Публицистика и эссеистика Ивана Ильина

Гораздо чаще в ней используются аргоmизмы, пришедшие из жаргона профессиональных преступников. Это неудивительно, так как связь большевизма и уголовщины - тема, про ходящая красной нитью через весь двухтомник "Наши задачи". В уже упоминавшемся нами эссе "Политика и уголовщина" Ильин дважды применяет арготизм. По его словам, советский режим "поставил граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без "блата"" [67, с. 36]. Ильин продолжает свою мысль: "Русское правосознание отвергло государственную природу советских захватов и признало её делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху стало отвечать "блатом" снизу" [67, с. 36]. Заметим, что арготизм "блат" достаточно широко применялся в советскую эпоху в устной речи широких слоёв населения. Он обозначал протекцию, например, при приёме на работу, поступлении в вуз и т. д. Заимствование из арго "блат" применяется эссеистом для того, чтобы выразительнее показать, что ценности криминального сообщества в результате большевистской политики усваиваются значительными слоями населения.

Другой частый у Ильина арготизм - "урки". В эссе "Русский крестьянин и собственность" оно применено дважды. Он обрушивается на кампанию коммунистической власти, направленную на "отучение русского крестьянина и русского человека вообще) от личной предприимчивости и частной собственности". "Перед русским крестьянином, - пишет эссеист, - давно уже встал выбор: принять новое государственное "крепостное право" <...> или бежать от него; и если бежать, то в "пролетарии" или в "урки"" [67, с. 221]. Тема "криминальной власти", заявленная в эссе "Политика и уголовщина", как видим, находит здесь новый поворот. Автор сознательно ставит арготизм "урки" в один ряд с политическим термином "пролетарии", применявшимся в большевистской пропаганде. Оба слова не только поставлены Ильиным в один ряд, но и одинаково выделены кавычками, как, с одной стороны, чуждые традициям исторической России, с другой - как рядоположенные друг другу. Впрочем, о "словах в кавычках" речь впереди. На следующей странице приём повторяется в несколько видоизменённом варианте. Автор продолжает повествование о русских крестьянах: "Самые отчаянные уходили в "урки" и в партизаны" [67, с. 222]. Вновь арготизм "урки" стоит в паре с позитивно окрашенным в советской публицистике словом "партизаны" (на этот раз последнее выделено уже не кавычками, а полужирным текстом). Цель такого -приёма та же: поставить знак равенства между красными партизанами и уголовниками.

Ильин снова применяет арготизм "урки" в эссе "Что за люди коммунисты" из второго тома "Наших задач". Тема работы чётко выражена в его названии. Речь идёт о профессиональных и моральных качествах лидеров большевистской партии России. Эссеист отмечает, что "главный кадр" этой партии вербуется из "социальной пыли". "К этой "социальной пыли" принадлежит и её дополняет тот кадр профессиональных преступников, который в Америке носит название "гангстеров", во Франции именуется "апашами", в советском государстве - "урками"" [68, с. 173].

В иных целях эссеист широко применяет варваризмы - заимствования из иностранных языков, не успевшие усвоиться и воспринимаемые как чужеродные. Чаще всего это англицизмы. В эссе "Партийное строение государства" автор прямо поясняет значение вводимого варваризма. Ильин пишет о правилах конституции: "Среди этих правил есть писанные и неписаные (традиционные, "само собою разумеющиеся"), соблюдать все значит "вести честную игру" (по-английски "фер плей"" [67, с. 203]. Автор Iранслитерирует средствами русской графики английское словосочетание fair play - "честная игра". В цитируемой работе эссеист критикует сложившуюся в большинстве стран Запада партийную систему. Он характеризует её английским словосочетанием по следующим причинам. Принятая в современной Ильину Европе партийная система впервые сформировалась именно в Англии. Таким образом, англицизмом Ильин как бы подчёркивает и её происхождение, и своё негативное отношение к системе заимствований той или иной страной политических реалий в других государствах. Кроме того, во внутреннюю форму фразеологизма входит слово "игра". В дальнейшем изложении Ильин обыгрывает это слово: "И вот, демократические партии рвутся к захвату власти позволенными и полупозволенными путями, а антидемократические - позволенными и непозволенными средствами. Первые - с тем, чтобы спустя некоторое время возобновить "игру", а вторые - с тем, чтобы уничтожить другие партии и оставить власть за собою "навсегда"<...>". Как видим, отталкиваясь от составляющего английское словосочетания "игра", автор строит свою полемику. Он показывает, что в псевдодемократической системе, сложившейся на Западе, присутствует элемент "игры" (причём не всегда честной). А в системе ценностей Ивана Ильина политическая деятельность - не игра, пусть даже честная, а всегда служение обществу. Так англицизм, в конечном счете, работает на раскрытие ильинской концепции политики, подчинённой его учению о христианской культуре и служении "Божьему делу на земле". [67, с. 203].

Другую цель преследует Ильин, используя в эссе "Горек хлеб на чужбине" варваризм; "дисплэсед перс" [67, с. 223] - "перемещенное лицо" (displaced person), о русских, вынужденно сотрудничавших с немецкой администрацией за оккупированных территориях в 1941 - 1944 гг. и выехавших на Запад, опасаясь необоснованных репрессий. Он так характеризует положение этих несчастных и отношение к ним властей Запада: "ты - "безместная" и "неуместная" особь" [67, с. 223]. Автор обыгрывает внутреннюю форму английского термина displaced peIson. Юридическое значение его, как мы уже отмечали, "перемещённое лицо". Однако если перевести буквально, получится по-другому. Place по-английски "место", а dis - префикс с отрицательным значением. Внутренняя форма слова как раз и отражает, по Ильину, подлинное отношение к россиянам недавних "союзников" советского режима [67, с. 253].

