Психология науки

Тем не менее, несмотря на эти терминологические противопоказания, мы не нашли лучших слов, чтобы обозначить две существенно различные формы мотивации научного творчества. Разноплановость мотивационных структур деятельности ученого отмечается и в науковедческой литературе, причем некоторые авторы также пришли к разграничению мотивации внутренней и внешней, но в несколько ином смысле, чем принятое нами. Так, в работе А. Пельца и Ф. Эндрюса "Ученые в организациях" (1973) рассматривается вопрос о различиях в продуктивности тех ученых, которые были "внутренне мотивированными", поскольку руководствовались только собственными идеями, и "внешне мотивированными", выполнявшими работу исходя из идей, заданных другими. Здесь под "внешним" разумеется нечто постороннее по отношению к тому, что выполнено отдельным ученым, что имеет для него интимно-личностную значимость.

Интерпретация различий между внутренним и внешним, которой мы придерживаемся, затрагивает другие параметры творчества. Под "внешним" понимается мотивация, исходящая не от предметно-исторического контекста научной деятельности, не от запросов логики ее развития, преломляющихся в побуждениях и замыслах отдельного исследователя, а от других форм его ценностной ориентации. Эти формы могут быть для него в высшей степени значимы, могут быть представлены в самих глубинах его личности, и тем не менее они являются внешними. По отношению к чему? По отношению к развивающейся системе науки, в которой живет ученый со всеми своими привязанностя-ми, страстями и надеждами. Честолюбие, например, может служить могучим двигателем поведения, характеризующим самую сердцевину личности. И тем не менее оно - внешний мотив, поскольку научные занятия, им мотивируемые, выступают для него в виде средства достижения целей, внеположных для идущего собственными путями процесса развития научной мысли.

Этот процесс развертывается только благодаря энергии людей, мотивационный потенциал которых имеет как внешние, так и внутренние компоненты. Компоненты, о которых идет речь, находятся в сложном соотношении. Не следует придавать их различию оценочный смысл, считать, например, внешнюю мотивацию "хуже" внутренней. Понятия о внешнем и внутреннем требуют спецификации, и в нашем случае они определяются лишь по признаку отношения мотивации личности к тому, что задается наукой как таковой, как системой, движущейся по собственным законам. В поведении исследователя может доминировать любовь к истине. Но это еще не внутренний мотив. Чтобы стать таковым, он должен организоваться соответственно тому, чего требует в данный момент научно-идейная ситуация. Именно внутренний мотив побуждает погрузиться в нее, сосредоточиться на поиске тех решений, которые представляются эффективными. Действия ученого строятся по определенной программе. В ней содержится алгоритмизованное (рутинное) и неалгоритмизованное - то, что обычно относится к зоне научного поиска. Работа в этой зоне (наиболее сложная и ответственная часть деятельности ученого, требующая высшей концентрации всех его сил) идет по "сгибам" и "граням" познаваемого предмета и тем самым внутренне мотивируется, независимо от действия на нее внешних мотивов.

Поэтому, например, эффективность труда ученого "внешне мотивированного", т. е. разрабатывающего идеи, выдвинутые другими, по классификации Пельца и Эндрюса, может оказаться значительной в тех случаях, когда эти идеи адекватны запросам научного развития, а эффективность труда "внутренне мотивированного" работника - низкой в тех случаях, когда идеи, им выношенные, бесперспективны с точки зрения этих запросов.

Один из первых исследователей психологии научного творчества А. Пуанкаре подчеркивал, что ученому приходится непрерывно производить выбор в широком спектре обступающих его идей и возможных решений. Сейчас мы не можем, как это было во времена Пуанкаре, объяснить этот непрерывный выбор (успешный или неудачный) словом "интуиция". Если применительно к познавательной стороне творчества это слово правомерно в том смысле, что указывает на своеобразие мыслительных процессов, совершающихся вне зоны осознанного, дискур-сивно-вербализованного мышления, то применительно к моти-вационной стороне творчества апелляция к интуиции как к причине выбора ничуть не лучше обращения к воле как к источнику произвольных действий или к душе как к агенту, регулирующему ход психических процессов. Это слово в данном случае лишь маскирует незнание действительных детерминант. Его непригодность в качестве объяснительного понятия сразу же обнаруживается, как только мы обратимся к реальному историческому процессу. Чтобы раскрыть мотивацию выбора определенной научной области или - в пределах этой области - предпочтение одного направления исследований многим другим, необходимо принять во внимание пересечение предметно-исторической, социальной и личностной координат научного творчества.

Науке присущи собственные закономерности, действующие независимо от психологии и мотивов поведения отдельного ученого. Эти закономерности могут быть обобщены в соответствующих логических формах. Ориентируясь на них, мы получаем точку отсчета, отправляясь от которой может быть определена "зона ближайшего развития" ученого.

Перед логикой и методологией интеллектуальная работа и ее продукты выступают в обобщенном виде, очищенном от всего, что несет на себе печать индивидуальности. Для нее, например, понятие о рефлексе выступает как распространение принципа механического детерминизма на поведение живых систем либо в лучшем случае как ряд сменяющих друг друга стадий в реализации этого принципа. В исторической же действительности за каждой такой стадией, приобретающей благодаря логико-методологическим идеализациям форму всеобщности и относительной цельности, стоит, начиная от определенного уровня, лишенная какого бы то ни было подобия единомыслия и единодействия, полная противоречий и конфликтов жизнь научного общества. Источником столкновений между ее членами является не только внешняя мотивация в виде стремлений к приоритету, упрочению репутации и т. д. Если представить такой идеальный случай как полную аннигиляцию внешних мотивов у данного поколения ученых, то и тогда столкновение и борьба оставались бы могучим двигателем творчества, стимулируемого одной только внутренней мотивацией.

