"Медный всадник" А.С. Пушкина: концептуально-поэтическая инвариантность в русской литературе ХХ века (1917–1930-е годы)

4.3 Динамика становления образа Евгения в поэме. Принципы пушкинской типизации. Избранность героя

Через неоконченную поэму «Езерский», черновики, к последнему варианту «Медного всадника» пролегает творческий поиск Пушкиным современного героя нового типа, адекватного реальности и способного стать авторским инструментом её художественного исследования. Это одновременно и поиск уникальной для самого творца возможности пройти по миру неузнанным им, под маской своего героя, выйти за пределы собственной личности благодаря особому авторскому артистизму, и в тоже время остаться собой. Этой возможностью гениально пользовались создатели Гамлета, Дон-Кихота, Фауста и тех литературных персонажей, которые стали подлинным открытием, проявляющим различные свойства человека и противостоящего ему мира, а затем переступили порог эпохи и страны своего рождения, обретя вечность.

В наброске образа Езерского поэт изображает человека с богатой родословной, однако очень скромным общественным положением коллежского регистратора, совершенно ординарного «по лицу», «по уму», «простого», «смирного». При этом Пушкин декларирует его как героя «повести смиренной», открыто идёт против общественных представлений о «прямых героях», имея на этот счёт своё понимание и ссылаясь на поэтическую свободу, хотя данное направление творческого поиска, конечно же, глубоко обусловлено. Самые последние слова неоконченной поэмы - «малый деловой» - говорят об активной жизненной позиции «кандидата в герои» и том потенциале, который связал с ним Пушкин и который он реализовал в «Медном всаднике».

При обращении к черновикам поэмы открывается картина становления героя как процесс (и результат) строжайшего авторского отбора, ведомого замыслом и творческой интуицией, попыток создания сущностных характеристик, привлекавший внимание многих исследователей: В.Брюсова, Н.Анциферова, Б.Мейлаха, Н.Измайлова, Ю.Борева и вызывающий неоднозначные оценки. Здесь, в своей творческой лаборатории, Пушкин пробует различные смысловые возможности будущего образа. В одном из вариантов он пытается отказаться от родословной героя, говоря, что тот «безродный, круглый сирота» (V, 444), «Без роду, племени, связей» (V, 445), однако затем уходит от таких характеристик. По-видимому, это связано с тем обстоятельством, что истинный герой не мог быть безродным - это было проявлением низкой природы человека, могло служить оскорблением, всегда было поводом для презрения. Кроме того, первоначально своего героя Пушкин наделяет многими бытовыми, невыразительными, приземлёнными и даже весьма раздражающими чертами, стремясь найти оптимальный вариант простого, рядового, среднего человека, без признаков неординарности.

Даже в таком варианте подобное изображение выступало новаторством в современной художнику литературе и создавало реалистический портрет определённого «низкого» социального типажа. Герой в черновых вариантах был неотличим от тьмы других столичных граждан «Ни по лицу, ни по уму», постоянными мыслями о деньгах, курил табак, а упоминание о нестрогом поведении вполне могло включать и регулярные возлияния. Он намечался действительно как посредственность, человек толпы без проблесков, что подчёркивалось повторяющимся словосочетанием «как все» - « Как все, о деньгах думал много» (V, 145). При этом внешность («Собою бледен, рябоватый»), которую примерял к нему автор, была откровенно приземлённой и не содержала в себе ни одной привлекательной черты (V, 444). «Чиновник небогатый» (V, 444) был в черновиках одновременно и негордым, и собирался выпросить местечко (V, 489).

В рукописи, представленной для цензуры царю, его мысли о «смиренном уголке» как идеале семейной жизни, действительно, ещё отличаются большой ограниченностью желаний и приземлённостью:

… я устрою

Себе смиренный уголок,

И в нём Парашу успокою.

Кровать, два стула; щей горшок

Да сам большой… чего мне боле?

Не будем прихотей мы знать,

По воскресеньям летом в поле

С Парашей буду я гулять;

Местечко выпрошу… (V, 489).

Вместе с тем, они входят в определённое противоречие с задачей Евгения «себе доставить и независимость и честь», с которой особенно плохо соотносится его негордое стремление выпросить местечко. В последнем варианте поэмы с незавершённой правкой Пушкин в этом фрагменте текста создаёт дух благородной бедности и окончательно уходит от опредмеченной убогости мечтаний героя, от «остаточной» малости его характера, вводит мотив труда как способ для Евгения скромно преуспеть, и преодолевает это противоречие:

Жениться? Ну… зачем же нет?

Оно и тяжело, конечно,

Но что ж, он молод и здоров,

Трудиться день и ночь готов;

Он кое-как себе устроит

Приют смиренный и простой

И в нём Парашу успокоит.

Пройдёт, быть может, год-другой -

Местечко получу… (V, 139).

В целом в рукописи, представленной на цензуирование, и затем окончательно в незавершённой рукописи, от намеченного, «опробуемого» в черновиках типа простого до примитива героя с его соответствующим отношением к миру Пушкин отказывается. Такой герой, на чью долю должны были выпасть тяжкие испытания в катастрофическом сюжете, с которым должны были быть связаны важнейшие историософские и философские проблемы, волновавшие поэта, не мог соответствовать масштабу замысла, фигуре Петра, воплощая в себе лишь жалкие, бескрылые поползновения «маленького человека». И, подчиняясь гениальной творческой интуиции, поэт меняет характер типизации. Уходит унизительное безродство, но остаётся неназываемое прямо сиротство, исчезают низкие плебейские черты, непривлекательная внешность, убогость желаний, включая «щей горшок». От бытовых деталей осталась одна шинель. Снимая её, Евгений в пространстве поэмы освобождался от незавидной социальной роли мелкого чиновника в грандиозном, но бездушном и несправедливом мире Медного всадника, и оставался в своей суверенной человеческой сути потенциального строителя (а до поры - мечтателя) своего семейного космоса.

Пушкин наделяет героя чувством собственного достоинства, когда он, в частности, хочет не «выпросить», как в черновиках, а «получить» местечко, переносит в беловой вариант его стремление обрести «и независимость и честь». Между тем, даже один из самых лояльных к герою исследователей, Б.Мейлах, считает, что «в беловой» версии в Евгении отражена «с реалистической правдивостью крайняя узость его интересов» [217, 103], в то время, как она уже осталась в черновиках.

