Психология науки

Какие перспективы открывает понятие о надсознательном перед исследователем творчества ученого?

Оно побуждает рассматривать замыслы этого ученого, направление его поисков, его незавершенные проекты, варианты трудов, динамику мотивов, ошибки и неожиданные находки как отклик на запросы логики развития науки, как ее символику и симптоматику. Эта логика (экстрагируемая из объективных исторических источников) дает ключ к декодированию следов работы индивидуальной мысли. Вспоминая забытое имя, мы перебираем возможные варианты, испытывая чувство сходства или несходства с искомым. Своеобразие этого чувства в том, что хотя мы и не можем воспроизвести (т. е. представить в сознании) нужное слово, оно сразу же узнается. Оно незримо присутствует, регулируя поиск. Говорят, что оно существует за порогом сознания. И такое мнение не вызывает возражений, поскольку слово уже записано в нервных клетках мозга. Но как быть в случае творчества - в случае создания новой идеи (нового слова), если она никогда еще не могла быть записана ни в чьем мозгу? И тем не менее мысль ученого находит новое решение, переживаемое, прямо-таки "узнаваемое" (выступающее уже на уровне сознания) как единственно верное (хотя, быть может, другие, да и сам он в дальнейшем, сочтут это заблуждением). Очевидно, что регуляция поиска в этом случае идет по иному типу, чем при восстановлении забытого в памяти. Приведенный пример иллюстрирует различие между подсознательным и над-сознательным. И в одном и в другом случае это сигналы, поступающие в сознание, но детерминация их различна.

Так, например, феномены, представляющие в творчестве Выготского надсознательный уровень, выступают на многих отрезках его жизненного пути. В трактовке речевого рефлекса как элемента организации поведения на уровне человека содержалось потенциально несколько важных идей: как рефлекс он организатор поведения, как речевой - общения (коммуникации), как представляющий систему языка - знак, который может служить сигналом и своего рода оператором (орудием) и носителем знания, т. е. интеллектуального содержания. Эти потенциальные (объективно представленные в природе языка) факторы предвосхищались (на уровне надсознания) Выготским, переходя на уровень расчлененных понятий при решении им исследовательских задач.

Реальная ценность научного вклада и его проекция в теоретическом сознании отдельного ученого и даже целого поколения ученых могут не совпадать. Поэтому необходимо различать теоретические представления, с одной стороны, и их категориальную подоснову - с другой.

Для обозначения тех уровней деятельности ученого, которые выступают в его сознании в расчлененных продуктах, мы воспользовались термином "теория". Для уровня, который, конституируя ход исследовательской мысли, хотя и отражается в теориях, гипотезах, моделях, но не осознается в качестве самостоятельной исторически развивающейся системы наиболее общих (содержательных) форм научного знания, мы использовали термин "категория". И "теория", и "категория", объективируясь, запечатлеваясь в продуктах научной деятельности, ведут независимую от творящих их индивидов историческую жизнь. Вместе с тем и та и другая представлены в "психической среде" конкретного ученого. Однако их представленность разная. Категориальный строй и работа, которая ведется в его "режиме" (в отличие от строя теоретических представлений), не выступают для индивидуального сознания в виде самостоятельного предмета изучения, обсуждения, анализа и критики.

Между тем развитие категорий составляет важнейший плод научного труда. Можно было бы сказать, что это развитие в силу отмеченных выше обстоятельств совершается бессознательно. Однако с термином "бессознательное" история философско-психологической мысли соединила множество ассоциаций, мешающих отграничить то, что было испытано индивидом, но в данный момент им не осознается, от того, что им созидается соответственно объективным требованиям логики науки. Явления второго порядка мы предпочитаем называть не бессознательными или подсознательными, а надсознательными, поскольку скрытый от умственного взора субъекта мир категориального развития научных ценностей представляет не подспудные, безличностные "глубины", а "вершины" человеческой психики.

Опасность расщепления человека на сферы, причастные разным мирам, Павлов изначально полагал проистекающей из ограниченности средств, которыми снабжена научная мысль. Свои открытия условных рефлексов он никогда не считал исчерпывающими научное знание о жизненных явлениях, включая в их число психические. Он претендовал, начиная свое дело, на детерминистское объяснение хотя и фундаментального, но лишь одного явления из этого разряда. Создавать же целое из объективного и субъективного он на первых порах считал задачей философа, "который олицетворяет в себе величайшее человеческое стремление к синтезу, хотя бы в настоящее время и фантастическому" (Павлов, 1951).

Однако последнее слово Павлова было другим. Картину, дающую, говоря павловскими словами, "целое из объективного и субъективного", представлял не философ, а он сам. "Временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое - то, что психологи называют ассоциацией. Какое бы было основание различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, "отождествление"" (Павлов, 1951).

Но если полностью отождествимо то, что традиция относит к области физиологии, с тем, что принято считать психическим, если нельзя отделить одно от другого, то для чего один и тот же научный предмет мыслить в категориях, изначально полагающих тело и душу разными сущностями? Чтобы постигнуть этот предмет, нужны другие понятия и методы, другое имя. И он был обозначен термином "поведение".

Интересно проследить соотношение между динамикой исследовательского поиска, носящего надсознательный характер, и работой теоретического сознания в творчестве И. П. Павлова. Противоречие заключалось уже в самом обозначении, которое он подобрал для своей теории, назвав ее учением о "высшей нервной деятельности", а в скобках добавив слово "поведение". Нервная деятельность, будь она низшая или высшая, это функция одного из органов, различных "блоков" организма. Что же касается поведения, то оно охватывает всю систему взаимоотношений между целостным организмом и внешней средой. Конечно, эта система регулируется головным мозгом, но к происходящим внутри него процессам не сводится. Ибо неотъемлемыми компонентами этой же системы служат регуляторы, вполне законно мыслимые в категориях психологии, а не физиологии.