Картина движения научного знания, рисуемая логикой и методологией, знакомит с некоторыми "средними итогами". Она ничего не говорит об истоках и реальных движущих силах процесса творчества, безлико представленного в итоговых формулах и схемах. В ней изображен мир, в котором нет творящей его личности. Если эту картину воссоздает исследователь, отличающийся диалектическим складом ума, он ориентируется на динамические аспекты построения знания, он говорит о революциях в науке, смене парадигм и т. п. Но и в этом случае движение вперед трактуется только как противоборство между "усредненным" субъектом и сопротивляющимся ему материалом, тогда как в действительности этот квазисубъект распадается на множество индивидуально-своеобразных центров, в каждом из которых работает собственная программа.

Через столкновение этих своеобразных живых и растущих программ, инкорпорированных не в кибернетических устройствах (куда они попадают лишь на уровне логико-математической формализации), а в духовной среде творящего субъекта, и происходит преобразование предметного содержания в ткань научного мышления. В самой этой ткани ничего не остается от мотивационных импульсов. Для ее состава безразлично то, что Кеплера вдохновляла мистика неоплатонизма, а Фехнера - вера во вселенский параллелизм духовного и материального. В науке остались кеплеровские законы движения планет и установленная Фехнером логарифмическая зависимость интенсивности ощущения от интенсивности раздражителя. Для психологии же науки мотивация поиска - одна из центральных проблем. Ее разработка важна как для общей теории творчества, так и для правильной трактовки коренных вопросов формирования людей науки и организации их труда.

Обсуждая проблему внутренней мотивации как фактора научного творчества, необходимо проанализировать ряд ее аспектов. Среди них выделяется в первую очередь вопрос о соотношении внешней и внутренней мотивации. Могучая роль мотивов, условно отнесенных нами к категории внешних, общеизвестна. Но они могут служить двигателем научной деятельности только посредством внутренней мотивации, которая создается в результате противоречия внутри познавательного поля между тем, что уже формализовано (объективировано в форме надындивидуального социализированного знания), и тем, что надлежит формализовать данному субъекту, чтобы претендовать на преимущества, выраженные в терминах внешней мотивации. Очевидно, что в науке критерием успеха не могут служить внешние атрибуты и внешние блага сами по себе, хотя нередко именно их присвоение становится доминирующим мотивом деятельности ученого.

Конфликты между внешней и внутренней мотивацией, их социальный и психологический смысл, пути их разрешения нуждаются в историко-научном и опытном исследовании.

Большой интерес представляет также вопрос о роли внутренней мотивации в становлении личности ученого.

Достаточно хорошо известно, что многие идеи при своем зарождении воспринимались как нелепые и антинаучные. Адекватную оценку они получали лишь впоследствии. Причины невосприимчивости ученых к открытиям и идеям своих коллег требуют специального анализа. Иногда, чтобы адекватно оценивать новую идею, нужно преодолеть сложившиеся логические стереотипы (логические не в смысле правил логического вывода, а в смысле научно-категориальных схем). Это требует интеллектуального напряжения, означающего не только логическую, но и мотивационную перестройку. Существует, вероятно (пока неизученное), и определенное "время реакции" для восприятия нового представления. Очевидно, здесь мы сталкиваемся с психологическими, а не сугубо логическими факторами. Ведь противникам новой идеи нельзя отказать в следовании логическим нормам, в строгости аргументации.

Этот феномен невосприимчивости к новым идеям, резко бросающийся в глаза на макроуровне, при конфликтах между крупными умами, может проявиться и на микроуровне во взаимоотношениях между ученым-учителем и учеником. У последнего возникает (под влиянием запросов научного развития) собственная внутренняя мотивация, которая может придать отношениям между учителем и учеником конфликтный характер. Поэтому безапелляционно отрицательное отношение учителя к внутренней мотивации своего ученика в тех случаях, когда эта мотивация решительно расходится с его собственной, способно причинить ущерб развитию как научного знания, так и личности будущего ученого, которому внушается конформистская установка.

Вместе с тем невозможно отрицать плодотворность направляющего воздействия руководителя на актуализацию творческих возможностей у тех, кто готовится к научной работе. Вероятно, существуют оптимальные условия, в пределах которых ученику не следует препятствовать в том, чтобы изжить внутреннюю потребность в реализации своего проекта. Если это и не создаст социально ценный продукт, то произведет важный воспитательный эффект, социальная ценность которого обнаружится впоследствии.

В числе существенных моментов следует также подчеркнуть единство внутренней мотивации как условие, конституирующее "малую группу" в науке. Чтобы сложился коллектив, целью которого является добывание нового знания, каждому из участников нужно не только понять, но и принять общую программу, - притом в условиях риска и неопределенности результатов. Ее продуктивная разработка невозможна без единства внутренней мотивации (при возможном расхождении во внешних мотивах). Как достигается это единство, в особенности при современной организации исследований, когда на общей теме объединяются усилия работников, пришедших из далеко отстоящих одна от другой областей и соответственно имеющих различную мотивационную "биографию", - это вопрос, требующий специального изучения.

Для руководителя научного коллектива вопрос о внутренней мотивации также является одним из важнейших.

В системе современного научного коллектива функции руководителя усложнились и изменились. За последние годы в литературе появились перечни социально-психологических требований к управлению научным "производством" и его людьми. Среди этих требований, однако, не выделяется такой решающий фактор, как умение руководителя создать внутреннюю мотивацию у членов коллектива. Исследование этого вопроса должно учитывать как исторический, так и современный опыт. На первый взгляд кажется, что сама по себе увлеченность новой перспективной программой и ее интенсивная творческая разработка достаточны, чтобы ученый стал для молодых сил притягательным центром, образцом, формирующим их внутреннюю мотивацию. В действительности же даже величайший творческий накал сам по себе недостаточен, чтобы индуцировать устремляющуюся в науку молодежь, создать у нее внутренне-мотивационный план.

