"Медный всадник" А.С. Пушкина: концептуально-поэтическая инвариантность в русской литературе ХХ века (1917–1930-е годы)

Возвращаясь к России, отметим, что деспотическая деформация в ней самой идеи просвещения выражалась в следующем парадоксе. Просвещение рождало мыслящую, внутренне свободную личность, осознающую свою самоценность, равно как и самоценность других, и требующую изменения внешних условий. В то же время Петру и власти в России после него такой тип личности был не нужен. Поэтому люди склада Новикова, Радищева никогда не подпускались к управлению страной и не могли ни на что влиять, и прежде всего на процессы гуманизации сфер общественного бытия. Власти были необходимы знающие чиновники, проводники её воли, но не самостоятельные мыслители и деятели, тем более - носители гуманистического потенциала. Возникало противоречие: деспотизм накладывал ограничения на последствия самим же им насаждаемого просвещения, поскольку в сфере развития личности этих последствий оказывалось больше, чем нужно было власти. Обращённость Медного всадника спиной к Евгению, возможно, включает в себя и эту семантику.

Именно так сложилось явление невостребованности образованных и мыслящих людей в России, искренне желающих послужить её пользе и одновременно не вполне адекватно её понимающих сквозь призму западной просвещённости. Если же они позволяли себе какую-либо критику и предпринимали попытки высказывать независимые суждения, то есть, уходили из-под контроля власти, в её ответных действиях проявлялись вариации пушкинской сцены преследования Медным всадником «нашего героя». Из-за подобного положения вещей и возникло в русском обществе явление «горя от ума», появились «умные ненужности», сформировалось стремление просвещённых личностей, доведённых до крайности атмосферой подавления свободомыслия, к самореализации, к осуществлению необходимых отечеству перемен, что выливалось в их стойкое противостояние с властями. Таким было «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, о котором размышлял и писал Пушкин, такой предстала и попытка декабрьского переворота, в которой драматически смешалось стремление найти ответ на внутринациональные проблемы с помощью западных революционных моделей в качестве рецептов для их решения.

Именно так, в общих чертах, возник феномен русского образованного бунта, изображённый в «Медном всаднике», в рождении которого во многом была повинна сама самодержавная власть. Пушкинский Евгений «зубы стиснув, пальцы сжав», осмысляет в основателе «города под морем», «горделивом истукане» своего обидчика, лишённого в этом качестве покрова монаршей сакральности, виновника насилия и гибели многих невинных жертв.

В дальнейшем, в 40-е - 60-е годы, у интеллигенции расширяется социальная база, она становится разночинной. Ей оказывается присуще обострённое ощущение общественного зла, неравенства и его источника - власти, государства, отношение к ним как враждебной силе. Именно этот смысл присущ и бунту Евгения. По поводу реальных наследников бунтующей ипостаси его образа философ П.И.Новгородцев отмечал, что «русская интеллигентская мысль ставила своей основной политической задачей принципиальную борьбу с властью, разрушение существующего государственного порядка» [237, 211]. Угроза российской власти за её насилие и неправедность, прозвучавшая в пушкинской поэме в форме «Ужо тебе!», появилась в ней по воле поэта не случайно, а как масштабное пророческое обобщение явления, нарастающего и становящегося устойчивым фактором российской истории.

В послепушкинскую эпоху это выразилось в лавинообразном развитии активной антиправительственной деятельности радикального крыла русской интеллигенции, возникновении разных видов её бунта от идейной оппозиции до террора, направленного на носителей власти вплоть до августейших особ, распространении форм партийной борьбы, руководстве вооружённым восстанием. «Идейной формой русской интеллигенции, - писал П.Б.Струве по горячим следам первой революции 1905 года, - является её о т щ е п е н с т в о (разрядка автора - А.П.), её отчуждение от государства и враждебность к нему» [300, 139]. При этом, продолжал философ, «…отщепенские идеи всецело владели широкими кругами русских образованных людей… Речь шла о том, чтобы, по подлинному выражению социал-демократической публики того времени, «последним пинком раздавить гадину» [300, 144].

Здесь можно вспомнить о нравственном и правовом нигилизме революционеров, о созданной по сектантскому принципу жестокой нечаявской организации с её отказом от соблюдения каких-либо норм ради революционной расправы. Лицо образованного бунта в истории всё больше искажалось «злобной дрожью», ненавистью, «силой чёрной» - всеми теми свойствами, которые прозрел в нём Пушкин, воплотив в описании временной одержимости Евгения, и этим фактически прорицая для будущего, что со злом станет бороться зло.

В этой связи очень показательны наблюдения С.Л.Франка над поведением радикалов в период первой русской революции, в ещё более усиленном виде полностью повторившемся во второй, сформулированные философом в виде риторических вопросов: «Как объяснить, - вопрошал он, - что чистая и честная русская интеллигенция, воспитанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновение опуститься до грабежей и животной разнузданности? Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными…?» [363, 155]. Отметим, что здесь хорошо видно уподобление образованного бунта в его крайних проявлениях тому неистовству, переходящему все нравственные пределы, которое отличало в поэме бунт стихии.

Великий автор «Медного всадника» в идее праведного революционного насилия над властью увидел неизбежность негативной трансформации для его носителей. Возникал тупиковый путь порождения восставшим злом, в свою очередь, дальнейшего зла, о чём свидетельствовал гнев на лице грозного царя и его погоня за бунтовщиком с простёртою рукою, и ещё одного, даже более страшного зла - утраты обеими сторонами человечности и христианского начала. Поэтому изображение отказа героя от бунта и от мести выглядело в пушкинском мифе предостережением от этого пути и было нравственным уроком грядущим образованным бунтовщикам, стремлением не дать им опуститься до уровня «злодея» и «свирепой шайки», уподобиться неизбежному в будущем чёрному бунту народной стихии. Однако в реальности пушкинский смысл о роковом для России перерождении образованной личности в ходе яростной вражды против власти нашёл своё подтверждение, а возможность иного выбора, который совершил Евгений, осталась нереализованной.

