Гендер в английской лингвокультуре

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

В современной лингвистике язык трактуется как культурный код нации, «дом бытия» человека (М. Хайдеггер), путь, по которому мы проникаем в современную ментальность и познаем воззрения наших предшественников на мир, общество и самих себя. Язык не только отражает, но и создает ту реальность, в которой живет человек. В большинстве случаев мы имеем дело не с самим миром, а с его репрезентациями, когнитивными картинами и моделями. Мир представлен человеку сквозь призму языка. Язык же есть продукт, составная часть и условие существования культуры (K. Леви-Стросс).

В лингвокультурологии как комплексной области научного знания о взаимосвязи и взаимовлиянии языка и культуры (В.И. Карасик) выделяются два направления: от единицы языка к единице культуры и от единицы культуры к единице языка [Слышкин 2000]. При этом язык служит для лингвокультурологии не объектом изучения, но «зеркалом», «копилкой», «носителем» и «инструментом» культуры [Тер-Минасова 2000]. Ее интересует то, какие элементы культуры и каким образом отражаются, хранятся, передаются и формируются с помощью языка. Одним из таких элементов является гендер - социокультурный конструкт, аккумулирующий представления о мужественности и женственности, характерные для общества в определенный период его развития.

Cистемное изучение взаимодействия языка и гендера началось на Западе в 1970-х годах. Исследователей интересовали в основном два вопроса: как говорят мужчины и женщины (гендерная специфика речи) и как говорят о мужчинах и женщинах (репрезентация мужского и женского в системе языка). Акцент ставился на том, что можно узнать о гендере, используя язык и лингвистические (лингвокультурологические) методы анализа; в меньшей мере учитывалось, что дает гендер для «приращения» собственно лингвистического знания. Между тем, включение гендерного параметра в лингвистическое рассмотрение позволяет существенно расширить представления о языке как средстве конструирования социального мира.

Предлагаемая вниманию читателей монография подготовлена коллективом исследователей Нижегородского государственного лингвистического университета им. Н.А. Добролюбова. Феномен гендера анализируется в ней с различных точек зрения. В первой главе дается аналитический обзор основополагающих работ по изучению языка и гендера в англистике (Е.С. Гриценко). Вторая глава посвящена выявлению динамики гендерных репрезентаций в британской толковой лексикографии (М.В. Сергеева). В третьей главе рассматривается конструирование гендера в англоязычных журналах об образе жизни (А.О. Лалетина) и кинотексте (А.А. Бодрова). В четвертой анализируется роль гендерного фактора в американском предвыборном дискурсе (Е.С. Гриценко).

Все исследовательские фрагменты объединены общим методологическим подходом: языковое конструирование гендера трактуется как «когнитивная деятельность импликативного характера, в основе которой лежит соотнесение языковых форм/сигналов с гендерными представлениями, являющимися частью универсума общих смыслов представителей данной культуры» [Гриценко 2005: 12].

1. Социокультурная традиция в исследованиях языка и гендера: работы британских и американских ученых

Лингвистические исследования гендера зарождались в антропологии и социолингвистике, в центре внимания которых находятся человек и культура, язык и общество. Исследователей интересовали главным образом два вопроса: (1) различия мужского и женского языка, стратегии и тактики речевого поведения, гендерно специфичный выбор единиц лексикона/синтаксических конструкций и (2) репрезентации мужского и женского в номинативной системе языка, приписывание определенных оценок. Многие «ранние» исследования (1970 -1980 гг.) носили ярко выраженный идеологический и полемический характер и ставили своей целью разоблачение гендерного неравенства и патриархатных стереотипов.

Экспликация сексизма в языке и обоснование андроцентричности языковой картины мира в рамках данного направления строились на радикальном прочтении гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа, осмысленной через призму философии постструктурализма и социологических теорий социального доминирования. На основе синтеза этих теорий сформировались идеологические и методологические основы феминистской лингвистики и ее постулатов об определяющем влиянии языка на восприятие и мышление, мужском контроле над языком и «отчуждении» женщин от языка («замалчивании» женского опыта).

В западной феминистской лингвистической традиции наиболее известными трудами, построенными на радикальной версии гипотезы Сэпира - Уорфа, являются работы американских лингвистов Д. Спендер и М. Дейли, которые в значительной мере опирались на социологическую теорию Арденеров.

1. «Безгласные» женщины и «язык, сделанный мужчиной»

Одну из влиятельных моделей функционирования языка в культуре и точку зрения на роль гендера в этом процессе предложили британские социологи Эдвин и Ширли Арденер. Сами они не принадлежат к радикальной феминистской традиции, но их идеи были восприняты и развиты Мери Дейли и Черис Крамери, представляющими парадигму доминирования в гендерных исследованиях.

Основная мысль Арденеров заключается в том, что хотя каждая социальная группа имеет свое понимание общества, не каждая группа получает возможность публично артикулировать эти идеи. Способы и средства языкового выражения контролируются доминирующей группой, а менее влиятельные группы становятся немыми, «безгласными» (muted), их «реальность» не получает репрезентации. Вот как пишет об этом Ширли Арденер: «В любом обществе существуют господствующие (dominant) способы выражения, создаваемые доминирующими в нем структурами. В любой ситуации «слушают» и «слышат» лишь доминирующий способ выражения. Лишенная голоса группа (muted group) в любом контексте должна выражать себя в терминах доминирующего способа, а не той модели выражения, которую она могла бы создать сама» [цит. по: Cameron 1992: 141].

Безгласной группой, о которой, в частности, пишут Арденеры, являются женщины. У женщин есть другая реальность, но они вынуждены кодировать (выражать) ее в терминах «мужской реальности». При этом речь не идет о полном молчании. Как подчеркивает Ш. Арденер, «Они [безгласная группа. - Е.Г.] могут говорить много и часто. Важно, однако, располагают ли они возможностью сказать все, что хотят, так и когда они этого хотят» [там же]. Таким образом, у Арденеров, женщины имеют как свою модель мира, так и возможность пользоваться языком. Проблема заключается в том, что эти две модели не совпадают, тогда как у мужчин язык и реальность совпадают без проблем.

