Детский психоанализ

ГТ sirs еденные ниже примеры иллюстрируют сказанное (они получены прямым наблюдением за детьми в Хэмпстедском приюте).

Мальчик трех лет говорит своей няне: «Когда я вырасту большой, я запихну тебя в коляску».

Мальчик трех с половиной лет говорил своей любимой няне, когда та желала ему спокойной ночи: «Когда я буду твоей няней, я буду долго сидеть с тобой по вечерам... Я буду таким большим, что моя голова будет касаться потолка, а ты будешь маленькой... Когда я буду большим, я всегда буду разрешать тебе мыться в большой ванне».

Другой мальчик того же возраста сказал: «Ты помнишь, когда ты был маленьким, а я был большим? Ты был хорошим мальчиком и никогда не разливал свое молоко».

Мальчик четырех лет в ярости кричит своей няне: «Ты будешь становиться меньше до тех пор, пока не будешь чуть-чуть выше пола!?>

Детские желания такого рода реактивируются в подростковом возрасте и добавляют особенную агрессивность во взаимоотношения, что для родителей всегда невыносимо и лишено каких-либо оснований. Захваченный этими инфантильными устремлениями, растущий ребенок требует от родителей нечто большего, чем простое равноправие. Собственные прирост в силе, возмужание, интеллектуальное развитие для подростка означают закат и угасание родителей. Чем взрослее он чувствует себя, тем больше отец и мать кажутся похожими на детей, чем больше он узнает, чем больше он гордится своими знаниями, тем глупее родители в его глазах. Мальчишеская мужественность выступает для него синонимом отцовской импотенции, а его собственные социальные успехи видятся ему как поражения отца.

Согласно образам, которые управляют отношениями между ребенком и взрослым в этот период, только один из них может быть болыпим, всемогущим и умным: или родитель, или ребенок. На основании этой фантазии растущий ребенок ожидает, что его родители откажутся от своего статуса взрослых, сильных и рассудительных, так что он сможет вместо них использовать эти атрибуты. И тогда вполне понятно, что даже самые гибкие и не склонные к проявлению своей власти родители испытывают серьезные трудности в попытке пойти навстречу ребенку.

Родители и учителя будут подходить к конфликтам подросткового возраста иначе, когда они проникнут в сущность его бессознательных детерминант. Ребенок непроизволен в падении своих моральных качеств, в низкой школьной успеваемости и трудностях адаптации к жизни в семье и в окружении. Он страдает от реактивации своих подавленных инстинктивных импульсов в гораздо большей степени, чем окружение. Если он в чем-то и нуждается в этот полный конфликтов период, так это в помощи и понимании его внутреннего мира и, конечно уж, никак не в одергивании, ограничениях и наказаниях, которые только увеличивают его изолированность и горечь. По причинам, приведенным выше, такая помощь должна исходить от специально подготовленных педагогов, а не от родителей, чьи фигуры являются ядром конфликта.

Раздел VI. Техника детского психоанализа

6.1 Введение в детский анализ¹

Трудно сказать что-нибудь об анализе в детском возрасте, если предварительно не уяснить себе вопроса о том, в каких случаях вообще имеются показания к анализу у ребенка и в каких -- лучше отказаться от него. Как известно, Мелания Кляйн (Берлин) подробно занималась этим вопросом. Она придерживается того взгляда, что с помощью анализа можно устранить или по крайнем мере оказать благотворное влияние на нарушение психического развития ребенка. При этом анализ может оказаться весьма полезным и для развития нормального ребенка, а с течением времени станет необходимым дополнением воспитания. Однако большинство венских психоаналитиков защищают другую точку зрения: анапиз ребенка уместен лишь в случае действительного инфантильного невроза.

Боюсь, что на протяжении моего курса я немногим смогу содействовать выяснению этого вопроса. Я смогу сообщить вам только, в каких случаях решение предпринять анализ оказывалось правильным и когда проведение его терпело неудачу. Понятно, что успехи побуждали нас к проведению новых анализов, а неудачи отпугивали от такого намерения. Таким образом, мы приходим к выводу, что в тех случая, когда речь идет о ребенке, анализ нуждается в некоторых модификациях и изменениях или же может применяться лишь при соблюдении определенных предосторожностей. Тогда же, когда нет технической возможности для соблюдения этих предосторожностей, следует, может быть, даже отказаться от проведения анализа. Па протяжения этого курса из многочисленных примеров вы узнаете, на чем основаны указанные выше сомнения. А пока я умышленно оставляю в стороне всякую попытку ответить на эти вопросы.

Начиная с прошлого года я неоднократно получала предложения изложить на техническом семинаре Ферейна течение детского случая и обсудить технику детского анализа.

Специальная техника детского анализа, поскольку она вообще является специальной, вытекает из одного очень простого положения: в подавляющем большинстве случаев взрослый -- зрелое и независимое существо, а ребенок -- незрелое и несамостоятельное. Само собою разумеется, что при столь отличном объекте метод также не может оставаться тем же самым. То, что в одном случае было необходимым и безобидным действием, становится в другом случае скорее сомнительным мероприятием. Однако эти изменения вытекают из существующей ситуации и вряд ли нуждаются в особом теоретическом обосновании.

На протяжении последних двух с половиной лет я имела возможность подвергнуть длительному анализу около десяти детских случаев. Постараюсь представить сделанные мною при этом наблюдения в том виде, в каком они, вероятно, бросились бы в глаза каждому из вас.

Начнем с установки ребенка к началу аналитической работы. Рассмотрим аналогичную ситуацию у взрослого пациента. Человек чувствует себя больным вследствие каких-либо трудностей в своем собственном Я, в своей работе, в наслаждении жизнью. Из каких-либо соображений он доверяет терапевтической силе анализа или решается обратиться к определенному аналитику, видя в этом путь к исцелению. Конечно, дело не всегда обстоит так просто. Не всегда одни только внутренние трудности являются поводом к анализу, часто таким поводом является лишь столкновение с внешним миром, которое порождается этими трудностями. В действительности решение на анализ не всегда принимается самостоятельно: нередко большую роль играют настойчивые просьбы родственников или близких людей, становясь иногда потом неблагоприятным фактором для работы. Желательная и идеальная для лечения ситуация заключается в том, что пациент по собственному желанию заключает с аналитиком союз против некоторой части своей душевной жизни.