Исторически сложилось так, что теоретические проекции категориального аппарата каждой из наук оказались "вещами несовместными". Психологическая теория, в которую с присущей ему страстной убежденностью верил Павлов, идентифицировала психику с интроспективно данными "муками сознания". Никакой перспективы справиться с этими "муками", опираясь на учение об условных рефлексах, не было. Чтобы отстоять строго объективный и детерминистский облик этого учения, Павлов, как известно, начал даже одно время брать со своих сотрудников штраф, если они, ненароком проговорившись, прибегнут к психологическим понятиям. Но время шло, и знамя Павлова подхватили не физиологи, а психологи, с особым энтузиазмом американские, возведя под этим знаменем мощную психологическую теорию, определившую в США облик психологии в XX столетии. Конечно, это было бы невозможно, если бы предпосылки для этого не содержались в составе учения, которое сам Павлов считал "замешенным" на "чистой" физиологии. Здесь еще раз следует напомнить: нужно отличать то, что представлено в самосознании ученого (его теоретической рефлексии), от категориального смысла его идей. Но ведь этот смысл дан не за пределами его головы. Он живет и развивается в ней в форме надсознательной творческой активности. Именно в этой надсознательной форме Павлов открыл реальность, не сводимую ни к физиологическим, ни к психологическим понятиям. Имя этой реальности - поведение'.

Творческая активность личности многопланова. Осознание личностью своих целей и мотивов - необходимая предпосылка ее адекватного отношения к миру и созидания новых культурных ценностей. Этот осознаваемый план активности находится в сложном динамическом соотношении с двумя другими - неосознаваемыми, но являющимися неотъемлемыми компонентами работы целостного психического аппарата, генерирующего творческий продукт.

К подсознательному пласту научного творчества мы относим в данном контексте накопленный ученым индивидуальный опыт, служащий непременной предпосылкой скачка его мысли, ее перехода в новое качество. Этот опыт актуализируется запросами новой проблемной ситуации, требующей творческого решения. Естественно, что такое решение не может быть - по определению - добыто из наличных неосознанных (подсознательных) массивов информации. Его еще следует построить. Поэтому подсознательное служит необходимым, но недостаточным условием получения нового научного результата.

Обычно при анализе биографии ученого в поисках объяснения обстоятельств, приведших его к открытию (новой идее, теории, гипотезе и др.) и позволивших ему оказаться впереди других потенциальных претендентов на это открытие, обращаются к его прошлому - испытанным им в различные периоды влияниям, окружению, прочитанным книгам и др. Предполагается (и не без оснований), что совокупность этих обстоятельств определила его выбор безотносительно к тому, как это им самим осознавалось.

Затронув, в частности, генезис психоанализа Фрейда, можно в качестве примера привести изыскания биографами влияний, определивших состав его учения, причем даже таких, которые сам он отвергал, считая это учение совершенно оригинальным, гордясь своей привычкой "сперва анализировать вещи сами по себе, прежде чем искать информацию о них в книгах".

Давно уже тривиальным стал вывод о влиянии на Фрейда Шопенгауэра. Фрейд же утверждал: "...доктрина о вытеснении пришла ко мне независимо от какого бы то ни было источника. Мне неизвестно ни одно внешнее впечатление, которое могло бы мне ее внушить, и в течение длительного времени мне представлялось, что она является целиком моей, пока Отто Ранк не показал мне места в книге Шопенгауэра "Мир как воля и представление", где этот философ пытается объяснить болезнь".

Можно не сомневаться в искренности Фрейда. Но, учитывая, что задолго до того, как писались приведенные строки, он усердно занимался философией, притом именно в годы, когда учение Шопенгауэра приобрело широкую популярность, можно предположить, что Фрейд с этим учением все-таки был знаком до того, как выдвинул свою гипотезу о вытеснении, и что факт знакомства оказался вытесненным в область подсознательного в силу амбиций создателя психоанализа. Если в отношении Шопенгауэра прямых свидетельств о влиянии нет, то иная ситуация складывается в отношении влияния на Фрейда античных мыслителей - прежде всего Платона.

Историки обращают внимание на удивительное сходство между некоторыми мифами Платона и определенными положениями Фрейда, претендующими на то, что они якобы извлечены из эмпирии. Указывают на платоновскую трактовку сновидений как исполнения желаний, на его учение об Эросе как могущественной побудительной силе, на понятие о реминисценции (воспоминании), на миф Платона о вознице, пытающемся править колесницей, в которую впряжены дикий, необузданный черный конь и белый, устремленный к возвышенным целям.

Членение Фрейдом психических сил на "Ид", "Эго" и "Супер-эго", а также идея извечного конфликта этих сил могут рассматриваться как схема, восходящая к Платону. Знал ли Фрейд о платоновских мифах?

Имя Платона отсутствует в первом издании "Толкования сновидений" (1900) и появляется впервые в четвертом (1914), но историки установили, что Фрейд, учившийся у "перипатетика XIX века" Брентано, был хорошо знаком с философией античности. Правда, в беседах со своим биографом Джонсом Фрейд утверждал, что его знакомство с Платоном было "весьма фрагментарным". Но за много-много лет до этих бесед в одном из писем, относящихся к периоду работы над "Толкованием сновидений", Фрейд признавал, что, читая "Историю греческой цивилизации" Буркхардта, он обнаружил "неожиданные параллели" со своими мыслями'. Эти параллели впоследствии им не осознавались, влияя, однако, на ход его идей. Итак, нечто, некогда воспринятое субъектом творчества и подспудно оказывающее на него влияние, образует область подсознательного.