Ч. Крамери, приняв эту концепцию за основу для анализа, выдвигает несколько гипотез, которые затем рассматривает эмпирически. По мнению Крамери, женщинам легче понять мужчин, чем наоборот, поскольку они должны понимать доминантную модель выражения для перевода своего опыта в приемлемую форму (чего мужчинам делать не приходится). Женщины выражают больше неудовлетворения существующими способами языкового выражения и ищут альтернативные модели. Они испытывают больше трудностей в публичной речи; у них отличное от мужчин чувство юмора. В подтверждение своих гипотез Крамери приводит, в частности, данные социологических опросов и клинических практик, где мужчины постоянно выражают удивление по поводу того, что говорят женщины и чего они хотят [Kramarae 1981].

Другая представительница радикальной феминистской традиции США, Мери Дэйли, также находившаяся под влиянием теории Арденеров, свою цель видит в буквальном разрушении доминирующих (патриархатных) канонов и моделей языкового выражения. На основе существующих в языке слов, путем их расчленения, усечения и каламбурного обыгрывания, она создает новые лексемы, отражающие «женский голос» и взгляд [Daly 1978]. Многие неологизмы Дейли ныне широко известны, став частью не только гендерного, но и более широкого англоязычного культурного дискурса. Так, в слове history («история») путем реверсии было выделено два компонента - his («его») и story («история»), затем «мужское» местоимение his заменено на «женское» her. Полученный таким образом неологизм herstory выражает призыв пересмотреть историю, включив в нее и женщин (рассказать женскую историю человечества). И хотя слово herstory не вошло в широкий лингвистический обиход, в сети Интернет создан ряд сайтов с таким названием, которые посвящены женщинам, внесшим вклад в историю и не получившим достойного отражения в ней. Подтверждением актуальности слова herstory для современного языкового сознания можно считать и появление его «мужского» аналога Hisstory (название недавно созданной туалетной воды для мужчин).

В словаре М. Дейли «Webster's First New Intergalactic Wickedary of the English Language» многие общеизвестные слова получают новые дефиниции путем буквального прочтения кодирующих их наименований: слово home («дом») определяется как «место работы большинства женщин» (most women's place of work), а слово homesick (букв. «тоскующий/скучающий по дому») как 1) sickened by the home («испытывать тошноту от дома»); 2) sick of the home; healthily motivated to escape the patriarchal home and family («уставать от дома, испытывать здоровое желание сбежать из патриархального дома и семьи»).

С лингвистической точки зрения неологизмы М. Дейли интересны тем, что она экспериментирует с внутренней формой «схваченного» словом концепта. Напомним, что, по мнению Ю.С. Степанова, концепт имеет трехуровневую структуру: 1) основной, актуальный признак; 2) дополнительные, «пассивные» признаки, являющиеся историческими; 3) внутренняя форма, запечатленная во внешней, словесной форме [Степанов 2001: 44] или этимологический признак, который, по Степанову, релевантен лишь для ученых и ими обнаруживается. Феминистское словотворчество, на наш взгляд, не только доказывает правомерность предложенного Ю.С. Степановым выделения внутренней формы концепта как компонента его структуры, но и является своеобразным подтверждением мнения, высказанного А.В. Кирилиной [см. также Телия 1996; Баранов, Добровольский 1998], что внутренняя форма концепта, запечатленная в знаке, все же может в большей или меньшей степени осознаваться носителями языка.

Еще одной ключевой для феминистской теории работой, основанной на радикальном прочтении гипотезы Сепира-Уорфа, является книга Дейл Спендер «Мужчина сделал язык» (Man Made Language) [Spender 1980]. Ее основная идея - разоблачение андроцентризма языка, где, по мысли Спендер, мужчины контролируют значения слов (дают их определения и интерпретацию), навязывая через язык мужское видение мира. «Язык, - пишет Спендер, - есть средство классификации и упорядочения мира: средство манипулирования реальностью. <…> Именно язык определяет пределы нашего мира и конструирует нашу реальность. Люди не могут адекватно описать мир, потому что для этого нужно иметь систему классификации. Но как только у них появляется эта система, как только у них появляется язык, они способны видеть лишь навязанные им вещи» [Spender 1980: 139]. Аргументируя свой взгляд на конструирование патриархатного порядка, Спендер использует терминологию Ж. Лакана: «Рождаясь, мы попадаем в символический порядок и, становясь членами общества, входя в значения, репрезентируемые символами, мы тоже начинаем структурировать мир, подводя его под существующие символы; мы входим в патриархатный порядок и тем самым даем ему бытие, мы помогаем ему осуществиться» [С. 4].

В обоснование своей точки зрения Д. Спендер приводит многочисленные лексические примеры, подчеркивая, что речь идет не просто об андроцентристском определении лингвистических терминов, но о создании базовой классификационной системы, в рамках которой интерпретируются понятия и выражения. Так, слово «материнство» в патриархатной традиции определяется исключительно позитивно, так что другие стороны женского опыта, связанные с этим понятием, не могут быть выражены в языке: можно сказать happy motherhood («счастливое материнство»), но недопустима сочетаемость unhappy motherhood («несчастное/несчастливое материнство»). Мужскую перспективу отражает и значение слова work («работа») - «оплачиваемый труд, выполняемый вне дома», ср: «У нее грудной ребенок, она не работает». Источником вновь создаваемых слов, по мнению Спендер, является скорее точка зрения именующего, нежели особенности самой именуемой вещи. Со ссылкой на работу Дж. Арчера она описывает создание новых терминов группой психологов, изучавших гендерные особенности восприятия стимула в окружающем поле. В разработанном ими эксперименте участники могли либо вычленить стимул (фигуру) из окружающего контекста, либо воспринять все поле в целом. Женщины чаще воспринимали стимул и поле как целое, мужчины же вычленяли стимул из контекста. Поведение мужчин получило название field independence (“поле-независимость”), а поведение женщин - field dependence (“поле-зависимость”), что коннотировало ущербность женского восприятия. Однако, как замечает Спендер, тот же самый феномен можно назвать терминами context awareness («осознание контекста») и context blindness («контекстуальная слепота»), имплицирующими превосходство женского и ущербность мужского восприятия. «Любое имя отражает предвзятость и процесс именования кодирует эту предвзятость, определяя, что подчеркнуть, а что не заметить», - заключает Спендер [Spender 1998: 98].