Этого, разумеется, нельзя встретить у ребенка. Решение па анализ никогда не исходит от маленького пациента, оно всегда исходит от его родителей или от окружающих его лиц. Ребенка не спрашивают о его согласии. Даже если ему и поставили бы такой вопрос, он не смог бы вынести своего суждения. Аналитик является чужим для него, а анализ -- чем-то неизвестным. Но самое трудное заключается в том, что лишь окружающие ребенка люди страдают от симптомов болезни или его дурного поведения, а для самого ребенка и болезнь во многих случаях вовсе не является болезнью. Он часто не чувствует даже никакого нарушения. Таким образом, в ситуации с ребенком отсутствует все то, '1то кажется необходимым в ситуации со взрослым: сознание болезни, добровольное решение и воля к выздоровлению.

Не каждый аналитик, работающий с детьми, учитывает это как серьезное препятствие в работе. Из работ Мелани Клейн, например, вы узнали, как она справляется с этими условиями и какую технику она выработала в данном случае. В противоположность этому мне кажется целесообразной попытка создать в случае работы с ребенком ту же ситуацию, которая оказалась столь благоприятной для взрослого человека, т. е. вызвать в нем каким-либо путем недостающую готовность и согласие на лечение.

В качестве темы моей первой лекции я беру шесть различных случаев в возрасте между шестью и одиннадцатью годами. Я хочу показать вам, как мне удалось сделать маленьких пациентов «доступными для анализа» подобно взрослым людям, т. е. создать у них сознание болезни, вызвать доверие к анализу и аналитику и превратить стимул к лечению из внешнего во внутренним. Разрешение этой задачи требует от детского анализа подготовительного периода, которого мы не встречаем при анализе взрослого человека. Я подчеркиваю, что все, что мы предпринимаем в этом периоде, не имеет еще ничего общего с действительной аналитической работой, т. е. здесь нет еще речи о переводе в сознание бессознательных процессов или об аналитическом воздействии на пациента. Речь идет просто о переводе определенного нежелательного состояния в другое желательное состояние с помощью всех средств, которыми располагает взрослый человек в отношении к ребенку. Этот подготовительный период -- собственно говоря, «дрессировка» для анализа -- будет тем продолжительнее, чем больше отличается первоначальное состояние ребенка от вышеописанного состояния идеального взрослого пациента.

Однако, с другой стороны, не следует думать, что эта работа слишком трудна. Я вспоминаю об одном случае с маленькой шестилетней девочкой, которая в течение трех недель находилась в прошлом году под моим наблюдением. Я должна была установить, является ли трудновоспитуемая, малоподвижная и тяжелая психика ребенка результатом неблагоприятного предрасположения и неудовлетворительного интеллектуального развития, или же в данном случае речь шла об особенно заторможенном и запущенном ребенке. Ближайшее рассмотрение выявило наличие необычайно тяжелого для этого раннего возраста невроза навязчивости при весьма развитом интеллекте и очень острой логике. Маленькая девочка была уже знакома с двумя детьми, с которыми я провела анализ; в первый раз она явилась ко мне на прием вместе со своей подругой, которая была немного старше ее. Я не говорила с ней ни о чем особенном и дала ей лишь возможность несколько ознакомиться с чужой для нее обстановкой. Вскоре, когда она явилась ко мне одна, я предприняла первое наступление. Я сказала ей, что она, конечно, знает, почему ко мне приходили двое знакомых ей детей: один -- потому что он никогда не мог сказать правду и хотел отучиться от этой привычки, другая -- потому что она слишком много плакала и сама была удручена этим обстоятельством. Не послали ли также и ее ко мне из таких соображений? На это она прямо ответила: <<Во мне сидит черт. Можно ли вынуть его?» В первый момент я была поражена этим неожиданным ответом, но затем я сказала, что это можно сделать, но это -- отнюдь не легкая работа. И если я попытаюсь сделать это вместе с ней, то она должна будет исполнить много вещей, которые вовсе не будут ей приятны. Я имела в виду, что она должна будет рассказать мне все. Она серьезно задумалась на одну минуту и затем возразила мне: «Если ты говоришь мне, что это единственный способ, с помощью которого это может быть сделано, и при том сделано скоро, то я согласна». Таким образом, она добровольно согласилась выполнять основное аналитическое правило. Ведь вначале мы и от взрослого не требуем большего.

Вместе с тем она полностью отдавала себе отчет и о продолжительности лечения. По истечении трех недель родители девочки оставались в нерешительности, оставить ли ее у меня для анализа или же лечить ее другим способом. Она же сама была очень обеспокоена, не хотела отказаться от возникшей у нее надежды на выздоровление и со все большей настойчивостью требовала, чтобы я освободила ее от черта в течение оставшихся трех или четырех дней, после которых она должна была уехать. Я уверяла ее, что это невозможно, что это требует длительного совместного пребывания. Я не могла объяснить ей этого с помощью цифр, так как в силу своих многочисленных задержек она не обладала еще арифметическими знаниями, хотя находилась уже в школьном возрасте. В ответ на это она уселась на пол и указала мне рисунок ковра: «Нужно ли для этого столько дней, -- сказала она, -- сколько красных точек имеется здесь? Или же еще столько, сколько зеленых точек?» Я объяснила ей, какое большое количество сеансов необходимо для лечения с помощью небольших овалов на рисунке моего ковра. Она отлично поняла это и, приняв вслед за этим решение лечиться, приложила все усилия к тому, чтобы убедить своих родителей в необходимости длительной совместной работы со мной.

Вы скажете, что в данном случае тяжесть невроза облегчила аналитику его работу. Однако я считаю мнение это ошибочным. Приведу вам в качестве примера другой случай, в котором подготовительный период протекал аналогичным же образом, хотя в данном случае о настоящем неврозе не могло быть и речи.