У Г. Гельмгольца и К. Бернара учились многие, но свои программы оба великих физиолога прошлого века разрабатывали совершенно единолично, и из их окружения крупных исследователей, воспринявших эти программы, не вышло. Напротив, Фостер, собственные научные достижения которого сравнительно невелики, сформировал блестящую плеяду нейрофизиологов во главе с Шеррингтоном. Хотя и значителен, но несовместим с гельмгольцевским или бернаровским вкладом вклад К. Людвига в развитие науки, тем не менее Людвиг стал интернациональным учителем физиологии. Для этого нужны были соответствующие личностные качества и умения, в особенности умение работать совместно с учеником, выбирать объект, метод и гипотезу, создающие общую с ним внутреннюю мотивацию. Открытость, доброжелательность, контактность Людвига играли свою роль в непрерывной концентрации вокруг него многочисленных учеников. Однако объяснять способность руководителя служить источником внутренней мотивации только исходя из предположения об удачном сочетании в этом руководителе стойких творческих интересов с личным обаянием и умением учитывать познавательные возможности другого также было бы, по нашему мнению, не вполне верно.

Во всяком случае имеются факты, говорящие о том, что и здесь необходим предметно-исторический подход. В. Вундт как физиолог не внес значительного вклада в науку и не создал никакой школы. Как личность он был малопривлекателен, замкнут, лишен обаяния. Не став учителем в физиологии, он превратился в такового в психологии. Предложив план разработки экспериментальной психологии, он сразу же оказался главой школы, в его лейпцигскую лабораторию быстро начала стекаться в 80-х годах прошлого века молодежь со всех стран мира. Вунд-товская программа соответствовала исторической потребности в экспериментальном изучении психологических явлений, которая приобрела к этому времени большую актуальность. И эта потребность порождала у подготовленных к ее восприятию индивидов внутреннюю мотивацию, которой соответствовала новая научная программа.

Во взаимоотношениях руководителя с учениками личностное выступает в сложном и противоречивом соединении с вне-личностным (объективным, надындивидуальным движением знания как в его продуктах, так и в тенденциях развития). Связь между учителем и его последователями замыкается и посредством внешних, и посредством внутренних мотивов. Между этими двумя формами мотивации могут возникать отношения конфликта, противоречия, несовместимости. И поскольку нет такой программы научной деятельности, которой не противостояли бы другие, уже сложившиеся или нарождающиеся, но в равной степени претендующие на наибольшую продуктивность, ситуация выбора неизменно тяготеет над любым работником науки. Программы же научной деятельности, в отличие от программ для ЭВМ, всегда персонифицированы, и поэтому, усваивая предложенную другими программу и создаваемую ею внутреннюю мотивацию, ученый неизбежно оказывается в зависимости не только от объективного содержания, для разработки которого конструируется программа, но и от их персонифицированных носителей, личностные параметры которых неизбежно воздействуют на характер построения внеличностного знания.

Понимание науки как способа человеческой деятельности становится все более привычным. Вследствие этого возникает необходимость в научной трактовке субъекта этой деятельности, соотношения его познавательных и мотивационных структур, образующих своеобразное целое на уровне внутренней мотивации.

Глава 5. ГЕНИЙ И ГЕНИАЛЬНОСТЬ

Обзор проблематики личности ученого будет неполным без анализа представлений о гении и гениальности, существующих в психологии науки. До сих пор мы избегали употребления в данном тексте понятия "гений", заменяя его более нейтральным выражением "выдающийся ученый", так как обсуждение того, кто и почему является гением, должно быть предметом особого разговора.

§ 1. Гениальность и психическое здоровье

В середине прошлого - начале XX века в науке была весьма распространена точка зрения на гения как на душевно больного человека. В современном обыденном сознании ее отголоски нередко встречаются и по сей день. Строится она на весьма простой посылке: раз гениальный человек не такой, как все, стало быть, он ненормальный, т. е. психически нездоровый.

Однако не всегда отношение к гениям было таково. Античное представление подчеркивало "священную одержимость" гения, не имеющую ничего общего с какой бы то ни было патологией. В эпоху Возрождения гений был синонимом душевного здоровья, разумности, гармонии. Вновь появившееся в XIX в. понимание гения как человека, одержимого священной манией, стало подчеркивать именно эту маниакальность, делающую гения сродни безумцу (Лук, 1983).

Впервые наиболее последовательно такой взгляд на гения был представлен в работе Ч. Ломброзо (Lombroso, 1895). Выдающиеся способности ученого рассматривались в ней как проявление психического заболевания, которое позволяет ему видеть вещи не такими, какими их воспринимают все другие люди.

Время от времени психологи, и в особенности психиатры, вновь возвращаются к этой идее, используя для доказательства наличия связи между безумием и высокой одаренностью в науке все более изощренные методы отбора и обработки биографических данных известных ученых.

В конце 70-х годов И. Карлссон все еще делал попытки доказать, что среди людей, способных к высочайшим достижениям мысли, процент носителей "гена шизофрении" намного выше, чем в среднем по популяции, и что именно он является важной предпосылкой их неординарного, самобытного стиля научного мышления (Karlsson, 1978). Однако констатация связи между творческим потенциалом и психопатологией еще не объясняет их причинно-следственных взаимоотношений. Не только психопатологические факторы могут - прямо или косвенно - влиять на творческий потенциал личности, но и высокое творческое напряжение, самоотдача, свойственные ученым, способствуют проявлению у них психических отклонений, в частности неврозов, которые иногда легко спутать с серьезными психическими заболеваниями.