От этих явлений, служащих давним предметом анализа, перейдем к другому компоненту в регуляции творческих процессов, названному нами "надсознательным". На этом уровне происходит не поддающаяся сознательно-волевому контролю работа творческой мысли в новом режиме. Здесь эта мысль, будучи детерминирована запросами логики развития науки, зависит не только от прошлого (осевшего в подсознательном), но и от будущего. Она репрезентирует "позывные будущего науки" и строит интеллектуальные продукты, которые являются откликами различной степени адекватности на этот зов. Какими, однако, средствами мы располагаем, чтобы реконструировать работу творческой мысли на надсознательном уровне?

Если в отношении подсознательной детерминации творческого процесса (в плане выяснения влияний, вошедших в новый интеллектуальный синтез) вопрос решается относительно просто, а именно путем использования методов сравнительно-исторического анализа, то для проникновения в своеобразие надсознательной регуляции научного творчества необходимы другие приемы.

Принципиальное отличие надсознательной активности от других форм психической регуляции в том, что в ней интегрируются личностное и предметно-логическое, притом такое предметно-логическое, которое еще не отстоялось в науке, а формируется в данный исторический период. Очевидно, что в качестве присущего системе науки, имеющей свой строй и закономерности развития, оно не может описываться в тех же терминах, в каких сам субъект творчества формулирует свои проблемы, гипотезы, проекты, идеи. Эти идеи и проблемы следует перевести на другой язык, позволяющий соотнести события, которые представлены на уровне сознания творческой личности, с независимой от этой личности объективной логикой движения познания. Мы предложили описать эту логику в терминах категориального строя науки, подразумевая под категориями наиболее общие, далее неразложимые понятия, организующие работу мысли над конкретными доступными эмпирическому контролю предметами и проблемами. Выявив основные блоки научно-категориального аппарата и принципы его преобразования, мы получаем некоторую независимую от всего многообразия и неповторимости индивидуальных поисков обобщенную схему, способную служить ориентировочной основой для расшифровки подлинного предметно-логического смысла этих поисков.

Располагая подобной схемой, мы можем накладывать ее на полученные отдельным исследователем результаты, трактуя их как символику и симптоматику процессов, совершающихся в мышлении этого исследователя на уровне надсознательного. Сосредоточиваясь на предметном (теоретическом и эмпирическом) значении своих идей, ученый не осознает их категориальный смысл. Но этот смысл присутствует незримо в его концепциях и открытиях; в голове этого ученого. Не осознаваясь им, он регулирует его исследовательский поиск. Можно сказать, что эта регуляция осуществляется бессознательно. Однако, руководствуясь предложенным выше членением бессознательного на два разряда, мы вправе сказать, что категориальная регуляция совершается надсознательно.

От этих рассуждений общего характера перейдем к рассмотрению психоанализа Фрейда и попытаемся рассмотреть его истоки, исходя не из влияний (Шопенгауэра, Платона или других), многие из которых определяли формирование психоаналитической доктрины на уровне подсознательного, а из контекста категориального развития психологического познания.

В этом плане особый интерес представляет период, непосредственно предшествующий появлению первой программы психоаналитических исследований, изложенной в "Толковании сновидений". Как известно, этой работе предшествовала другая, написанная Фрейдом в соавторстве с Брейером, - "Исследования об истерии" (1895). Обращаясь к этой книге, современный читатель воспринимает текст сквозь призму последующих наслоений всего того, что писали и продолжают писать о Фрейде. Поэтому легко может сложиться впечатление, будто в ней уже представлена система основных понятий психоанализа. Тем более, что от этой книги принято вести историю психоаналитического течения. Следует, однако, отметить, что к учению о бессознательной психике, в создании которого Фрейд видел свою главную заслугу, он тогда еще не пришел.

В том же 1895 г. Фрейд садится лихорадочно писать свой "Проект научной психологии", в котором проводился редукци-онистский, механистический взгляд на психику. "Цель психологии, - писал он, - представить психические процессы в количественно определенных состояниях специфических материальных частиц". Это свидетельствует о том, что над Фрейдом все еще довлела дилемма: либо "чистая" физиология, либо обращение к сознанию как источнику стремлений, целей и т. д., притом довлела в середине 90-х годов, когда передовая психофизиология уже выработала новую альтернативу древней концепции сознания, с которой в те времена считалось нераздельно сопряженным научное изучение психических актов.

Оглядываясь на общую ситуацию в период, предшествовавший появлению психоанализа, можно выделить три направления. Во-первых, это экспериментальная психология, где лидирующими фигурами выступали исследователи, занятые анализом сознания с помощью специальных приборов и отождествлявшие сознание и психику. Основными школами здесь являлись структурализм, восходящий к Вундту, и функционализм, восходящий к Брентано. Во-вторых, это понятие о бессознательной психике, которое психологи-эксперименталисты отвергали, но оно давно уже (со времен Лейбница) существовало в философском лексиконе. Попытки Гербарта перевести его на конкретно-научный, математически точный язык успехом не увенчались, и это понятие стало поводом для философских спекуляций Шопенгауэра и Гартмана. Наконец, имелось еще одно, третье направление, заслуживающее особого внимания.

Дилемма, возникавшая тогда перед каждым мыслящим врачом-неврологом, была того же типа, что и дилемма, с которой сталкивались натуралисты при изучении мозга, органов чувств, мышечных реакций. Естественнонаучное объяснение означало в эту эпоху только одно: выведение психических явлений из устройства тела и совершающихся в нем физиологических (физико-химических по природе) процессов. Психические явления темны, неопределенны, запутанны. Пытаясь отыскать их причину в строении нервных клеток (нейрогистология, с изучения которой Фрейд начинал свою карьеру, быстро развивалась в рассматриваемый период), врач остается на твердой почве. Обращаясь к психическому как таковому, он попадает в зыбкую область, где нет опорных точек, которые можно было бы проверить микроскопом и скальпелем. Но опыт, именно естественнонаучный опыт, вынуждал таких исследователей, как Пфлюгер, Гельмгольц, Дарвин, Сеченов, в строго научном стаде мышления которых никто не сомневался, признать за психическим самостоятельное значение. Какую позицию занять натуралисту и врачу при столкновении с фактами, не укладывавшимися в привычные анатомо-физиологические представления? Традиция могла предложить единственную альтернативу: вернуться к понятию о сознании. Но в эпоху, когда указанное понятие не приобрело серьезного научного содержания, это означало вновь оказаться в бесплодной области субъективной психологии.