Около двух с половиной лет тому назад ко мне была приведена одиннадцатилетняя девочка, воспитание которой доставляло ее родителям величайшие трудности. Она происходила из зажиточного мелкобуржуазного дома; семейные отношения были весьма неблагоприятны: отец был вялым и слабовольным человеком, мать умерла много лет тому назад, взаимоотношения с мачехой и младшим сводным братом носили враждебный характер в силу многих обстоятельств. Целый ряд краж, совершенных ребенком, бесконечная серия грубой лжи, скрытность и нсоткровснность в как более серьезных, так и в мелких вопросах побудили мать обратиться но совету домашнего врача к помощи анализа. В данном случае аналитический «уговор» был столь же прост: «Родители не могут с тобой ничего сделать, -- таково было основное положение нашего уговора, -- только с одной их помощью ты никогда не выйдешь из состояния постоянных сцен и конфликтов. Быть может, ты попытаешься сделать это с помощью постороннего человека?» Она сразу взяла меня в союзники против родителей подобно тому, как вышеописанная маленькая пациентка, страдавшая неврозом навязчивости, взяла меня в союзники против своего черта. В данном случае сознание болезни (невроза навязчивости) было очевидно заменено сознанием конфликта. Однако общий для обоих случаев действенный фактор, степень болезни, который возник в данном случае из оснований внешнего характера, имел в первом случае основания внутреннего характера. Мой образ действий в этом, втором, случае был позаимствован мною у Айх-горна, который пользуется им при воспитании беспризорных. детей. Воспитатель, по мнению Айхгорна, должен прежде всего стать на сторону беспризорного и предположить, что этот последний прав в своей установке по отношению к окружающим людям. Только таким образом ему удастся работать со своим воспитанником, вместо того чтобы работать против него. Я хотела бы здесь отметить только, что для такого рода работы позиция Айхгорна гораздо более выгодна, чем позиция аналитика. Он уполномочен городом или государством принимать те или иные меры и имеет за собой авторитет должностного лица. Аналитик же, как это известно ребенку, получает полномочия и оплату от родителей; он всегда попадает в .ложное положение, когда действует против своих доверителей -- даже если это в их интересах. И действительно, при всякого рода необходимых переговорах с родителями этого ребенка я всегда чувствовала, что у меня нечиста совесть по отношению к ним, и спустя несколько недель анализ в силу этих невыясненных отношений прекратился из-за внешнего повода, несмотря на самые благоприятные внутренние условия.

Как бы то ни было, в обоих этих случаях легко можно было создать предварительные условия, необходимые для начала анализа: сознание болезни, доверие и решение пройти анализ.

Перейдем теперь к рассмотрению другой крайности- случаю, в котором нет ни одного из этих трех факторов.

Речь идет о десятилетнем мальчике с неясными симптомами многих страхов, нервозности, скрытности и детских первер-снвиых действий. В последние годы он совершил несколько мелких краж и одну крупную. Конфликт с родителями не был открытым, сознательным; точно так же при поверхностном рассмотрении нельзя было найти ничего, что свидетельствовало бы об осознании своего безотрадного в общем состояния или о желании изменить его. Его отношение ко мне было крайне отрицательным и недоверчивым, все его стремление было на-, правлено на то, чтобы недонустпть открытия его сексуальных тайн. В данном случае я не могла прибегнуть к одному из тех двух приемов, которые оказались столь удачными в прежних случаях. Я не могла образовать союз с его сознательным <<Hs> против отщепившейся части его существа, так как он вовсе не замечал такого расщепления. Равным образом я не могла быть его союзницей в его борьбе с окружающим миром, с которым он (поскольку он осознавал это) был связан сильными чувствами. Путь, по которому я должна была пойти, был, очевидно, иным, более трудным и менее непосредственным. Речь шла о том, чтобы завоевать доверие, которого нельзя было добиться прямым путем, и навязать себя человеку, который уверен, что отлично сможет справиться и без меня.

Я пыталась добиться этого разными способами. В течение долгого времени я не предпринимала ничего, приспосабливаясь лишь к его капризам и подделываясь всеми прямыми и окольными путями под его настроения. Если он приходил на сеанс в веселом настроении -- я тоже была веселой. Если он предпочитал во время сеанса сидеть под столом, то я вела себя так, как будто это было в порядке вещей: приподымала скатерть и беседовала с ним. Если он приходил с бечевкой в кармане и показывал мне, как он завязывает замысловатые узлы и проделывает разные фокусы, то я показывала ему, что я умею делать еще более замысловатые узлы и более поразительные фокусы. Если он гримасничал, то я гримасничала еще больше, а если он предлагал мне попробовать, кто из нас сильнее, то я старалась показать ему, что я несравненно более сильна. Я следовала за ним также и в беседах на различные темы: от приключений морских пиратов и географических сведений до коллекций марок и любовных историй. При всех этих разговорах ни одна тема не казалась мне сомнительной или неподходящей для его возраста, и мои сообщения были построены таким образом, что они ни разу не вызвали в нем недоверия, будто за ними скрыта воспитательная цель. Я вела себя наподобие кинофильма или приключенческого романа, которые не преследуют никакой иной цели, кроме увлечения зрителя или читателя и которые приспосабливаются с этой целью к интересам и потребностям своей публики. И действительно, моя первая цель заключалась исключительно в том, чтобы представлять собой интерес для мальчика. То обстоятельство, что в течение этого подготовительного периода я узнала очень многое о его более поверхностных интересах и наклонностях, было непредвиденным, ко очень желательным побочным выигрышем. Спустя некоторое время я присоединила к этому другой фактор. Я незаметным образом оказалась полезной для него, писала ему во время сеанса его письма на пишущей машинке, охотно помогала ему записывать его «сны наяву» и вымышленные им истории, которыми он очень гордился, и даже изготовляла для него во время сеанса разные безделушки. Для одной маленькой девочки, которая проходила в это же время подготовительный период, я очень усердно занималась во время сеансов вязанием и постепенно одела всех ее кукол и игрушечных зверей. Таким образом, я развила, коротко говоря, второе приятное качество: не только представляла собой интерес, но стала еще и полезной. Дополнительным выигрышем второго периода оказалось то обстоятельство, что благодаря писанию писем и вымышленных историй я мало-помалу была введена в круг его знакомств и фантастической деятельности.