Поскольку слова кодируют мужской опыт, женщины вынуждены либо пользоваться чуждыми им словами (тезис об отчуждении женщин от языка - alienation of women) или отказаться от языка вообще (silencing of women). В основе мужской власти в языке, по Спендер, лежит идея о мужском превосходстве как несомненной естественной данности. Если поколебать незыблемость подобных представлений, оспорив, например, определения каких-то понятий, мужчины перейдут в оборонительную позицию, что подтолкнет женщин к «наступлению», поскольку власть мужчин уже не будет рассматриваться как естественная и справедливая. Таким образом, феминистская лингвистическая теория получает выход в феминистскую политическую практику, ставя вопрос о сопротивлении, противодействии (resistance) мужскому контролю над языком. Эта идея получила дальнейшее развитие в феминисткой стилистике и литературной критике (теория «чтения-сопротивления» (resistant reading) Джудит Феттерлей) [Fetterley 1981].

Работа Д. Спендер проникнута политическим пафосом и уязвима для лингвистической критики. Ее неоднократно упрекали за непоследовательность в употреблении термина «значение» и произвольность в толковании других лингвистических терминов («структура», «слово», символ»). Критики Спендер справедливо указывали на чересчур прямолинейное представление о доминировании мужского начала в языке и неправомерность понимания его как монолитной системы, нормы которой низводят индивида до роли механического воспроизводителя правил языка [Talbot 1996: 48]. Вместе с тем следует признать, что работы Д. Спендер акцентировали агентивность человека в языке, роль «человеческого фактора» в создании значений.

2. Социолингвистические исследования гендера

Сформировавшись как субдисциплина внутри лингвистики и социологии, социолингвистика занимается изучением языка в социальном контексте, что предполагает исследование языковой вариативности - как социальной (детерминированной возрастом, статусом, образованием, гендером и другими характеристиками коммуникантов), так и стилистической (связанной со спецификой ситуации общения). Методология социолингвистических исследований (особенно на начальной стадии) предполагала количественный учет определенных языковых параметров, отобранных из аудиозаписей разговорной речи, и соотнесение их с социальными характеристиками говорящего и/или ситуации. Примерно с конца 1970-х гг., кроме изучения речевых практик, все больше внимания уделяется отношениям между языком и идеологией (языком и властью), лингвистическим аспектам социальной психологии и т.п. Можно сказать, что системное изучение полового диморфизма в английском языке началось именно в социолингвистике.

Спектр социолингвистических исследований гендера весьма широк. Необходимость обращения к ранним социолингвистическим трудам, несмотря на то, что многие высказываемые в них идеи «морально устарели», связана с тем, что более глубокое понимание современного состояния научного направления определяется возможностью взглянуть на некоторые из поставленных им задач в историческом контексте. Если не знать, как и откуда появились определенная проблематика и подходы, невозможно удовлетворительно оценить доказательность и актуальность новых подходов к исследованию взаимодействия языка и гендера.

2.1 Ранние исследования полового диморфизма в социолингвистике и интепретация полученных данных

Первые данные о различиях мужской и женской речи были получены в работах У. Лабова и П. Траджила и касались главным образом использования стандартных и просторечных фонетических форм в речи мужчин и женщин.

У. Лабов анализировал социальные диалекты жителей Нью-Йорка (записи устных интервью) и динамику языковой вариативности в зависимости от социального статуса говорящего и степени формальности ситуации. Он, в частности, установил, что женщины в каждом из выделенных социальных классов употребляют меньше нестандартных (стигматизированных) фонологических вариантов, чем мужчины, и связал нестандартную речь с проявлением маскулинности, хотя, по его же собственным данным, снижение степени формальности общения приводит к тому, что и мужчины, и женщины употребляют больше просторечных форм [Labov 1971; 1998].

П. Траджил, рассматривавший проблемы пола, скрытого престижа и языковую вариативность в речи представителей различных социальных и возрастных групп г. Нориджа (Великобритания), пришел к выводу, что женщины чаще, чем мужчины, прибегают к «престижным» стандартным формам произношения, поскольку подчиненное социальное положение побуждает их сигнализировать свой статус лингвистически. Мужчины же, по его мнению, видят в субстандартной речи признак мужественности и групповой солидарности. В самооценке правильности собственной речи женщины оценивали ее выше, а мужчины ниже, чем это было на самом деле [Trudgill 1972].

Интерпретация полученных данных в этот период во многом строилась на гендерных стереотипах. Указывалось, например, что, поскольку женщины лишены возможности самореализации и самоутверждения в профессиональной сфере (либо потому что не имеют работы, либо потому, что считают главным для себя семью), они уделяют повышенное внимание другим символам, в частности, внешности и речи. Кроме того, поскольку женщины играют главную роль в воспитании детей, они стремятся дать им пример «правильной речи». Как отмечает Д. Камерон, такая аргументация подменяет категорию женщины категориями жены, домохозяйки и матери, и вряд ли может считаться убедительной. Более правильная речь, как справедливо указывает Камерон, может быть, помимо прочего, связана с уровнем образования (по данным социологов, в рабочих семьях уровень образования у женщин нередко выше, чем у мужчин), характером деятельности (физический труд у мужчин и работа в офисе/магазине/школе у женщин) и т.д. [Cameron 1995: 63 - 70].

