсацией (первым, обязательно первым увидеть, услышать, успеть сообщить!) - тяжкий, кошмарный прессинг журналистского сознания. Проявляется «журнализм» и в философской продукции.

Этот феномен выражает существенную черту начавшейся информационной эпохи - заметную деформацию культуротворческой деятельности в условиях колоссального роста потоков информации, числа ее производителей, коммуникаций, ускорения и умножения изменений социальной жизни, связанных с развитием информационных технологий.

«Негативные проявления феномена «журнализма» связаны с размыванием критериев истинности, правды, подлинной ценности. Это влечет слом экспертных барьеров на пути тиражирования информации, особенно благодаря Интернету. Публикуется что угодно - малограмотный лепет, бредовые идеи, неоглядное множество серых, компилятивных текстов, сработанных в той же «версиальной» манере, когда ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Философский масскульт! Полное торжество демократии, все равны: талант и энергичная посредственность, профессионал и самонадеянный дилетант, Академик РАН и «Академик высшей магии».

Здесь справедливо подчеркивать опасность такого рода ситуации. И ее нужно рассматривать, конечно, в более широком контексте разгула иррационализма и «магизма» в современной культуротворческой деятельности. Страна чудес: в России практикуют почти полмиллиона магов, колдунов, гадалок, экстрасенсов-целителей и т. п. (каково же число их клиентов!). Это - хорошо организованный рынок, на котором ежегодно оборачивается более миллиарда долларов. Есть на что покупать прессу, телевидение, которые пестрят рекламой оккультных услуг, изо дня в день зомбируют массовое сознание. И в этом принимает участие немалое число представителей так называемой интеллектуальной элиты. На рынке оккультных услуг нарастает конкуренция и вместе с нею процессы институциализации… Можно было бы привести большое число имен титулованных деятелей культуры (особенно из числа артистов, писателей и журналистов), которые вполне искренне или в корыстных целях рекламируют, пропагандируют, поддерживают оккультизм. Это как бы крайняя часть спектра «магизма» в современной культуре. Далее располагаются его более «сдержанные» формы, в которых акцентируются «неизведанное», сверхъестественное, «чудесное» без прямой рекламы практикующих магов и колдунов, но с привлечением религиозно-мистических учений. Еще далее мы видим некую смесь околонаучных и лженаучных воззрений (с философским уклоном) по поводу природы человека, резервных возможностей психики, парапсихологических феноменов, восточных практик (йоги и др.), выдающихся способностей отдельных личностей. К этой части спектра примыкает область, в которой размыты границы между наукой и псевдонаукой, чему способствует деятельность множества дипломированных ученых и некоторых философов, увлеченных паранаучными идеями. Здесь расстилается океан неопределенности - поприще скепсиса, растерянности, невротизма, всевозможных спекуляций, которым трудно что-либо противопоставить. Ведь нас донимают не только проблемы и псевдопроблемы, мы еще стоим над пропастью знания о незнании (до-проблемная ситуация!), и это всегда служило козырной картой иррационализма. Наконец, за всем этим располагается то измерение культуры, в котором доминируют проверенные исторической практикой представления, научные подходы, критический здравый смысл, продуктивное воображение и реалистическое проектирование, где постоянно созидаются опорные пункты для противостояния мракобесию, спиритуалистической эйфории, иррационалистическим поветриям, ловкому шарлатанству, обману» /6, 9-10/.

Обрисованная Дубровским ситуация, по его же мнению, не претендует на роль некоей систематизации, так как социокультурная реальность многомерна. Эти негативные явления касаются лишь некоторых измерений нынешней социокультурной реальности. Нечто подобное не раз уже бывало в истории, пусть не в таких масштабах. Иррационализм же всегда являлся неизбежным спутником рационализма и здравомыслия. Можно считать, что иррациональное (в смысле антирационального) выступает неустранимым компонентом индивидуального сознания и постольку всегда представлено и в элитарном, и в массовом сознании. Вопрос о том, каков его удельный вес, в каких формах оно выражается и каковы его конкретные социокультурные функции.