Также не прекращаются попытки найти взаимосвязь между выдающимися достижениями и соматическими заболеваниями ученого, в особенности такими, при которых в результате нарушения обменных процессов в организме образуется избыток веществ, стимулирующих деятельность головного мозга (например, подагра), или происходит ускорение обмена веществ (например, туберкулез легких).

Но даже если выводы о взаимосвязи гениальности с психическими или соматическими заболеваниями и являются статистически достоверными, они ни на йоту не приближают к пониманию того, почему одни так и остаются просто безумцами или подагриками, а другие становятся гениальными учеными.

§2. Гений и гениальное открытие

По мере развития психологии науки сформировались два основных подхода к объяснению феномена гения: эгалитарный и элитарный. Первый утверждает, что в личности гения нет ничего такого, что не было бы присуще другим ученым, но в нем все качества представлены как бы в превосходной степени: сверхумный, сверхнастойчивый, сверхнезависимый... Таким образом, гения от всех остальных отличает количественная выраженность характеристик, свойственных всем более или менее эффективным ученым. Деятельность гения можно рассматривать как наиболее наглядную модель творческого процесса, сущность которого остается такой же, как и у рядовых ученых (Polanyi, 1972).

Второй подход объявляет, что гений в корне отличается от простых смертных либо тем, что он обладает характеристиками, не свойственными не-гениям', либо тем, что гений - это вообще иная человеческая сущность, некое новое качество системы. Например, Дж. Холтон полагает, что гениальность не вмещается в обычные мерки, а представляет собой исключительное, а потому редкое явление (Holton, 1973).

Но какова бы ни была природа гения, определения этого феномена по сути дела сводятся к тому, что гений - это тот, кто сделал гениальное открытие. Р. Элберт описывает гения через масштабы его работы, а также через силу и длительность влияния на других людей (Albert, 1975). Знак равенства между гением и экстраординарным деянием ставят Д. Саймонтон (Simonton, 1988) и ряд других исследователей. Но даже там, где это прямо не заявляется, за основной признак гениальности так или иначе принимается величина вклада ученого в развитие науки.

Это дало Р. Уэйсбергу основание утверждать, что гениальность характеризует не индивида, а является оценкой, которую общество присваивает научному результату, исходя из его общественной значимости, а затем переносит и на человека, его получившего (Weisberg, 1986). Свой вывод он аргументирует, в частности, тем, что большинство гениев производят выдающийся результат лишь однажды в своей жизни. Если бы гениальность была имманентно присущим ученому свойством, то она, по мнению Уэйсберга, должна была бы проявляться на протяжении всего периода его научной деятельности и приводить к многочисленным гениальным открытиям. Однако многие великие ученые, внесшие колоссальный вклад в науку в ранние годы, в течение всей оставшейся жизни не могли сделать ничего равноценного по значимости и, более того, порой оставались невосприимчивыми даже к тем новым научным результатам, которые явились следствием развития их собственных. Так было, например, с Эйнштейном, который не принял квантовую механику, хотя она была логическим продолжением его открытия.

Так правомерно ли судить о гении автора по характеру произведенного им продукта? Когда вопрос этот задается в отношении художественного творчества, ответ на него не вызывает сомнения. Конечно, да, потому что никто, кроме Моцарта, не мог написать его "Реквием" и никто, кроме Л. Толстого, "Войну и мир", и потому что все или почти все, вышедшее из-под пера этих авторов, гениально.

' При этом воспроизводится тот же набор допущений, которые кладутся в основу изучения различий между учеными и всеми остальными людьми, а также между низко- и высокопродуктивными учеными, а именно: что ученые имеют некоторые только им присущие свойства... и т. д.

Однако в науке существует объективная логика ее развития, которая проявляет себя помимо воли отдельных людей. Определенное знание раньше или позже, тем или иным ученым все равно было бы получено. В чем же тогда состоит значение "гениальных" достижений и их отличие от всех прочих?

Полученное научное знание можно оценивать по трем параметрам (Яценко, 1991): 1) новизна и оригинальность; 2) значимость, ценность для общества; 3) совершенство исполнения.

Для того, чтобы считаться гениальным, новое знание должно не только удовлетворять всем трем признакам, но и намного превосходить по каждому из них средний уровень достижений, получаемых данной наукой на данном отрезке времени.

Гениальное открытие отличается от рядовых тем, что с его помощью приращение знания происходит не постепенно, шаг за шагом, а скачком, и в этом смысле оно всегда опережает свое время. В более или менее явном виде оно содержит в себе огромную потенциальную возможность перестройки сложившейся системы знаний, революционного сдвига в ней. Не случайно скорость прогресса фундаментальной науки зависит не столько от общего числа работающих в ней ученых, сколько от количества выдающихся открытий, сделанных отдельными личностями. Поэтому даже в наши дни значительного ускорения этого прогресса не наблюдается.

Особое значение имеет также совершенство исполнения научного продукта. Именно в этой характеристике творения наиболее явственно проступает печать личности его создателя, которая всегда присутствует в любом научном деянии, каким бы "безликим" оно ни казалось на первый взгляд. Известный иммунолог П. Медавар считал, что работа Крика и Уотсона - первооткрывателей структуры ДНК - "отмечена неповторимой печатью романтического взлета и классической завершенности. Структура ДНК все равно была бы изучена, но, не будь работы Уотсона и Крика, это была бы растянутая во времени многотрудная серия небольших открытий, перемежающихся с ложными предположениями и теориями" (цит.по: Лук, 1982).