В исторической динамике символический язык литературного мифа наполнялся конкретным содержанием, реализующим его смыслы, а значит - подтверждающим их истинность и универсальность. Неистовый образованный бунт интеллигенции (достаточно вспомнить имена и «деяния» Желябова, Перовской, Клеточникова, А.Ульянова, Кибальчича, Морозова-шлиссенбуржца, Каляева, Засулич и многих других), стремился напугать власть придержащую и заставить её резко измениться. Эта попытка «терроризировать и в конце концов смести власть…, прививка политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов» [300, 148-149] до революции вызывала со стороны «возгоревшейся гневом» власти военно-полевые суды и смертные казни, свирепую цензуру, ссылки, тюрьмы, каторгу («за ним несётся всадник Медный»!), а в конечном итоге - нарастающее взаимное ожесточение и углубление внутринационального раскола.

После октябрьской революции апофеозом образованного бунта с его ставшим сакральным лозунгом «Ужо тебе!» стала кровавая расправа над царём и царской семьёй. То, от чего предостерегал Россию пушкинский миф, свершилось в реальности, его вероятностный негативный потенциал получил своё историческое воплощение, была отринута альтернатива - отказ от бунта, от неизбежной крови и поиск иного пути.

А между тем, при Александре II, получившим имя Освободителя, власть искренне стремилась измениться и перестала быть деспотичной, проявила милосердие к оставшимся в живых декабристам, начала масштабные реформы в разных государственных сферах: развивала местное самоуправление, ввела суд присяжных, вынашивала принятие Конституции. К слову, многое из этого очень не нравилось институту высших чиновников, включая таких одиозных лиц, как, например, Победоносцев.

Самым главным событием этой эпохи была давно назревшая отмена властью крепостного права с тем сопутствующим форматом решения земельного вопроса, который был возможен на тот момент. Но силы образованного бунта не захотели понять и принять этой государственной динамики изменений, тем более способствовать ей, и не остановились. И если в отказе от насилия в отношении власти в поэме проявлялись христианские начала, то в разгуле «силы чёрной» и злобы можно было увидеть всполохи язычества, присущего русской душе независимо от образованности и социального статуса наряду с её же христианской просветлённостью. Так в российской истории оказывались трагически реализованы предостерегающие смыслы пушкинского мифа о Медном всаднике.

В его семантическом пространстве существовали и иные, связанные с образом Евгения, смысловые грани, проявившиеся в реальности в судьбе русской интеллигенции. Несмотря на концептуальное совпадение в мире поэмы бунтующих сущностей народа и интеллигенции, которое в будущем создавало возможность для их объединения и было реализовано в революции, Пушкин, вместе с тем, показывает глубокую отчуждённость героя от народа, народного бытия и народного бунта, его социальное одиночество. Более того, его горе непосредственно вызвано разрушительным восстанием стихии, жертвой которого он предстаёт как обычный человек со своими жизненными интересами. И в то же время властная статуя обращена к нему спиною (символика этого жеста в поэме выглядит поистине неисчерпаемой), и он оказывается между двух главных сил, не принадлежа ни к одной из них.

В период после первой революции очень точно о безвыходном положении интеллигенции говорил Д.С.Мережковский, видя его «между двумя гнётами: гнётом сверху, самодержавного строя, и гнётом снизу, тёмной народной стихии, не столько ненавидящей, сколько непонимающей» [220, 35]. Парадигмальные представления о драматической «промежуточности» интеллигенции можно найти и в публицистике А.Блока: «Между двух костров распалившейся мести, между двух станов мы и живём» [52, 123]. В подобном положении вещей ощутимо резонируют смыслы пушкинской поэмы, воплощённые в образе Евгения. В таком аспекте интеллигенция предстаёт иной своей стороной - не только бунтующим против власти началом, но и носителем культуры, тонкой душевной организации, находящимся в положении определённой социальной отчуждённости в своей стране.

О своих наблюдениях над недоверием народа к интеллигенции, в котором проявляется глубокий культурный раскол внутри одной нации, пишет в «Несвоевременных мыслях» А.М.Горький, отмечая «…скептическое, а часто и враждебное отношение тёмных людей к интеллигенту…» [97, 131]. Парадоксально, что это было отмечено во время октябрьских событий, во главе которых стояли интеллигенты. Здесь в известной мере можно вспомнить те унижения, которым подвергается в поэме Евгений в состоянии душевного смятения после гибели невесты, а также его непреодолимое одиночество в окружении народной жизни и судьбы даже в ситуации катастрофы.

Если в самом общем плане проследить развитие этих пушкинских смыслов после революции, то в новой исторической реальности подтверждался их универсальный для России характер. Радикальная часть интеллигенции дала революции идеологию, возглавила её и, доведя до победы, вошла в новую власть. После революции она оказывается чуждой ставшему определяющим во власти иному человеческому типу, который условно можно назвать «шариковско-чугунковским», и попадает под копыта нового Медного всадника, будучи уничтожена им. Достаточно вспомнить судьбы Фрунзе, Бухарина, Каменева, Зиновьева, Рыкова, Пятакова и многих других революционеров-интеллигентов, ставших государственными деятелями самого высокого уровня.

Судьбу другой части интеллигенции, несущей в себе традиционные для неё культуру, интеллект, свободомыслие, и негативно настроенную уже к новой, большевистской власти, можно увидеть в истории с «философским пароходом», на котором оказались Н.Бердяев, о. Сергий Булгаков, П.Сорокин, М.Осоргин и другие достойные представители образованной России с запретом возврата на Родину. Оставшиеся были подвергнуты массовым репрессиям, многие, как о. Павел Флоренский, превратились в лагерную пыль.