В тех случаях, когда Ильин не склонен обыгрывать внутреннюю форму варваризма, он не даёт его перевода в своих эссе. Так, в статье "Верность России", посвящённой той же теме судеб эмиграции разных "волн", он пишет о них так: "Все, кто блюдут верность России, связаны друг с другом живым братством, соотечеством, национальной честью и личным достоинством - независимо от того, принадлежать ли они ко второй или третьей эмиграцией, "беглецы ли они или военнопленные", "Ди-пи" Уно или отвергнутые сим -"заведением" русские одиночки <...> ". "Ди-пи" - это английская аббревиатура DP, образованная от термина displaced person. Другая аббревиатура - "Уно" [67, с. 253] - от английского UNO - United Nations Organization (ООН, Организация Объединенных Наций), иронически названная Ильиным "заведением". В данном случае само использование аббревиатур английского происхождения никакой экспрессивной функции не выполняет и потому вызывает необходимость комментирующего иронического добавления "сим заведением". А сами аббревиатуры англоязычного происхождения введены автором в целях большей смысловой ёмкости, компактности текста. Не будь их, ему пришлось бы писать вместо "Ди-пи Уно" - "Граждане, объявленные ООН : - перемещёнными лицами". В эссе "Отповедь расчленителям" Иван Ильин также использует выражение "Английский Эмпайр" [68, с. 44] - "Империя" (Empire), но не в авторской речи, а в речи героев, о чём речь впереди.

Значительно реже мы имеем дело с германизмами. Так, сотрудников -тайной Государственной Полиции (Geheime Staats-Polizei), существовавшей в ~ Германии в период правления Национал-Социалистической партии (1933 - 1945), в работе "О моральном обновлении человечества", о которой уже шла речь, эссеист именует "гештапистами": "Попробуйте сочувствовать и помогать ростовщикам, хулиганам, разбойникам, детопокупателем [ещё один окказионализм Ильина - авт.], продавцам девушек, интриганам, гепеукам, гештапистам, тоталитарным поработителям, садистам-палачам, шуллерам [так у Ильина - авт.] и другим подобным профессионалам - и вы сразу увидите, что сентиментальные моралисты навязывают вам профессиональное бесчестие и злодейство" [68, с. 228]. Русский аналог этого слова - "гестаповец".

Судя по всему, обилие англицизмов и недостаток германизмов проявление геополитической позиции автора Ильин был сторонником установления партнёрских отношений новой, освобождённой от большевизма России с США. Он выделял в политическом калейдоскопе современных ему Соединённых Штатов ряд сил, преимущественно консервативной ориентации, готовых к диалогу с Россией (но не советской!). К числу таких прагматиков Ильин относил республиканцев из окружения тогдашнего президента Д. Эйзенхауэра, представителей депутатского корпуса, в частности, сенатора Дж. Маккарти (известного радикальным антикоммунизмом), военные круги: генералы Макартур, Кларк и др. К возрождавшейся Германии Ильин, напротив, относился крайне настороженно. Хотя его оценка этой страны как главного врага исторической России", данная в первых эссе из состава наших задач", и смягчилась, стратегическая линия Ильина на дистанцирование от этой европейской страны осталась неизменной.

Итак, для того, чтобы ярче передать образ автора, часто сливающийся с о 6разом главного публицистического и эссеистического героя, реже дистанцированный от него, и образы второстепенных персонажей, положительных и отрицательных, данных в восприятии главного героя, Ильин широко применяет лексические средства. В роли таковых могут использоваться как фразеологизмы, так и лексические единицы, представленные отдельными словами. Поскольку герой Ильина - патриот, государственник, органически выглядят используемые им устойчивые выражения из древнерусских летописей, предписывающие должное поведение по отношению к государству. Ирония и сарказм героя и автора по отношению к тем русским людям, кто "слаб в добре", выражается с помощью использования устойчивых выражений фольклорного происхождения и поговорок, Для характеристики второстепенных персонажей (преимущественно отрицательных) применяются скрытые цитаты. Ильин обращается к калькам из других языков. Латинские кальки применяются для передачи отношения героя к тем или иным религиозно-философским проблемам, а кальки из современных языков (главным образом, немецкого) для характеристики геополитической ситуации. Чрезвычайно тонким инструментом в руках автора становятся архаизмы. Их использование позволяет Ильину решить целый ряд задач: и обрисовка образа лирического героя, и передача тонких нюансов смысла эссе. Однако наиболее ярко индивидуальность Ильина проявляется в целом наборе массированно применяемых им окказиональных слов. Особенно характерно их использование в эссе Ивана Ильина (для публицистических работ они менее свойственны). Окказионализмы Ильина выполняют двоякую роль. Они, с одной стороны, точно передают оттенки эмоционального отношения героя к описываемым событиям и персонажам, с другой - повышают ёмкость, информативность текста, способствуют его лаконизму. Оригинальным изобретением автора является окказиональное обыгрывание фамилий тех или иных персонажей эссе (как правило, это реальные исторические деятели, выступающие в роли отрицательных действующих лиц - "Жульё-Кюри"). Важным компонентом инструментария лексических средств Ильина оказываются арготизмы. Их массированное применение в эссе политического характера работает на сверхзадачу - создание образа "криминальной власти" большевиков и передачу гневного отношения к этой власти эссеистического героя. Варваризмы в ильинской эссеистике (преимущественно англицизмы) являются маркером геополитической ориентации Ильина - партнёрство с англо-говорящими США и дистанцирование от Германии.