Для Гельмгольца вопрос звучал так: если образ невыводим из устройства сетчатки, а старое представление о сознании как конструкторе образа не может быть принято, чем заменить это представление? Для Сеченова вопрос имел сходный смысл, но применительно к действию, а не чувственному образу: если целесообразное действие невыводимо из простой связи нервов, а старое представление о сознании и воле как регуляторах действия не может быть принято, чем заменить это представление?

Аналогичный вопрос, но уже в отношении другой психической реалии - мотива - возникал у неврологов, поставленных перед необходимостью понять побуждения своих пациентов. Воспитывавшийся у Шарко, который не признавал другой детерминации, кроме органической, Пьер Жане отступает от символа веры своего учителя и выдвигает понятие о психической энергии.

Логика развития позитивного, экспериментально контролируемого знания о различных аспектах психической реальности привела к тому, что возникла новая альтернатива анатомо-фи-зиологическому объяснению этой реальности, отличная от субъективно-идеалистической концепции сознания.

Эта альтернатива, выделяя понятия о психике и сознании, вела к учению о бессознательной психике. Складываясь в недрах естествознания (прежде всего физиологии), оно явилось подлинным открытием психической реальности. На него указывали такие термины, как "бессознательные умозаключения" (Гельмгольц), "бессознательные ощущения или чувствования" (Сеченов), "бессознательная церебрация" (Лейкок, Карпентер) и др. По звучанию они походили на понятия о бессознательном, восходящие к Лейбницу, воспринятые Гербартом и приобретшие глубоко иррационалистический смысл у философов Шопенгауэра и Гартмана. Но только по звучанию. В действительности бессознательное у Гельмгольца, Сеченова и других натуралистов принципиально отличалось от своих философских псевдодвойников позитивным естественнонаучным содержанием.

В учении Гельмгольца о "бессознательных умозаключениях" содержалась плодотворная идея о существовании фундаментального пласта психических процессов, законы протекания которых скрыты от интроспекции и могут быть установлены только опосредствованно, путем объективного анализа. Так, например, умозаключение о величине предмета выводимо из связи между величиной изображения на сетчатке и степенью напряжения мышц, производящих приспособление глаза к расстояниям. Операция "делания выводов" осуществляется не умом, как "бестелесной" сущностью, но является продуктом сопоставления (по типу, подобному формулам логики) целостных сенсорно-двигательных актов ("Если..., то").

Многие авторы справедливо подчеркивают, что понятие о бессознательном имеет дофрейдовскую историю. Но эту историю заполняют обычно только философские учения, что может лишь укрепить убеждения в том, что бессознательное впервые стало предметом конкретно-научного исследования у Фрейда.

Между тем психологические категории образа и действия, складываясь в качестве научных до Фрейда, вовсе не имели своим неотъемлемым признаком представленность в сознании.

Следует также иметь в виду, что возникшие в ту эпоху две главные школы экспериментальной психологии - структуралистская и функционалистская, - считая своим предметом феномены и акты сознания, в действительности создать науку о сознании, как уже отмечалось, не смогли. Поэтому, если утверждать, что понятие о бессознательной психике имело до Фрейда только философский статус, то, учитывая беспомощность структурализма и функционализма перед проблемой сознания, их неспособность построить науку о нем, нетрудно склониться к выводу, будто до Фрейда психологии как науки вообще не существовало.

Вернемся к периоду между 1895 г. (когда писался "Проект научной психологии") и 1900 г. (когда Фрейдом было сформулировано его учение о бессознательной психике). Что именно определило перелом в его мышлении? Биографы объясняют это различными личными обстоятельствами жизни Фрейда. Разрывом с Брейером, смертью отца', тяжелой депрессией и невротическим состоянием, от которого, как он полагал, его спас упорный каждодневный анализ собственных переживаний, комплексов, сновидений. В этих объяснениях отчетливо выступают субъективизм и антиисторизм, изначально присущие психоаналитическим интерпретациям творчества. Постулируется, будто источник любых идей, концепций, переходов от одних представлений к другим может быть только один - внутриличностные пертурбации и конфликты.

' По мнению главного биографа Фрейда, Джонса, это обстоятельство позволило Фрейду освободиться от комплекса, создаваемого ролью отца в бессознательной жизни личности. "Евангелие" психоанализа - "Толкование сновидений" было написано через два года после кончины отца Фрейда.

Подобно появившимся через десятилетие бихевиористам и гештальтистам, Фрейд выступил против традиционной психологии с ее интроспективным анализом сознания. Основной проблемой, вокруг которой концентрировался психоанализ, являлась проблема мотивации. Подобно тому, как образ (главный предмет гештальтистов) и действие (главный предмет бихевиористов) суть реалии, выполняющие жизненные функции в системе отношений индивида и мира, а не внутри замкнутого в самом себе рефлектирующего сознания, точно так же одной из основных психологических реалий является мотив. Интроспективная психология отождествляла образ с феноменами сознания, действие - с операциями "внутри ума", а мотив, соответственно, представляла как акт воли, желания, хотения, исходящий от субъекта.