Как показали более поздние исследования, стандартизация речи и устойчивость просторечия могут определяться не собственно полом говорящего, а ситуацией на рынке труда или силой внутригрупповых социальных связей. Интересна в этой связи работа Патриции Николс, исследовавшей языковую ситуацию на острове у побережья Южной Каролины, черное население которого говорит на языке гулла (креолизированный вариант африкано-английского пиджина, сохранившийся со времен плантаторов). Николс зафиксировала в некоторых частях острова тенденцию к распространению стандартного американского. Движущей силой этой тенденции были молодые женщины, однако отнюдь не из стремления тем самым сигнализировать свой статус (как предполагалось исследователями ранее). Просто все больше молодых островитян искали работу вне острова, не желая заниматься земледелием, как их родители. На побережье начала развиваться туристическая индустрия, что создавало возможности для трудоустройства. Эти возможности, однако, были неодинаковы для мужчин и женщин: мужчины в основном получали работу на стройках, а женщины - в сфере услуг, где требовалось знание стандартного американского (и где они имели больше возможностей слышать его и говорить на нем). Поэтому семьи островитян поощряли изучение языка девочками: мужчина мог прокормиться и без образования, а женщина нет. При этом, как установила Николс, пожилые островитянки говорили почти исключительно на гулла, возможно, потому, что, в отличие от мужчин, практически не покидали остров, чтобы продавать свои (сельхоз)продукты [Nichols 1983].

Николс одной из первых обратила внимание на неоднородность категории «женщина», подчеркнув: «Они (женщины. - Е.Г.) делают выбор в контекстах конкретных социальных ситуаций, а не в результате общей реакции на одинаковое для всех “положение женщины”» [Nichols 1983:54].

Исследования показывают, что тезис о большей стандартизации (правильности) женской речи отнюдь не универсален. По данным Бет Томас, в небольшой сельской общине Уэльса Понтрид-и-фен носителями нестандартного (просторечного) произношения являлись пожилые женщины, чья жизнь замкнута домом, общением с ближайшими соседями и активным участием в жизни церковной общины (двух неангликанских церквей на окраине деревни) [Thomas 1989].

Лесли и Джеймс Милрой, исследуя языковую ситуацию в трех рабочих общинах Белфаста, пришли к выводу, что тенденция к сохранению просторечного произношения может быть связана с силой/прочностью внутригрупповых социальных связей (теория социальных сетей). Хотя в целом результаты Милрой не противоречили результатам Лабова и Траджила (мужчины обнаружили тенденцию к менее, а женщины к более стандартной речи), в одном из регионов, где был высок уровень безработицы среди мужчин (вследствие чего они искали работу вне местной общины), а женские социальные связи оказались гораздо более сильными (поскольку женщины работали вместе и проводили много времени вне дома), именно женщины демонстрировали приверженность нестандартным (просторечным) фонетическим вариантам [Milroy 1978].

Эти и другие исследования показывают, что апелляция к только социальной гендерной роли не в состоянии объяснить, почему в сходных ситуациях мужчины (женщины) они ведут себя по-разному. Гораздо более перспективно для установления причин языковой вариативности изучать конкретные речевые практики, которые создают гендерные роли, а не замыкаться на самих ролях. Например, Дж. Чешир, анализируя речь британских школьников на уроках чтения, обнаружила, в частности, что использование нестандартных форм многими мальчиками связано с их отношением к учителю. Если отношения с учителем складывались хорошо, они при чтении использовали меньше просторечных форм (адаптировали свою речь к школьным стандартам). В случае плохих отношений количество нестандартных форм увеличивалось. Таким образом, вопреки модели У. Лабова, согласно которой переход к более формальной обстановке порождает более правильную речь, многие подростки, демонстрируя неприятие школы и школьных правил, больше использовали нестандартный язык на уроках (т.е. в формальной обстановке), чем на игровой площадке [Cheshire 1978].

2.2 Исследования «женского языка»

Бурное развитие гендерной лингвистики в 1970 - 80-х гг. на Западе связано c изучением так называемого «женского языка». Толчком к интенсивным социолингвистическим исследованиям в этом направлении стала работа американки Робин Лакофф, которая показала, как речь женщин отражает и (вос)производит их подчиненное положение в обществе [Lakoff 1975]. Используя в качестве основных методов наблюдение и лингвистическую интуицию, Лакофф выделила несколько отличительных признаков женского языка, в том числе:

· специализированный словарь, связанный с женскими сферами деятельности и интересов;

· более точные, детализированные цветообозначения - mauve, lavender/ розовато-лиловый, лавандовый, аквамариновый и т.п.;

· аффективные прилагательные, используемые для выражения эмоционального отношения, а не денотативной информации (adorable, divine, lovely/ милый. божественный, очаровательный), и слова-интенсификаторы (Fread is so sick/ Фред так болен и т.п.);

· разделительные вопросы, которые, по мысли Лакофф, имплицируют неуверенность женщины при выражении собственного мнения - don't you? isn't it? / не правда ли? не так ли? да? ведь так?;

· слова и фразы диффузной семантики, смягчающие категоричность утверждения (hedges) - kind of, sort of, you know, well/ знаешь, ну как бы, что-то вроде, типа, как будто и т.п.;

· супервежливость и склонность к эвфемизации;

· гиперкорректность и т. д.

Впоследствии каждый из этих аспектов стал предметом эмпирического анализа в многочисленных социолингвистических исследованиях; некоторые из них подтверждали, а некоторые опровергали выводы Лакофф. Например, в экспериментальных записях бесед супругов [Fishman 1978], на семинарских занятиях в студенческих группах [McMilan 1977], в беседах пожилых людей [Hartman 1976] разделительные вопросы чаще использовали женщины; а в дискуссиях на академической конференции [Dubois, Crouch, 1975], в неформальных беседах студентов [Lapadat, Seesahai 1977] и профессиональных разговорах на рабочем месте [Johnson 1980] - мужчины [см. так же Crawford 1995].