Художественные средства изображения

Вполне естественно у Ильина обращение в эссеистическом жанре к таким художественным средствам, как тропы. Традиционно под тропом понимается стилистический перенос названия, употребление слова в переносном а не прямом его смысле в целях достижения большей художественной выразительности" [101, с. 11]. Эссеист широко применяет стилистические образы. Их обилие придает повествованию своеобразную поэтичность. Один из наиболее распространённых тропов - эпитет. К эпитетам обычно относят определения (в широком смысле слова, выраженные прилагательными, причастиями, качественными наречиями, существительными), выполняющие в произведении специальную стилистическую функцию - роль эмоционально оценивающего, экспрессивно характеризующего художественно-изобразительного средства и по каким-либо признакам (переносно-образному значению, особой стилистической окраске) противопоставленные нейтральному определяющему слову [101, с. 37]. Эпитеты в эссеистике Ивана Ильина, как правило, немногочисленны. Каждый из них призван максимально точно обозначить свойство предмета. Основная функция эпитета состоит в том, чтобы определить предмет в его основном качестве. Значительное место в эссеистике Ильина занимают информационные эпитеты. Информационный характер носят эпитеты в эссеистических произведениях Ильина религиозно-философского и культурологического характера "Путь к очевидности" и "Поющее сердце". Даже в пейзажных зарисовках из "Поющего сердца", имеющего подзаголовок "Книга тихих созерцаний", преобладают информационные, лишённые эмоциональной окраски эпитеты. Описывая горное озеро, эссеист использует такие эпитеты, как "прозрачная вода", "то голубые, то зелёные оттенки" [86, с. 585], "почерневшая вода" [86, с. 586], "голубое небо" [86, с. 587]. Такой же характер носят эпитеты в послесловии к "Поющему сердцу": "зелено-млечные адриатические воды", "темно-синие недра Эгейского моря" [86, с. 669]. В эссе "Горы" автор выстраивает целый ряд эпитетов, характеризующих горный воздух, и все они носят сугубо информационный характер: "Сначала - благоуханный и цветочный, потом смолистый и разреженный, и, наконец - режущий холодом, ледяной и жгучий". [86, с. 604]. Аналогично он описывает горные утёсы: "серо-жёлтые", "голые" [86, с. 604], а каменная пыль, их покрывающая, - "чёрная" [86, с. 605]. Очевидно, эмоциональный накал автора передаёт пейзаж в целом, а не его отдельные составляющие. Эмоциональные эпитеты в "Поющем сердце" редки, сами эмоции, ими выражаемые, носят сдержанный характер. Так, в эссе "Мыльный пузырь" Ильин называет этот пузырь вначале "блаженным шариком" [68, с. 546], а затем "желанным шариком" [86, с. 547]. Само малое произведение представляет собой развёрнутое сравнение красоты, _ кратковременно появляющейся в нашем мире, с мыльным пузырём, И эпитет "блаженный", имеющий, как известно религиозный характер, работает на раскрытие ильинской концепции сущности прекрасного. Вообще следует отметить частую употребительность эпитета "блаженный" в ильинской эссеистике философско-религиозной и культурологической тематики. Им он, к примеру, характеризует даль в эссе "Облака" [86, с. 549]. В этом эссе автор для того, чтобы избежать эмоционального накала, подчеркнуть сдержанность, камерность своих переживаний, нередко использует информационные эпитеты вместе с эмоциональными: "всё сольётся в серую, сумрачную, безнадёжную пелену" [86, с. 551]. Здесь эпитет, характеризующий небо, "серый", является информационным. Однако он употреблён в одном ряду с эмоциональными "сумрачный" и особенно "безнадёжный", и вместе с ними сам приобретает некоторый переносный эмоциональный смысл, хотя и нерезкий. На наш взгляд, сдержанность Ильина в использовании эмоциональных эпитетов в эссеистике связана с особенностями её лирического героя. Это христианин, патриот, жёсткий волевой человек, чуждый всякой сентиментальности.

Лишь исповедуя, обращаясь к религиозным темам, автор проникается искренней страстностью. В эссе "О духовной слепоте" из III главы "Поющего сердца" (обратим внимание на сугубо эссеистический заголовок с предлогом "о"!) Ильин восклицает: "Что мог бы сказать слепорождённый о красках [Курсив Ильина - Д. С.] дивной картины или прелестного цветка? Ничего... " [86, с. 583]. Констатирующе сухо звучат эти эпитеты и в эссе Ильина из сборника "Наши задачи", посвящённых политологическим и правовым проблемам. Так, в статье "Тоталитарное разложение души" используются информационные эпиеты "правый" и "левый", обозначающие политическую ориентацию тех или иных общественных течений: "Эти люди полагали, что правый тоталитаризм есть лучшее средство против левого, и принимались служить ему… " [67, с. 28].

Но стоит Ивану Ильину затронуть в эссеистике близкую его сердцу тему исторических судеб и будущего России (главным образом в сборнике "Наши задачи"), как на место сухих информационных эпитетов приходят эмоциональные. Чаще всего эмоции, выражаемые ими, носят резко негативный характер: гнев, презрение. Например, в эссе "Сочувствие и содействие" Ильин клеймит советский режим как "бессмысленную и богопротивную власть" [67, с. 179]. Ещё более резок автор в оценках конкретных представителей режима. Эпитеты, применяемые им для этой цели, порою выходят за рамки "политкорректности". В эссе "На что же рассчитывают Советы?" Ильин риторически спрашивает: "Куда девались грубые выходки тупого Молотова? <...> Истощилось пусторечие самодовольного Вышинского" [67, с. 51]. Итак, министра иностранных дел в сталинском правительстве В.М. Молотова эссеист называет "тупым", а его выходки - "грубыми". Интересно, что, хотя ильинская характеристика этого политика сама достаточно груба, она не только эмоциональна, но и точна. Ведь, как известно, сами советские коммунисты не слишком высоко оценивали интеллектуальные возможности человека №2 в партийной иерархии и именовали его "каменной задницей". Нетрудно заметить, что, говоря о большевиках, Ильин, как правило, пользуется резкими, буквально уничтожающими эпитетами. Его эпитеты - стрелы, точно поражающие цель. В статье "Что за люди коммунисты" автор говорит о большевиках: "Из этих людей отобрались и те гнусные "следователи" и "следовательши" советской политической полиции, которые описаны, например, в книжке "Смерш": эти особы с крашеным лицом и с маникюром, ругающиеся сквернейшими словами и забивающие допрашиваемого резиновой палкой по лицу... " [68, с. 167]. Помимо эмоционально окрашенных эпитетов"гнусные" (о самих представителях режима), "сквернейшие" (о словах, ими употребляемых), эссеист использует и такой приём, как помещение тех или иных слов в кавычки. В данном случае это слова "следователи" и "следовательши". Кавычками Ильин показывает юридическую неправомерность следствия в СССР. Впрочем, "слова в кавычках" - тема особого разговора. Отметим, что уничтожающими эпитетами характеризуются не только сами советские лидеры и работни карательных органов, но буквально все их проявления: слова, сказанные ими, свойства их характера и т. д. В работе "Политическое наследие революции" Ильин пишет: "Так, Джугашвили имел развязную глупость сказать, что у всех народов будет со временем один "общий язык" <...> " [68, с. 190]. Эссеист мог бы сказать, что Джугашвили "имел глупость сказать, что... ". Но этого мало для характеристики отрицательного героя ильинской эссеистики. И автор добавляет: не просто глупость, но и ещё и "развязная". Заметим, что Ильин упорно отказывается от использования псевдонима, под которым Иосиф Джугашвили вошёл в большую ·политику - "Сталин". Он называет лидера СССР настоящей фамилией. Этим он, очевидно, хочет подчеркнуть, своё презрение к вождю Советской России, дескать, никакого мирового лидера Сталина я не знаю, мне известен только некий Джугашвили, сын сапожника...