Автор связывает современную социокультурную реальность с культурой постмодерна, где постмодернизм «явился провозвестником начавшейся информационной эпохи и выразил реакцию на ряд ее негативных особенностей. Не думаю, что эта реакция была адекватной. Оголтелый релятивизм, скепсис, нигилизм, эпатирующая манера самовыражения - характерные черты невротического сознания. И это в сочетании с концептуальной худосочностью, которая со временем все более бросается в глаза» /6, 10-11/.

Не согласна с высказанной точкой зрения Н. С. Автономова: «…считать его (постмодернизм - И. С.) философией новых технологий (их «глашатаем» или «эхом») это все равно, что считать Тартускую школу идеологическим знамением кибернетики и роботизации. Связи между названными явлениями есть, но они не прямые и не непосредственные…характерными способами восприятия постмодерна в России были в советское время игнорирование или заушательская критика, затем, в начале постсоветского периода - довольно широкое обожествление, а сейчас, 10-15 лет спустя - активная дьяволизация. В силу обычного отставания нашей культуры от западной эти оценки и восприятия постоянно оказывались смещенными по отношению к актуальной западной ситуации, причем эта смещенность не отслеживалась подчас не только читателями, но и специалистами. Так, игнорирование имело место тогда, когда эти мыслительные поиски были на Западе актуальны, превознесение - тогда, когда они стали увядать, проклятия - тогда, когда в мире уже нащупываются другие пути, о которых мы просто ничего не знаем... Итак, я не могу согласиться …ни с дяволизацией ПМ и современных технологий, ни с бодрым призывом к старичкам - а ну, веселее поспешайте за молодежью…» /6, 27-28/. Автор этого высказывания призывает своих коллег использовать новые средства для рациональных целей: заполнять, по мере возможности, новые информационные пространства высоким и ценным, систематизировать их наличное содержимое, овладевать им как библиотекой, в которой нужно хорошо ориентироваться, чтобы достичь своих целей. «Поскольку Интернет - беспрецендентное хранилище культурной памяти и огромная возможность ее активации, наше дело - совершенствовать нашу способность выбирать то, что нам нужно, и не утопать в беспределье ненужного» /6, 28/.

Все сказанное выше перекликается с проблемой разграничения науки и так называемого альтернативного знания, в число которого входят ненаука, паранаука и псевдонаука. Недаром Д. И. Дубровский в своей критике феномена журнализма и информационных технологий упоминает и данную проблему. Дело в том, что в последние годы очень популярны стали мистицизм, всевозможные эзотерические и религиозные течения, значительно увеличилось число парапсихологов, экстрасенсов, белых и черных магов и других приверженцев иррационализма., так как в течение долгих десятилетий в Советском Союзе религия и оккультизм были под запретом. Сложившаяся в современной культуре ситуация вынуждает задуматься философов и ученых о будущем науки и судьбе научной рациональности.

Однако еще в период своего становления наука была нередко «спаяна» с ненаучным знанием. Известно, что такая «точная» наука как химия, «вышла из недр» алхимии, астрономия своим развитием должна быть «обязана» астрологии и т. п. К тому же в период становления самой науки в Новое время немалое влияние на отцов первой научной картины мира - механицизма оказали эзотерические учения и близкие к ним алхимия, астрология и магия. Идеи неопифагореизма, неоплатонизма, герметические («Corpus Hermeticum») и каббалистические теории (каббала) способствовали разрушению теологической картины мира и развитию научной картины мира По мнению известных итальянских историков философии Дж. Реале и Д. Антисери, «это является неопровержимым фактом» /7, 55/. Однако когда зарождающаяся наука окрепла, она стала активно отмежевываться от своих оккультно-эзотерических оснований и, в конце концов, дистанцировалась от них.

Как свидетельствует В. А. Лекторский, необходимым элементом конституирования науки всегда было ее отделение от вненаучного знания (обыденное знание, искусство и т. д.), которое не выдает себя за научное и в то же время является знанием, и противостояние псевдонауке, которое выдает себя за науку, но знанием не является. Эта тема поэтому обсуждается столько же времени, сколько существует сама наука.