Важно отметить ещё одну особенность окончательного образа героя поэмы. Езерского Пушкин считал ровней себе: «Он мой приятель и сосед» (V, 101), а от типажа, наметившегося в черновиках в обилии бытовых невысоких черт, был на дистанции, несмотря на фактическое цитирование собственных мыслей: «Мой идеал теперь - хозяйка…». После окончательного выбора типажа к Евгению окончательного варианта пушкинское отношение меняется - он явно позиционирует себя на стороне героя, который ему нравственно и духовно (последнее - в двух сценах слияния голосов и позиций) близок, сочувствует ему. И хотя видно, как, создавая Евгения, «разводил Пушкин себя и своего героя, - по выражению Б.Сарнова. - И развёл далеко» [279, 47] во внешнем текстовом выражении, внутренняя близость ему, проявляющаяся не только в сочувствии, но и в ощутимом сопричастии, у Пушкина осталась. Применительно к Евгению он мог бы раньше Флобера выразить подобный тип взаимоотношений автора со своим героем, которые уже после него сформулировал французский писатель - «Мадам Бовари - это я».

Герой поэтической пушкинской антиутопии, призванный доказать неправедность построенного Петром «умышленного» мира, пройти тяжкий Путь в катастрофическое время, восстать на царя и опомниться, вобрал в себя весь диапазон необходимых автору смыслов. Он предстал изображённым в особой, лаконичной манере, о которой уже упоминалось, с минимумом детализации, с намёками, недоговорённостями, умолчанием - со многими скрытыми семантиками, постигаемыми логически, неотягощённый материей описаний и мотиваций. Пушкину - мастеру блестящих, полнокровных персонажей во плоти их социально-психологических характеристик в «Капитанской дочке» и «Дубровском», в поэме «Медный всадник» понадобился иной принцип изображения, в результате которого явился герой скрытый, непроявленный во вне своей сутью, таящий в себе до поры огромные силы и имеющий многоплановую архетипическую основу. Другими словами, Евгений предстаёт героем «внутренним», в отличие от Петра, в обеих своих ипостасях проявленного в поэме во вне в своём волеизъявлении. Однако, как очень точно заметил Б.Томашевский, эта мнимая недоговорённость в строительстве автором образа бедного чиновника представляет собой такой особый способ обобщения, вырастающий на основе вполне для него достаточных и по-своему наиболее выразительных конкретных деталей. Правда, при этом, как уже отмечалось, исследователь полагал, что взор повествователя видит в Евгении только то, что делает его воплощением судеб массы, участи большинства [323, 522-523].

В своё время В.Я.Брюсов сопоставил все подобные наброски черновых вариантов, венчаемые конечным «беловым», и увидел в динамике пушкинской работы над героем постепенное его обезличивание, призванное, по мысли критика, усилить контраст между ним и «державцем полумира», чтобы подчеркнуть незначительность бунтавщика и его человеческое ничтожество [58, 39-43]. Полемизируя с подобным пониманием «постепенной затушёвки образа Евгения», Н.Анциферов писал: «Тут заметна другая тенденция. Стирая все эти бытовые черты, Пушкин придаёт своему герою всё более и более отвлечённый, призрачный характер, который соответствует требованиям мифа [18, 62]. Последняя точка зрения выглядит предпочтительнее и более соответствует принципам пушкинской типизации.

Итак, Евгений - это новаторский образ «внутреннего», до начала трагических событий нереализованного во вне человека, изображённый в специфической манере умолчания. Он раскрывает свои смыслы в окружающем его густом ассоциативно-логическом семантическом поле, где его «малость» предстаёт весьма условной, поскольку проявляется только в одном - социальном измерении.

«Нашего героя» Пушкин делает в поэме благородным дважды: его именем и принадлежностью к некогда известному славному роду, игравшему, судя по перу Карамзина, заметную роль в отечественной истории. Эта тема далее в поэме сюжетно не развивается, но, прозвучав, накладывает свой отпечаток на личность героя. Безродность, то есть, неукоренённость, не могла сопутствовать героической личности, какой предстаёт Евгений в поэме, ибо означала, ко всему прочему, отсутствие покровительства предков и близость к хаосу. Кроме того, родовые наследственные качества явно определяют поведение героя, то есть, участвуют в произведении в формировании его образа и типа, что поэтом подаётся как бы мимоходом, однако является существенным. Остановимся на этом подробнее.

Евгений, древнюю фамилию которого Пушкин не даёт под предлогом её забытости, «дичится знатных». А ведь даже полунищий обладатель такого наследства мог претендовать на принадлежность к аристократии, стремиться быть в близости к её кругу, «правильно» себя вести, найти покровителей, умело просить, открывать себе именем вход в кабинеты и гостинные. В конце концов, в сословно-кастовом обществе с остатками патриархальности бедному потомку ценой унижений можно было как-то преуспеть. Это был реальный путь, и значительно позже его успешность покажет Л.Толстой в романе «Война и мир» на примере карьеры отпрыска звучной фамилии Бориса Друбецкого, который именно за счёт «прозванья» путём попрошайничества «вышел в люди». Евгений подобным путём принципиально не идёт - и всё это прочитывается в сверхкраткой пушкинской ремарке. Не будь в обществе такой возможности, появление этой фразы в тексте при строительстве образа героя не имело бы смысла.

Его отношение к усопшим предкам и прошлому выражено поэтом в трёх строках: «и не тужит / Ни о почиющей родне, / Ни о забытой старине» (V, 138). Они часто выступают объектом исследовательского внимания, нередко подвергаясь весьма тенденциозной и далёкой от пушкинского смысла интерпретации, не избежал которой в данном случае даже такой тонкий и скрупулёзный исследователь «Медного всадника», как Н.В.Измайлов. Способ его прочтения этих строк оказался достаточно типичен и составил грань «негативной» парадигмы, в которой Евгений предстаёт жалким, ничтожным, да к тому же забывшим своё прошлое. «С какой же целью придал Пушкин герою своей «Петербургской повести» такую явно отрицательную черту, как забвение своих предков («почиющей родни») и исторической старины, - задаёт учёный вопрос, - очевидно, лишь для того, чтобы показать возможно более отчётливо и всесторонне его «ничтожность», его принадлежность к безличной, но характерной для Петербурга массе мелких чиновников» [144, 260].