Так в положении интеллигенции после революции проявился в значительно усиленном конкретно-историческом варианте знакомый архетипический смысл ненужности, невостребованности, недооцененности мыслящего, образованного человека, и, в конечном итоге, его неотмирности. А ведь именно этим смыслом определялась важнейшая ипостась отношений с государством пушкинского Евгения и его более чем скромный социальный статус. Вместе с тем, особенно в довоенный период советской эпохи сохранялся и изображённый в поэме водораздел между образованной и народной частями общества, подтверждая и в этом плане смыслы литературного мифа.

Дальнейшее продолжение и детализация этой темы, имеющей большой потенциал (чего, например, стоит диссидентское движение 70-х годов ХХ века в свете изображённого Пушкиным образованного бунта!), не входит в нашу задачу. Главным является принципиальное представление о том, насколько эти и другие поэтические смыслы «петербургской повести» пронизывают ход российской истории, постоянно подтверждая на разных её этапах и в разных аспектах действенность нациологемы о Медном всаднике и Евгении.

Обратившись теперь к облику революционного народного бунта, можно увидеть в исторических свидетельствах о нём точное подтверждение соответствующих смыслов, художественно воплощённых Пушкиным в своём гениальном произведении. Это образ жестокого уголовного разгула черни, значительно выходящего за пределы праведного народного гнева, проявление худших сторон народной души. Ещё раз для полноты представления о поэтическом контексте приведём уже используемые ранее цитаты:

Так злодей,

С свирепой шайкою своей

В село ворвавшись, ломит, режет,

Крушит и грабит; вопли, скрежет,

Насилье, брань, тревога, вой!... (V, 143);

…кругом,

Как будто в поле боевом,

Тела валяются (V, 144).

Свидетели кататастрофических событий русского бунта писатели-гуманисты М.Горький, В.Г.Короленко, которые были широко известными общественными деятелями, а также И.А.Бунин, имеющие разные политические взгляды, больше всего приходят в ужас от происходящего вокруг массового насилия, творимого восставшим народом.

И.А.Буниным «лозунги свободы, равенства, братства воспринимаются …лишь как «издевательская вывеска», потому что обогряны кровью многих тысяч людей» [169, 5]. Вот некоторые из тех событий, которые потрясли писателя. «Приехал Дерман, критик - бежал из Симферополя. Там, говорит, «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке» [64, 15]; «Читал о стоящих на дне моря трупах, - убитые, утопленные офицеры» [64, 8]; «…грабят, насилуют, пакостят в церквах, вырезают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!..» [64, 63]. Сведения обо всей этой волне насилия, приходящие к Бунину, подтверждаются многими источниками.

О страшных ликах гражданской войны, мотив которой выступает составной частью пушкинского мифа, когда вышедшая из берегов поистине инфернальная ненависть приводила в революции к истреблению одной частью народа другой, пишет в своих безответных письмах Луначарскому и народный заступник В.Г.Короленко. «Не говорите, что революция имеет свои законы», - обращается он к своему высокопоставленному адресату, рассказывая о жуткой реальности бессудных расстрелов мирных людей, многие из которых были ни в чём не винными. При этом писатель приводит страшные подробности: «…на улице чекисты расстреляли несколько так называемых контрреволюционеров…, народ, съезжающийся утром на базар, видел ещё лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы местных жителей…» [167, 200]. В другом месте В.Г.Короленко отмечал десятками происходящие расстрелы, включая расстрелы заложников - мирных жителей, набранных из мест, охваченных восстанием против большевистской власти. Его возмущает царящий «пафос разрушения и грабежа, который раздувают большевики» [167, 206].

В этом широкомасштабном и катастрофическом по своей сути явлении революционного насилия проявились конкретно-исторические вариации узнаваемых смыслов пушкинской поэмы, причём с тем же аксиологическим акцентом выраженного нравственного неприятия этих явлений. «Гражданские, братоубийственные войны вообще бывают особенно свирепы», - пишет О.Чайковская, обращаясь к пугачёвщине и называя её одним «из самых трагических и мучительных событий нашей истории» [377, 238]. А именно геном пугачёвщины, будучи преимущественным истоком образа безликой стихии в поэме Пушкина, проявился в следующем веке в революции как сила губительного хаоса, в данном случае выражающаяся в массовом походе брата против брата. В страшной революционной реальности закономерно торжествовал и пушкинский смысл «дома тонущего народа», оказавшегося в трагически безвыходной ситуации совершающегося насилия.

«Сейчас из ранее недоступных источников (например, из сочинений известного историка-эмигранта Н.Мельгунова - А.П.) мы всё больше узнаём о том, что красный террор был куда более массовым и, следовательно, кровавым, чем белый. Хотя в конечном счёте дело за историками - дать объективную картину бойни, именуемой гражданской войной…» [169, 5]. В этом можно увидеть проявление смыслов «Медного всадника», связанных с жертвами безжалостного бунтовского угара, с тем явлением, когда объектом террора поднявшейся народной стихии становится другая, мирная и беззащитная часть народа, как это показывает Пушкин. В словах В.Г Короленко о том, что «теперь население живёт под давлением кошмара» [167, 200], может быть узнаваема семантика поэмы, отражающая гибельную грань народной судьбы в период бунта.

Для объективности картины отметим весьма показательный факт, что М.Горький, многие годы близкий к кругам будущих революционеров и разделяющий их взгляды, не смог смириться с революционной реальностью, которая перечёркивала все его идеальные представления. В своих очерках, из которых сложились «Несвоевременные мысли», он возмущался «кровавым мордобоем», «взрывом зоологических инстинктов», «ежедневным зверским избиением людей», «днями всеобщего озверения», «моральным развалом одичавшей массы».