Этой концепции издавна противостояло естественнонаучное воззрение, стремившееся свести образ к отпечатку внешних раздражителей, действие - к рефлексам, мотивацию - к биологическим импульсам. Психология рождалась, преодолевая расщепление жизнедеятельности, перебрасывая мосты между сознанием и организмом, вырабатывая собственные категории. В психоанализе отразилась потребность в понимании объективной динамики мотивов как психологической категории (не идентичной ни их интроспективной представленности, ни их физиологическому субстрату). Стало быть, генезис психоанализа Фрейда объясняется запросами логики развития науки. Но эти объективные запросы должны были преломиться в мышлении конкретного индивида, чтобы обрести доступное сознанию теоретическое выражение. Переход с категориального уровня на теоретический есть переход мысли от надсознательных форм регуляции к сознательным. Этот переход был подготовлен предшествующим опытом Фрейда как врача-невролога и теми идейными влияниями, о которых уже шла речь.

Глубоким заблуждением было бы мыслить надсознательное как внеположенное сознанию. Напротив, оно включено в его внутреннюю ткань и неотторжимо от нее. Надсознательное не есть надличное. В нем личность реализует себя с наибольшей полнотой, и только благодаря ему она обеспечивает - с исчезновением индивидуального сознания - свое творческое бессмертие. Понятие о надсознательном позволяет преодолеть как интуитивизм, так и учение о том, что динамика научного творчества безостаточно определена отношениями, которые рационально регулируются индивидуальным сознанием.

Надсознательное движение научной мысли меньше всего напоминает общение индивида "один на один" с "госпожой" логикой науки. В каждом новом проекте незримо присутствует в качестве союзников и противников, возможных оппонентов и критиков множество конкретных исследователей. Поэтому надсознательное является по своей сути коллективно-надсознатель-ным в том смысле, что вторым и старшим "Я" для творческой личности, работающей в его режиме, является научное сообщество, выступающее в функции особого надличностного субъекта, незримо вершащего свой контроль и суд.

Глава 4. Мотивация научного творчества § 1. Познание и мотивация

В объекте исследования научного творчества различают два в реальности нераздельных аспекта: познавательный и мотиваци-онный. Поскольку весь смысл деятельности ученого заключен в производстве нового знания, внимание привлекают прежде всего познавательные механизмы этой деятельности. В настоящее время дискуссии ведутся преимущественно по вопросам, касающимся специфически творческих компонентов мышления, роли интуиции как особого проявления умственной активности, эвристик как интеллектуальных приемов и стратегии решения новых познавательных задач и т. п.

Подобно любому другому виду труда, добывание истины невозможно без участия в этом труде субъекта, являющегося не только когнитивной системой, но и системой, которая непрерывно питает "энергией" весь процесс познания, распределяя эту энергию соответственно принятой мотивационной шкале. Роль мотивации ярко выступила при первых же попытках изучить личность ученого, выяснить, используя клинические методы, какие причины влияют на выбор научной карьеры, побуждают принять на себя определенные роли в научном сообществе (например, роль "чистого" исследователя или организатора науки) и т. д. В поисках признаков, по которым высокотворческих ученых можно было бы отличить от ученых, не имеющих выдающихся открытий, некоторые психологи приходят к выводу, что различия следует отнести прежде всего за счет мотивации (а не особой умственной одаренности). Творческие ученые, доминантные и инициативные, обладают* большей мотивацией по отношению к интеллектуальному успеху.

Среди мотивов научной деятельности решающая роль признается не столько за "чистой", отрешенной от личных интересов любознательностью, сколько за "мотивом достижения" - стремлением к успеху, к достижению цели.

Этот мотив был подвергнут всестороннему исследованию в работах Маклеланда, трактующего его (мотив достижения) в качестве глубинного фактора, свойственного как ученым, так и деловым людям. Важность мотивации была вскрыта и в работах Анны Роу, использовавшей личные интервью и проективные тесты для определения психологических свойств, являющихся общими для творческих ученых. Наиболее значимой из таких свойств оказалась "сильная мотивация" (Роу связала "сильную мотивацию к успеху" с действием компенсаторных механизмов:

она возникает из-за отсутствия чувства безопасности).

Чамберс, обследовавший 740 ученых (400 химиков и 340 психологов) в надежде установить признаки, по которым творческие работники могут быть отличены от нетворческих, пришел к выводу, что первые более сильно мотивированы по отношению к интеллектуальному успеху как в данный период времени, так и на предшествующих ступенях обучения (Chambers, 1967). Этот признак доминирования "интеллектуальной потребности" (drive) над другими мотивами столь значителен, что он может быть, по мнению автора, использован с целью отбора истинно творческих работников. Менее творческий ученый занят преимущественно тем, чтобы найти "удобный" случай соединить исследовательскую работу с преподаванием и выполнением административных обязанностей, тогда как определяющий выбор для творческого ученого состоит в том, чтобы проводить реальное творческое исследование и находить для себя интересные проблемы.

Важное значение придается фактору мотивации и в социально-психологических исследованиях научных коллективов (малых групп). Здесь выступают свои проблемы, отражающие своеобразие организации и разделения труда в современной "большой науке", строящейся по типу индустриального производства.

В этих условиях изменяется и характер мотивации. Независимое следование собственным идеям может оказаться несовместимым с запросами "научного предприятия". Путь, выбираемый ученым, определяется теперь не только внутренним развитием его мысли, но и сложной сетью связей с другими людьми, необходимостью рисковать (учитывая высокую стоимость научного оборудования) материальными ресурсами учреждения и т. д. Вместе с тем отказ ученого от свободного развития своих идей парализует главный "жизненный нерв" творчества. "Колеса ума" начинают вращаться вхолостую или давать стандартные продукты. Мотивационные факторы (подчинение интеллекта внешним по отношению к познавательным интересам личности задачам, стремление избежать риска) оказывают губительное влияние на работу умственного механизма. Авторы исследования "Ученые в организациях", проанализировав мотивацией -ные аспекты деятельности более чем тысячи американских ученых, приходят к выводу, что научным работникам должна быть предоставлена свобода выбора направления. Лучшая мотивация создается, когда ученый является внутренне детерминированным, поскольку опора на самого себя есть сердцевина творчества (Пельц, Эндрюс, 1973).