Но затем ко всему этому присоединилось еще нечто несравненно более важное. Я дала ему понять, что, подвергаясь анализу, он получает огромные практические преимущества: так, например, наказуемые действия имеют совершенно иные, гораздо более благоприятные последствия, если о них узнает сначала аналитик, а от него уже об этом узнают воспитатели. Таким образом, он привык прибегать к анализу как к защите от наказания и к моей помощи -- для заглаживания необдуманных поступков. Он просил меня положить на прежнее место украденные им деньги и приходил ко мне со всеми необходимыми, но неприятными признаниями, которые следовало сделать своим родителям. Он проверял мою пригодность в этом отношении бесчисленное множество раз, прежде чем он решил действительно в нее поверить. Но затем уже не оставалось сомнений: я стала для него не только интересным и полезным человеком, но и очень сильной личностью, без помощи которой он уже не мог обойтись. С помощью этих трех качеств я стала ему необходима; можно было бы сказать, что он попал в состояние полной зависимости перенесения. Этого момента я и ждала, чтобы весьма энергично потребовать от него -- не в форме словесного приказания и не сразу -- соответствующей компенсации, а именно: выдачи всех его сокровенных тайн, столь необходимых для анализа; это заняло еще несколько ближайших недель, а лишь после этого можно было приступить к настоящему анализу.

Вы видите, что я в данном случае вовсе не стремилась вызвать у ребенка осознание болезни, которое в дальнейшем пришло само собой совсем иным путем. Здесь задача заключалась лишь в создании связи, которая должна была быть достаточно прочной для того, чтобы можно было осуществить дальнейший анализ.

Однако я боюсь, что после этого подробного описания у вас создалось такое впечатление, будто вся суть заключается именно в этой связи. Я постараюсь рассеять это впечатление с помощью других примеров, занимающих среднее положение между приведенными здесь крайними случаями.

Мне было предложено подвергнуть анализу другого десятилетнего мальчика, у которого в последнее время развился крайне неприятный и беспокойный для окружающих симптом: буйные припадки ярости и злости, наступавшие у него без видимого внешнего повода. Они казались тем более странными, что ребенок был вообще заторможенным и боязливым. В данном случае я легко завоевала его доверие, так как он знал меня раньше. Точно так же решение подвергнуться анализу вполне совпадало с его собственными намерениями; так как его младшая сестра была уже моей пациелткои, и ревность к тем преимуществам, которые она, очевидно, извлекала из своего положения в семье, стимулировала и его желания. Несмотря на это, я не могла найти настоящей исходной точки для анализа. Объяснить это было нетрудно. Хотя он частично сознавал свои страхи как болезненное состояние и хотел избавиться от них и от своих задержек, однако с его главным симптомом, с припадками ярости, дело обстояло как раз наоборот. Он несомненно гордился ими, рассматривал их как нечто отличающее его от других, хотя бы даже в неблагоприятном для него смысле, и ему были приятны заботы родителей, вызванные его состоянием. Таким образом, он свыкся с этим симптомом и, вероятно, вел бы в то время борьбу за сохранение его, если бы была сделана попытка уничтожить его с помощью анализа. Я воспользовалась тут несколько скрытным и не совсем честным приемом. Я решила поссорить его с этой частью его существа. Я заставляла его описывать мне свои припадки каждый раз, когда они имели место, и притворялась крайне озабоченной и огорченной. Я осведомлялась, насколько он вообще мог владеть собой в таком состоянии, и сравнивала его неистовство с поведением .душевнобольного, которому вряд ли могла уже понадобиться моя помощь. Это озадачило и испугало его, так как в его честолюбивые черты отнюдь не входила возможность прослыть душевнобольным. Он стал стараться сдерживать свои порывы, сопротивляться им. Он не способствовал их проявлению, как раньше, но чувствовал, что действительно не способен по/давить их, и стал, таким образом, испытывать повышенное чувство болезни и неудовольствия. Наконец, после нескольких тщетных попыток такого рода, симптом превратился, как я этого хотела, из ценного достояния в беспокоящее инородное тело, для преодоления которого он обратился ко мне за помощью.

Вас поразит, что я в этом случае вызвала состояние, существовавшее с самого начала у маленькой девочки, страдавшей неврозом навязчивости: расщепление в собственном «Я» ребенка. Точно так же и в другом случае с семилетней невротич-ной капризной девочкой мне пришлось прибегнуть к такому же приему после длительного подготовительного периода, аналогичного вышеописанному случаю. Я отделила от ее «Я» все дурное в ней, персош ицировала его, дала ему собственное имя, противопоставила его ей и добилась наконец того, что она стала мне жаловаться на созданное таким образом новое лицо и поняла, насколько она страдала от него. Рука об руку с создавшимся таким образом сознанием болезни идет открытость ребенка для анализа.

Но здесь мы не должны забывать о другом препятствии. Я имела возможность подвергнуть длительному анализу очень одаренного и способного ребенка: ту описанную выше восьмилетнюю девочку, которая отличалась чрезмерной чувствительностью н которая так много плакала. Она искренне стремилась ;стать другой, она имела все данные и все возможности, чтобы использовать проводимый мною анализ. Но работа над ней тормозилась всегда на определенном пункте, и я уже хотела удовольствоваться теми небольшими результатами, которых мне удалось добиться: исчезновением самых мучительных симптомов. Тогда обнаружилось, что нежная привязанность к няне, относившейся отрицательно к предпринятому анализу, и была той именно преградой, на которую наталкивались наши старания, как только они действительно начинали проникать вглубь. Хотя она питала доверие к тому, что выяснялось при анализе и что я говорила ей, но только до известного предела, до которого она разрешала себе это и за которым начиналась ее преданность няне. Все, что выходило за этот предел, наталкивалось на упорное и непреодолимое сопротивление. Она воспроизводила таким образом старый конфликт, который имел место при любовном выборе между жившими отдельно друг от друга родителями и сыграл большую роль в ее развитии в раннем детском возрасте. Но и это открытие мало помогло делу, так как теперешняя ее привязанность к воспитательнице была весьма реальна и обоснованна. Я начала упорную и настойчивую борьбу с этой няней за расположение ребенка. В этой борьбе обе стороны пользовались всеми доступными им средствами; я старалась пробудить в ней критику, пыталась поколебать ее слепую привязанность и стремилась использовать каждый маленький конфликт, какие ежедневно бывают в детской, так, чтобы он расположил ребенка в мою пользу. Я заметила свою победу, когда маленькая девочка, рассказывая мне однажды об одном таком волновавшем ее домашнем инциденте, закончила свой рассказ вопросом: «Думаешь ли ты, что она права?» Вот когда анализ проник в более глубокие слои ее психики и дал наилучший результат из всех приведенных здесь случаев.