Однако здесь, на наш взгляд, Пушкин закладывает диаметрально противоположный смысл, демонстрируя «скрытого» Евгения, лишённого низких черт, включая родовое беспамятство. Поэт говорит «не тужит», но не «не помнит» и этим выражаетcя, на наш взгляд, то обстоятельство, что Евгений не предаётся бесплодным сожалениям о том, чего вернуть нельзя. Он обращён не в прошлое рефлектирующим взглядом, лишающим его носителя жизненной силы, а устремлён в будущее, надеется построить его сам. Герой прекрасно помнит, какая кровь течёт в нём, и это имеет выражение в поэтике текста. Он не предстаёт вульгарным, не собирается кланяться, отираясь возле знатных, унижаться, просить, а задаётся жизненно важной целью тяжким трудом «себе доставить / И независимость, и честь» (V, 139) - такова система ценностей героя, где, ещё раз подчеркнём, явно не обошлось без родовой памяти, фамильной гордости, самоощущения «беден, но благороден». Эти свойства Евгения явно берут истоки в образе Езерского, но в «Медном всаднике» предстают усиленными и более определёнными, отражая тенденцию пушкинской работы над ним.

По поводу ума этого персонажа поэмы тоже сложились парадигматичные представления как об очень скромном («невысокий ум» - Ю.Айхенвальд) на том основании, что он просит Бога прибавить его. Однако просить ума может только умный человек, поскольку не умному его всегда хватает. Кроме того, в это понятие герой, по-видимому, вкладавает такой смысл, как умение быть деловым («А впрочем, малый деловой» - так представлял Пушкин Езерского в «Родословной моего героя») и практичным для достижения своих жизненных целей. При этом герой очень трезво осознаёт своё незавидное положение и, исходя из него, строит реальные житейские планы, не являясь бесплотным мечтателем.

Наиболее ярко проявляются умственные способности Евгения в двух сценах прозрения - когда, сидя на льве, он осознаёт страшную хрупкость и иллюзорность человеческого бытия как насмешки «неба», и когда переосмысляет фигуру Медного всадника, прозревая его, поднявшего на дыбы Россию, зловещую суть. Это выдаёт в нём образованного, думающего человека с неординарным философским складом ума. Самое интересное заключается в том, что здесь, по наблюдению Б.Сарнова над вторым из упоминаемых эпизодов, но совершенно справедливому и для первого, «герой и автор не разведены: мысленный монолог Евгения как бы сливается с голосом самого Пушкина» ([279, 60]. А это означает не просто близость автора своему герою, а интеллектуальное равенство их в подобные минуты, передать которое, как видно, входило в пушкинский замысел строительства этого образа. Также можно предположить, что ночные размышления на разные темы, изображенные накануне наводнения, являлись для героя постоянными и, в свою очередь, характеризовали строй его личности, были одним из важнейних признаков проявляющегося в нём типа. Поэтому разговоры об умственной посредственности этого потомка славного рода, встречающиеся в пушкиноведении, выступают безосновательными.

Перейдём к крайне важному вопросу о месте Евгения в мире каменных «громад», созданного Петром. Именно оно, наряду с жизненными планами героя, давало основания считать его «маленьким человеком» и обвинять в ограниченности, убогости, противопоставлении личного государственному. Не следует забывать, что Евгений из «Медного всадника», как и его тёзка из «Евгения Онегина», мог бы по праву сказать, что он «наследник всех своих родных». В данном случае - предков, служивших отечеству и поэтому удостоившихся карамзинского пера. Следовательно, в нём есть генетическая предрасположенность к подобному служению, есть, как уже отмечалось, чувство собственного достоинства, утвердить которое он положил себе за жизненную цель, понимая всю сложность этого в мире, где осознавал себя.

«Наш герой», таким образом, готов к напряжённому труду, обладает несомненным умом, способным, кстати, отметить недалёкий ум богатых и ленивых бездельников, эффектом молодости («служит он всего два года») с её естественным энтузиазмом. Оказавшись волею судеб без близких, он полон мужества жить, полагаясь только на себя. Это нравственно привлекательные черты героя, которые не лежат на поверхности. С ними он влачит среди описанного перед этим великолепия жалкое, полунищее существование мелкого чиновника и испытывает полную социальную невостребованность, поскольку ему определено быть на одной из самых нижних социальных ступеней.

Для понимания «спрятанной» семантики образа Евгения важно ещё раз подчеркнуть, что он - сирота со значением оставленности и полного одиночества в мире. «Был он беден» - вот ключевая характеристика его положения не только с позиций имущественных, но и во всех остальных жизненных измерениях как следствие сиротства. Принципиально важен вывод, что это не становится результатом его собственного выбора.

Герой появляется в поэме уже в состоянии фактического, но пока ещё косвенного преследования «Медным всадником» задолго до драматических сюжетных событий. Это связано, прежде всего, с судьбой его теперь забытого, а ранее разгромленного рода в бурную эпоху преобразований, что проявляется в его нынешнем незавидном положении. Фигурально говоря, и это закреплено в символике расстановки героев, Пётр не разглядел его существования как личности, пренебрёг им и повернулся спиною. Поэтому образ Евгения отмечен двойственностью. Изначальные достоинства, которые с развитием событийной динамики поэмы перерастают в высокие героические качества, до того времени являются содержанием его внутренней формы. Они не нужны миру Петра и потому оставались непроявленными. А во внешней форме он представал бедным чиновником, к тому же не имеющим своего дома и снимающим чужой угол.