Главным результатом экспериментальных «проверок» гипотезы Лакофф стало осознание полифункциональности большей части выделенных ею параметров. Социолингвист из Новой Зеландии Дж. Холмс, например, установила, что диффузный вводный элемент you know (= знаешь, представляешь) может выражать как неуверенность, так и уверенность (эти варианты отличаются, в частности, интонационным оформлением) [Holmes 1987: 64]. А проведенный ею анализ разделительных вопросов показал, что они могут иметь референциальное (referential) и аффективное (affective) значения. Первые характеризуются подъемом интонации и выражают неуверенность по поводу содержательной стороны высказывания; такой вопрос уместно задать, когда говорящий нуждается в подтверждении правильности своего высказывания. Аффективные разделительные вопросы характеризуются подъемом интонации и бывают двух типов: (1) фасилитативные (facilitative) сигнализируют солидарность/близость и используются, чтобы вовлечь собеседника в разговор; (2) смягчающие (softening) сглаживают обидное замечание или категоричность высказывания. В экспериментах Холмс женщины чаще, чем мужчины, использовали фасилитативные вопросы (59% против 10% у мужчин), тогда как мужчины - вопросы с референциальным значением (61% против 35% у женщин).

Американские социолингвисты О'Барр и Аткинс выразили сомнение в правомерности отнесения выделенных Лакофф языковых особенностей (формулы вежливости/извинения, обезличенные структуры, вербальные знаки неуверенности/смягчения категоричности и т.д.) к «женскому языку». Проанализировав 150 часов аудиозаписей речи свидетелей в суде, они пришли к выводу, что аналогичное речевое поведение могут демонстрировать как женщины, так и мужчины. При этом у женщин с высоким уровнем образования, социальным статусом и/или опытом выступлений в суде «индекс черт женского языка» был значительно ниже, чем у мужчин.

Сопоставив все показатели, О'Барр и Аткинс заключили, что набор черт, приписываемых Р. Лакофф женскому языку, на самом деле характеризуют слабый, безвластный язык (powerless language): лица с низким социальным статусом, не имеющие опыта дачи свидетельских показаний в суде, прибегали к нему независимо от пола [O'Barr, Atkins 1980]

Изучение женской речи в последующие годы было продолжено в несколько ином направлении - как анализ общения в женских группах [Aries, Johnson 1983; Coates, Cameron 1989]. Ранее в социолингвистике практически не проводилось исследований, где в роли респондентов выступали бы только женщины.

2.3 Анализ гендерного доминирования в коммуникации

Одним из важных направлений в лингвистических гендерных исследованиях 1970 - 80-х гг. было изучение асимметричных моделей прерывания и контроля над темой разговора. Д. Зиммерман и К. Уэст изучали явления прерывания (нарушение очередности в диалоге) и наложения высказываний (опережение, в результате которого реплика вновь вступающего накладывается на окончание реплики собеседника) на материале аудиозаписей неформальных диалогов мужчин и женщин в магазинах, кафе и т.д. на территории Калифорнийского университета [Zimmerman, West 1975]. Согласно их данным, мужчины прерывали женщин чаще, чем других мужчин, а женщины практически не прерывали собеседника-мужчину; при этом в беседах представителей одного пола собеседники прерывали друг друга в примерно одинаковых пропорциях. Кроме того, мужчины меньше, чем женщины, поддерживали ход беседы с помощью вербальных знаков внимания (да ну, знаешь, неужели, что ты говоришь и т.п.), а если и использовали их, то с большой задержкой. Результаты исследования были интерпретированы учеными с феминистских позиций - как проявление гендерного доминирования в коммуникации. В последующих работах было установлено, что асимметрии прерывания может определять не только гендер, но информированность коммуникантов [Leet-Pellegreni 1980], а также их статус [Eakis, Eakis 1976]. Хотя в некоторых ситуациях даже более высокий статус не защищал женщин: например, мужчины-пациенты чаще прерывали женщин-врачей, чем наоборот [West 1984].

Вопрос о гендерном доминировании в коммуникации получил дальнейшее развитие в работах П. Фишман [Fishman 1998] и В. ДеФрансиско [1991] в аспекте «коммуникативного разделения труда» и молчании как способе контроля над темой разговора. На основе анализа многочасовых записей бесед трех супружских пар в домашней обстановке Фишман пришла к выводу, что женщины неизменно поддерживали беседу с мужьями с помощью вербальных знаков выражения заинтересованности и поддержки. Мужчины же часто замолкали, что женщины воспринимали как незаинтересованность и меняли тему разговора. Анализ Фишман включал такие параметры как распределение вопросов, минимальные реплики-реакции, знаки привлечения/поддержания внимания, а также инициация и поддержание темы разговора. Исследование В. ДеФрансиско, проведенное на более обширном эмпирическом материале, подтвердило вывод Фишман о том, что жены чаще используют словесные знаки привлечения внимания и выражения заинтересованности; мужья же не выражают такой «поддержки» в общении, что обычно воспринимается женщинами как отсутствие интереса к теме разговора.

Следует отметить, что в большинстве ранних работ интерпретация эмпирических данных была весьма прямолинейной и упрощенной. Как показали более поздние исследования общения в женских (однополых) группах, не каждое прерывание собеседника есть попытка или факт доминирования [Coates 1988]. Напротив, в некоторых ситуациях наложение высказываний может являться проявлением солидарности и заинтересованности [Tannen 1984]. Иначе говоря, одни и те же речевые стратегии и модели в различных ситуациях могут использоваться с разными целями, т.е. восприниматься («работать») по-разному для женщин и мужчин.

2.4 Исследования вербального поведения мужчин и женщин: гендер и вежливость

Заметное место в социолингвистических исследованиях гендера занимают работы, анализирующие вежливость в вербальном поведении мужчин и женщин. Тезис о том, что женщины более вежливы, восходит, с одной стороны, к исследованиям У. Лабова и П. Траджила, подчеркивавших тенденцию к использованию женщинами более престижных стандартных форм (их речь более формальна, а речь мужчин более фамильярна), а с другой стороны, - к работе Р. Лакофф, где вежливость женской речи связывается с их подчиненным положением в обществе, чувством неуверенности и, как следствие, обилием смягчающих форм.