В оценке большевизма Ильин порою даже чрезмерен. В том же эссе он характеризует эксперименты советского режима в области контроля над сознанием: "Медицинская химия становится здесь гнуснейшим орудием духовной фальсификации и душевного порабощения. Такое же значение злодейского изнасилования приобретает и гипнотическое воздействие на душевно-духовный строй личной души" [68, с. 191]. Сами по себе слова "орудие духовной фальсификации и душевного порабощения" носят негативную экспрессию. Тем не менее, Ильин предваряет их эпитетом в превосходной степени "гнуснейшее" (даже не просто "гнусное"!). И выделяет оценочные слова полужирным шрифтом. Аналогично само по себе существительное "изнасилование" однозначно свидетельствует об отрицательной авторской оценке того или иного события. Но Ильин добавляет эпитет "злодейское".

Каждое слово в таких развёрнутых определениях не случайно. Оно несёт собственную, только ему предназначенную смысловую и эмоциональную нагрузку. Иван Ильин (эссе "Необходимо ограничить политическую дееспособность") не скрывает своей непримиримости к большевикам и тем, кто может прийти им на смену и называет их "государственно слабоумными, патриотически - с ума сшедшими (интернационацисты!), морально слепыми, социально глухонемыми, партийно пьяными и национальными расточителями" [68, с. 24]. Разумеется, подобная риторика сейчас кажется несколько устаревшей и односторонней. Однако если оценивать наследие публициста с си зрения его реальной исторической эпохи, резкие характеристики представятся оправданными и корректными.

Резко эмоциональную лексику использует Ильин и для характеристики представителей литературы, сотрудничавшей с Советской властью (или просто не выступавших против неё). Эссе "Когда же возродится великая русская поэзия?" богато примерами уничижительных эпитетов по отношению к представителям отечественной культуры. Главной мишенью стрел ильинской критики является, конечно же, В. Маяковский, активно поддерживавший режим. Политическая позиция поэта кладёт тень и на его эстетику Иван Ильин не затрагивает в указанном эссе общественных взглядов русского футуриста, хотя они, конечно, создают фон, на котором осуществляется оценка Ильиным этого поэта. Самого Маяковского Ильин характеризует как "безобразнейшего из хулиганов-рифмачей нашего времени" и как бесстыдного орангутанга" [68, с. 247]. Его стихи он именует "продажным и бесстыдным бредом" [68, с. 246]. Само слово "бесстыдный", похоже, является ключевым для оценки эссеистом советской поэзии. Им он характеризует и творчество Анны Ахматовой: "сорная и бесстыдная поэзия" [68, с. 247]. В этой оценке Ильин отталкивается от строчек самой Ахматовой "Когда бы вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда". Их он цитирует, выделив слова "стыд" и "сор" шрифтом, и тут же разворачивает в оценку. С позиции сегодняшнего дня критика Ахматовой и постановка её в один ряд с защитниками советского режима кажутся неожиданными. Известно, что сама поэтесса была критична по отношению к власти и преследовалась ею. Однако Ильин, идеолог "первой волны" эмиграции, очевидно, не мог не заметить известных строчек Ахматовой "не с теми я, кто бросил землю... ", адресованных именно эмигрантам. В них, к слову сказать, большевики прямо именовались "врагами", но для Ильина это не важно, важно само негативное отношение к белой эмиграции, искупить которое нельзя даже антисоветизмом. Чёрно-белое восприятие мира самим Ильиным (замеченное ещё критиками "Сопротивления злу силою") и, тем более, его лирическим героем, обусловило характеристику эссеистом конкретных деятелей культуры и сам выбор эпитетов для их характеристики.

Другая тема эссеистики Ильина, при обращении к которой автор переходит от информационных эпитетов к эмоциональным, - судьбы России и её народа. И здесь эмоции, передаваемые эпитетами, уже другие. Русскому народу тяжело пришлось в годы "великих потрясений". Но Родина, уверен эссеист, неизбежно рано или поздно восстанет из пепла. С уважением и любовью говорит о ней Ильин. И снова опорой ему становится слово. Писатель умело подбирает точные эпитеты. Каждое слово свидетельствует о несокрушимой силе российского народа, на протяжении веков отстаивавшего свою страну. И читатель верит, что такой народ выдержит и это историческое испытание, уготованное ему. В эссе "Что сулит миру расчленение России?" писатель, обозначив угрозы, связанные с сепаратизмом, делает оптимистический вывод: "Россия не человеческая пыль и не хаос. Она есть, прежде всего, великий [здесь и далее курсив наш - Д. С.] народ, не промотавший своих сил и не отчаявшийся в своём призвании. Этот народ изголодался по свободному порядку, по мирному труду, по собственности и по национальной культуре. Не хороните же его преждевременно! Придёт исторический час, он восстанет из мнимого гроба и потребует назад свои права!" [67, с. 264].