Ненаука в лице алхимии, астрологии и подобных оккультных дисциплин всегда сопровождала науку в качестве альтернативного знания, претендуя на истинность, на особое постижение реальности. Однако сегодня в культуре возникла ситуация, в которой, по утверждению В. А. Лекторского, среди культурной элиты «теряется пафос поиска истины» и торжествует игровое отношение к жизни. В сложившейся ситуации он винит широко распространившееся мнение, выдаваемое за выражение «постмодернистской чувствительности». Последнее означает характерную для философии постмодернизма и для культуры постмодерна, парадигмальную установку на восприятие мира в качестве хаоса /4, 812/. «В соответствии с постмодернистской чувствительностью теряется принципиальное различие между знанием и незнанием, между истиной и ложью, между наукой, ненаукой и псевдонаукой. Если принять эту позицию, то размывается культурная функция той сферы деятельности, которую считают наукой, так как ее идентичность в это случае размывается. А то, что традиционно считалось наукой, оказывается с этой точки зрения одной из сфер профессиональной деятельности, которое имеет определенное прикладное значение - прежде всего в создании возможностей для проектирования новых технических систем, - но претензии которой на обладание истиной не имеют оснований. При таком понимании и наука, и астрология, и хиромантия, и всякого рода оккультные изыскания рассматриваются как равноправные элементы конструирования культурной реальности, в которой они существуют наряду с шоу-бизнесом и другими способами зарабатывания денег» /8, 4/.

Запрещать псевдонауку нельзя, к тому же делать это бессмысленно. Запрет означает преследование за инакомыслие, «охоту на ведьм». Если мы действительно хотим жить в свободном демократическом мире, то мы допускаем плюрализм мнений, свободу слова, совести, вероисповедания и т. п. В обществе всегда найдется немало людей, которые в силу своих культурных, этнических, религиозных и прочих убеждений, нуждаются в ненаучных, в том числе псевдонаучных рекомендациях. Поэтому до надавних пор отношение к псевдонауке в странах либерально-демократической цивилизации определялось принципом толерантности.

В. А. Лекторский опасается того, что если грань между наукой и псевдонаукой, между истиной и ложью будет стираться, тогда научная рациональность может потерять свою ценность. А ведь именно рациональность была основным стержнем европейской культуры на всем протяжении ее развития. Отказ рациональности как ценности означает тем самым разрушение самого фундамента этой культуры. Автор замечает, между прочим, что либерализм, являющийся одним из оснований современного демократического общественного устройства, невозможен без принятия принципа рациональности. Потому, что индивид может быть свободным только в том случае, если он принимает такие решения, за которые он готов нести ответственность. Необходимо, чтобы индивид мог сам осмысливать существующую ситуацию, принимая во внимание свои интересы и интересы других людей и социальных групп и т. д. «Недаром признанные теоретики либерализма всегда уделяли принципу рациональности вообще и научной рациональности в частности особое внимание. «Открытое общество» по К. Попперу необходимо предполагает этот принцип. Очевидно, что без опоры на этот принцип невозможны не только демократия в ее современном виде, но и решение экологических проблем, и переход к информационной цивилизации, о которой так много говорят сегодня. Вряд ли имеет шансы на выживание то общество, которое отказывается от научной рациональности как от культивируемой ценности. Без научной рациональности невозможно построить современные информационные технологии», - считает автор /8, 7/.