Споры возникают вокруг социальной значимости как одного из критериев гениального результата. Одни, например П. Сорокин, считают, что гениальность определяется величиной влияния на современников, независимо от знака "плюс" или "минус". Другие утверждают, что необходимым признаком гениальности является гуманистическая, нравственная направленность деяния. Вопрос этот представляется очень актуальным, когда речь идет о выдающихся политиках. Вряд ли у кого-то повернется язык назвать деятельность Гитлера гениальной, хотя ее влияние на общественно-исторические процессы несомненно и очень велико. Но проблема эта оказывается значимой и для науки. Можно ли назвать гениальными изобретения в области новых вооружений, средств уничтожения людей? Если исходить из определения творчества как создания "социально значимого" продукта, то да; если же как "социально полезного", то нет. И тогда можно согласиться с одним из авторов, который сказал, что "атомная бомба - изобретение гениев, но это не гениальное изобретение" (Гончаренко, 1991).

Таким образом, гениальное открытие - такое, которое за счет своей новизны, значимости (полезности) и мастерства исполнения приводит к появлению качественно нового видения картины мира, нового потенциала и тенденций развития науки.

Р. Элберт полагает, что непременными спутниками и признаками гениальности являются большая или меньшая непредсказуемость содержания творчества, а также его высокая продуктивность - как по длительности, так и по объему. Однако сколько бы трудов ни написал ученый, не случайно его имя связывается с каким-то одним, наиболее ярким достижением, все же остальные являются либо прелюдией к нему, либо его развитием. Так, Д. И. Менделеев - прежде всего автор периодического закона;

И. М. Сеченов - знаменит открытием центрального торможения; Эйнштейн - "отец" теории относительности и т. д.

Можно понять неудовлетворенность читателя, который скажет, что приведенные выше критерии оценки гениальности очень размыты. И он абсолютно прав. Но, во-первых, иных способов оценки научного результата, кроме как ретроспективно, по его влиянию на последующий ход развития науки и общества, нет. Во-вторых, строго оценить и сравнить между собой степень влияния разных открытий практически невозможно, хотя бы потому, что они затрагивают самые разные, порой не соприкасающиеся стороны социального бытия. В-третьих, гениальный результат представляет собой некое новое качество, которое описывается в терминах "совершенства", "оригинальности" и т. п., т. е. таких, которые практически не поддаются строгой опера-ционализации и количественной оценке.

Исследователи научного творчества осознают нестрогость используемых критериев, которая особенно дает о себе знать, как только встает вопрос о том, чей вклад персонально можно считать гениальным. История науки насчитывает десятка два ученых, гениальность достижений которых является общепризнанной (Ньютон, Леонардо да Винчи, Эйнштейн, Дарвин, Галилей и ряд других). В отношении же большинства других результатов такого единодушия нет, а потому в перечнях гениальных достижений можно встретить самые разные открытия и имена.

До сих пор речь шла о гениальном творении. Теперь же нужно вернуться к вопросу, который был поставлен выше: является ли гениальное творение признаком гениальности его автора?

В науке принято различать два вида открытий: те, которые могли быть сделаны на основе постепенного накопления знаний', и те, которые преодолевают пропасть из незнания в знание одним броском. Если руководствоваться приведенным выше определением, то, строго говоря, только такое скачкообразное открытие и может считаться гениальным. И среди факторов, делающих возможным этот скачок, огромная роль принадлежит личностно-психологическим особенностям ученого.

Ведь для того, чтобы гениальное открытие стало явью, требуется сочетание как минимум двух предпосылок: 1) наличие принципиальной возможности выйти на этот качественно новый уровень знаний имеющимися на тот момент познавательными средствами (т. е. логико-научные предпосылки) и 2) наличие ученого, который был бы способен вобрать в себя все противоречия развития данной дисциплины и разрешить их на более высоком уровне. Иными словами, его собственное, индивидуальное, личностное "надсознательное" должно уловить едва заметные признаки дальнейшего движения логики науки и угадать, увидеть контуры будущего, которые еще пока едва различимы.

Особенности творческого процесса - используемые оригинальные способы и средства познания, стиль мышления - определяются как характеристиками самого индивида, так и объектом мышления. И способы эти должны быть не только оригинальны сами по себе, но и адекватны объекту - его сущности, свойствам и связям. Лишь при созвучии, соответствии склада познавательной деятельности ученого особенностям познаваемого объекта можно проникнуть в глубинные сферы знания о нем.

Ни сама по себе логика развития науки, ни сами по себе психологические свойства личности не гарантируют появления выдающихся результатов. Гениальное открытие становится возможным в результате их совпадения и в этом смысле является случайностью.

Конечно, история науки не знает слов "если бы...". Но что если представить себе, что великий Эйнштейн родился бы на 100 лет раньше или избрал бы для себя не физику, а биологию? Думается, что никто не взял бы на себя смелость однозначно утверждать, что из него получился бы великий биолог. По сути дела гений - это человек, оказавшийся способным достичь высочайшего научного результата в данное время в данной научной дисциплине. И значит, гений и гениальное творение оказываются неотделимыми друг от друга.

§3. Факторы становления гениального ученого

Вот почему бессмысленно говорить о врожденной гениальности, равно как и о распознавании или воспитании гениев. Речь может идти о высокой одаренности как об одной из предпосылок появления гения, об условиях, которые способствуют формированию определенных качеств личности, облегчающих процесс познания и творчества, но нельзя создать "питомник для гениев", откуда бы выходили ученые, готовые завтра сделать выдающееся открытие.

Как складываются особые личностные характеристики конкретного ученого, откуда они берутся - это вопрос другой, и в каждом отдельном случае требуется проанализировать индивидуальную историю жизни ученого, чтобы понять, почему именно он оказался способен на данное открытие.

Уяснить, без чего гениальная личность не может появиться, не менее важно, чем дать ее строгое определение. К числу необходимых (но недостаточных) предпосылок становления гения Н. В. Гончаренко относит 4 фактора: 1) врожденная одаренность; 2) собственные усилия; 3) ближайшее окружение; 4) ситуация в обществе в целом (Гончаренко, 1991).