Раскрытию особенностей характера автора способствуют и другие Ильинские тропы. В эссеистических статьях послевоенных лет И. Ильин широко использует сравнения, в которых одно явление или понятие проясняется путём сопоставления его с другими. Сравнение может рассматриваться как "стилистический приём, основанный на образной трансформации грамматически оформленного сопоставления" [101, с. 42]. Сравнения в работах Ильина могут становиться развёрнутыми, когда он обращается к важным для него экзистенциальным проблемам (например, жизни и смерти), но открытого выражения чувств автор не допускает, сохраняя внешнюю сдержанность. В эссеистическом сборнике "Поющее сердце", посвящённом религиозно-философской проблематике, есть эссе с характерным для жанра заглавием "О смерти". Иван Ильин развивает в нём мысль, близкую философии экзистенциализма, о том, что подлинная сущность человека выявляется только на грани жизни и смерти. Для характеристики того косного, что не выдерживает испытания экстремальной ситуацией, Ильин применяет развёрнутое, но эмоционально сдержанное уподобление: "Всё, что помшло, тотчас же обнаруживает своё ничтожество, наподобие того, как листы бумаги, охваченные огнём, вдруг вспыхивают ярким пламенем и сейчас же чернеют, распадаются и истлевают в пепел" [86, с. 629]. Другие, менее развёрнутые сравнения, работающее на экзистенциальную тему Ильина в данном эссе, рисуют известный феномен: в экстремальных ситуациях, как известно, перед человеком, "прокручивается" вся его предыдущая жизнь. Иван Ильин рисует эту ситуацию так: "Тогда смерть, как некий Божий посол, судит нашу жизнь. И вся наша жизнь проносится перед нами духовным взором, как молниеносном параде" [86, с. 629]. Тесно связана с темой смысла жизни у Ильина и проблема совести. "О совести" - так называется одно из эссе, включённых в "Поющее сердце". Автор прибегает к развёрнутому сравнению с тем, чтобы точнее передать влияние этого чувства на сознание христианина: "Она [совесть - Д. С.] воспринималась как дальний зов и вдруг обнаружилась, как ветер и буря... Она была подобна чистому водному ключу, пробивающемуся из глубины, и вдруг превратилась в разливной, всё заполняющий поток... " [86, с. 651]. Другая религиозно-философская тема, для раскрытия которой привлекает себе на помощь развёрнутое по форме, но эмоционально сдержанное сравнение Иван Ильин - то, каким должен быть новый человек, христианин. Рисуя его характер, эссеист выстраивает целый образный ряд: "зрелый духовный характер подобен укреплённому городу, в центре которого находится кремль: здесь построен храм Божий, с алтарём, на котором горит неугасающее пламя. Это и есть священный центр города, откуда заимствуют свой огонь все семейные очаги "огнищан"" [86, с. 711].

Более сухой, неэмоциональный характер носят Ильинские сравнения в эссе, посвящённых геополитическим проблемам. В работе "Продолжение и окончание предыдущего" из первого тома "Наших задач" эссеист продолжает разговор о "стратегических ошибках Гитлера", начатый в предыдущем эссе. В одном предложении автор применяет два сравнения с соединителями "как": "как близорукий дилетант, он [Гитлер - Д. С.] решил, что весь секрет в том, чтобы воевать на чужой территории, грабить её и кормить свой народ, сидя, как на скачках, "в стратегической ложе"" [67, с. 31]. Сравнение бывшего главы германского правительства с "дилетантом", да ещё и "близоруким" предпринято по следующей причине. Ильин, как мы знаем, в 1920-е - 1930-е годы испытывал определённые иллюзии по поводу фашизма и национал-социализма. Впоследствии некритическое отношение к этим политическим течениям прошло, но высокая оценка политического мастерства их лидеров у Ивана Ильина сохранилась. Прямо назвать Адольфа Гитлера "дилетантом", да ещё "близоруким" эссеист не может. Он признаёт то, что этот политик в принципе был талантливым человеком, но, попадая в чуждую ему область военной стратегии, действовал "как" дилетант. Что же до сравнения немецкого народа со зрителями скачек, сидящими в ложе, оно позволяет Ивану Ильину ярче раскрыть главную мысль эссе. Она состоит в следующем.

Ошибки Гитлера обрекли германский народ на пассивность и тем самым привели к проигрышу в войне с ненавистным эссеисту большевистским режимом и западным демократическим блоком. Сравнение здесь всего лишь способ ярче выразить геополитическую концепцию работы. Оно не несёт эмоционального накала. Его мы можем с полным основанием, наряду с аналогичным по целям применения эпитетом, назвать "информационным". И в самом деле, Гитлер и его нацисты перестали быть для позднего Ильина тем эталоном, каким были в 20-е - 30-е гг., но не стали и воплощением зла, как большевики. Единственная малозаметная эмоция - лёгкая тень досады, что, вот, национал-социалисты допустили ошибки и не смогли разгромить ненавистный СССР.

Эмоциональный накал у Ильина повышается тогда, когда автор переходит к более близким и дорогим его сердцу темам, например, назначению монархии.

В эссе, красноречиво названном "Трагедия династии без трона", Ильин вводит эмоциональное сравнения с коррелятом "как бы": "И монарх, и династия остаются пожизненно, как бы "на пикете" своего государства, "стражами" его; судеб, живыми органами спасения для своего народа" [67, с. 78 - 79]. "Страж, стоящий на пикете", "живой орган спасения" - это уже совершенно иной образ по сравнению с предыдущими примерами. Другая близкая Ильину тема -церковь. И при обращении к церковной тематике эссеист вновь применяет эмоциональное сравнение с соединителем "как бы". В работе "Чего мы ожидаем от наших пастырей?" он утверждает: "Пастырь, коему присуща эта искренность и сила молитвы, является как бы "неопалимой купиной" в своем приходе <...> " [67, с. 226 - 227]. В этом эссе из состава "Наших задач" автор фактически повторяет свой образ, ранее применённый им в эссе "О пастырском призвании" из сборника "Путь к очевидности". Разница лишь в том, что в эссе из сборника "Путь к очевидности" сравнение помещено в текст письма, которое лирический герой направляет некоему "протестантскому пастору" [86, 761]. А в эссе "О молитве" того же сборника этот образ используется для характеристики сердца христианина: "Сердце человека воспламеняется божественным Огнём и уподобляется "неопалимой купине"" [86, с. 595].