В данном случае было нетрудно решить вопрос: допустим ли такой образ действий, как борьба за расположение ребенка? Влияние воспитательницы, о которой идет речь, было неблагоприятным не только для анализа, но и для общего развития ребенка. Но представьте себе, в какое затруднительное положение вы попадаете, когда вашим противником является не чужой человек, а родители ребенка. Р1ли когда вы стоите перед вопросом: целесообразно ли для успеха аналитической работы лишать ребенка влияния, благоприятного и желательного в других отношениях. Мы еще вернемся к этому пункту при рассмотрении вопроса о практическом проведении детского анализа и об отношении его к окружающей ребенка среде.

Я заканчиваю эту главу двумя небольшими сообщениями, из которых вы увидите, насколько ребенок может постичь смысл аналитической работы и терапевтической задачи.

Лучший пример -- неоднократно упоминавшаяся здесь маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости. Она рассказывала мне однажды о необыкновенно благополучном исходе ее борьбы со своим чертом и неожиданно потребовала признания с моей стороны. «Анна Фрейд, -- сказала она, -- разве я не сильнее моего черта? Разве я не могу сама с ним справиться? Ты, собственно, не нужна мне для этой цели». Я полностью согласилась с ней. Разумеется, она гораздо сильнее его и может обойтись без моей помощи. «Но ты мне все-таки нужна, -- сказала она, подумав немного. -- Ты должна помочь мне, чтобы я не была так несчастна, если я должна быть сильнее его». Я думаю, что и от взрослого невротика нельзя ожидать лучшего понимания той перемены, на которую он надеется в результате аналитического лечения.

Теперь еще второй случай. Мой десятилетний пациент, которого я так подробно описала, находясь в более позднем периоде своего анализа, вступил однажды в приемной в разговор со взрослым пациентом моего отца. Тот рассказал ему, что его собака растерзала курицу, и он, хозяин собаки, должен был за нее заплатить. «Собаку следовало бы послать к Фрейду, -- сказал мой маленький пациент, -- ей нужен анализ». Взрослый ничего не ответил, но впоследствии выразил свое крайнее неодобрение. Какое странное впечатление сложилось у этого мальчика об анализе! Ведь собака не больна. Собаке захотелось растерзать курицу, и она сделала это. Я отлично поняла, что мальчик хотел сказать этим. Он, должно быть, подумал: «Бедная собака! Она так хотела бы быть хорошей, но в ней есть что-то, заставляющее ее поступать так жестоко с курицами».

Вы видите, что у маленького запущенного невротика вместо сознания болезни легко возникает сознание испорченности, которое становится, таким образом, мотивом для проведения анализа.

6.2 Приемы детского анализа¹

Я представляю себе, что мои последние выводы произвели весьма странное впечатление на практических аналитиков. Весь арсенал изложенных мною приемов противоречит в слишком многих пунктах правилам психоаналитической техники, которыми мы до сих пор руководствовались.

Рассмотрим еще раз мои приемы. Я обещаю маленькой девочке, что она выздоровеет: при этом я исхожу из тех соображений, что нельзя требовать у ребенка, чтобы он пошел по неизвестной ему дороге с незнакомым ему лицом к цели, в которой он не уверен. Я исполняю его очевидное желание зависимости от авторитета и уверенности в успехе. Я открыто предлагаю себя в союзники и вместе с ребенком критикую его родителей. В другом случае я веду тайную борьбу против домашней обстановки, в которой живет ребенок, и всеми средствами домогаюсь его любви. Я преувеличиваю опасность симптома и пугаю пациента для достижения своей цели. И наконец, я вкрадываюсь в доверие к детям и навязываю себя им, хотя они уверены, что отлично могут справиться и без меня.

Куда же исчезает предписанная аналитику строгая сдержанность, осторожность при обещании пациенту возможности выздоровления или даже одного лишь улучшения, его абсолютная выдержанность во всех личных делах, полная откровенность в оценке болезни и неограниченная свобода, которая представляется пациенту, в любой момент прекратить по своему желанию совместную работу? Хотя мы поддерживаем представление о таковой свободе и у маленьких пациентов, но это остается в большей или в меньшей степени фикцией: приблизительно так же обстоит дело и в школе. Если бы принять всерьез вытекающую отсюда свободу действий, то, по всей вероятности, на другой день все классы пустовали бы. Я защищаюсь от возникшего, быть может, у вас предположения, что я поступила такпм образом вследствие незнания или нарочитого пренебрежения психоаналитической техники. Я полагаю, что я развила лишь в большей степени основные элементы тех приемов, которым') пользуетесь вы все в отношении своих пациентов, не подчеркивая этого. Может быть, я в своей первой лекции несколько преувеличила разницу между первоначальной ситуацией ребенка и взрослого. Вы знаете, как скептически мы относимся л первые дни к решению пациента лечиться и к тому доверию, которое он питает к нам. Мы опасаемся, что можем потерять его еще до начала анализа, и приобретаем прочную почву для наших действии только тогда, когда мы вполне уверены в перенесении пациента. В первые дни с помощью ряда приемов, мало чем отличающихся от длительных и необычных приемов, применяемых мною у детей, мы действуем на него почти незаметно, так, чтобы не было никаких особых усилий с нашей стороны.