Писатель в роли публициста и историка относится к бунтующему народу в революции в высшей степени критически, отмечая его пороки и несовершенства, несовместимые со столь же высоким, сколь и утопическим

революционным идеалом, который был присущ самому автору романа «Мать». Вот сцена, когда толпа изуверски мучает и топит вора. При этом присутствуют дети, которые веселятся и кричат: «Потопили, утопили!» Здесь узнаваемы «злые дети» поэмы, которые кидали камнями вслед несчастному Евгению. Вот другая сцена - погром винных погребов с подробностями дикого человеческого поведения и итоговая мысль Горького о процессе всеобщего самоограбления Руси. «Наша революция, - пишет он, - дала полный простор всем дурным и зверским инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии…»; «русская стихия» - психология русской массы - сделалась ещё более тёмной, хлёсткой и озлобленной» [97, 171;185].

Присущий мифу обобщённо-символический принцип изображения этих смыслов в поэме и их узнаваемость в революционных исторических реалиях объединяется типологически общей сущностью подобных явлений. Так, в действительности находит подтверждение показанное в «Медном всаднике» отсутствие единства народа внутри себя, существование его активной, бунтующей части, бросающейся на всё, что у поэта символизирует ненавистный ей «град Петров», теряющей в своём разрушительном буйстве все христианские представления. В равной мере подтверждается и существование другой части народа, оказывающейся по другую сторону бунта - страдающей, обираемой, подвергаемой насилию и ложащейся в качестве жертвы в основание нарождающегося мира. Пушкинская концепция народа - стихийного, противоречивого, с обостряющимися в бунте многими страшными качествами, не была похожа на то идиллическое, оторванное от реальности чувство, каким стало безоглядное, некритическое народолюбие для русской интеллигенции. Революция подтвердила верность того видения народа, которое оказалось воплощено в «петербургской повести», и развеяла все иллюзии, называемые Буниным «великим дурманом».

Укажем ещё на одну особенность поэмы. Под определённым углом зрения становится видно, что в «Медном всаднике» художественная мысль Пушкина создаёт пластичный образ явления, которое в полной мере начнёт осознаваться только в ХХ веке и под знаком которого этот век начнётся и пройдёт - явления массовидности. «Это было некое новое начало, - пишет в своём исследовании М.М.Голубков, давая ему развёрнутый анализ, - пришедшее в общественную жизнь и пытающееся заявить о себе и о своём праве на собственное место в культуре, на активное участие в историческом процессе. Эту новую субстанцию в историческом процессе ХХ в. современники называли массой. Её представителем в общественной жизни, культуре, искусстве, литературе был «человек массы» [93, 73].

Именно с массой был связан разрушительный, антигуманистический, бездуховный потенциал, на который рассчитывал и который использовал Ленин, уничтожая Россию. До начала революционной катастрофы его глубоко постигли Блок в статье «Крушение гуманизма» [49, 327-347], Мережковский в работе «Грядущий хам» [220, 13-45], а в 30-х годах ХХ века испанский философ Х.Ортега-и-Гассет в своей работе «Восстание масс» [243], поскольку это явление буйным цветом разрослось не только в дореволюционной России, а потом в советском государстве, но и в цивилизационном пространстве Европы.

У Пушкина составными частями образа неперсонифицированой массы, прежде всего, выступают «злые волны», изображённые поэтом в ракурсе «свирепой шайки», бросившейся на прекрасный город - воплощение культуры и цивилизации, и превратившей его в катастрофическое пространство. Это в поэме безликая, агрессивная, неумолимая сила. Именно о её приближении и свойствах говорили Блок и Мережковский вслед за Пушкиным, именно так и произошло в исторической реальности ХХ века. Снова стоит вспомнить, что в повествовании о Медном всаднике угроза этой силы не исчерпывается.

Её иной гранью предстаёт изображение «послепотопного» народа «с своим бесчувствием холодным», т.е., равнодушного к страданиям, лишённого памяти. Он не оплакивает погибших, не просветлён бедой, а погружён в свои обыденные корыстные интересы, о которых поэт пишет с осуждающей интонацией, и также безличен и безымянен. Отметим, что Д.Мережковский, пророчествуя о миропонимании, свойственном этой надвигающейся на цивилизацию массовидности, уже вслед за Пушкиным выделял её мертвенный позитивизм, «несокрушимый здравый смысл» [223, 13-45].

Резким контрастом дегуманизированной толпе, господствующей на городских улицах и действующей по типовой модели поведения, служит образ страдающей личности Евгения. В этом позиционировании его образ выступает провозвестником того крушения гуманизма, которое захлестнёт общество в слудующем веке в результате победившей революции даже вне ситуаций прямого насилия, а как воцарение всепобеждающего «хамства», о котором писал тот же Мережковский в статье «Грядущий хам» и сущность которого была пунктирно обозначена Пушкиным в «Медном всаднике».

Этот узел поэтических смыслов «петербургской повести», наряду с другими, оказывался подтверждённым и узнаваемым в развитии исторической реальности. Пушкин первым в русской литературе дал художественное осмысление угрозам, которые несло с собой неизбежно надвигающееся явление бунтующей и урбанизированной массовидности вне бунта, сильнейшим образом проявившееся в Европе как «страшное омещанивание, обуржуазивание массы… Но только в России оно обернулось крушением государственности и прежней культуры» [93, 79-80].

В момент революции власть находилась в той стадии, для которой было характерно изображённое Пушкиным в поэме бессилие, потеря возможности управления ситуацией. Эпоха державной креативности оставалась далеко позади ещё во времена Пушкина, связанная с яркой личностью основоположника новой России. Принцип власти, определяющий каждую клеточку государственной машины и символизируемый в поэме образом внушающего ужас Медного всадника, несколько десятилетий до революции репрессивным путём боролся с бунтом, однако к 1917 году уже не смог выполнять охранительные функции. К моменту девятого вала национального потопа (мощи которого в большой мере способствовала идущая война), Медный всадник трансформировался в то состояние, которое в мифе Пушкина прозорливо передано фигурой «печального царя».