В эссе "Опасности и задания русского национализма" автор использует сравнение с сопоставительной структурой "можно уподобить": " ... Церковь можно уподобить солнцу, а религиозность - всюду рассеиваемым солнечным лучам" [67, с. 287]. Третья тема, при обращении к которой эссеист использует эмоциональные сравнения - судьбы Родины. В уже цитировавшемся эссе "Что сулит миру расчленение России?" автор, полемизируя с современными ему германскими политиками, снисходительно оценивавшими перспективы возрождения государства Российского, заявляет: "...Россия не погибнет от расчленения, но начнёт воспроизведение всего хода своей истории заново: она как великий "организм", снова примется собирать свои "члены", двигаться по рекам к морям, к горам, к углю, к хлебу, к нефти, к урану" [67, 263]. Автор прибегает и к неожиданным сравнениям, которые буквально шокируют читателя. Для выражения своего крайнего негативизма по отношению к большевикам, Ильин прибегает к сопоставлению их с обезьяньим миром: "Большевистская революция действовала, как огромная обезьяна, которую научили вивисекции ("резанию заживо") и пустили в детский сад" [67, с. 341]. Такие сравнения-сопоставления прекрасно выражают авторскую оценку тех, кто в прямом смысле исказил его Родину, его "Святую Русь". Эти развёрнутые сравнения, исполненные гнева, иронии и сарказма, органично вливаются в смысловой контекст эссеистики Ильина и делают честь гневному стилю автора. Они не выпадают из общего смыслового контекста, но укрепляют его и отлично работают на общую неповторимость эссеистического стиля писателя. Ильин не был равнодушен к самой форме художественной корреляции, к тому, каким образом сопоставлять сравниваемые компоненты. Он не ограничивается распространёнными соединителями "как", "как бы", а использует более сложные, например, "которого мы знали, как". Сравнение с такой структурой сопоставления он применяет при характеристике видного поэта-футуриста, которой мы уже вскользь касались: "...Маяковского, которого мы все знали в России, как бесстыдного орангутанга задолго до революции" [68, с. 247]. Сравнение большевизма как системы и его конкретных представителей с обезьянами характерно для эссеистики Ильина.

Заметим, что, описывая большевиков и их власть, Ильин не стесняется резких, разоблачительных сравнений. В том же эссе он характеризует языковые нововведения первых лет советской власти так: "Как поганки в гнилом лесу, лезли отовсюду слова неслыханного на Руси жаргона, начиная с "совдепа" и "совнаркома" и кончая такими издевательскими перлами, как "помучкота" (помощник участкового комиссара трудовой армии) и "замкомпоморде" (заместитель комиссара по морским делам)" [68, с. 242].

Если большевиков, разрушивших "Святую Русь", Ильин сравнивает с огромной "обезьяной", "орангутангом", а их неологизмы - с поганками, то представителей либерально-демократических партий, бессильных в своих попытках противостоять этому злу, с надувными игрушечными животными. В эссе "Предпосылки творческой демократии" автор вводит сравнение с коррелятивным вспомогателем "подобен": "Голосователи, не имеющие определённых воззрений и не умеющие их отстаивать, подобны тем резиновым игрушкам-зверюшкам, которых надувают сзади и из коих потом чужой воздух выходит с писком, а сами они валятся на бок" [68, с. 9].

Помимо сравнения, распространёнными тропами, к которым обращается Ильин с целью увеличения выразительной силы своих эссеистических произведений, являются метафоры. Метафора в широком смысле слова - "наиболее живая, распространённая и продуктивная разновидность полисемии", которая представляет собой перенос значения по сходству явлений. Суть метафоры состоит "в употреблении слова, обозначающего некоторый класс предметов для характеризации или номинации другого объекта, сходного с данным в каком-либо отношении" [101, с. 12 - 13]. Эссеист избегает традиционных, встречающихся в художественной литературе и, особенно, в газетной публицистике метафор. Так, в эссе "Сначала Азия", посвящённом разоблачению большевистских планов экспансии на этом континенте, автор полемизирует со Сталиным. Заметим, что для того, чтобы задрапировать субъективизм, характерный более для публицистики, а не эссеистики, он применяет следующий приём. Ильин говорит о себе в третьем лице. Между прочим, возможно, выбор субъекта, с которым полемизирует эссеист, сказался на обращении именно к такому приёму. Ведь говорить о себе в третьем лице было характерно как раз для Сталина, мнение которого опровергает Ильин. Эссеист пишет: "Автор настоящей статьи склонен думать,

Что в этом континентально-планетарном плане коммунисты просчитаются" [67, с. 69]. Затем Ильин приводит ряд аргументов, свидетельствующих о том, что религиозно-моральные ценности проживающих в Азии народов несовместимы с коммунистическими идеями. Это скрытая полемика с советскими идеологами, которые склонны были отождествлять восточную общинность с большевистским коллективизмом. Разделял эти иллюзии и тогдашний глава Советского правительства. Выставив аргументы, эссеист подводит итог: "Словом, бацилла большевизма приведёт в Азии к совсем иным последствиям, чем думает азиатский властелин Коминтерна-Коминформа" [67, с. 70]. Распространённая газетная метафора "бацилла большевизма" помещена в контекст, где авторская позиция аргументирована набором фактов, которые говорят сами за себя и не требуют дополнительного эмоционального подтверждения. Потому и применяется метафора со "стёртой" экспрессивностью. Схожая метафора применена Ильиным и в эссе "Мировая политика русских государей". Здесь автор анализирует результаты исторически неизбежного и оправданного стремления правящей элиты исторической России вно участвовать в европейской политике. Такое участие, однако, имело и определённые негативные побочные эффекты, которые необходимо было учитывать: "Но, оставаясь в "европейском концерте", надо был считаться с неизбежностью новых стратегических вовлечений в европейские дела и соперничества" [67, с. 103]. Исследуя внешнюю политику государства Российского, Ильин старается рассуждать о ней "без гнева и пристрастия", отчего и прибегает к часто встречающемуся в исторических текстах тропу. "европейский концерт". Так обычно именуется система международных отношений, сложившаяся после Наполеоновских войн и нормативно закреплённая Венским конгрессом 1814--1815 гг. Эмоционально нейтральна и метафора, применённая Ильиным в эссе "Мировая революция, а не мировая война" из "Наших задач", также посвящённом внешнеполитическим проблемам, но уже современным автору. Здесь идёт речь о возможном переносе большевиками своей активности из Азии в Западную Европу и ответных действиях Запада. "Такой "переезд на новую квартиру", - пишет Иван Ильина, - явился бы не "военной прогулкой", а паническим бегством от атомных бомб, т. е. акцией, заранее сорванной военной моралью" [67, с. 18]. Такие "рабочие" метафоры позволяют эссеисту точнее передавать суть поставленных в его малых произведениях проблем. Но в эмоциональном аспекте образ публициста предстаёт "застёгнутым на все пуговицы". Более эмоционален автор тогда, когда беспокоящей его теме полемики с псевдодемократическими адептами федерализма. Ильин настороженно относится к попыткам федерализации постбольшевистской России, усматривая в ней, федерализации, шаг к расчленению государства. Он стремится доказать неприменимость федерального устройства для российской почвы. Для становления федерального строя, по мнению эссеиста, необходимо наличие нескольких самостоятельных государств, которые могут и хотят объединяться.