Причину кризиса отечественной науки Д. М. Фельдман видит в неэффективности или даже в бездействии внутри нее принципов и механизмов воспроизводства человеческих отношений, складывающихся в ходе получения знания. При этом он отмечает, что престиж науки в России «с внешней точки зрения» по-прежнему довольно высок. Подтверждением этого может быть не только то, что маги и чародеи широко используют формы организации научного сообщества и рекомендуют себя как обладатели степеней бакалавра, магистра или доктора белой / черной магии и членов разнообразных академий и институтов, занятых добычей оккультного знания. Куда показательнее то обстоятельство, что сегодня едва ли не все ведущие представители политической элиты России сочли нужным служить обществу не просто как сотрудники госаппарата, парламентарии, политические комментаторы, обозреватели, организаторы избирательных кампаний и специалисты по раскрутке граждан, желающих заняться политической деятельностью, но и как кандидаты и доктора различных наук, а нередко и члены сразу нескольких академий. Сегодня принадлежность к научному сообществу и даже весьма высокий статус отдельных его представителей, определяемый их профессиональными достижениями, не давая необходимых средств к достойному существованию, позволяет вместе с тем небезвыгодно использовать звание ученого в общественной жизни, например, при реализации давно и хорошо известных политических, избирательных и других технологий. Ни для кого не секрет, что в науке имеет место такое негативное явление, как коррупция: «…к сожалению, мы сталкиваемся и со стремлением подработать, превращая в товар утверждаемые научным сообществом и скрепляющие его ценности. На продажу идут квалификационные работы, авторство научных публикаций, ученые степени и звания… Не брезгуют и торговлей оценками на экзаменах, подрывая саму основу воспроизведения интеллектуального (не говоря уже о нравственном!) потенциала науки. Это, конечно, так же не ново, как и воровство, коррупция, взяточничество и т. д., но в нашей стране (как и в Казахстане - И. С.) масштабы распространения этого явления внутри института науки, да и всего научно-образовательного сообщества, растут и даже вроде бы легитимируются, не встречая отпора и открытого осуждения со стороны его наиболее авторитетных представителей. В приверженности своим корпоративным правилам, нормам и ценностям мы сегодня менее тверды, чем многие другие профессиональные сообщества» /8, 21/. Автор оспаривает неоднократно высказывавшееся мнение о том, что никакая магия, никакое колдовство, никакие прочие псевдонаучные и квазинаучные направления никогда бы не сумели поколебать великий авторитет науки, если бы сама наука не была так ослаблена изнутри своим нравственным, духовным, политическим, интеллектуальным несовершенством. «Ненаука» не столько паразитирует на слабостях науки, сколько живет и развивается в близкой к ней, но собственной сфере. «Сегодня мы еще раз убедились, как трудно провести четкую грань между сущностью, формами и даже методами научного и «квазинаучного» познания. Хорошо известно, например, что некоторые, так сказать, «альтернативные» целители, экстрасенсы и др. весьма широко опираются на данные, формы деятельности и средства вроде бы «чуждой» и «противной» им науки. В свою очередь, многие ученые, несгибаемые рационалисты и последовательные сциентисты, оказавшись в пороговой, пограничной ситуации, обращаются, а иногда и очень настойчиво просятся к магу, провидцу, экстрасенсу и т. д. И это также не умаляет в моих глазах их авторитета, как религиозные воззрения И. Ньютона, И. Павлова, А. Эйнштейна не ставят под сомнение принадлежность к науке этих великих ученых» /8, 23/.

Проблема отделения научного и вненаучного лежит скорее не в их несовместимости, а в нашем неумении разделить то, что представляет слитное единство различных сфер жизни. Необходимы надежные, общепринятые критерии рациональности и научности. Для того, чтобы наука преуспевала, не нужно бороться с мистиками, колдунами и прочими эзотериками, а необходимо совершенствование организации института науки, выработка им инструментов инструментов самоуправления и саморегуляции, адекватных характеру собственно познавательной деятельности, т. е. в конечном счете пополнение и модернизация арсенала средств, способствующих росту научного знания.

Итак, как видим, новые информационные технологии, альтернативное знание и наука, культура постмодерна - все оказывается взаимосвязанным. Интернет, телевидение, периодическая печать имеют как позитивные стороны, так и негативные. Позитивная сторона заключается в том, что индивиду предоставляется возможность широкого выбора информации, оперативная помощь в добывании информации, необходимой как в его профессиональной деятельности, так и в учебном процессе. Негативная - в том, что информация эта зачастую бывает сомнительного характера, и пользователю (читателю, зрителю), тем более, неискушенному, бывает довольно сложно разобраться в потоке такого рода информации. Причем, в такой обстановке могут происходить массовые манипуляции человеческим сознанием, хотя подвергать манипулированию человека, способного к трезвой оценке и контролю над ситуацией, окажется уже сложнее. То же самое можно сказать и о проблеме разграничения научного знания и альтернативного знания. Как было сказано Дж. Реале и Д. Антисери: «существуют и такие ненаучные идеи, которые оказываются плодотворными для науки, положительно влияют на ее развитие. И хотя современная наука отличается четкостью и ясностью языка и поддается контролю, это не исключает того, что некоторые смутные идеи могли оказаться полезными при зарождении ряда научных теорий» /7, 57/. Оккультные науки имеют не только негативные стороны в виде одурачивания клиентов с целью выколачивания денежных средств для собственного жизненного поддержания, но и позитивные стороны: в жизненной практике нередки случаи, когда экстрасенсы, знахари и другие представители альтернативного знания оказывают помощь обратившимся, в таких ситуациях, когда наука (например, медицина) бывает бессильна. Говоря словами Г. Г. Соловьевой, «в современном философском дискурсе термины «рациональность» и «иррациональность» обнаружили свою откровенную парадоксальность. Иррациональное обернулось рациональным, а рациональное стало «прислушиваться» к семантике тела, к символическому языку бессознательного, пытаясь ввести страдание в «медиум понятия». Появился «новый рационализм», нацеленный на реабилитацию прежде репрессированных пластов опыта» /9, 6/.