Обращаясь к историческим свидетельствам, позволяющим увидеть соответствие развития российской реальности пушкинским поэтическим смыслам в аспекте власти, приведём интересные исторические обобщения Н.А.Бердяева. «Ко времени революции, - пишет философ, - старый режим совершенно разложился, исчерпался и выдохся… Нельзя даже сказать, что февральская революция свергла монархию в России, монархия в России сама пала, её никто не защищал, она не имела сторонников» [42, 109]. Собственно, об этом же говорит и М.Горький: «Мы опрокинули старую власть, но это удалось нам не потому, что мы - сила, а потому, что власть… сама насквозь прогнила и развалилась при первом же дружном толчке» [97, 79].

Образ печального, смутного царя поэмы, находящегося в своём дворце как на «острове печальном», выступает ещё одним ярким примером исторической подтверждённости пушкинских поэтических смыслов вплоть до деталей, а значит - истинности литературного мифа о Медном всаднике. Венценосный потомок могучего творца неблагополучного города, признающий перед лицом стихии своё поражение и смирившийся с ним («И в думе скорбными очами / На злое бедствие глядел» - V, 141), узнаваем в судьбе другого потомка -последнего императора Николая II. Он не смог справиться с напором вышедшей из берегов стихии, покорённой ещё Петром и ждущей с тех пор своего часа. В финале жизни последнего царя были одиночество (хоть и в семейном кругу), изоляция, обречённость и трагическая смерть. Произошло подтверждение и логическое развитие семантики «острова печального». В связи с этим стоит вспомнить, что в поэме потоп уже подступал ко дворцу.

Поскольку революция в России явилась, по уже приводимому выражению Н.А.Бердяева, апокалипсисом в истории, в её катастрофическом развитии торжествовали эсхатологические смыслы, воплощённые Пушкиным в «Медном всаднике». Они несли на себе неповторимую печать их российского своеобразия, которую приобретали в поэме все мифологические универсалии. В действительности ХХ века случилась та самая «ужасная пора» (и даже с сохранением символики осени, если говорить об октябрьском перевороте), которой логически завершалась изображённая поэтом расправа стихии над городом, в чём находила подтверждение истина пушкинского мифа. В революционных событиях 1905 года, а затем и 1917 года можно увидеть проявление семантик Змея-хаоса, града обречённого и других, выступающих в «петербургской повести» составными частями поэтической эсхатологии поэмы.

Но на этом ход истории не остановился. Вместе с хаотическим разрушением старого мира, революционная сила всё больше проявляла себя как державная. Она с первых своих шагов метаморфизировала в новую власть, в действиях которой была узнаваема космогоническая семантика в её российском варианте, осмысленная Пушкиным в поэме, тем более, что в наличии имелась и яркая креативная фигура Ленина, имевшего свои «великие думы», как и Пётр Вступления, о трансформации России. Одновременно новая власть с первых своих шагов приобретала и семантику Медного всадника - обновившегося неумолимого деспотического принципа, присутствующего во всех её действиях. Таким образом, развитие этапов реальности в свете пушкинского мифа происходило с подтверждением его смыслов, но в иной композиционной последовательности. При этом сама семантическая сущность мифологической структуры не нарушалась, и в своих конкретно-исторических вариациях, которые не выходили за пределы её узнаваемости, оказывалась точно воплощённой в своей целостности.

«Медный всадник» начинается с космогонического мифа, который затем сменяется интенсивным развитием эсхатологических смыслов, определяющих катастрофическую динамику событий и спроецированных поэтом на будущее. Они находят подтверждение в самом историческом процессе, и это ощущается в духовной атмосфере России на протяжении десятилетий, близких к рубежу веков, как продолжение пушкинской художественной идеи обречённости цивилизации, созданной Петром. Весьма показательно, что, говоря о взглядах русских мыслителей конца позапрошлого века, Н.А.Бердяев пишет: «Предчувствия и предсказания Леонтьева сопровождаются чувством наступления конца мира… И у В.Соловьёва… предчувствие исторических катастроф… Все чувствуют, что Россия поставлена перед бездной» [42, 74-75]. И когда в 1917 году приходит этот апокалипсис после «генеральной репетиции» 1905 года, и эсхатологические смыслы поэмы оказываются в реальности действующими до своего логического конца, в диалектике разрушения происходит пересоздание предшествующего мира и строительство нового. Тогда в действительности снова начинает проявляться государственная космогония с её российской созидательно-разрушительной спецификой, которую первым в истории отечественной художественной мысли осознал и воплотил в своей последней поэме именно Пушкин.

Национальное бытие совершило мифологический круг, и завершение одного цикла стало началом другого. В эпоху динамичной и радикальной советской космогонии и сопутствующей ей эсхатологии пушкинский миф с неизбежностью продолжал своё действие в самой реальности. Претерпев внутреннюю перестановку, он сохранил свою узнаваемость, его символика оказалась наполнена новым жизненным содержанием. Очень характерной выглядит трагическая связь времён, которую точно устанавливает Н.Бердяев между двумя революционными периодами в истории России. «Приёмы Петра были совершенно большевистские. Он хотел уничтожить старую московскую Россию, вырвать с корнем те чувства, которые лежали в основе её жизни… Можно было бы сделать сравнение между Петром и Лениным, между переворотом петровским и переворотом большевистским. Та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, тот же этатизм, гипертрофия государства, то же создание привилегированного… слоя, тот же центризм, то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации» [42, 12].

Говоря символическим языком пушкинского мифа, Медный всадник перешёл из одной эпохи в другую, сохраняя свою сущность, и в новую эпоху теми же деспотическими методами создавал такое же деспотическое государство, каким оно сложилось при Петре, точно также считая отдельного человека винтиком, что хорошо видно в поэме на примере Евгения.