В психологической и социологической литературе быстро накапливается обширный материал о мотивационной стороне жизни ученых. Однако, несмотря на то что "мотивология" творчества уже поглотила немало усилий, она все еще остается слабо разработанным направлением. Вместе с тем следует подчеркнуть, что изучение мотивации деятельности ученых складывается обособленно от другого русла в исследованиях творческих актов, для которых, как указывалось, характерна сосредоточенность на познавательных моментах - интуиции, эвристиках, озарении, инсайте и т. п. В итоге зарождение и укрепление интереса к мотивации научной деятельности не преодолело, а усугубило обособленность ее мотивационного и интеллектуального планов, сделав очевидным, что нужны новые подходы к проблеме.

Слабые стороны в исследованиях мотивации научного творчества обусловлены многими причинами. Прежде всего дают себя знать следы традиционных феноменологических влияний: выводы о побуждениях ученого строятся главным образом исходя из его собственного отчета о них. Информация, содержащаяся в ответах на вопросы интервью и анкет, рассматривается как надежный (а иногда как единственно возможный) источник сведений о мотивах. Анкета, например, требует сообщить, над какими проблемами охотнее работает ученый: выдвинутыми ли руководителем научно-исследовательской группы или подсказываемыми практикой, зародившимися в результате развития собственной мысли или почерпнутыми из литературы и др.

В итоге обработки анкетных данных методами факторного анализа делается вывод о преимуществе внутренних стимулов перед внешними, об отрицательном или положительном отношении к идеям руководителя и т. д. Сходным образом извлекаются данные об ориентации ученого на науку "вообще" или на свое учреждение, о его склонности к определенному стилю исследования (например, стремление к возможно более широкому охвату новой области либо, напротив, предпочтение конкретной "устоявшейся" проблемы). Хотя такого рода эмпирический материал отражает реальные мотивационные тенденции (и потому его сбор вовсе не является напрасным), он сам по себе недостаточен, чтобы вскрыть истинные источники мотивации, подспудные процессы, которые детерминируют выбор ученым проблемы и направления, определенного стиля исследований, его ориентацию на тот или иной комплекс идей и т. д.

Изучение (по аналогии с "общественным мнением") "научного мнения" несомненно полезно для выяснения характера представлений ученых о самих себе, о том, как они оценивают сильные и слабые стороны своих коллег, в какой последовательности располагают по научной значимости различные труды и т. д. Но, обсуждая вопрос о мотивах, мы лишь тогда сможем придать ему серьезное значение, когда от сбора мнений перейдем к анализу реалий. Анализ же этот по необходимости выводит за пределы представлений субъекта о собственной мотивации, за пределы его самоотчета, каким бы искренним он ни был. Высказывания ученых о механизмах и стимулах их творчества нельзя принимать на веру не в силу того, что реальность может оказаться в них деформированной под влиянием личностных установок, но прежде всего из-за того, что авторы самоотчетов не располагают специальным понятийным и методическим аппаратом, позволяющим исследовать эту реальность.

Это относится не только к высказываниям ученых, не имеющих профессиональной психологической подготовки и потому вынужденных руководствоваться житейскими представлениями о поведении и его побудительных силах, но точно в такой же степени и к специалистам по изучению психической жизни.

В свое время К. Марчесон организовал издание серии автобиографий известных современных психологов. Среди авторов были представлены ученые, с именами которых связаны крупные достижения в разработке проблем мотивации (Торндайк, Толмен, Халл, Юнг и др.). Они, однако, не смогли удовлетворить пожелания Марчесона и сообщить о методах и мотивах своего творчества. Из своих научно-психологических знаний о поведении им не удалось извлечь никаких преимуществ по сравнению с теми, кто этими знаниями не обладал. "Вероятно, на мои интересы и понятия, - писал, например, Э. Толмен, - оказала влияние структура моей личности, но какого рода здесь взаимосвязи - лежит за пределами моей способности их обнаружить" (Murcheson, 1936, р. 329).

Автобиографии, изданные Марчесоном, представляют большой интерес, но они не.в меньшей степени нуждаются в специальной научно-психологической интерпретации, чем любые другие автобиографические сведения.

Мотивационные отношения на уровне научного творчества отличаются от отношений, которые складываются на других, более элементарных уровнях организации мотивации и поведения в целом (т.е. на тех уровнях, изучение которых прославило указанных выше психологов), и требуют специальных знаний и методов, разработать которые призвано новое науковедческое направление - психология науки, исследующее функции субъекта творческой деятельности (индивида или малой группы) в социальном организме "большой науки".

§2. Объективная динамика мотивов

В области творчества, так же как и в других сферах человеческой жизни, мотивы имеют свою объективную динамику. Они складываются в реальной системе отношений индивида и социума, личности и мира. Эта система несравненно сложнее того, что отражается в самоотчете субъекта. Из этого вовсе не следует умаление роли, которую способен играть в организации человеческого поведения самоанализ. Речь идет лишь о том, чтобы не перелагать трудности, которые призвана преодолеть наука, на плечи индивида, не обладающего никакими специальными орудиями для изучения собственных психических процессов.

Одним из первых, как известно, вышел навстречу этим трудностям Фрейд. В противовес древней концепции, по которой внутренний психический мир открыт одному только способному наблюдать за ним субъекту, доказывалось, что этот мир имеет свою мотивационную структуру и историю, проникнуть в которую можно лишь путем сложного, опосредствованного анализа. Была открыта новая проблема - проблема объективной динамики человеческих побуждений. То, что она выступила первоначально в неадекватной, превращенной форме, не дает оснований отрицать важность ее введения в контекст научной мысли. Истина никогда не дана этой мысли в ее сокровенной чистоте. Ее еще нужно выстрадать.