"Политические амёбы, кочевые пустыни, фиктивные "якобы государства", вечно мятущиеся и политически взрывающиеся общины (соответствующие невменяемым сумасшедшим) - не могут федерироваться; это величины бесформенные, безответственные, невменяемые, неспособные ни заключать государственный договор, ни соблюсти его" [67, с. 175]. Метафора политические амёбы" уже менее распространена и более эмоциональна, так как тема эссе болезненна для Ильина, затрагивает его ценностные ориентации.

Особенно эффективными в плане передачи эмоций автора предстают у Ильина развёрнутые метафоры. Их он применяет тогда, когда обращается к вопросам, к которым не может оставаться безразличным. Одной из тем, беспокоивших эссеиста, было распространение зла, того, что он именовал "дьявольским началом в жизни человеческого рода" [68, с. 63]. Этой проблеме он посвятил эссе "К истории дьявола" из сборника "Наши задачи". Рассказывая об отношении к этому демонологическому персонажу в XVIII веке, автор замечает: "У просвещённого европейца остался лишь "плащ" сатаны, и он начал с увлечением драпироваться в него" [68, с. 63]. Ильин не только разоблачает духовную несостоятельность властелинов умов Западной Европы, но и вскрывает их геополитические ошибки ("Что сулит миру расчленение России?"). В этом эссе, используя эмоционально окрашенную развёрнутую метафору, автор передаёт целую гамму своих чувств по отношению к "версальским политикам" (имеются в виду авторы плана устройства Европы после Первой мировой войны, фактически предопределившие рост реваншистских настроений в послевоенной Германии: "Ведь они превратили всю эту европейскую область в какой-то "детский сад" и оставили этих беззащитных "красных шапочек" наедине с голодным и озлобленным волком... " [67, с. 264].

Иван Ильин использует развёрнутую метафору и тогда, когда обращается к дорогой его сердцу теме Родины. В эссе "Что сулит миру расчленение России?" он говорит о полиэтническом многообразии имперской России: "Откройте дореволюционную этнографическую карту России (1900 - 1910), и вы увидите необычайную пестроту: вся территория наша была испещрена маленькими национальными "островками", "ответвлениями", "окружениями", племенными: "заливами", "проливами", "каналами" и "озёрами"" [67, с. 258].

Не менее успешно использует Ильин гиперболы. Так, в эссе "Что сулит миру расчленение России?" из "Наших задач" он преувеличивает возможные успехи сепаратистов после падения большевиков с тем, чтобы показать абсурдность того, что мы теперь зовем "парадом суверенитетов": "Ребячливо мечтать о том, будто "Донецкая Всевеликая Республика" "не даст" на север ни угля, ни железа. Или будто "высокие послы" Мордовии, Черемисии, Чувашии, отрезав Великороссию от Волги и Каспия, добьются от Лиги Наций вооружённого похода на Москву для подавления ее "всеволжского импеериализма"" [67, с. 236].

Таким образом, И. Ильин в своей эссеистике, обращаясь ко многим проблемам и вопросам, которые волновали тогда широкую общественность, замечал в них неожиданные политические нюансы. Он видел их в разных аспектах и оснащал неординарным осмыслением, добывая из всего искомые, выстраданные для себя философские истины. Высокому интеллектуальному

уровню эссеистики автора соответствовали и те художественные средства и приёмы, на которые он опирался и которые активно разрабатывал. Все они, как очевидно, были предельно художественно функциональны и сообщали в целом стилю писателя неповторимый характер.

Художественные приёмы публицистики и эссеистики Ивана Ильина

Иван Ильин применяет особые публицистические и эссеистические средства, которые продиктованы законами жанра.

Один из самых распространённых - преднамеренное заострение позиции оппонента. В полемике с оппонентами своей концепции, изложенной в его работе "О сопротивлении злу силою" (публицистическая статья "Кошмар Н.А. Бердяева") Ильин широко применяет этот приём. К нему он обращается, в частности при ответе на критические выступления в адрес своей работы со стороны. Бердяева. Ильин вводит в ткань статьи двух публицистических героев: автора и его оппонента, которому приписывает те или иные бердяевские положения (сам Бердяев, к слову, поступал аналогично). В идейной борьбе с оппонентом Иван Ильин обращается к такому приёму, как нарочитое полемическое заострение бердяевской фразы автор которой надеется на возможность "покаяния коммунистов и обращения их к Христу", мотивируя это тем, что "Душа человеческая стомит больше, чем все царства мира". "Он [Бердяев - Д. С.] сам, конечно, избегнет делать из неё практические оценки и выводы, - замечает Ильин, - но именно поэтому мы дочувствуем и додумаем всё до конца" [74, с. 349].

Итак, И. Ильин преднамеренно заостряет ситуацию, доводя её до абсурда: "Подумайте только: "Больше, чем в-с-е ц-а-р-с-т-в-а м-и-р-а". Все... А в наши дни борьба идёт не только из-за одной России. Но ведь коммунист Зиновьев -разве не человеческая душа? А коммунист Уншлихт? А коммунист Бэла Кун? А как же можем мы доказать, что они не покаются и не обратятся? Что же драгоценнее - умилившийся душою Зиновьев или какое-то одно "русское царство"? А что, если Уншлихт возьмёт и уйдёт в монастырь? А вдруг Сталин лет через тридцать перед смертью обратится? Думала ли об этом белая армия? Думали ли об этом её вожди? Как же они смели идти на коммунистов с мечом? Ведь, убивая коммунистов в гражданской войне, они лишали их возможности покаяться и обратиться!! Как же они смогли, будучи христианами, поступать так?!" [74, с. 349].