Высокий нравственный потенциал, личностная неповторимость и одновременно внешняя похожесть на тысячи других маленьких, неприметных людей, а перед лицом катастрофы разделение общей судьбы - таковы свойства, характерные для героя нового типа в русской литературе, каким явился созданный Пушкиным Евгений. Сравнение черновиков с окончательным вариантом поэмы показывает процесс воплощения Пушкиным концепции личности в поэме «Медный всадник» как процесса развития внутренней формы героя, далеко не полностью реализовавшегося во вне до самого конца сюжетного действия, что также обусловило трагизм этого образа. Наличие двух ипостасей его художественного воплощения, не в полной мере понятое исследователями, способствовало возникновению явной недооценки Евгения и прочного «зачисления» его в разряд типа «маленького человека», что многие десятилетия способствует искажённому пониманию смысла поэмы.

Евгений, таким образом, предстаёт в сюжете «Медного всадника» жёстко обусловленным и ограниченным реалиями мира Петра, одновременно ясно видящим потолок своего социального продвижения, связанный с «местечком».

Но у героя существует другой выход для применения своих жизненных сил. На фоне его размышлений о своём трудном положении и о непогоде, в поэме появляется имя Параша и становится видно состояние влюблённости Евгения. Герой строит планы будущей жизни, связанные с ней. Вся его созидательная энергия, не имея возможности реализоваться в социуме, оказывается направлена на создание и обустройство семьи. Исключительно личная жизненная программа, за которую Евгения столько раз упрекала пушкинистика, складывается от невозможности иной перспективы. В этом положении вещей, согласно логике поэмы, виновен Пётр-Медный всадник, презиравший людей, по мысли Пушкина, больше, чем Наполеон, и «проглядевший» благородного Евгения - так проявляются в поэме грани пушкинского историософского видения. Добавим, что субъективное стремление бедного чиновника к независимости и чести, невероятно важное для его самоощущения и самоутверждения, в жёсткой социальной системе мира Петра объективно выглядит едва ли возможным, поскольку, по удачному определению Ю.Борева, «Евгений не попал в круг избранных участников пира жизни» [54, 227].

Но, как бы компенсируя это положение вещей в бездушном мире, он стремится устроить себе свой пир, простой, скромный и при этом глубоко человечный, наполненный душевным теплом и семейным счастьем. Отметим, что и в этой сфере герой, по идее, мог бы пытаться использовать своё дворянское имя в поисках выгодного брака, но тогда это был бы иной тип личности и поведения. Евгений искренен и бескорыстен в лучших традициях православного идеала человека. Кроме того, оказавшись по положению на уровне мещанского городского сословия, он легко готов переступить ставшую для него прозрачной сословную грань, подчиняясь человеческому в себе, и не опускаясь от этого, как считает ряд исследователей, а напротив, поднимаясь над предрассудками своего века вслед за чувством любви.

Вот как в начале ХХ века Б.Энгельгардт оценивал семейные планы героя: «Евгений… - носитель идеала мещанского городского счастья, мещанского личного довольства в тесных пределах семейного круга, идеала серенького буржуазного покоя и узкой независимости» [392, 122]. Подобный взгляд оказался устойчив и в дальнейшем.

Однако всё оказывается значительно сложнее и глубже. Мечты у героя были о том, что составляет основу бытия, и никак не могут быть признаны приземлёнными. Именно на этой основе и благодаря ней возводятся величественные надстройки городов и государств. В центре этого семейного мира, создаваемого в мечтах Евгения для воплощения в реальности, лежали не какие-либо амбиции, а естественные веления. «Приют смиренный и простой» - тот центр личного мироздания, где царят хозяйство, дети, обыденные житейские заботы, и находятся Он и Она - поддерживающие и продолжающие жизнь, идущие по ней «рука с рукой» до гроба и имеющие счастье быть похороненными внуками, в чём проявляется благодатное единство продолженного рода.

Эта картина, рисуемая Евгением в своём воображении, сильнее всего связана не столько с мещанской идиллией, как считает Е.Хаев [366, 107], всегда самодовольной, сколько с античными представлениями, запечатлёнными художественно ещё Гомером и Гесиодом. Развитие темы труда как нравственного поведения мужчины-главы семьи и основы благосостояния, находим у Гесиода в поэме «Труды и дни», где поэт формулирует античный бытийный идеал. Тема коренных жизненных ценностей - любимой жены, дома, наследника - с пронзительной силой прозвучала в гомеровской «Одиссее». Характерно, что семейный мир Одиссея построен вокруг ложа из спиленного дерева, приобретающего в этом случае семантику мирового древа. Такое дерево есть и в «Медном всаднике - это ива возле дома Параши, хотя данная смысловая возможность осталась здесь нереализованной, как и само семейное счастье героя. Известно, что произведения древних авторов были хорошо знакомы Пушкину, и это даёт все основания говорить о явных античных реминисценциях в его поэме.

В подобных семейных устремлениях Евгения чётко просматривается космогонический миф, который определяет любое созидание независимо от его масштаба, в том числе находящееся на уровне идеального замысла, или уже успевшее стать воплощённым. По мнению В.Н.Топорова, «…особая роль космогонии определяется тем, что она выступает как архетип всякого творения, как наиболее естественная и наиболее общая схема творения вообще, как модель любого человеческого действия и механизм порождения всего, что есть в мире, всех его содержаний - как объективных, так и субъективных (сознание)» [333, 13].

Таким образом, мечты героя выступают проявлением космогонии, в кругу которой возникает фигура Параши, не становящаяся в поэме образом, о чём мы ещё будем говорить. Вместе с ней проявляется архетипическая схема, позволяющая более определённо видеть античные истоки космогонической основы поэмы: Он и Она прожили долго и счастливо и умерли в один день. Здесь узнаваем миф о Филемоне и Бавкиде, получивших подобную награду от богов. «И станем жить» - эти слова в представлении мечтающего чиновника включают в себя гармонию земного существования вдвоём и делают его участником древнего, как мир, бытийного действа.

Однако по установившейся традиции ряд исследователей подходит, как уже говорилось, к мечтам Евгения иначе. «От мифологической высоты и духовной значимости архетипа (история о Филемоне и Бавкиде) здесь не остаётся и следа: идилличность Евгения насквозь пронизана бытом, она не только не поднимает героя над ограниченностью его существования, но - напротив! - замыкает его в ней», - считает А.Архангельский [19, 31]. Но ещё Гомер показывал подробности быта как проявление бытия. В то же время, приземлённого быта с запахом жареного лука в этом фрагменте текста у Пушкина нет, а есть прозрачная манера лаконичного изображения, благодаря которой в нём проступают инвариантные бытийные архетипы.