Многие исследователи - Торндайк, Бехтерев, Леб, Гобхауз, Ллойд-Морган и другие - устремились по пути объективного анализа психической регуляции поведения. Их поиск был обусловлен сложившимися в науке обстоятельствами, придавшими совершенно различным умам сходную направленность. Но эта зависимость от логики развития науки не всегда осознавалась. Торндайк, например, вспоминает, что мотивом, побудившим его к изучению интеллекта животных, было стремление удовлетворить требованиям университетского курса и получить степень. "Любая другая область, - пишет он, - столь же хорошо бы мне послужила... Я не интересовался специально животными и никогда не проходил курса биологии. Учил ее только для сдачи минимума" (Murcheson, 1952, р. 266).

В течение трех лет он экспериментировал с обезьянами. Главным мотивом служило "желание иметь хорошую репутацию" - побуждение, которое, по мнению Торндайка, "мотивирует большую часть научной работы". Обозревая движение своих идей, Торндайк полагает, что оно говорит, скорее всего, "о реактивности на внешнее давление или возможность, чем о реактивности на внутренние потребности (inner needs)". Вообще он считает, что "даже в случае больших людей имеются веские свидетельства того, что собственные интересы и планы человека могут дать меньший результат, чем его реакции на требования извне" (Murcheson, 1952, р. 266). В итоге анализа собственного пути в науке Торндайк приходит к выводу, что сделанное им - это всего лишь "конгломерат накопленного под влиянием различных внешних обстоятельств и требований". Насколько верно отразилась в представлениях Торндайка мотивационная подоплека его научной деятельности? Мы уже отмечали, что самоотчет о мотивах следует рассматривать только как исходный материал, а не как бесспорную версию. Это имеет силу и по отношению к приведенным высказываниям Торндайка, хотя как будто откровенное признание приоритета за вненаучными мотивами и не должно оставить сомнений в том, что в данном случае обнажены истинные корни побуждений. И тем не менее требование объективности не позволяет нам верить Торндайку на слово.

Побуждения, которые можно было бы отнести к разряду "внешних" (по отношению к ходу развития самих научных идей), несомненно, являются существенными для деятельности научного работника. Стремление утвердить свой приоритет в открытии, добиться признания ученым миром, достичь высокой компетентности - все это служит могучим двигателем исследовательского труда. Торндайк считал, что им руководило главным образом стремление получить степень и приобрести хорошую репутацию. Так говорило ему сознание, и оно, конечно, в этом плане не ошибалось. Но оно ничего не могло сообщить о другом, глубинном уровне, где работа мысли направлялась на решение не его личной, а надличной научной проблемы и где мотивация была уже иной, чем в плоскости его частных интересов. Этот глубинный мотивационный ряд может быть вскрыт лишь средствами специального анализа, исходящего из объективных особенностей ситуации, которая сложилась в области, избранной Торндайком для реализации своих личных планов - в исследованиях интеллектуального поведения (научения) животных. Он мог, как вспоминает в своей "Автобиографии", не проявлять интереса к биологии и экспериментировать над животными лишь с целью быть признанным в качестве специалиста.

Но, независимо от субъективных устремлений Торндайка, действительным мотивирующим началом его экспериментального поиска являлась потребность в новой трактовке психической регуляции жизнедеятельности. Эта потребность создавалась объективной логикой развития научных идей в те годы, независимо от личных планов. И хотя он заверяет, будто следовал в выборе своих проблем не внутренней потребности, а давлению случайных, внешних обстоятельств, это утверждение может служить лишь еще одним свидетельством того, насколько трудно ученому, в том числе психологу по специальности, проникнуть в механизм действия подспудных мотивационных факторов, правящих его мыслью.

Приобщаясь к науке, индивид усваивает ее запросы, которые, независимо от степени их осознаваемости, направляют его поиск. Так было и в случае с Торндайком. В его первой экспериментальной работе, незавершенной и неопубликованной, испытуемыми были дети-дошкольники. Экспериментатор мысленно представлял какие-либо числа, слова, объекты, а сидящий против него ребенок должен был догадаться, о каких числах, словах думал экспериментатор. В случае успеха ребенок получал конфетку. Детям очень нравилась эта игра, но администрация не позволила продолжать опыты, и Торндайк перешел к изучению инстинктивного и интеллектуального поведения цыплят.

Очевидно, что замысел первых торндайковских опытов не являлся случайной "игрой ума". Он возник в определенной идейно-научной атмосфере, обусловившей его характер и направленность. Торндайк формировался в атмосфере, где большой популярностью пользовалось представление об идеомоторном акте (о том, что каждая мысль непроизвольно отражается на мышечной сфере). Если у человека, мысленно произносящего какие-либо слова, числа и т. д., незаметно изменяются мышцы лица, то, вероятно, возможно при определенных условиях уловить эти изменения, ускользающие от обычного восприятия. Чтобы воспринять микродвижения лица другого человека, полагал Торндайк, должна быть повышена чувствительность к этим микродвижениям. В качестве средства усиления чувствительности был избран такой могучий рычаг, как заинтересованность в отгадке, создаваемая подкреплением. Вместе с тем предполагалось, что чувствительность в ходе опытов может обостряться (впоследствии обучаемость восприятию была названа "перцептивным научением").

Для схемы этих опытов молодого Торндайка (предваривших его классические опыты по научению) существенно то, что, во-первых, исключалось обращение к сознанию (ведь реакции экспериментатора, а именно изменения в мышцах его лица при дума-нии "про себя", возникают непреднамеренно, и он сам о них ничего не знает; но точно так же и испытуемый, отгадывающий эти реакции, не знает, какими признаками он руководствуется, пытаясь выполнить задание), во-вторых, изучалось научение, приобретение опыта (улучшат ли повторения способность отгадывать), в-третьих, вводился фактор положительного подкрепления (в дальнейшем включенный в знаменитый "закон эффекта").