То, что гений - это всегда наполовину талант, а наполовину труд, известно всем. И о том, что определенный уровень умственных способностей и соответствующая мотивация (т. е. факторы 1 и 2) необходимы любому ученому, уже говорилось в разделе, посвященном интеллекту. Также всем известно, что для полноценной реализации заложенных задатков требуются благоприятные условия, поощряющие творчество, раскрепощающие дух и мысль.

Факторы, благоприятствующие развитию будущего гения, практически не отличаются от таковых, необходимых для становления любого ученого: это такие ситуации и отношения с окружающими людьми, в которых индивид проявляет себя как зрелая личность, сама намечающая свои цели и принимающая за них ответственность; это все, что способствует формированию его независимости и самостоятельности.

Поэтому условия, благоприятные для развития гения, чаще всего не являются благоприятными в обычном понимании, то есть щадящими, комфортными, тепличными. Обычная история жизни гения - это история преодоления трудностей. Причем трудностей не столько материального характера или в виде внешних препятствий (хотя и это бывает), сколько внутренних, связанных с преодолением собственных недостатков, с переживанием значимых для данного человека событий, требующих от него рефлексии, т. е. размышления по поводу причин, мотивов и последствий своих поступков.

Немало гениев происходит и из нормальных семей, для которых характерно заботливое, теплое отношение к детям. Но помимо любви и ласки, непременным условием становления человека исключительного дарования в такой семье было уважение к нему как к личности, проявлявшееся буквально с первых лет его жизни.

Как ни парадоксально, но самой неблагоприятной ситуацией для развития гения является не борьба, не трудности, не пестование и опека, но полное равнодушие и безразличие, на которые невозможно ни опереться, ни бороться против них. Причем это относится как к ближайшему окружению, так и к более широким общностям, например к научному сообществу или какой-то его части. ,

Даже на уровне общества в целом, считают Дж. Гоуэн и М. Ол-сон, выдающемуся человеку легче появиться и проявиться в переломные эпохи, поскольку они требуют от человека напряжения душевных сил и стимулируют развитие его творческой мысли (Gowen, Olson, 1979). Так что те, кто считает, что можно вырастить в себе гения, удалившись от суеты и отгородившись от внешних событий книгами и научными экспериментами, рискуют потерять важный стимул для развития своих творческих способностей.

И все же поиск общих закономерностей и факторов развития гениальных ученых никогда не сможет завершиться созданием законченной картины, вмещающей в себя все случаи и всё нюансы их появления и творчества. Для каждого конкретного научного гения и сочетание, и "вес" разных факторов, как внешних, так и внутренних, будет различен, и то, что определило появление одного гения, окажется второстепенным для другого. Так что можно и нужно создавать условия, способствующие высвобождению личностного и интеллектуального потенциала индивида, воспитывающие независимость и самостоятельность в мыслях и поступках, но нельзя гарантировать, что все эти усилия в конечном итоге завершатся появлением хотя бы одного гениального ученого.

Часть IV. Скрытое лицо науки

Как ни странно, наука, которой свойственно разрушать всевозможные мифы, исторически начинается именно с них, причем с мифов не только о природе, таких, как геоцентрическая модель Вселенной, алхимия и т. п., но и о себе самой. Среди последних - мифы о том, как осуществляется научное познание, формирующие основу его идеологии со времен закладывания оснований науки нового времени. Они нашли выражение в образах научного познания как чтения "книги природы", а ученого - как обитающего в "башне из слоновой кости", укоренены в самосознании науки и в представлениях о ней, распространенных в обществе. Соответствуют ли эти представления реальности - действительно ли ученые читают "книгу природы" и живут в "башне из слоновой кости" ?

Глава 1. Читая "книгу природы"

Образ научного познания, выражающий этот миф, базируется на шести основных убеждениях.

1. Научное знание основано на твердых эмпирических фактах.

2. Теории выводятся из фактов (и, следовательно, вторичны по отношению к ним).

3. Наука развивается посредством постепенного накопления фактов.

4. Поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение.

5. Теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции.

6. Теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку экспериментом (Weimer, 1976).

Весь многообразный опыт науки, однако, свидетельствует о том, что подобный образ имеет мало общего с реальностью.

§1. Немые факты

Описанный образ научного познания приходит в противоречие с реальностью уже на его первом и, как принято считать, наиболее элементарном этапе - этапе наблюдения, результаты которого выражают свойства не только наблюдаемого объекта, но и наблюдающего субъекта и, таким образом, попадают под влияние психологических факторов. Прежде всего это наиболее элементарные, психосенсорные качества. "Ученый - это не видеокамера и не магнитофон", - справедливо констатирует А. Маслоу (Maslow, 1966, р. 122). Наблюдение и его результаты зависимы от состояния органов чувств наблюдателя, от колебания их чувствительности и разрешающей способности (Зотов, 1973, с. 36).

Здесь уместно вспомнить один из самых "несправедливых" случаев в истории науки, произошедший в далеком XVII в. Английский ученый Маскелейн, который носил почетный титул "королевского астронома" и поэтому многое мог себе позволить, уволил своего подчиненного - Киннебрука - за то, что тот систематически регистрировал прохождение небесных светил на полсекунды позже самого мэтра. Строгий начальник усмотрел в этом недобросовестность своего ассистента, хотя в действительности "вина" Киннебрука состояла в том, что, в силу своих психосенсорных особенностей, реагировать быстрее он не мог. Анализ подобных случаев, весьма многочисленных в истории науки, породил понятие о "личном уравнении". "Личное уравнение" - это интегральная характеристика психофизиологических особенностей человека, задающая предел его сенсорных возможностей. Каждому исследователю свойственно индивидуальное "личное уравнение", определяющее его возможности как наблюдателя (Полани, 1985).