На вопрос о том, какое отношение имеет ко всему этому постмодернизм, можно, наверное, ответить словами В. Вельша, что «постмодерн… понимается как состояние радикальной плюральности (подчеркивание наше - И. С.), а постмодернизм - как его концепция» /5, 813/. В постмодернизме значимо то, что он избегает всех форм монизма и универсализации, не приемлет единой общеобязательной утопии и различных явных и неявных форм деспотизма; критически относится не только к позитивистским (логоцентристским) представлениям, но к идеалам и нормам классической науки, науки Нового времени вообще. Вместо этого - провозглашение множественности и диверсивности (диверсификации), многообразия и конкуренции парадигм, сосуществования гетерогенных элементов, признание и поощрение многообразия современных проектов жизни, социальных взаимоотношений, философских учений и научных концепций. Постмодерн - характеристика объективной ситуации в культуре начала ХХI века, которую никто своей волей и по своему желанию отменить не в состоянии, как бы того страстно не желал. «И даже в России, откуда слышатся мощные голоса, опровергающие постмодернизм - потому, что не соответствует он русской душе, извечно тоскующей по абсолюту, добру, справедливости - постмодерн обнаруживает себя с устрашающей, можно сказать, железной последовательностью. Это, прежде всего глобализация, те процессы в культуре, которые связаны с формированием постиндустриальной цивилизации, современных информационных технологий, идеологии «симулякров»: означающее порывает с означаемым и претендуя на самостоятельность, вступает в неожиданные комбинации и отношения с такими же «свободными» псевдознаками, симулякрами» /9, 389/.

По мнению Л. А. Микешиной «соединение компьютера, Интернета с ПМ - это «взрывоопасная смесь», если она в руках массового сознания и его манипуляторов, и не только политиков, но их «медиума» - СМИ, тенденциозно конструирующих социальную реальность. Соответственно роль философии в обществе в этих условиях обретает новые задачи критико-аналитического характера, однако, ставя перед философией задачу осмысления последствий внедрения новых информационных технологий, следует много выяснить внутри нее самой. Такой подход с необходимостью ставит проблему измерения, развития самой философии, появление новых тем, проблематик, разделов, уточнение многих прежних представлений» /6, 47/. Однако к сказанному следует добавить, что ведь именно философия постмодернизма смогла адекватно осмыслить, осознать обрисованную ситуацию, пытаясь ее каким-то образом укротить. Ведь даже оппоненты этой философии признают, что «постмодернисты все правильно описывают, только они… при этом так противно иронизируют» /6, 27/. Но ирония - это не самое плохое психологическое средство выживания в ситуации, с которой человеку трудно справиться. «Ирония относится к проявлениям умственной деятельности, направленной на поиски постоянно ускользающей истины» /4, 381/.

По утверждению Г. Г. Соловьевой, «философия, которая не «пасует», не прячется за спиной других культурных феноменов, а берет на себя смелость - иначе какая же она философия - осознать, осмыслить означенную ситуацию, и, следовательно, каким-то образом ее укротить - философия постмодернизма. Она усложнена и перегружена терминами ненамеренно. Такова сама ситуация, не вмещающаяся в рамки традиционных или модернистских концептов и конструктов. Переселение человека в виртуальную реальность, превращение его из субъекта деятельности и общения в лукавого, избегающего всех норм и правил симулякра (как найти его во Всемирной паутине?) - меняет и онтологические стратегии, и антропологические принципы» /9, 390-391/.

Итак, философии постмодернизма следует отдать должное, и не ее вина, что в современном научном мире возникла ситуация, в которой наука теряет свое привилегированное положение, а ненаука, как в доклассическую эпоху, оказывается вовлеченной в создание новых научных теорий, и где мир стал представлять собой сплошной огромный экран, потому что современная жизнь не представима без экранов ТВ, дисплеев компьютеров, мобильных телефонов и т. д. Современному индивиду следует только не принимать все подряд на веру и научится критически осмысливать происходящее вокруг.