Это относится и к ещё одному мотиву, содержащемуся в попытках героямоделировать будущее и связанных с включение в круг его неотъемлимых жизненных ценностей детей и внуков. Подобная преемственность носит социально-генетический характер и в поэме воплощает в себе архетип рода, в котором Евгений в таком случае выступает патриархом - традиционной мифологической фигурой. Если же учесть, что сам он является последним побегом на некогда славном родовом древе и носит его «прозванье», хоть и неизвестное нам, то тогда пушкинский герой в роли отца семейства предстаёт и как связь времён в качестве продолжателя этого рода.

В этом можно увидеть не лежащую на поверхности и возникающую «автоматически» идею родового бессмертия и надежду на возрождение славы во внуках. Древнейшая мифологическая категория Рода, манифестирующая земное присутствие человека в его кровнородственной и социальной преемственности, «рифмуется» здесь с остальными мифомотивами, на которые выше обращалось внимание, складываясь в тексте в семантическое и аксиологическое единство. Пожалуй, только Ю.Борев отметил «человечески великие мечты Евгения о счастье», хотя и назвал их тут же «державно малые» [54, 24], с чем, как это будет показано дальше, трудно согласиться.

Таким образом, в поэме перед нами мелкий чиновник, и только в этом узко социальном смысле, а не как человеческий тип, предстающий «маленьким человеком» в мире Медного всадника. Он вытеснен всем строем этого мира в бедность и почти бесперспективность на обочину жизни, лишён возможности общественно значимой созидательной деятельности. Поэтому весь свой космогонический потенциал Евгений стремится реализовать исключительно в сфере эроса, устройства семьи и продолжения рода, выступая по своему внутреннему масштабу онтологически значимой личностью, в своём нравственном содержании становясь этим выше Петра с его государственными заботами, не одухотворёнными человечностью. Он пребывает нереализован, непроявлен в атмосфере «новой столицы» не по своему выбору, а затем оказывается остановлен в своих онтологических планах сверхличностными причинами, терпит бедствие, попадая под удар катастрофы, и становится действующим лицом трагедии и, соответственно, трагическим героем, что, заметим, никогда не свойственно типическому статусу «маленького человека».

Для типа героя, воплощённого поэтом в образе Евгения, характерно то, что он не строитель города и не победитель врагов, а частный человек, жизненные устремления которого полны в то же время онтологических смыслов, а человеческая сущность отмечена высокими нравственными качествами.

Пушкинский персонаж выписан реалистическим пером, и в соответствии с творческими задачами автора при этом совершенно не идеализирован. Поэтому в поэме герой при всех своих внутренних достоинствах думает о деньгах, поэтому же он использует чиновничий сленг окружающей его среды, размышляя о «местечке». Всё это, включая нормальные человеческие эмоции тревоги, испуга, не снижает масштаба личности героя, но придаёт ей житейскую достоверность наряду с онтологической значительностью, которую усугубляет также мотив непростого происхождения, несущий в себе смысл былой укоренённости в допетровском мире «старой Москвы». Отсюда для образа Евгения характерна двойственность, складывающаяся из его обыденных и высоких черт, и не нарушающая реалистической целостности этого новаторского типа героя для русской литературы.

4.4 Евгений как герой традиционного сюжета о влюблённых

Формирование смыслового диапазона в системе поэтики изображения «второго» героя «петербургской повести» включает в себя раскрытие важнейших граней его внутреннего потенциала во внешнем действии, вызванном катастрофой. Это обуславливает развитие в сюжетно-событийной структуре произведения пушкинской творческой вариации одной из широко распространённых в мировой литературе и восходящих к мифологии архетипических инвариантных моделей, называемых традиционными сюжетами. Схема её, наполняющаяся в каждом случае, включая сюжет «Медного всадника», своим конкретным и неповторимым содержанием, такова: Его любовь к Ней и враждебная разлучающая сила. С этой схемой, ставшей для Евгения горькой реальностью в художественном мире поэмы, в процессе её интерпретации автором произошло то, что, как справедливо отмечает А.Нямцу, всегда происходит с традиционными сюжетами. Она подверглась историзации и актуализации, известный конфликт оказался перенесённым «в конкретное событийно-временное пространство» [240, 17].

Сюжет, где Он и Она оказываются перед лицом враждебных обстоятельств, непременно включающий в себя мотивы беды и разлуки, нередко приходящей в виде смерти, занимает особое место среди традиционных сюжетов. В средние века он предстал как история о Тристане и Изольде, в эпоху Возрождения явился в образах Ромео и Джульетты. Его истоки в европейской литературе находятся, скорее всего, в той группе античных мифов, в которых говорится об отношениях мужчины и женщины как о всепоглощающем, возвышающем человека природно-надприродном эросе. Можно вспомнить мифы об Орфее и Эвридике, Кеике и Алкеоне, Адмете и Алкесте и целый ряд других. В них проявляется самое главное в любви: «бесконечная важность обладания именно этим человеком была дороже жизни, сильнее смерти» [277, 19]. Размышляя о подобном сюжете, немецкий писатель Г.Келлер, автор новеллы «Сельские Ромео и Джульетта», очень точно пишет: «Таких сюжетов не много, но они вновь и вновь оживают, всякий раз в ином обличье…» [152, 25].

Подобное явление, несущее на себе печать творческой индивидуальности автора, присутствует и в творчестве Пушкина. Исследователями было замечено, что варианты любовного сюжета широко распространены в пушкинских поэмах [369], в том числе с включением фольклорного мотива «поиски утраченной возлюбленной» от поэмы «Руслан и Людмила» к сказкам [299]. Это же характерно и для его последней, вершинной поэмы «Медный всадник», где данный мотив в пушкинской интерпретации приобретает огромный трагический накал, а разлучающая влюблённых сила потопа выглядит безликой, хотя в ней можно увидеть уже отмечавшуюся семантику мифологического Змея, напавшего на город и похитившего невесту героя.