Эти возможности опосредованы не только психофизиологическими характеристиками ученого. Его более сложные - социальные и психологические - особенности тоже влияют на результаты наблюдения. Исследователь смотрит на приборы, а видит эмпирические данные, представляющие собой перевод показаний приборов в другую смысловую систему. Эта система выстроена в мышлении наблюдателя и несет на себе отпечаток его личностных особенностей. Показания приборов, по словам Р. Хилана, обретают смысл только в рамках "жизненного мира" наблюдателя (Heelan, 1972). Этот "мир" вбирает в себя определенную языковую культуру', социально-психологические качества личности, ее прошлый опыт, особенности взаимодействия с социальным окружением и многое другое.

Результаты наблюдения приобретают статус фактов. В то же время факты не идентичны результатам наблюдения, а включают их определенные интерпретации. Научный факт не существует как таковой - в виде "чистых" данных, он всегда включен в определенную интерпретативную структуру. "Наука вообще не знает "голых" фактов, а те "факты", которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а следовательно, существенно концептуализированы" (Фейерабенд, 1986, с. 149). В результате факты не имеют раз и навсегда данного значения, которое изменяется с изменением способа их видения: "сегодняшние факты - это вчерашние фантазии и завтрашние мифы" (Mahoney, 1976, р. 18), хотя, конечно, далеко не все факты изменяют свое значение со временем. Каждый ученый обладает своей собственной интерпретативной структурой, зависимой от его принадлежности к определенной традиции, представления об изучаемой реальности, психологических особенностей и т.д. Интерпретация фактов всегда встроена в эту субъективно обусловленную структуру и поэтому тоже в значительной мере субъективна.

Интерпретативная структура настраивает ученого на определенное "чтение" фактов. Во многом поэтому интерпретации фактов часто парадоксальным образом "опережают" сами факты. У. Максвелл, например, предсказал существование радиоволн задолго до того, как они были обнаружены эмпирически. А Д. Тригг, проанализировав девять "решающих экспериментов", результаты которых легли в основу квантовой механики, обнаружил, что исследователи заранее знали, какие результаты получат, и даже могли предсказать их количественно (Тригг, 1978). В таких случаях трудно обвинить ученых в предвзятости и других подобных грехах, поскольку в их мышлении эмпирический факт вытекает из интерпретативной структуры, а не порождает ее. Более того, факты просто бессмысленны вне определенных концептуальных рамок, которые формируются до фиксации фактов и всегда предопределены внеэмпирическими обстоятельствами. И поэтому, хотя научный поиск иногда, и не без оснований, характеризуется как "авантюра", имеющая непредсказуемые последствия (Eiduson, 1962), исследователи, как правило, могут заранее предсказать результаты своих экспериментов, а научное исследование выглядит как "наведение мостов между зримым и воображаемым" (там же, р. 134).

Говоря о том, что ожидания ученых обычно сбываются, следует отметить, что вообще человеческое восприятие располагает механизмом, обеспечивающим подчинение реальности ожиданиям. Это "эффект ассимиляции", впервые обнаруженный при изучении восприятия политической пропаганды, однако в дальнейшем проявивший себя как универсальная психологическая закономерность'. Он состоит в том, что люди не замечают отклонения реальности от своих ожиданий, если эти отклонения ;не слишком значительны. Реальность видится в соответствии с ее антиципирующим образом, который ее "ассимилирует". Как показывают психологические исследования, даже специально тренированные наблюдатели видят то, что ожидают увидеть. В результате одни и те же данные могут видеться по-разному - в зависимости от способа их интерпретации. А большинство дискуссий в науке - это споры о том, как интерпретировать тот или иной факт.

В современной науке соотношение между результатами наблюдений и интерпретациями, превращающими их в "факты", все более усложняется. Эту ее особенность подмечают многие исследователи, пишущие о том, что "реальность лежит за пределами наблюдаемого и поэтому скорее выводится, чем воспринимается" (Maslow, 1966, р. 74). Наука так далеко углубилась в изучаемый ею мир, что прямое наблюдение, даже с использованием приборов, часто невозможно, и поэтому все чаще реализуется косвенное наблюдение, основанное на выведении. Характерный пример - наблюдение нейтрино, которому поддается не сама открытая Понтекорво частица, а результаты ее взаимодействия с радиоактивным изотопом аргона. В таких случаях интерпретация не надстраивается над наблюдением, а сливается с ним. Подобное наблюдение интерпретативно в самой своей основе и собственно наблюдением может быть названо условно. Можно согласиться с тем, что "чистое" наблюдение вообще невозможно, и "термин наблюдение скорее вводит в заблуждение, чем что-либо проясняет" (Gombrich, 1960, р. 121).

Развитие науки сопровождается усложнением технологии экспериментирования, одним из следствий чего является накопление интерпретативных процедур, встроенных в процесс наблюдения. Чем больше интерпретативных звеньев включено в его структуру, тем оно информативнее, богаче нетривиальными результатами. И поэтому развитие технологии экспериментирования сопровождается возрастанием количества интерпретативных звеньев (Pinch, 1985). Но за все приходится платить. Обратной стороной накопления интерпретативных "шагов" является субъектная опосредованность наблюдения, его возрастающая зависимость от психологических особенностей наблюдателя и осуществляемых им интерпретативных процедур. Поэтому, как это ни парадоксально, усложнение технологии исследований равносильно возрастанию их субъектной опосредованности. В результате наблюдение имеет мало общего с фотографическим отображением наблюдаемых объектов, а несет на себе отпечаток самовыражения познающих субъектов.