Возьмем, например, депрессивного, меланхоличного пациента. В действительности аналитическая терапия и техника не предназначены для таких случаев. Но там, где такое лечение предпринимается, необходим подготовительный период, в течение которого мы будим в пациенте интерес и мужество, необходимое для аналитической работы, ободряя его и вникая в его личные потребности. Приведем еще один пример. Как нам известно, правила психоаналитической техники предостерегают нас от того, чтобы приступать слишком рано к толкованию сновидении и знакомить таким образом пациента с его внутренними процессами, которые еще непонятны ему и которые могут вызвать у него только протест. Однако если мы имеем дело с умным, образованным, скептически настроенным больным, страдающим неврозом навязчивости, то нам даже бывает приятно преподнести ему сразу же в начале лечения особенно красивое и убедительное толкование сновидения. Этим мы его заинтересовываем, удовлетворяем его высокие интеллектуальные запросы и, в сущности, делаем то же самое, что и работающий с детьми аналитик, демонстрирующий маленькому мальчику, что он умеет показывать с помощью бечевки лучшие фокусы, нежели сам ребенок. Точно так же существует аналогия в том, что, имея дело с капризным и запущенным ребенком, мы становимся на его сторону и выражаем готовность помочь ему в борьбе с окружающим миром. Мы показываем также и взрослому невротику, что хотим помочь ему и поддержать его, и при всех семейных конфликтах мы всегда принимаем его сторону. Следовательно, и в данном случае мы становимся интересными и полезными для него людьми. Вопрос о влиянии сильной личности и авторитета тоже играет здесь важную роль. Наблюдение показывает, что в первоначальных стадиях анализа опытному и пользующемуся всеобщим уважением аналитику гораздо легче удержать своих пациентов и обеспечить себя от их «бегства», чем молодому начинающему аналитику. Первому далеко не всегда приходится испытывать на себе во время первых сеансов стольких проявлений «отрицательного перенесения», проявлений ненависти и недоверия, как последнему. Мы объясняем себе это различие неопытностью молодого аналитика, недостатком такта в обращении с пациентом, его поспешностью или слишком большой осторожностью в толкованиях. Однако я полагаю, что в данном случае следовало бы принять во внимание чисто внешний момент, связанный с авторитетом. Пациент спрашивает себя не без основания: что это за человек, который вдруг претендует на то, чтобы стать таким огромным авторитетом? Дает ли ему право на это его положение во внешнем мире или отношение к нему других здоровых людей? Мы не должны трактовать это обязательно как оживление старых побуждений ненависти; в данном случае мы имеем дело скорее с проявлением здорового, критического ума, дающего знать о себе перед тем, как пациент попадает в ситуацию аналитического перенесения. При такой оценке положения вещей аналитик, пользующийся известностью и уважением, имеет те же преимущества, что и работающий с детьми аналитик, который с самого начала является более сильным и более взрослым, чем его маленький пациент, и который становится сильной личностью, стоящей вне всякого сомнения, когда ребенок чувствует, что его родители ставят авторитет аналитика выше своего.

Следовательно, основные элементы такого подготовительного периода лечения, о которых я говорила выше, имеют место и при'анализе взрослых пациентов. Но мне кажется, что я неправильно сформулировала свою мысль. Было бы правильнее сказать: в технике анализа взрослых людей мы находим еще остатки тех мероприятий, которые оказались необходимыми в (утешении ребенка. Пределы, в каких мы ими пользуемся, определяются тем, насколько взрослый пациент, которого мы видим перед собой, остался еще незрелым и несамостоятельным существом и насколько он, следовательно, приближается в этом отношении к ребенку.

До сих пор речь шла только о подготовительной стадии лечения и о создании аналитической ситуации.

Допустим теперь, что аналитику действительно удалось с помощью ребенка привести его к сознанию своей болезни и, руководствуясь своим собственным решением, стремится теперь изменить свое состояние. Таким образом, мы стоим перед вторым вопросом, перслрассморпрелием техприемов, которыми мы располагаем для собственно аналитической работы с ребенком.

В технике анализа взрослых пациентов мы имеем четыре таких вспомогательных приема. Мы пользуемся, во-первых, всем тем, что может нам дать сознательное воспоминание пациента, для составления возможно более подробной истории болезни. Мы пользуемся толкованием сновидений. Мы перерабатываем и толкуем свободные ассоциации, которые дает нам анализируемый. И, пользуясь наконец толкованием его реакций перенесения, мы пытаемся проникнуть в те его прежние переживания, которые иным путем не могут быть переведены в сознание. Вы должны будете в дальнейшем терпеливо подвергнуть систематическому рассмотрению эти приемы и проверить, могут ли они быть применены и использованы при детском анализе.

Уже при составлении истории болезни на основании сознательных воспоминаний пациента мы наталкиваемся на первое отличие: имея дело со взрослым пациентом, мы стараемся не использовать сведений, взятых у членов его семьи, а полагаемся исключительно на те сведения, которые он сам может нам дать. Мы обосновываем это добровольное ограничение тем, что сведения, полученные от членов семьи больного, в большинстве случаев бывают ненадежными, неполными, и окраска их обусловливается личной установкой того или иного члена семьи в отношении больного. Ребенок же может рассказать нам лишь немногое о своей болезни. Его воспоминания ограничены коротким периодом времени, пока на помощь ему не приходит анализ. Он так занят настоящими переживаниями, что воспоминания о прошедшем бледнеют в сравнении с ними. Кроме того, он сам не знает, когда начались его отклонения и когда сущность его личности начала отличаться от личности других детей. Ребенок мало склонен еще сравнивать себя с другими детьми, у него еще слишком мало собственных критериев, по которым он мог бы судить о своей, недостаточности. Таким образом, аналитик, работающий с детьми, фактически собирает анатлнестическив сведения у родителей пациента. При этом он учитывает всевозможные неточности и искажения, обусловленные личными мотивами.