В теории коммуникации и прагматике вежливость определяется как внимание к нуждам лица собеседника (face wants) [Brown, Levinson 1987]. Стратегии позитивной вежливости направлены на удовлетворение нужд позитивного лица (потребности в одобрении, положительной оценке) и включают выражение симпатии, заинтересованности, солидарности, согласия, подтверждение общности целей и т.п. Стратегии негативной вежливости направлены на удовлетворение потребностей негативного лица (желания, чтобы ничто не ограничивало свободу действий, не налагало нежелательных обязательств, не доставляло неудобств) и представляют собой заверения в том, что говорящий признает и считается с негативным лицом адресата. Потенциальная угроза лицу сглаживается различного рода извинениями, смягчающими формулами, вопросами вместо утверждений и т.п.

Гендерные аспекты выражения вежливости рассматривались в серии статей Пенелопы Браун (1976; 1979; 1980; 1993). Она, в частности, анализировала использование частиц, усиливающих или ослабляющих/смягчающих перформативность высказывания, в речевом общении индейцев майа в Мексике [Brown 1980]. По Браун, усиливающие частицы могут рассматриваться как проявление стратегий позитивной вежливости (акцентуация одобрения, симпатии, солидарности и т.п.), а ослабляющие - как сигналы негативной вежливости (смягчение вмешательства или иных речевых актов, которые могут представлять угрозу для лица адресата). Выводы Браун включают, в частности, констатацию того, что (а) женщины намного чаще прибегали как к позитивной, так и к негативной вежливости, тогда как мужчины говорили суше, ограничиваясь констатацией фактов; (б) женщины использовали характерные только для них стратегии позитивной и негативной вежливости, маркирующие «женский стиль» общения. С другой стороны, использование языковых форм/моделей характерных для мужчин (в ритуальных молитвах, шутках/остротах сексуального характера), определяет типичные черты «мужского стиля».

Мысль о том, что женщины более внимательны к нуждам лица собеседника, высказывали также Шэри Кендал и Дебора Таннен в ходе анализа гендерных аспектов общения на рабочем месте. По их наблюдениям, женщины, занимающие руководящие посты, склонны отдавать приказы/распоряжения, избегая угрозы для лица подчиненных, в то время как у мужчин-руководителей такой тенденции не наблюдается. Соответственно был сделан вывод, что женщины используют власть, чтобы «спасти лицо» собеседника, и приглушают авторитарность, чтобы не показаться высокомерной (bossy) и т.п. [Kendal, Tannen 1997].

Маргарет Дучар, используя понятия «лица», предложила свое объяснение тезиса о большей правильности женской речи. По ее мнению, поскольку женщины обладают в обществе меньшей властью, использование более престижных стандартных форм - это стратегия, направленная на то, чтобы защитить свое лицо без угрозы для лица собеседника, обладающего относительно большей властью [Deuchar 1989].

Дж. Холмс, исследуя речевое поведение мужчин и женщин в контексте академической дискуссии, также указывает, что женщины в большей мере учитывают потребности лица мужчин (партнеров по коммуникации), чем наоборот, и заключает, что игнорирование потребностей лица другого коммуниканта является «маркером маскулинности» [Holmes 1995]. Холмс фактически приходит к выводу о том, что у мужчин и женщин разные цели и нормы общения: мужчины, по ее мнению, более ориентированы на референциальную функцию языка (передача информации, фактов, содержания), а женщины - на аффективную, межличностную функцию (передача чувств, отражение социальных отношений) [С. 3]. Как следствие, у мужчин и женщин могут быть разные модели вежливости. Например, по наблюдениям Холмс, для женщин комплимент (стратегия позитивной вежливости), как правило, является сигналом солидарности, тогда как мужчины интерпретируют их как выражение покровительства (т.е. речевые акты, несущие угрозу для лица) либо как выражение объективной оценки [С. 43].

Анализ речевых примеров обмена комплиментами, собранных Холмс в Новой Зеландии, выявил количественные асимметрии в стратегиях комплиментарности: в 51% случаев комплименты делали женщины женщинам и лишь в 9% - мужчины мужчинам (23,1 % мужчины женщинам и 16,5% женщины мужчинам). Комплименты женщинам чаще всего касались внешности, а комплименты мужчинам - собственности и поступков. При этом, по наблюдениям Холмс, комплименты чаще делали друг другу лица с равным статусом. При иерархических статусных отношениях комплименты весьма редки и, как правило, инициируются лицами с более высоким статусом. Результаты исследования Холмс показали, что и мужчины, и женщины чаще принимали комплименты (словами «да», «спасибо», «я тоже так думаю») [Holmes 1989].

М. Талбот отмечает, что общая тенденция принимать комплименты, отмеченная Холмс, не совпадает с данными, полученными на малазийском материале, где комплименты чаще отвергаются, чем принимаются [Талбот 1996: 96]. Это связано с характерными для данного общества культурными нормами, которые требуют (особенно от женщин) скромности и не допускают самовосхваления. Таким образом, сценарии комплиментарности и гендерные стратегии вежливости имеют этнокультурную специфику.

2.5 Мужской и женский коммуникативные стили и проблема взаимного непонимания

Важным этапом в социолингвистическом изучении гендера стали работы, в которых общение между мужчинами и женщинами трактуется с точки зрения теории двух культур. Данный подход впервые сформулировали американские социолингвисты Дэниел Молц и Рут Боркер, анализируя причины взаимного непонимания между мужчинами и женщинами в коммуникации [Maltz, Borker 1982]. Концепция Молца и Боркер восходит к двум теоретическим источникам: исследованиям Дж. Гамперца по межкультурной коммуникации [Gumperz 1978; 1982] и анализу общения в детских группах Марджори Харнес Гудвин [Goodwin 1980; 1982].