Мотив поиска невесты предстаёт одновременно как мотив испытания, которому герой подвергается в динамике сюжета, призванный проявиться в своей сущности, что и происходит с Евгением. В исследованиях не осталось незамеченным его поведение в ситуации смертельной тревоги за возлюбленную, которое, по существу, разрушало стереотип «маленького человека». Как пишет А.Архангельский, видевший вслед за Е.Хаевым в мечтах героя мещанскую идиллию, «…образ Евгения приближается к некоторому героическому состоянию», а чувство его «очень истинное, чистое и в этой чистоте величественное» [19, 38]. Другой учёный, считающий, что у мелкого чиновника и мечты носят «печать ограниченности мыслей и желаний», также иначе оценивает его поведение в момент катастрофы. «Но стимулом преображения Евгения, - пишет И.Бэлза, - является высокое чувство любви, которое мы вправе рассматривать как один из аспектов таинственной силы, названное словом Amour» [67, 177].

Подобные наблюдения можно встретить у целого ряда других исследователей. Они не пересматривают, тем не менее, концепции «маленького человека» применительно к Евгению, не мотивируют актуализацию его высоких чувств в период катастрофы свойствами его личности, его неординарной души, и не рассматривают в поэме «Медный всадник» развитие вечного сюжета о разлучении влюблённых, воплощённого рукой великого мастера, знающего мировые аналоги, на русской почве.

Поэтому «Печальная повесть о благородном Евгении и Параше», рассказанная Пушкиным в «петербургской повести», оказывается не просто мещанской драмой мелкого недалёкого чиновника («Бог не дал ему большого ума», - считает А.Архангельский, буквально прочитывая соответствующий фрагмент текста, о котором мы уже говорили [19, 38]). Она по праву становится в один ряд с другими подобными историями всемирной литературы о великой силе эроса. И образ Евгения не в последнюю очередь, возможно, ещё и потому обозначен несколькими штрихами (не удовлетворившими Дружинина и ряд других критиков), что его сразу же начинает питать и наполнять содержанием та традиция, к которой он тяготеет как проявление типа. Скорее всего, по этой же причине Пушкину не было необходимости специально создавать образ Параши: имя, ставшее составной частью классического дуэта …и… (Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта), автоматически обретало плоть и эффект присутствия в поэме.

«Внутренний», благородный Евгений сообразно логике личностных качеств, неотъемлимо присущих его героическому типу, ими же проявляется и во вне. Именно это обстоятельство не учитывают исследователи, почти с удивлением отмечающие его преображение. На самом деле оно органично связано с предшествующим строительством Пушкиным этого образа, в котором была замечена только человеческая «малость». В эпизоде на льве герой до самозабвения полон тревоги за судьбу невесты:

Без шляпы, руки сжав крестом,

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений. Он страшился бедный

Не за себя (V, 141-142).

Совершая воистину героический поступок, не многим по плечу, он стремится по волнам с риском для жизни к домику невесты. В этом чувстве всепоглощающей любви, которым поэт наделяет Евгения, присутствует и его неповторимое личностное начало и, подчеркнём ещё раз, архетипическая основа его образа и самого сюжета в целом. Так в конкретно-исторической сюжетно-событийной структуре «Медного всадника» проявился момент вечности: Эрос, направленный на единственного человека, с которым связаны надежды на создание дома и продолжение рода, оказался нарушенным враждебными обстоятельствами, неосуществимым, повенчанным с Танатосом-смертью. В поэме возникает бинарная оппозиция, на одном полюсе которой любовь, а на другом - разлука, страдание, смерть. Она становится одной из главных составляющих модели мира, воплощённой в пушкинской поэме.

Своеобразие «Печальной повести о Евгении и Параше», в которой резонируют мировые сюжеты подобного типа, заключается в том, что любящую пару представляет только один герой, а Параша присутствует в сюжете как идея его второй половины, обитательница его мечты, но не как сюжетный образ и характер. «Никаких, даже туманных, очертаний образа Параши в «петербургской повести» нет, и судя по дошедшим до нас черновикам и наброскам, Пушкин и не собирался создавать этот образ, ибо поэтика и драматургия «Медного всадника» требовали лишь мечту» - пишет И.Белза [67, 173]. С этим наблюдением нельзя не согласиться и, тем не менее, можно попытаться уловить в контексте поэмы некоторые косвенные очертания суженной Евгения.

Параша (Параскева - приготовление. Это имя, на котором в христианской традиции лежит печать жертвенности) - сирота, которая живёт очень бедно вдвоём с матерью-вдовой в ветхом домике «у самого залива». В этом указатель её близости естественной, природной среде, а не стройным громадам - величественному, но искусственному и бездушному миру. В ней Евгений видит будущую супругу («Параше / Препоручу хозяйство наше…»), мать своих детей («И воспитание ребят…») (V, 139). Таким образом, он сам того не осознавая, желает объединить в своей судьбе два мира: каменный, созданный Петром, где он вынужден служить бесконечно малой величиной, и мир естественный, народный, связанный с водой, к которому принадлежит Параша, что и позволяет угадать её самые общие черты, обаянием которых оказался захвачен герой. «Забор некрашенный да ива / И ветхий домик» (V, 142) - это в поэме центр мироздания для Евгения с особой аксиологической нагрузкой, причём ива, как уже говорилось, может приобретать мифологическую семантику мирового дерева, в данном случае того мира, который не возник. Мир камня и мир воды (с семантикой жизненной стихии) оказываются во вражде (как

Монтекки и Капулетти в шекспировской трагедии), которая проходит через судьбу влюблённых и ломает её.

В своём произведении Пушкин искусно вводит в соприкосновение и сливает воедино две сюжетные основы, одна из которых содержит историю величественного и одновременно иллюзорного города, подверженного мести стихии, а вторая - историю любви Евгения и Параши. В результате создаётся напряжённое сюжетное действие, и в нём проявляется антиутопическая структура «Медного всадника», а «романс о влюблённых» с его трагическим звучанием в поэме становится её важнейшим составляющим элементом.