Зато в области толкования сновидений те же приемы, какие применяются при анализе взрослых, остаются в силе для детского анализа. Во время анализа частота сновидений у ребенка такая же, как и у взрослого. Ясность или непонятность сновидений зависит как в одном, так и в другом случае от силы сопротивления, тем не менее детские сновидения гораздо легче толковать, хотя они в период анализа не всегда бывают так просты, как приведенные в «Толковании сновидений»' примеры. Мы находим в них все те искажения исполнения желаний, которые соответствуют более сложной-невротической организации маленьких пациентов. Нет ничего легче, как сделать понятным для ребенка толкование сновидения. Когда он впервые рассказывает мне сновидение, я говорю ему: «Само сновидение ничего не может сделать; каждую свою часть оно откуда-нибудь, да взяло». Затем я отправляюсь вместе с ребенком на поиски. Его занимает отыскивание отдельных элементов сновидения наподобие игры в кубики, и он с большим удовлетворением следит за тем, в каких ситуациях реальной жизни встречаются отдельные зрительные и звуковые образы сновидения. Может быть, это происходит оттого, что ребенок стоит ближе к сновидениям, чем взрослый человек. Может быть, он, отыскивая смысл в сновидении, потому не удивляется, что раньше никогда не слышал научного мнения о бессмысленности сновидений.

Во всяком случае, он гордится удачным толкованием сновидения. Кроме того, я часто видела, что даже неразвитые дети, оказавшиеся весьма неподходящими для анализа во всех других пунктах, справлялись с толкованием сновидений. Два таких анализа я долгое время вела почти исключительно с помощью сновидений.

Но даже в том случае, когда маленький сновидец не дает нам свободных ассоциаций, часто бывает возможно осуществить толкование сновидения. Нам гораздо легче изучить ситуацию, в которой находится ребенок, охватить его переживания: круг лиц, с которыми он приходит в соприкосновение, значительно меньше, чем у взрослого человека. Мы обычно позволяем себе использовать для толкования наше собственное значение ситуации взамен отсутствующих свободных ассоциаций. Нижеследующие два примера детских сновидений, не представляя собой ничего нового, явятся для вас наглядной иллюстрацией вышеописанных соотношений.

На пятом месяце анализа десятилетней девочки я подхожу наконец к вопросу об ее онанизме, в котором она сознается с чувством глубокой виновности. При онанизме она испытывает ощущение сильного жара, и ее отрицательное отношение к действиям, связанным с гениталиями, распространяется также и на эти ощущения. Она начинает бояться огня, не хочет носить теплого платья. Опасаясь взрыва, она не может видеть без страха пламени в газовой печи, расположенной в ванной комнате рядом с ее спальней. Однажды вечером в отсутствие матери няня хочет растопить печь в ванной комнате, но не может сама справиться и зовет на помощь старшего брата. Он тоже ничего не может сделать. Маленькая девочка стоит рядом, и ей кажется, что она могла бы справиться с этой работой. В следующую ночь ей снится та же самая ситуация с той лишь разницей, что в сновидении она действительно помогает растопить печь, но допускает при этом какую-то ошибку, и печь взрывается. В наказание за это няня держит ее над огнем, так, что она должна сгореть. Она просыпается, испытывает сильный страх, будит тотчас же свою мать, рассказывает ей свое сновидение и заканчивает свой рассказ предположением (основанным на своих аналитических познаниях), что это было, вероятно, сновидение, связанное с мыслями о наказании. Других свободных ассоциаций она не дает. Однако в данном случае мне было легко дополнить их. Работа у печки заменяет, очевидно, действия, связанные с ее собственным телом. Наличие таких же действий она предполагает и у брата. «Ошибка» в сновидении является выражением ее собственной критики; взрыв изображает, вероятно, характер ее организма. Няня, предостерегающая ее от онанизма, имеет, таким образом, основание для того, чтобы нака-. зать ее.

Два месяца спустя она видела второе сновидение, связанное с огнем, следующего содержания: «На радиаторе центрального отопления лежат два кирпича разного цвета. Я знаю, что дом сейчас загорится, и испытываю страх. Затем кто-то приходр1т и забирает кирпичи». Когда она проснулась, ее рука лежала на гениталиях. На этот раз она дает свободные ассоциации в связи с одним элементом сновидения, с кирпичами: ей сказали, что если положить себе кирпичи на голову, то не будешь расти. Исходя из этого можно без труда дать толкование этого сновидения. «Не расти» -- это наказание, которого она боится за свой онанизм. Значение огня мы знаем из прежнего сновидения как символ ее сексуального возбуждения. Таким образом, она занимается онанизмом во сне. Воспоминание предостерегает ее обо всех запретах, касающихся онанизма, и она испытывает страх. Неизвестным лицом, убравшим кирпичи, являюсь, вероятно, я с моим успокаивающим влиянием.

Не все сновидения, имеющие место во время детского анализа, могут быть легко истолкованы. Но, в общем, права была эта маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости, которая обычно начинала свой рассказ следующими словами:

«Сегодня я видела странное сновидение. Но мы с тобой скоро узнаем, что все это значит».

Наряду с толкованием сновидений большую роль в детском анализе играют также <<сны наяву». Многие из детей, в работе с которыми я приобрела свой опыт, были страстными мечта-. телями. Рассказы об их фантазиях были для меня наилучшим вспомогательным средством при анализе. Обычно бывает очень легко побудить детей, доверие которых уже завоевано в других областях, к рассказам о своих дневных фантазиях. Они рассказывают их легче. Очевидно, они стыдятся их меньше, чем взрослые люди, которые называют свои мечты «ребяческими». В то время как взрослый человек обычно подвергает свои «сны наяву» анализу поздно и неохотно, -- именно вследствие чувства стыда и отрицательного к ним отношения -- появление их у ребенка часто оказывает большие услуги во время трудных первоначальных стадий анализа. Следующие примеры явятся для вас иллюстрацией трех типов таких фантазий.