Дж. Гамперц, исследуя речевые практики интервьюирования представителей этнических меньшинств (иммигрантов) британскими чиновниками службы занятости, выдвинул тезис о том, что люди, живущие или действующие в определенной социальной среде, вырабатывают свойственный только им групповой стиль общения, поэтому коммуниканты из социально удаленных групп могут испытывать трудности и непонимание в общении. Даже такие минимальные стилистические вариации, как повышение тона голоса, пауза в вопросе и т.д., определяют, будет ли говорящий воспринят как человек вежливый или грубый, настроенный враждебно или наоборот. Эсперименты Гамперца и его группы подтвердили, что несоответствие ожиданий коммуникантов приводит к проблемам в общении (например, интонационные модели, используемые индийскими иммигрантами, воспринимались британскими чиновниками как грубые и неуважительные). При этом подчеркивалось, что проблемы межэтнической коммуникации не есть следствие недобросовестности или дурных намерений коммуникантов; взаимное непонимание может возникнуть, даже когда намерения у собеседников самые добрые и они стараются понять друг друга.

По данным Марджори Харнес Гудвин, изучавшей игровое общение чернокожих детей в Филадельфии, девочки в дружеских беседах избегали использовать прямые директивы, выражая побуждение косвенно («а давайте…», «мы могли бы…» и т.д.). У мальчиков в игре пожелания, как правило, принимали форму команд. В их компаниях сразу разворачивалась борьба за лидерство, и языковые стратегии играли в этом определяющую роль («давай скорее эту штуку…», «эй ты, заткнись»). В компании девочек подобное поведение вызывало осуждение. Они чаще играли парами или в небольших группах без иерархии.

Опираясь на эти и аналогичные данные, Д. Молц и Р. Боркер пришли к заключению, что в процессе взросления представители разного пола, усваивая цели и смысл общения в различных социальных контекстах, учатся по-разному использовать язык. Девочки привыкают с помощью слов создавать и поддерживать отношения близости и равенства, критиковать других в приемлемой (непрямой) форме, тонко и чутко интерпретировать речь партнеров по коммуникации. Мальчики учатся утверждать позиции превосходства, привлекать и удерживать внимание аудитории, быть напористым (защищать свои права), когда говорит другой. Иначе говоря, по мнению Молц и Брокер, гендерная сегрегация в детстве приводит к выработке у мужчин и женщин разных моделей общения, потенциально чреватых взаимным непониманием, поскольку каждый из коммуникантов исходит из своих ожиданий [Maltz,Borker 1982]. Эти идеи спустя несколько лет были развиты в работах Деборы Таннен [Tannen 1990], где различия между коммуникативными стилями мужчин и женщин представлены в терминах бинарных оппозиций: problem sharing - problem solving; rapport - report; listening - lecturing; private - public; connection - status; supportive - oppositional; intimacy - independence и т.д.

Женщины в общении, по мнению Таннен, делятся своими проблемами, не стесняются обращаться за помощью (информацией), ценят сочувствие, помощь и поддержку. Мужчины предпочитают решать проблемы, а не говорить о них, не любят просить об информации (помощи), комфортнее чувствуют себя в роли эксперта/лектора/учителя, нежели ученика и слушателя (как женщины). Женщины больше говорят в неформальной обстановке, мужчины - на публике и т.д.

Для большинства женщин, по мнению Таннен, общение - это средство установления дружеских отношений, общих интересов, выражение солидарности. Их коммуникативное взаимодействие не иерархично. Для большинства мужчин общение - это конкуренция, арена создания и поддержания иерархии (статуса) путем демонстрации своей информированности, уверенности, силы и т.д. С этих позиций ею интерпретируется множество ситуаций, где проблемы в общении между мужчинами и женщинами связаны не с доминированием одного пола над другим, а с разным пониманием ситуации, разными ожиданиями и стилями общения.

Концепция Д. Таннен в целом созвучна позиции Дж. Холмс, обобщившей различия между мужской и женской речью следующим образом [Holmes 1993]:

· у мужчин и женщин формируются разные модели употребления языка;

· женщины уделяют аффективным (межличностным) функциям общения больше внимания, чем мужчины;

· женщины чаще, чем мужчины, используют лингвистические формы, подчеркивающие солидарность;

· женщины строят общение так, чтобы поддерживать и укреплять отношения солидарности; мужчины в общении (особенно в официальных контекстах) стремятся поддерживать и укреплять власть и статус;

· в одинаковой социальной ситуации женщины используют больше стандартных форм, чем мужчины из той же социальной группы.

По мнению Холмс, после проверки на материале различных языков и культур, данные признаки могли бы претендовать на статус социолингвистических универсалий. Однако дальнейшее развитие гендерной лингвистики характеризовалось отказом от универсализации в при изучении гендерных особенностей речевого поведения.

3. Интерпретация результатов гендерных исследований: дефицитность, доминирование, различие

В исследованиях языка и гендера 1970 - 1980-х гг. различие между мужским и женским речевым поведением считалось аксиомой и служило отправным пунктом для лингвистического анализа. Интерпретация результатов происходила в рамках нескольких идеологических парадигм: дефицитности (deficit), доминирования (dominance) и различия (difference).

Парадигма дефицитности акцентирует ущербность женщин в языке: мужской язык воспринимается как норма, а женский - как отклонение от нормы. Такой подход характерен для начального этапа гендерных исследований и представлен в работах О. Есперсена и Ф. Маутнера, а также в некоторой степени в книге Р. Лакофф «Язык и место женщины», где «женские» формы противопоставляются «нейтральным» (употребляемым мужчинами), то есть имплицируется нормативность мужского и ущербность женского языка.

По мнению Р. Лакофф, особенности женской речи делают ее «слабой», «неуверенной» и «безвластной», что в целом отражает подчиненное положение женщины в обществе. Причину, по которой современные женщины продолжают прибегать к такому стилю речи, Лакофф видит в том, как воспитываются девочки в семье и обществе, какие требования к ним предъявляются, что поощряется и что осуждается в их поведении. Таким образом, в ее концепции содержатся предпосылки как парадигмы доминирования, так и различия.

В парадигме доминирования языковые формы и модели интерпретируются как проявления патриархатного социального порядка, а гендерные асимметрии в коммуникации - как реализация привилегированного положения мужчин: например, прерывание в диалоге считается проявлением власти и контроля.