Современный мир представляет собой «ризоматическую множественность» («ризома» - это ботанический термин, введенный Ж. Делезом и Ф. Гваттари: растение типа ландыша, имеющее множество корневищ и ростков, самостоятельных, но сохраняющих связь, Ж. Делез к «ризоме» добавляет еще «серию»), или «констелляцию» (образ, используемый Т. Адорно из астрономии: созвездие, двойное движение звезд и движущегося, мерцающего центра), или «рассеяние» (по Ж. Деррида), где все имеет право на существование и в «симулякрах» обнаруживается «воля к различию» при сохранении взаимного притяжения.

1.3 Предмет познания и изменение понимания субъекта в постнеклассической философии

Для того чтобы адекватно передать, что входит в предметную сферу постнеклассики, необходимо проследить эволюцию интересующего нас вопроса от классики через неклассику к постнеклассике.

Итак, классическая наука в отношении трактовки собственной предметной сферы характеризовалась как «философия тождества», которая видит мир в качестве целого единства, открытого для рационального когнитивного усилия, причем продуктом этого усилия выступает эксплицитно объективированное знание. По оценке А. Уайтхеда, для представителей классики характерно «инстинктивное убеждение» в том, что у мира «существует некая тайна и что эта тайна может быть раскрыта», на чем основана «непоколебимая вера в то, что любое подробно изученное явление может быть совершенно определенным образом - путем специализации общих принципов - соотнесено с предшествующими ему явлениями». Подобное видение собственной предметности позволяет философии возводить «единичные особенности до понятия» и конституировать свою познавательную стратегию как моделирование в собственном когнитивном усилии «всей рациональности мира», как было засвидетельствовано М. Фуко. В рамках неклассической философии подобная установка подвергается рефлексивному осмыслению и выступает предметом критики: «философия тождества» предстает как внутренне противоречивая («вопиющее противоречие - causa sui» у Ф. Ницше). Неклассическая философия конституирует предмет познания как характеризующийся онтологически заданной и имманентной релятивностью, а потому в принципе не могущий быть моделируемым посредством универсально дедуктивных линейных концептуальных схем (Ж. Делез ретроспективно фиксирует «ориентацию М. Хайдеггера на философию онтологического Различия» как важнейшую веху в процессе преодоления «философии тождества»). В постнеклассической философии парадигмальный статус обретают понятия «различие», «различение», Differance): по оценке Ж. Делеза, собственно «Различие» и есть «подлинное философское начало». Видение собственного предмета как имманентно «различного» и принципиально не открытого для моделирования в парадигме «философии тождества» конституирует постнеклассическую философию в качестве «философии различия». На смену линейному видению процессуальности приходит опыт нелинейного видения мира (по определению И. Пригожина, «универсум открывается как нечто многовариантное»), что задает в концептуальном пространстве философского мышления принципиально новые парадигмальные установки, связанные с новым видением детерминационных отношений, новым пониманием темпоральности мира, а также новые идеалы познания, основанными на отказе от презумпций универсальности «законов бытия».

В сфере стиля мышления для классики был характерен абсолютный логоцентризм, предполагающий фундированность мышления презумпцией универсального логоса, пронизывающего собой универсум и задающего последнему рациональные основания и имманентную логику развития. Представления о мироздании, основанные на логоцентризме, артикулируются как метафизика, предполагая наличие трансцендентных оснований бытия. Становление неклассического типа философствования сопряжено с сомнением в метафизическом стиле мышления (позитивистское дистанцирование от метафизики как таковой, ее трактовка в качестве спекулятивно-философского метода в классическом позитивизме и марксизме или в качестве неадекватного способа осмысления неотчужденного человеческого бытия у М. Хайдеггера. Что же касается стиля мышления, характерного для постнеклассического типа философствования, то он характеризуется радикальным отказом от презумпции логоса и в силу этого может быть обозначен как «постметафизический», в рамках которого реализуется окончательное преодоление современной философией классического «онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризма» мышления, в то время как концептуальные основания постмодернистской «метафизики отсутствия» лишают смысла такие традиционные понятийные структуры классики, как «смысл», «значение», «сущность» и т. п., так как, говоря словами Ж. Деррида, снимают возможность «онто-теологического определения бытия как наличия».