Стоит подчеркнуть некоторые наиболее важные общие закономерности воплощения мифологического инварианта (в данном случае семантического комплекса поэмы «Медный всадник») в жизненной конкретике. Здесь возможны различные смысловые вариации, связанные с развитием, усилением, видоизменением, ослаблением и т.д. исходных смыслов. Но при этом сохраняется базовая семантика происходящего и узнаваемая общая схема мифа. Поэтому, говоря о воплощении мифа Пушкина в дореволюционную и советскую эпоху, нельзя стремиться увидеть всегда буквальные, непосредственные проявления его структурных составляющих. Совпадения мифологических смыслов с реальными могут быть яркими, а могут носить приблизительный и даже косвенный характер, Главным в любом случае выступает факт сохранения той меры семантической определённости, которая позволяет увидеть в явлениях реальности узнаваемую архетипическую основу, начиная от отдельных смыслов (смыслообразов), и заканчивая мифологической структурой в целом, и даёт основание говорить об актуализации пушкинского литературного мифа в советский период.

Идеальный план построения нового мира, занимающий важное место в космогонии «Медного всадника» и связанный с фигурой Петра, был присущ и новой власти. Он был во многом связан с фигурой и деятельностью Ленина как героя креативного мифа ХХ века и активно претворяем в жизнь. В общей картине утопического преображения России можно было увидеть подтверждение пушкинских поэтических смыслов и продолжение их действия.

Так, сама марксистская теория, адаптированная теоретиками к российским условиям, в свете образности поэмы явилась очередным «спасительным» проектом «из окна», прорубленного Петром, и ставшего с тех пор постоянно действующим фактором российской истории. С другой стороны, у новой власти были мессианские планы по распространению революционных идей и самой революции угнетённым народам других стран через то же «окно». В этом стремлении советской державы выступать в роли центра международного коммунистического движения, воплотившегося в организации Коминтерна, руководство и аппарат которого находились в Москве, были узнаваемы вариации символики «окна в Европу» и «всех флагов в гости» из пушкинского мифа. Отметим, что утопичность идеи «мировой революции» довольно скоро стала очевидна и самим её апологетам, начиная с Ленина. Что касается «пира на просторе», то с этой мифологемой поэмы резонировала идея коммунистической гармонизации мирового сообщества после его радикального усовершенствования и устранения всех противоречий.

Утопическая сущность многих теоретических построений выявлялась уже в самом начале революционного процесса перестройки жизненных основ. В.Г.Короленко приводит выразительную зарисовку, когда на речь убеждённого коммуниста о преимуществе нового строя умный мужик ответил об устройстве человеческих рук, которые загребают к себе, а не от себя. «…Это как раз то самое, - размышляет писатель, - к чему в конце концов приходят мечтатели утопического коммунизма. Дело, конечно, не в руках, а в душах. Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала переродились учреждения…

Что представляет ваш фантастический коммунизм? - задаёт В.Г.Короленко вопрос адресату своих писем. - Известно, что ещё в прошедшем столетии являлись попытки провести коммунистическую мечту в действительность… все они кончались печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов… И все эти благородные мечтатели кончали сознанием, что человечество должно переродиться прежде, чем уничтожить собственность и приходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима)…» [167, 215].

В мифе о Медном всаднике сам процесс воплощения в реальность грандиозной перестройки внутри государства по воплощению замыслов Петра поэт непосредственно не показал. Он передал этот смысл в «свёрнутом» виде, создавая в тексте выразительную фигуру умолчания о страшном насилии, которому подверглись страна и народ. Государственное насилие как главный принцип советской космогонии, в которой находила своё подтверждение важнейшая грань пушкинского мифа, осуществлялось новой властью изначально. Тот же В.Г.Короленко, прямо столкнувшись с этим широко распространённым явлением, считал преступлением «силой навязывать новые формы жизни, удобства которых народ ещё не сознал… И вы в нём виноваты, - бросает он обвинение в лицо новой власти. - Инстинкт вы заменили приказом и ждёте, что по этому приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждёт расплата…».

В осмыслении писателя предстаёт колоссальный масштаб всепроникающего революционного насилия, созвучного семантике фигуры умолчания поэмы и изображённой в ней судьбе личности. «…вы ввели свой коммунизм в казарму (достаточно вспомнить «милитаризацию труда»). …вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни, ворвались в жильё…» [167, 215]. И хотя эти строки связаны с самым ранним этапом революции, принцип насилия стал постоянно действующим фактором советского государства на долгие годы и, в подтверждение художественных смыслов «петербургской повести», был прямо связан с характером власти в лице её высших персоналий. Государственная власть большевиков в своей модели отношения к народу в свете смыслов пушкинской поэмы соединяла в себе деспотический принцип Медного всадника с поведением «свирепой шайки», о чём свидетельствовали повсеместно проходящие конфискации, экспроприации, расказачивания, раскулачивания, «разоблачения», массовые расстрелы.

В литературном мифе, созданном Пушкиным, с использованием авторского совершенного арсенала выразительных средств и приёмов передаётся сущность власти, творящей насилие, которая сконцентрирована в медной статуе царя. Её авторские характеристики, композиционно расположенные в разных частях поэмы, образуют единый контекст, несущий в себе полноту этой семантики, который ещё раз приведём уже в «собранном» виде:

И, обращён к нему спиною

В неколебимой вышине,

Над возмущённою Невою

Стоит с простёртою рукою

Кумир на бронзовом коне (V, 142);

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался…

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нём сокрыта!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы? (V, 147);

…грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

И, озарён луною бледной,

Простёрши руку в вышине,

За ним несётся Всадник Медный

На звонко-скачущем коне;

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы не обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжёлым топотом скакал (V, 148).