Герои традиционного сюжета, который великий художник и гуманист воссоздал на отечественной почве и ввёл в духовный и художественный обиход русской культуры, становятся в «петербургской повести» фактом своей гибели нравственным приговором «умышленному царству» как оборотная сторона грандиозного, но бесчеловечного проекта. Остаётся добавить, что в поэме в связи с их исчезновением из жизни сам собой появляется мотив невозникшего семейного очага, нерождённых детей, канувшего в небытие рода - то есть, уничтожения главных и вечных онтологических ценностей, значимость которых постоянно подтверждается социумом. И связано это с Медным всадником и его Городом.

4.5 Фольклорно-мифологические мотивы в поэтике образа Евгения

Парадигматические представления об образе Евгения в науке о литературе складывались исключительно в социально-исторической и социально-психологической плоскости и на соответствующем ей семантическом уровне поэтики текста. На сегодняшний день этот уровень изучения героя и произведения оказывается во многом исчерпан. В то же время, если верно утверждение о наличии мифологической основы для любой значимой социальной характеристики персонажа в литературе, что касается и сюжетно-событийных ситуаций, то в полной мере это относится и к образу Евгения, и к общему содержанию «Медного всадника».

Существует позитивный опыт прочтения пушкинских произведений в мифопоэтическом измерении. Так, обращаясь к анализу повести «Пиковая дама», М.Евзлин замечает: «Всякий историко-филологический комментарий повести Пушкина соотносился бы исключительно с верхним слоем текста, нисколько не касаясь её структуры (мифологической во всех отношениях) и глубинных архетипических мотивов» [122, 31]. Этот же принцип подхода оказывается приложим и к «петербургской повести», позволяя значительно расширить представления о заключённых в ней смыслах, и на многие из них взглянуть по-другому с позиций изменённого ракурса видения.

При расширении диапазона интерпретации образа Евгения за счёт включения уровня мифопоэтики, становятся задействованы новые существующие смысловые возможности этого персонажа и открывается связанное с ним колоссальное семантическое поле. При всём многообразии, взаимопроникновении, взаимоналожении составляющих его мотивов, они подчиняются интегральному принципу поэтики, лежащей в основе изображения пушкинского героя. Суть его в том, что все существующие смыслы как бы выстроены по линии идейной структуры образа, не противореча друг другу, не будучи спонтанными и не разрушая целого, а напротив - системно подтверждая и развивая его координальные характеристики. Интегральный принцип поэтики носит в литературе универсальный характер, однако дальнейшее углубление в эту область оставим её теории.

Для нас важно, что онтологическая значительность Евгения, о которой шла речь, создающая онтологический ракурс его превосходства над Петром, находит подтверждение на мифопоэтическом уровне прочтения «Медного всадника». Это помогает преодолению сложившихся за годы изучения ряда неадекватных образу схем и постижению его реального масштаба как персонажа сюжета поэмы в формате литературного типа.

Фольклорно-мифологическая логика образа может лежать очень глубоко и открываться с определённым усилием, но в любом случае она соотносится с логикой социально-исторической и психологической, не существуя автономно.

Проступая сквозь неё, мифологика позволяет понять в произведении скрытые сущности персонажей и их поступков, явлений, событий.

В «Медном всаднике» как авторском конструкте мифопоэтическое измерение, что уже не раз было показано, присутствует весьма ощутимо во всех сферах сюжетно-образной структуры произведения, включая проблемный образ мелкого чиновника - героя великой, по общему мнению, философской поэмы. Создание текста подобной многослойности и повышенной смысловой напряжённости связано со свойствами пушкинского художественного мышления, определившего своеобразие формирования словесно-образных решений для воплощения замысла, а в данном конкретном случае - принципы воплощения героя нового типа.

Обратимся к мотиву сиротства, широко распространённому в мифах и сказках, и связанному в поэме с образом Евгения, а также с фигурой Параши. Прежде всего, он заключает семантику обездоленности, беззащитности, с которыми сливается мотив вдовства матери возлюбленной героя. Однако, применительно к нему самому, он имеет и другие смысловые грани. В фольклоре с сиротой, наряду с его покинутостью, связана семантика избранности, выделенности по сравнению с другими членами социума теми или иными его сторонами, среди которых может быть принадлежность к непростому роду и необходимость выполнить какую-либо значимую миссию.

Избранность Евгения в «Медном всаднике» подтверждается многократно, начиная с его внутренних характеристик и продолжаясь в его позиционировании в сюжетном действии. Так, например, во время потопа Евгений оказывается на возвышении, недоступном для воды, касающейся только его подошв. Этим он оказывается уподоблен тем мифическим персонажам, которым боги позволили спастись во время всеобщей гибели [332, 324-325], поскольку ему было предназначено не разделить судьбу Параши и других жертв катастрофы, а пройти через многие испытания.

С незащищённостью, но в то же время с избранностью героя-сироты в фольклоре связана ещё одна семантика, которая «реализуется в сюжетах о преследовании, гонении или грозящей гибели» (238, 384). В поэме она хорошо просматривается в положении, которое занимает Евгений в мире Медного всадника, и непосредственно в сцене преследования, поскольку гонимый является сиротой. Одновременно это предстаёт одним из проявлений неотмирности «нашего героя» по той причине, что его присутствие в жизни оказывается никому не нужным, невостребованным, лишним.

В сюжетной линии Евгения можно увидеть элементы сказочной структуры, имеющие свою функциональность при изображении героя и подробно описанные в классической работе В.Я.Проппа [266]. Возвращение Евгения домой от Параши в этой связи становится сказочной отлучкой. По логике сказки отлучка мужчины из семьи может нарушить равновесие, поскольку слабые остаются без защиты. «Это создаёт почву для беды» [266, 37] - неотъемлемого элемента сказки, играющего в ней особую конструктивную роль. «Какая-либо беда - основная форма завязки, - пишет В.Я.Пропп. - Из беды и противодействия создаётся сюжет» [266, 46]. В поэме такой бедой выступает наводнение, которое становится причиной гибели Параши. Здесь можно увидеть сказочный сюжетный ход похищения невесты, причём в набросившейся на город стихии в её пушкинском изображении просматривается и фигура сказочного похитителя двойственной водно-огненной природы, о которой упоминалось в предыдущем разделе. «Основной, главнейший похититель девушки - змей» [266, 46].