Парадигму доминирования представляют упомянутые выше работы Ч. Крамери, Д. Спендер, П. Фишман, В. ДеФрансиско и др. Для них характерна не только экспликация форм гендерного неравенства в общении, но и тенденция к реверсивной гендерной асимметрии, когда женскому коммуникативному стилю приписывается бульшая социальная ценность, чем мужскому. Например, утверждается, что женщины нацелены на сотрудничество и взаимопонимание, умеют лучше слушать, внимательнее в проблемам собеседника и в целом их речевое поведение более «гуманное», что способствует успешности общения и т.п.

Наиболее ярким представителем третьей парадигмы - парадигмы различия - является Д. Таннен и другие исследователи, которые рассматривают коммуникацию между мужчинами и женщинами с позиции двух культур («разных, но равных») [Tannen 1990; Maltz and Borker 1982; Holmes 1993, Boxer 1993 и др.]. Этот подход нашел немало сторонников в социолингвистике благодаря подходу Д. Таннен, которая последовательно стоит на нейтральной позиции, воздерживаясь от каких-либо оценок мужского и женского коммуникативных стилей, что более соответствует принципам социолингвистической науки.

Можно сказать, что исторически парадигмы доминирования и различия представляют собой разные моменты развития феминизма: первая отражает протест против различных форм подавления женщин; вторая - момент «торжества феминизма, восстановления и переоценки женской культурной традиции» [Cameron 1996: 41]. Расхождения между парадигмами доминирования и различия не непреодолимы: иногда оба подхода используются, дополняя друг друга [Johnstone, Ferrara, Bean 1992]. Более того, на сегодняшний день утверждения о доминировании и различиях более не рассматриваются как взаимоисключающие [Барон 2005].

Общим недостатком названных парадигм является поляризация гендерных различий, которая приводит, во-первых, к исключению из поля зрения исследователей черт сходства (подобия) мужского и женского речевого поведения, детерминированных ситуацией или контекстом, и, во-вторых, способствует концептуализации гендерной идентичности как неизменной и статичной. Когда мужчин и женщин противопоставляют по принципам власти, амбиций, покорности, вежливости, сдержанности, интеллекта/способностей и т.д., роль этих атрибутов в конструировании внутригрупповых различий становится незаметной.

Современные исследования исходят из признания множественности, контекстуальности, идеологичности и историчности процессов языкового конструирования гендера и характеризуются разнообразием тем и исследовательских приемов.

4. Исследования языкового конструирования гендера в различных социальных контекстах

Анализ теоретических и методологических основ современных исследований языка и гендера позволяет условно разделить их на две группы. С одной стороны, выделяются работы, в которых анализируются отношения между гендером индивида и конкретными чертами его/ее языка. В фокусе исследовательского внимания находятся характеристики речи и письма, коррелирующие с членством в определенной гендерной группе/категории. Данный подход предполагает, что большинство людей интуитивно согласны с тем, что означают гендерные категории и разделяют общее представление о гендере. Он принят в большинстве работ вариационистской парадигмы, где выбор тех или иных языковых форм, моделей, прагматических частиц, стратегий поведения и пр. соотносится с социальной ролью мужчины/ женщины [Holmes 1995; James 1996; Gordon 1994; Coates 1998: 2004; Herring 2005; Горошко 1996; Табурова 2000, Городникова 2001, Иссерс 2001, Анищенко 2003; Баженова 2003 и др.]. С когнитивной точки зрения, данные исследователи исходят из предпосылки, что «гендерная идентичность складывается как относительно стабильная предискурсивная (выделено мной. - Е.Г.) черта, которая свойственна всем индивидам и может быть более или менее заметной в зависимости от релевантности в конкретном контексте» [Weatheral, Gallois 2005: 488]. В рамках данного подхода гендерно специфичное использование языка является частью социальной (гендерной) роли.

С другой стороны, выделяются исследования, базирующиеся на более строгом конструктивистском подходе. Их авторы, как правило, подвергают сомнению понятие гендера как априорной социальной категории и трактуют социальную идентичность и гендерную идентичность как социальные конструкты, а не «заранее заданные» социальные параметры классификации людей. Гендер в такой трактовке является продуктом социальной интеракции (возникает в коммуникации). В фокусе исследования находится то, как индивиды создают гендерную идентичность во взаимодействии с другими людьми. Иначе говоря, акцент ставится на динамических аспектах интеракции, где язык является важнейшим творческим ресурсом, а лингвистический выбор может подчеркивать те или иные аспекты социальной (гендерной) идентичности в конкретной ситуации - как реакция на аудиторию и/или ситуацию. Данный подход позволяет изучать вербальные стратегии не только способствующие, но и препятствующие воспроизводству гендерных стереотипов, и создает методологическую основу для изучения речевых сообществ, культур и особенностей вербального поведения, которые не вписываются в традиционные гендерные дихотомии и бросают вызов доминирующим гендерным идеологиям [Hall 1995; Livia 2003].

Формально различия между названными методологическими принципами основано на разном понимании отношений между гендером и языком. В рамках первого подхода язык (гендерно специфичное вербальное поведение) является частью социальной (гендерной) роли, т.е. гендерная идентичность/гендер как социальная категория предшествует ее языковому выражению. В рамках второго подхода гендер трактуется как продукт дискурса, т.е. признается, что язык не индексирует (не сигнализирует) гендерную идентичность, а создает (конструирует) ее.

4.1 Гендер и социальная роль (конструирование материнства)

Исследовательница М. Киэр анализирует специфику конструирования материнства в медицинском дискурсе с позиций критического дискурс-анализа [Kiжr 1990], где основное внимание уделяется вопросам власти и контроля в продуцировании гендерной идентичности. Мотивом к исследованию послужили ощущения Киэр, связанные с трансформацией собственной идентичности в данный период, а материалом - аудиозаписи приемов у гинеколога, визитов акушерки, занятий по подготовке в родам, а также тексты многочисленных печатных материалов, которыми снабжают будущих матерей медицинские учреждения в Англии.