Все черты властной деспотической модели, гениально изображённой поэтом в символике этого образа, практически буквально, с вариацией конкретных пропорций, повторила новая власть в России после 1917 года. Наличие двух главных вождей, один за другим оказавшихся на месте одного Петра, не нарушало высшей правды мифа, поскольку семантически они составляли одно непротиворечивое целое, что в своё время было сформулировано и закреплено в политической формуле: «Сталин - это Ленин сегодня». Именно через эту двуединую фигуру советской эпохи осуществлялось взаимодействие в ней сил эсхатологии и космогонии, как в мифе о Медном всаднике через фигуру Петра. И точно так же, как в поэме допетербургский период в свете идеализированной космогонии Петра вместе с «топкими берегами» и «померкшей старой Москвой» складывался в образ нецивилизованности, скудости и убожества, в новое время возникла политическая мифологема об отсталой и тёмной царской России, объявляемой утопическим революционным сознанием источником исключительно негативных семантик.

Это узнавание в очертаниях советской реальности очередных пушкинских смыслов поэмы призвано способствовать процессу дальнейшего осмысления в российской судьбе циклической повторяемости архетипических бытийных моделей, нашедших художественное выражение в «Медном всаднике». Прежде всего, речь идёт об архетипе покорения женского начала мужским началом, предстающим в поэтическом мифе Пушкина как одоление водной стихии-реки камнем. Повторно обратимся к соответствующим строкам:

В гранит оделася Нева;

Невы державное теченье,

Береговой её гранит (V, 136);

Да умирится же с тобой

И побеждённая стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут… (V, 137).

В этой метафоре воды и камня, несущей архетип и настойчиво выстраиваемой поэтом во Вступлении, возникала семантика подчинения властью стихии бытия, в чём проявлялся принцип тотального космизирования. Сама материя метафоры с полным сохранением её семантики в исторической реальности проявилась в каналах (знаменитые Беломорканал, Волго-Донской канал и т.д.) и плотинах советской эпохи как её важнейший символ. Широкомасштабное покорение водной стихии явилось в истории формой выражения процесса глобального огосударствления новой властью всех жизненных сфер, который с точностью повторял пушкинские смыслы «Медного всадника».

Существуют и другие случаи их яркого проявления во внешних знаковых приметах нового, послереволюционного времени. Так, например, стройные и спящие «громады» узнаваемы в монументальных высотных зданиях столицы, возведённых в сталинский период. Неотъемлемый признак величия города Петра - «Воинственную живость / Потешных Марсовых полей» можно узнать в регулярных военных парадах на Красной площади.

Помимо этого, в советский период российской истории на центральных местах городов и других населённых пунктов на высоких каменных постаментах («подножиях кумира») возводились фигуры вождей революции, причём нередко с «простёртою рукою». Так представал в новом историческом облике осмысленный Пушкиным в открывшийся ему своей сущности ложного кумира Медный всадник - личность и неумолимый принцип власти. Он находился в центре повторяющегося в ХХ веке пушкинского мифа, наследуя его важнейшие семантики и подтверждая пушкинские оценки. А если при этом вспомнить о репрессивной стороне новой власти, которой она оборачивалась к бесчисленным личностям, испытавшим на себе её гнев с невиданным ранее размахом, то в этом явлении можно увидеть реализацию символики сцены преследования зловещей статуей бедного Евгения.

У нового мира существовала своя фасадно-парадная, официально-оптимистическая сторона, которая поддерживалась всеми средствами идеологии и подкреплялась грандиозными внешними формами строительства социализма. Обратившись к поэме, мы также находим в ней аналогичный смысл. Пушкин с одическим пафосом описывает во Вступлении образ идеального, непротиворечивого, блистательного воплощения великого замысла, гармонии личности и государства. Однако в диалектике дальнейшего развития мифа идиллия оказывается неустойчивой и иллюзорной, поскольку замысел не совпадает со своим воплощением, сущность - с кажимостью, и проявляется оборотная сторона всего проекта, с изображением которой связано антиутопическое начало произведения. Это сохранившиеся на окраине города массовая «бледная нищета», убогость скудной жизни в ветхих домиках, жалкое социальное положение невостребованной личности в обществе, лишённом справедливости, катастрофический потоп, в котором изначально была виновна власть, общенародная и личная трагедия Евгения и т. д., что в своей основе оказывалось весьма характерно и для советского периода.

В длящейся постреволюционной реальности, наиболее обострённо проявляясь в несколько первых десятилетий, в подтверждение пушкинских антиутопических смыслов массово существовала та же бедность, с которой государство не справлялось. Что касается национальной катастрофы и трагедии в этот период (тема войны требует особого подхода и отдельного разговора), сопоставимых с «ужасной порой» поэмы, то они неизменно присутствовали в советской реальности, но в своей конкретно-исторической вариации, проявляясь не единомоментно, а как перманентное состояние общества. Это состояние было вызвано неистовством власти ради идеи построения нового мира и собственного величия - явления, блестяще художественно осмысленного Пушкиным, которое стало историческим бедствием России и в послеоктябрьскую эпоху. В ХХ веке оно предстало репрессивной расправой с «социально чуждыми» категориями людей - дворянами, священниками, офицерами русской армии, казаками, так называемыми «кулаками» и т.д., коллективизацией, голодом и разрастающимся ГУЛАГом, повседневным несвободным трудом на бесчисленных стройках социализма. Именно тогда настало время разлуки и гибели близких людей, страданий, разорённых семейных «домиков», прекративших своё существование родов, несбывшихся мечтаний о счастье. В исторической реальности повсеместно торжествовали катастрофические пушкинские смыслы потопа и гибели.

В положении частного человека послеоктябрьской действительности проявлялись мотивы «Медного всадника», связанные с образом Евгения, героя антиутопии, и воплощённой в нём идеей высших гуманистических ценностей. Вспомним, что Евгений в пушкинском мифе - сирота, потомок разгромленного во время петровской революции славного русского рода. С позиции связи времён он становится предтечей огромного количества сирот советской эпохи, включая детей «врагов народа», которым, к слову, нередко меняли фамилии, предавая забвению родительские («прозванья нам его не нужно»). В обществе жёсткой регламентации он воплощал в себе судьбу личности, подвергшейся процессу огосударствления. Государство назначило его быть «маленьким человеком», рядовым армии безымянных и бесправных граждан.