Простейшим типом является сон наяву как реакция на дневное переживание. Так, например, вышеупомянутая маленькая мечтательница в период, когда борьба с ее братьями и сестрами за первенство играла важнейшую роль в ее анализе, реагирует на мнимое пренебрежительное отношение к ней в семье следующим сном наяву: «Я вообще не хотела бы родиться, я хотела бы умереть. Иногда я представляю себе, что я умираю и потом опять появляюсь на свет в виде животного или куклы. Если я появляюсь на свет в виде куклы, то я знаю, кому я хотела бы принадлежать: маленькой девочке, у которой раньше служила моя няня; она была особенно милая и хорошая. Я хотела бы быть ее куклой, и пусть бы она обращалась со мной, как вообще обращаются с куклами; я бы не обижалась на нее. Я была бы прелестным, маленьким бэби, меня можно было бы умывать и делать со мной все что угодно. Девочка любила бы меня больше всех. Даже если она получила на Рождество новую куклу, я все-таки продолжала бы оставаться ее любимицей. Она никогда не любила бы другую куклу больше, чем свою бэби». Излишне прибавлять здесь, что ее брат и сестра, на которых больше всего была направлена ее ревность, были младше нее. Ни одно ее сообщение, ни одна свободная ассоциация не могли бы яснее иллюстрировать се теперешнюю ситуацию, чем эта маленькая фантазия.

Шестилетняя девочка, больная неврозом навязчивости, живет в начальный период своего анализа в знакомой семье. У нее наступает один из обычных припадков ярости, который резко осуждается другими детьми. Ее маленькая подруга отказывается даже спать с ней в одной комнате, что очень обижало мою пациентку. I-Io при анализе она рассказывает мне, что няня подарила ей игрушечного зайчика за то, что она была умницей, и уверяет меня вместе с тем, что другие дети охотно спят с ней в одной комнате. Потом она рассказывает мне сон наяву, который она неожиданно увидела во время отдыха. Она будто бы не знала, что она его создает. «Однажды жил маленький заяц, с которым его родные обращались плохо. Они хотели послать его к резнику, чтобы тот зарезал его. Зайчик узнал об этом-У него был совсем старенький автомобиль, на котором все-таки можно было ехать. Он достал его ночью, сел в него и уехал. Он приехал к красивому дому, в котором жила девочка (здесь она называет свое имя). Она услышала его плач, сошла вниз и впустила его, и он остался у нее жить». В этом сне наяву отчетливо сквозит, таким образом, чувство, что она лишняя и нежеланная, которое она хотела скрыть при анализе от меня и даже от себя. Она сама дважды фигурирует в этом сновидении: с одной стороны, в образе нелюбимого маленького зайчика, а с другой сто роны, в виде девочки, которая отнеслась к зайчику так, как она хотела бы, чтобы обращались и с ней.

Вторым, более сложным типом, является сон наяву с продолжением.

С детьми, создающими такие сны наяву, «continued stories»-, часто бывает легко уже в самый первоначальный период анализа войти в настолько тесный контакт, что они ежедневно рассказывают продолжение своего с-на наяву, исходя из которого можно судить о теперешнем внутреннем состоянии ребенка.

В качестве третьего примера я привожу анализ девятилетнего мальчика. Хотя в его снах наяву фигурируют разные люди и разные ситуации, однако, они воспроизводят один и тот же тип переживаний во всевозможных вариациях. Он качал свой анализ рассказом о многочисленных накопившихся у него фантазиях. Во многих из них главными действующими лицами были герой и король. Король угрожает герою пытками и убийством, герой избегает этого всевозможными способами. Все технические достижения, особенно воздушный флот, играют большую роль при преследовании героя. Большое значение имеет также режущая машина, выпускающая при движении серповидные ножи в обе стороны. Фантазия кончается тем, что герой побеждает и делает королю все то, что тот хотел сделать герою.

В другом сне наяву он изображает учительницу, которая бьет и наказывает детей. В итоге все дети окружают ее, побеждают и бьют ее до тех пор, пока она не умирает.

В третьем сне наяву фигурирует машина, которая наносит удары. В конце концов в нее вместо пленника, для которого она предназначена, попадает сам мучитель.

У мальчика был целый запас таких фантазий с бесконечными вариациями. Совершенно не зная ребенка, мы догадываемся, что в основе всех этих фантазий лежит защита и месть за угрозу кастрации или, иными словами, во сне наяву кастрация производится над теми, кто первоначально угрожал ему. Вы должны согласиться, что при таком начале анализа можно создать себе целый ряд представлений, существенных для дальнейшего течения анализа.

Другим техническим вспомогательным средством, которым я пользовалась в некоторых из моих анализов, наряду со сновидениями и снами наяву было рисование. В трех приведенных мною случаях рисование заменило мне на некоторое время почти все другие вспомогательные приемы. Так, например, та девочка, которой снился огонь, в период, когда она была занята своим кастрационным комплексом, беспрерывно рисовала страшные человекоподобные чудовища с чрезмерно длштым подбородком, длинным носом, бесконечно длинными волосами и страшными зубами. Имя этого, часто встречающегося в ее рисунках чудовища было «кусак». Его занятием было, очевидно, откусыванне члена, который был изображен на его теле столь различным образом. Содержанием целого ряда других рисунков, которые она создавала во время сеансов, сопровождая ими свои рассказы или же молча, были разнообразные существа, дети, птицы, змеи, куклы -- все с бесконечно вытянутыми в длину руками, ногами, клювами и хвостами. На другом рисунке, относящемся к тому же периоду, она с быстротой молнии изобразила все то, чем она хотела бы быть: мальчика (для того, чтобы иметь член), куклу (чтобы стать самой любимой), собачку (которая была для нее представителем мужского пола) и юнгу, позаимствованного ею из фантазии, в которой она одна сопровождает в виде мальчика своего отца в кругосветном путешествии. Над всеми этими фигурами находился еще рисунок из сказки, которую она частью слышала, частью выдумала сама: ведьма, вырывающая великану волосы, т. е. опять-таки изображение кастрации, в которой она в то время обвиняла свою мать. Удивительное впечатление производила серия картин из гораздо более позднего периода, где в противоположность этому королева дает маленькой принцессе, стоящей перед ней, прекрасный цветок на длинном стебельке (очевидно, опять символ penisa).