Далее в поэме проявляется следующий сказочный элемент - «отправка героя в путь» [266, 47]. При этом в соответствии с жанровой логикой, «лодочник доставляет Евгения буквально в царство мёртвых» [356, 152]. Отметим, что Евгений-сирота абсолютно соответствует принципам сказки: «Сказка берёт обездоленного под защиту, - пишет Е.А.Костюхин, - и делает своим героем» [168, 99]. Кроме того, он фактически предстаёт как младший в роду и как условный сказочный дурак, просящий ума, - традиционный для этого жанра персонаж, к тому же подвергаемый испытанию сном. Кстати, этого жанра персонаж, к тому же подвергаемый испытанию сном. Кстати, похожий сюжет можно увидеть и в первой главе поэмы Пушкина «Вадим».

Однако сказочная структура в «петербургской повести», обозначившись, остаётся недовоплощённой. Евгений заснул, чего категорически нельзя делать герою по законам жанра сказки, и проспал невесту. Её чудесного спасения и сражения с тёмной силой не произошло, каменный лев не стал волшебным помошником, свадьба не состоялась, герой не возвысился. Эти и другие моменты давали основание Д.Н.Медришу назвать «петербургскую повесть» антисказочным произведением [216, 157]. Однако нарушение развития жанровой логики сказки в поэме «Медный всадник» не становится подтверждением концепции «ничтожества» «нашего героя», а прежде всего сигнализирует о совершенно иных его свойствах.

Волшебная сказка (а речь идёт именно об этой жанровой разновидности), генезис которой пришёлся на эпоху разложения родового строя, становилась на защиту жертв этого процесса - социально обездоленных, невинно гонимых, которыми, прежде всего, выступали сироты. Сказка, в соответствии с принципами народной нравственности, отразила стремление компенсировать их незавидное жизненное положение в её идеальном пространстве, хотя бы здесь восстановить попранную в окружающем мире справедливость. Поэтому на их стороне оказываются волшебные силы, которые помогают обиженным, ставшим сказочными персонажами, преодолеть препятствия в несправедливом мире, утвердиться и возвыситься [168, 98-99].

Пушкин, вслед за сказкой, избирает в герои сироту, заключающего в себе массу достоинств, усиливает его нравственный и онтологический масштаб, выражает авторскую поддержку, которая в сказке принадлежит народному сознанию, породившему её. И в этом проявляется гуманизм Пушкина. Но он, прекрасный знаток природы сказочного фольклорного жанра, стоящий у истоков генезиса русской литературной сказки [115], в поэме «Медный всадник» идёт по пути широкого реалистического обобщения, создавая качественно иное повествование. В нём посредством героя находят своё воплощение страшные парадоксы бытия, выходящие далеко за пределы насущных социальных проблем. Это, прежде всего, противоречие между невероятной остротой личностного самоощущения человеком своей неповторимости, самости, суверенности, его равным миру (а как будет показано дальше - и превышающим мир) сознанием, и агрессивным равнодушием этого мира к сокровенной душе, абсолютной незащищённостью человека от могучих надличностных сил-стихий, включая социальные, и хрупкостью, лёгкой гибельностью его земного существования.

Эта философская высота становится по воле автора достоянием мироощущения Евгения в первом и втором эпизоде его прозрения, о которых уже говорилось. Для выражения своей трагической философии личности в мире Пушкину нужны были иные художественные средства и иной творческий метод, нежели те, что входили в арсенал жанра сказки. Поэтому в «Медном всаднике» - произведении, где, может быть, сконцентрировалось всё самое главное в мироощущении Пушкина того периода как результат его духовной эволюции, нет помощи герою со стороны волшебных сил, его победы над злом, свадьбы и прочих атрибутов счастливого сказочного финала, художественно «снимающего» острые конфликты действительности.

Есть иное. Это реалии в формате жизненных фактов - правда житейской плоти бытия, вызывающая высокую духовную реакцию читателя изображением нарушения в ней меры, гармонии, справедливости и попрания человечности гениальным совершенством пушкинского произведения, безупречно выверенного эстетически и нравственно. При этом носителем авторской истины о мире выступает герой, избранный по всем своим свойствам, во всех отношениях значительный, не человек толпы, и одновременно нежеланный и неотмирный, что постоянно находит подтверждение на уровне мифопоэтики пушкинского текста.

Невероятно семантически насыщенной, постоянно привлекающей внимание исследователей предстаёт сцена, к которой возникает необходимость возвращаться не раз, когда Евгений оказывается на одном из мраморных львов. М.Виролайнен, автор интересной интерпретации пушкинской поэмы и образа героя, считает его в данном положении «окаменевшим всадником» и приводит различные варианты понимания этой сцены. «Льва иногда сближают со шведским геральдическим львом - аллегорией свирепого, но подавленного врага, - пишет она. - Фигура верхом на звере соотносится с апокалиптической вавилонской блудницей; кроме того, в контексте Апокалипсиса лев символизирует Вавилон, чьим именем постоянно нарекается Петербург в антипетровской публицистике, Всадник бледный, каким является здесь Евгений, подкрепляет ассоциирование заглавного образа с апокалиптическим всадником». В позиции героя исследователю также видится поза Наполеона («руки сжав крестом»), а в кругу ассоциаций «Пётр-Наполеон», которые возникали у поэта, по мнению М.Виролайнен, «поза, выбранная Пушкиным для Евгения, сближает его с тем тёмным началом Петра, опровержением которому служит пушкинский гимн Петербургу во вступлении к поэме» [77, 208-219].

Однако, как представляется, все предложенные смыслы фигуры Евгения-всадника не имеют контекстуальных обоснований, выходят за пределы художественной логики, лежащей в основе образа героя. Применительно к нему, они носят умозрительный характер: ни поверженные шведы, ни вавилонская блудница, ни сам Вавилон, ни всадник Апокалипсиса, ни Наполеон не входят в данном эпизоде в семантический круг этого образа. Пушкинская поэтика изображения Евгения здесь призвана передать и подтвердить его выделенность и одновременно беззащитность, высокое состояние души и неотмирность - основные черты этого литературного типа.