Возможности подобного самовыражения еще более возрастают на следующем этапе познания - этапе обобщения фактов. Согласно традиционному мифу о науке, получившему философское отображение в концепции логического позитивизма, ученый делает это строго рационально, руководствуясь одной лишь формальной логикой, и предстает как "рациональное устройство по обработке информации, строящее теории и гипотезы путем индуктивного выведения" (Mahoney, 1976, р. 134). Главным оппонентом логического позитивизма выступил "методологический анархизм", представители которого - П. Фейерабенд, Ст. Тулмин, У. Селларс, Л. Лаудан, М. Полани и другие - убедительно показали, что на самом деле познание осуществляется иначе. В частности, М. Полани продемонстрировал, что основу обобщения фактов составляют суждения, выносимые на внелогической основе: "Внелогическое суждение является универсальным способом соединения элементов научного знания, не элиминируемым никакими формальными процедурами" (Полани, 1985, р. 195).

Чтобы понять природу внелогического суждения, необходимо выделить два его свойства. Первое состоит в его неизбежности. Это суждение основано на внелогической убежденности ученого в адекватности одних идей и в неадекватности других, которая не определяется ни результатами применения познавательных процедур, ни познаваемыми объектами, а имеет социальное происхождение - проистекает из принадлежности ученого к определенной научной школе, интуитивных, неформализованных представлений об изучаемом объекте, личностных особенностей и т. д. Внелогическая убежденность направляет познавательный процесс, а логические аргументы надстраиваются над ней, используются для подтверждения и оправдания уже выработанной - на внелогической основе - позиции.

Зависимость логических аргументов от внелогической убежденности подмечена достаточно давно. Вл. Соловьев, например, писал: "Прежде чем мыслить логически, мы испытываем различные психические состояния - ощущения и душевные волнения, стремления и хотения. На их почве, хотя не прямо из них, вырастает или к ним прививается логическое мышление. Оно начинается не с себя самого, а с мысли о том, что дано в других психических состояниях" (Соловьев, 1988, с. 807). Естественно, внелогическая убежденность не означает необъективности ученых, нежелания увидеть истину, не вписывающуюся в их представления. За ней, конечно, может стоять и это нежелание, но чаще стоит другое - иной, нежели логика, способ постижения истины, интуитивное познание, предваряющее логические аргументы. Именно поэтому исследователи творческого мышления отводят решающую роль бессознательному, а в логике и других атрибутах осознанного мышления видят лишь средство оформления решений, найденных на бессознательном уровне. А сами ученые, например М. Планк, давно подметили, что "новые идеи порождаются не дедукцией, а артистическим творческим воображением" (Plank, 1949, р. 109 ).

Вторым свойством внелогического суждения является его необходимость. Эвристические возможности формальной логики и других формализованных познавательных процедур весьма ограниченны. Любой познавательный акт в качестве своей основы помимо формализованного знания науки требует еще некоторого дополнительного знания, которое неформализуемо и неотделимо от познающего субъекта. Это - "личностное знание", описанное М. Полани (Полани, 1985).

Считается, что для построения 10% формализованного, эксплицированного знания требуется 90 % имплицитного, личностного знания. Подобную структуру познавательного процесса сравнивают с айсбергом: его надводная часть - это формализованное знание, а основная, скрытая от глаз, - знание личностное (De May, 1992). Распространение новейших средств передачи информации не снижает роли личностного знания. И поэтому, как отмечает М. Полани, "жалко наблюдать бесконечные попытки - при помощи микроскопов и химии, математики и электроники - воспроизвести единственную скрипку, сделанную среди прочих скрипок полуграмотным Страдивари 200 лет тому назад" (Полани, 1985, с. 87). Причем, как ни парадоксально, развитие техники, создание которой основано на формализованном знании, только повышает значимость личностного знания. Как нельзя научиться водить автомобиль по инструкции, без "живого" общения с тем, кто умеет это делать, так нельзя передать и современные технологии и ноу-хау без общения с тем, кто ими владеет. Формализованного знания, существующего в виде инструкций и описаний, всегда недостаточно, - необходимо его дополнение неформализованным личностным знанием. Более того, инструкции нередко только запутывают: попробуйте понять, как обращаться с чайником, по описанию этого прибора. Отсюда проистекает, в частности, огромная роль сервисного обслуживания современных технологий, которая, вопреки распространенному стереотипу, предполагает не только ремонт соответствующих приборов, но и неформализованное обучение технологиям.

Личностное знание восполняет пробелы в объективированном знании, которого всегда недостаточно для осуществления полноценного познавательного акта. Объективированное знание науки неизбежно дополняется субъективированным знанием личности. На основе этого субъективированного знания строится внелогическое, личностное суждение, которое позволяет заполнить пробелы в структуре познания, придавая ему связный характер. Отсутствие такого суждения равносильно разрыву этой структуры. Поэтому "применение правил должно непрерывно основываться на руководстве со стороны нашего личностного суждения" (Полани, 1985, с. 259). Внелогическое суждение, основанное на личностном знании и субъективном опыте, является, таким образом, единственно возможным способом обобщения фактов, построения общего знания на их основе. Факты никогда не "говорят сами за себя", они немы без познающего субъекта, который, хотя и говорит на их языке, в процессе этого "разговора" выражает и свои психологические особенности.

§2. Авторитарные теории

Наиболее законченной и целостной формой обобщенного знания обычно считаются научные теории, построение которых является высшим и в определенном смысле завершающим этапом научного познания. Миф о том, что теория выводится из фактов и предопределена ими, что между теорией и фактами существует однозначная связь, что каждый факт может иметь только одно адекватное теоретическое объяснение, каждая теория может быть однозначно сопоставлена с опытом и проверена им и т. д., удивительно жизнеспособен - даже под напором очевидных опровержений. Например, упорно сохраняется версия о том, что теория относительности явилась обобщением эксперимента Майкельсона и Морли. Ее не смогли поколебать даже неоднократные признания Эйнштейна в том, что он вообще не знал об этом эксперименте, когда разрабатывал свою теорию.