В отношении специфики рефлексивно осмысливаемого опыта динамика историко-философской традиции от классики через неклассику к постнеклассике может быть артикулирована как последовательные попытки рефлексивного осмысления таких феноменов, как опыт (идеал) гармонии (гармония мироздания и гармония человека и мира как фундаментальные ценности и незыблемые презумпции классической культуры и, соответственно, классической философии); опыт противоречия (диалектический метод неклассической философии как центрированный на презумпции онтологической артикулированной противоречивости любого процесса, в рамках чего противоречие было осмысленно как своего рода источник эволюционной динамики вообще и, наконец, опыт трансгрессии: по оценке М. Фуко, статус «опыт трансгрессии» в контексте современной культуры «столь же укоренен в его почве, как это было в диалектической мысли с опытом противоречия», и характерное для современной философии формирование нового стиля мышления связанно именно с этим фундаментально новым опытом человечества, который невозможно выразить «на тысячелетнем языке диалектики» - современная философия является тем мыслительным пространством, где трансгрессивному опыту человечества «предстоит найти язык, который будет для него тем же, чем была диалектика для противоречия».

В обрисованном контексте постнеклассический тип философствования в плане модальных представлений выходит за пределы характерной для классики и неклассики оппозиции возможности и действительности, с одной стороны, и невозможности - с другой, реализуя свои модельные построения зачастую именно в модальности невозможности.

В плане типов философской рациональности классика может быть охарактеризована как период тотального аксиологического доминирования предельного рафинированного рацио-логизма, не только понимаемого в пространстве философского мышления в качестве абсолютной ценности, но и трактуемого как атрибутивное свойство философствования как такового. Последнее было, однако, поставлено под сомнение неклассическим типом философствования: оценка диктата логико-грамматического строя языка как насилия над творческой свободой и мышлением была высказана еще в начале ХХ века Т. Тцара в рамках эстетики дадаизма: «Я разрушаю выдвижные ящички мозга» /5, 460/. В рамках постнеклассической философии данная установка получила новый импульс к своему развитию, подготовив почву к существенной критике в рамках постмодернистской философии «логоцентризма европейского предложения» (Ю. Кристева) и «империи логоса» западной культуры (Ж. Деррида) и, в итоге, к формированию игровых моделей рациональности. В контексте постулируемого постмодернизмом «заката метанарраций» место исторически заданных (легитимированных) и единственно допустимых в том или ином культурном локосе дискурсивныз практик («дискурса Всеобщего») занимает плюрализм языковых игр, предлагая культуре взамен универсальной рациональности и универсального языка легитимацию всех видов языка и рациональности.

Применительно к используемому тем или иным типом философствования категориальному аппарату, классика может быть охарактеризована как ориентированная на эксплицитность дефиниций и определенность содержания используемых понятий. Однако подобная семантическая стабильность культивируемых вербальных средств, как и сама исключительность статуса последних в сфере философского мышления, подвергаются сомнению в философии неклассического типа: в философской традиции конституируются такие неклассические жанры, как эссеистика, философская поэзия и (как наиболее радикальный и эпатажный отказ от традиции, характерный для модернизма) - вневербальные формы философствования, начиная от моделирования возможных миров в сфере живописи модерна и заканчивая феноменом «философского кинематографа». Что же касается постнеклассики, то в ее мыслительном пространстве классические требования определенности значения и изоморфизма его соотнесенности с десигнатом и денотатом сменяются фундаментальным отказом от любых «идентичностей» (П. Клоссовски), что находит свое проявление в программной замене понятийных средств выражения мысли (как способов фиксации онтологически заданной реальности) на симулякр как способ фиксации принципиально нефиксируемых состояний. Применительно к постмодернизму можно зафиксировать ориентацию на своего рода «поэтическое мышление», допускающее моменты семантической неполноты (своего рода «недосказанности») вербальных средств мышления и, соответственно, предоставляющих большую - в сравнении с мыслительными инструментами классики - свободу для фиксации феноменов, не могущих быть адекватно схваченными в сугубо рациональных мыслительных формах.