Приём "доказательство от противного" Иван Ильин применяет, дезавуируя характеристику, данную ему Бердяевым как "чужого человека, иностранца, немца". Публицист предлагает сделать допущение, "что стало бы с Россией, если бы царь Алексей Михайлович (Тишайший) и Екатерина Великая в борьбе против шаек Степана Разина поступали "по-бердяевски". Результат оказался бы плачевным для страны. Поэтому, делает вывод Ильин, "иностранец не я, а господа сверхгуманные непротивленцы... " [74, с. 355].

Таким образом, Иван Ильин достаточно эффективно использует такие приёмы полемики, как доведение аргументации противника до абсурда и доказательство "от противного". Они применяются для того, чтобы ярче выделить определённые черты главного героя (здесь практически совпадающего с автором) - патриотизм, непримиримость к врагам православия - и одновременно акцентировать внимание на чертах основного отрицательного персонажа работы - Бердяева. Подчеркнём, что Бердяевперсонаж Ильинской публицистики одновременно и похож, и не похож на реального Николая Бердяева - философа и публициста "русского религиознофилософского Ренессанса". У Бердяева-героя есть черты, роднящие его с реальным Николаем Александровичем - известная доля позёрства, вольное обращение с религиозными догмами, непостоянство убеждений. Но эти черты в Бердяеве-персонаже заострены, гиперболизированы, и Бердяев-персонаж становится образом, типизирующим в себе основные свойства религиозных обновленцев, с которыми Ильин полемизировал на протяжении всей жизни.

Существует и другой приём, изобретённый эссеистом, который в большей степени характеризует не главного героя, а второстепенных персонажей (преимущественно отрицательных): обыгрывание тех или иных слов, фраз, высказываний героев. Поскольку "Наши задачи" не художественное произведение, а эссеистический сборник, то часть из его героев "виртуальные" фигуры, максимально обобщённые, а часть - реальные исторические лица.

Обыгрывание тех или иных слов, фраз, высказываний героев, как полемический приём в чистом виде И.А. Ильин использует, как правило, тогда, когда герои - реальные лица. На указанном приёме построено, к примеру, эссе "Что за люди коммунисты?" [68, с. 161 - 173]. "Будет справедливее всего, - отмечает И.А. Ильин, - если мы предоставим самим коммунистам ответить на наш вопрос [вынесенный в заголовок - Д. С.], памятуя, однако, что те нравственные и умственные мерила, которые они прилагают к себе и своим сторонникам, очень невысоки и соответствуют их умственному и моральному уровню. Это есть суд своих над своими. Действительность может быть только хуже этих отзывов" [68, с. 162].

"Начнём с Ленина, - продолжает эссеист, - навербовавшего этих людей, снабдившего их немецким золотом, поручившего им управлять Россией и присмотревшегося к их деятельности. Берём эти отзывы из его речей, произнесённых в последние годы его вменяемости (1921 - 1923). Вот его суждения, через пять-шесть лет после захвата власти" [68, с. 162].

Далее идёт ильинский текст, в который искусно вмонтированы ленинские цитаты с указанием даты их произнесения либо написания бывшим лидером СССР: "Коммунисты захватили власть в России, совершенно не подготовленные ни к управлению государством, ни к ведению хозяйства. Это были подпольные "интеллигенты", "старые нелегальщики", "коммунистические литераторы" и "профессиональные журналисты" (1921.1.25), привыкшие разговаривать, писать партийные статьи и сидеть по тюрьмам. "Нас в тюрьмах торговать не учили! А воевать нас в тюрьмах учили? А государством управлять в тюрьмах учили? А примирять различные наркоматы и согласовывать их деятельность? Нигде нас этому не учили" ... Отсюда у нас всеобщее повальное неумение вести дела... " [68, с. 162]. Цитату можно было бы продолжить, но и без этого очевиден принцип организации Ильиным эссеистического текста.

Завершив фрагмент, посвящённый анализу признаний В.И. УльяноваЛенина, Иван Ильин резюмирует его двумя авторскими абзацами, уже без привлечения цитат, и переходит к аналогичному изложению, базирующемуся на высказываниях других видных большевиков, среди которых такие персоналии, как Зеленский, Рязанов, Зиновьев, Ногин, Сталин, Гнушенко, Бухарин и др. [68, с. 164 - 168].

Закончив иллюстративный ряд, автор переходит к изложению собственной концепции, объясняющей показанный им феномен. По мнению Ильина, "русские коммунисты", столь откровенно охарактеризовавшие собственные деловые и моральные качества, "мало чем отличаются от западноевропейских: это явление общечеловеческого религиозного кризиса, это люди одной эпохи, одного поколения, одного идеологического уклада, сходного душевного строения, сходного социального происхождения, сходной морали и единой политики" [68, с. 168 - 169].

"... Главное, что роднит их всех, - обобщает автор, - это полная неспособность к самостоятельному мышлению" [68, с. 169].

Основной недостаток их мышления, неизбежно продуцирующий его несамостоятельность, по Ильину, его дедуктивный, а не индуктивный, характер. Блестящий логик, специалист по творчеству Г. Гегеля, Ильин показывает различие между дедуктивным мышлением, с одной стороны, и интуитивным, с другой: "Индукция наблюдает действительность, собирает единичные данные и пытается найти законы и истоки бытия. Интуиция созерцает живую жизнь, вчувствуется в неё и пытается узреть её основы и истоки. Дедукция знает всё заранее: она строит систему произвольных понятий, провозглашает "законы", владеющие этими понятиями, и пытается навязать эти понятия, "законы" и формы - живому человеку и Божьему миру. Сначала они навязываются в истолковании явления и в понимании жизни; а потом (революция) они навязываются людям и народам в порядке властных велений насилия и террора" [68, с. 169].

Далее Иван Ильин проецирует указанные логические особенности большевиков на личность цитировавшегося им в предыдущих абзацах Ленина и даёт тому нелицеприятную оценку: "Он был типичный полуинтеллигент, усвоивший себе уклад сектанта-начётчика. И если ум есть сила суждения (самостоятельного суждения), вырастающего из индукции и интуиции, то ум его всю жизнь спал" [68, с. 170].