Рисуя подобное положение своего героя в мире Петра, Пушкин прозорливо предвосхитил реальное, а не декларативное место личности в жёсткой системе тоталитарного государства ХХ века, где ей были определены властью функции винтика (пользуясь широко известным официальным уподоблением) в государственной машине. Поэт показал полную беззащитность личности перед вторжением роковой силы в её жизнь, воплотил мотив преследования властью человека в символике знаменитой сцены. В советский период до оттепели, смягчившей положение вещей (но не отменившей полностью), эта расстановка сил проявляется в предельно обнажённом виде, способствуя естественной узнаваемости пушкинских смыслов.

Можно сопоставить гармонию личности и государства, изображаемую Пушкиным среди других признаков воплощённой утопии, в «Люблю-фрагменте» Вступлении, и декларации новой власти о том, что всё делается «во имя человека и для блага человека». Характерна знаменитая песня советской эпохи, в которой были строки: «Я другой такой страны не знаю / Где так вольно дышит человек»; «Человек проходит как хозяин / Необъятной Родины своей» [187, 13-14]. Они заключали в себе ту же иллюзию гармонии личности и государства, тот же знакомый одический стиль, что и в «Медном всаднике». И если оборотная, антиутопическая сторона пушкинского мифа воплотилась в трагической судьбе бесправного, беззащитного и буквально раздавленного сверхчеловеческой государственной мощью Евгения, то в эпоху создания песни «Широка страна моя родная» в реальности был широко распространённым в своих вариациях подобный тип человеческой судьбы. В этом в истории России ХХ века находили очередное подтверждение смыслы великой поэмы.

Узнаваема в советской реальности была ещё одна важнейшая смысловая грань «петербургской повести», выраженная бросающимся в глаза отсутствием в описании города каких-либо признаков христианского начала, что наводило на авторскую мысль о безбожной сущности мира Петра, в котором он предстаёт «горделивым истуканом». После октябрьской революции, составной частью которой был мировоззренческий бунт, на территории России утвердилось государство с идеологией воинствующего атеизма, или, другими словами, безбожное царство, которое уничтожало священников и разоряло не только храмы, но и боролось с верой в душах людей, стремясь заместить её различными идеологическими подменами, включая ложных кумиров и истуканов. И в этом случае пушкинские смыслы оказывались точны, позволяя за своей узнаваемостью увидеть трагическую для нации связь времён.

Следует отметить, что после деспотизма и массового насилия нескольких первых десятилетий советской эпохи, пушкинские смыслы, распространяясь на этот, интересующий нас в первую очередь период, своеобразно продолжали «работать» до самого её окончания. Однако рассмотрение этого финального исторического этапа в избранном аспекте не входит в нашу задачу и может стать предметом отдельного изучения.

Для подведения итогов повторим ещё раз важную мысль. Пушкин был первым в России, кто совершил художественное обобщение эпохи Петра с её генезисом, революционными преобразованиями, величием, насилием, иллюзиями и избавлением от них, национальными угрозами, попранной идеей человека, развитием фактора массовидности, катастрофизмом и трагической перспективой. В произведении подобного уровня провиденциальности и философского масштаба с неизбежностью возникла особая насыщенность архетипическими моделями, начиная от космогонии в её российском варианте, которые оказались устойчивы в самом историческом бытии России. В своих различных проявлениях и сочетаниях они способствовали сохранению узнаваемости общей смысловой структуры поэмы. Время показало, что Пушкин создал уникальный тип литературного текста, выходящего за пределы литературы и оказавшегося способным выступать в роли национального мифа.

Совершенно очевидная повторяемость в новой исторической конкретике художественных смыслов (отдельных мотивов и одновременно семантических узлов, каким, например, является образ Медного всадника и шире - многосоставный образ власти) литературного произведения со свойствами мифа носит системный характер. Пушкин в своём историческом времени постиг в поэме «Медный всадник» главные факторы российского бытия так глубоко, как никто другой. Этим он фактически предсказал будущее России в следующую эпоху, проницательно определив движущие силы её исторического процесса в их явных и скрытых сущностях и диалектике взаимоотношений. Именно в результате этого поэма стала носителем всепроникающих образных смыслов или мотивов. Она явила собой текст особой семантической концентрации, несущий в себе бытийную модель, которая, как оказалось со временем, вступила в специфические резонаторные отношения с развивающейся реальностью до и после новой эпохи революционных преобразований, ставших переломным и катастрофическим моментом российской истории. Благодаря этому возник эффект реализации семантического потенциала текста «Медного всадника» как инварианта исторического процесса, в чём и проявилась его аналогия с мифом.

Подобные специфические особенности поэмы выступают отражением неповторимого своеобразия творческого гения Пушкина, особых свойств его художественного сознания. Более детальное исследование в подобном ключе может открыть новые аспекты резонирования мотивики произведения с послеоктябрьской реальностью.

Представления об основных параметрах движения российской истории в семантическом русле «Медного всадника» позволяют прояснить уникальное место поэмы в русской культуре. Знаменательные сами по себе, они одновременно выступают основой для понимания одного из важнейших факторов формирования широкого дискурса «Медного всадника» в литературном развитии ХХ века, и в том числе того русла русской послеоктябрьской литературы, которое можно назвать литературой катастрофического художественного сознания. Это явление, позволяющее предельно глубоко проникнуть по принципу обратной связи в историософскую, эстетическую сущность пушкинского произведения и осмыслить мифологическую природу его неисчерпаемого потенциала, имеет и свои внутрилитературные закономерности. Они своеобразно проявляются уже в литературном развитии начала ХХ века, о чём обзорно будет сказано ниже, и обретают новые качество и масштаб в послеоктябрьской литературе.