Все три момента - отказ от использования свидетельств сознания (нужно иметь в виду, что во времена Торндайка именно эти свидетельства служили единственным собственно психологическим, в отличие от физиологического, материалом во всех психологических лабораториях мира), исследование научения как объективного процесса и подкрепление (мотивация) в роли фактора научения - стали определяющими для всей последующей научной работы Торндайка, безотносительно к внешним мотивам, которые им руководили и о которых он сообщает в своем приведенном выше самоотчете.

Его многочисленные эксперименты по исследованию поведения животных (кошки, обезьяны, собаки), а затем человека при всем разнообразии конкретных вариантов направлялись одной и той же "категориальной сеткой". Ее разработка, укрепление, защита перед лицом возможных критиков и явились доминирующим внутренним мотивом его творчества, придававшим смысл всему, что он настойчиво, энергично, не жалея времени и сил, делал в лаборатории. Конечно, "сетка", о которой идет речь, складывалась в его голове не под влиянием случайных, внешних обстоятельств. Она выражала определенную закономерность в развитии знания и родилась именно в тот период, когда для этого назрели предпосылки в логике формирования научных представлений о поведении. "Сетка" разрабатывалась бы и независимо от стремления Торндайка или кого-либо другого приобрести репутацию компетентного исследователя.

Считать подобное стремление (или другое, сходное с ним по типу, внешнее по отношению к характеру самой научной деятельности побуждение) главной мотивационной силой творчества - значит лишить творческую деятельность имманентно-мотивационного плана, оставить на ее долю лишь познавательный, чисто интеллектуальный аспект, т. е. вернуться к мнению, согласно которому задача исследования творчества сводится к объяснению феноменов догадки ("механизмов интуиции"), "ага-переживания" и т. д. Разрыв между операциями творческой мысли и ее мотивационным потенциалом оказывается тем самым неизбежным, непреодолимым.

Сходная ситуация в свое время существовала в психологии научения, когда доминировали теории, предполагавшие, будто имеется "основная потребность" (например, пищевая), в силу которой возникают все приобретенные реакции.

Л. Гараи справедливо указывает на одно из достижений нео-бихевиористов (Миллер и др.), которое заключается в том, что, введя понятие о "вторичном подкреплении", они выявили важную закономерность: организм приобретает в процессе научения не только новые способы реагирования (навыки), но и новые формы мотивации. Тем самым была поколеблена в самой своей основе концепция, представлявшая все многообразие проявлений жизнедеятельности "нанизанным" на один и тот же мотивационный стержень. Между тем из этой концепции исходят как классический бихевиоризм, так и фрейдизм: "Закон эффекта" Торндайка и "либидо" Фрейда имели своей предпосылкой одну и ту же гедонистическую идею. И в одном и в другом случае мотивация ограничивается "принципом удовольствия" как двигателем и целью деятельности индивида.

Нужно, впрочем, отметить, что в те же годы, когда в психологической науке утвердился этот принцип, она столкнулась с совершенно иным мотивационным началом. Оно выступило при попытках выяснить, как инициируется и управляется мыслительный процесс, какие силы удерживают его на нерешенной проблеме. Первое, что должно было объяснить целенаправленность и упорядоченность мышления, - это сложившееся в Вюрцбургской школе понятие об установке. Оно означало неосознанную готовность индивида (испытуемого) реагировать определенным образом на проблемную ситуацию. В новом понятии отразилась зависимость эффекта познавательной работы не только от прошлого опыта субъекта, его знаний и способностей, от воспроизводимости в определенных мыслительных формах (суждения, умозаключения, категории, схемы) особенностей ситуации самой по себе, но и от того, как "установлен" субъект, какова его направленность.

Если под мотивом понимать фактор, ответственный за направленность и "энергетический запал", выраженный в стремлении совершить определенное действие, то очевидно, что представление об "установке" относится именно к этой категории явлений. Наряду с термином "установка" в психологических исследованиях появились другие, близкие к нему по смыслу и также указывающие на роль мотивационных моментов. Таково, в частности, понятие о "направлении" (Майер, Берлайн). Ведь очевидно, что термины "установка", "направление" указывают не на способность человека мыслить, не на содержание и структуру мыслительной работы, а на направленность этой мыслительной работы. Понятия об "установке", "направлении", "доминанте", появление которых в экспериментальной психологии вызвано необходимостью объяснить избирательность и упорядоченность мыслительных актов, раскрывают в интеллектуальной деятельности человека наряду с "чисто" познавательным планом план мотивационный. Вместе с тем этот мотивацион-ный план отличается не только от того уровня, где определяющим является предметное содержание знания само по себе (безотносительно к стремлениям и потребностям индивида), но и от уровня, где важную роль играют побудительные силы, которые обычно относят к мотивационным моментам поведения человека (жажда славы, материальных преимуществ, высокой социальной позиции или, по фрейдистской концепции, стремление разрядить сексуальные и агрессивные импульсы и т. п.).

§3. Неоднородность мотивационной сферы

В итоге не только мотивационная сфера отделилась от интеллектуальных процессов, но и сама она выступала как неоднородное образование. Представление о ее неоднородности не следует относить лишь за счет ограниченности средств психологического анализа. Область мотивации крайне сложна по своему строению. С целью ориентации в иерархии различных мотивационных уровней научной деятельности разделим мотивацию на внешнюю и внутреннюю. Сами термины, быть может, и не очень удачны, поскольку всякий мотив является исходящим от личности, в отличие, скажем, от стимула, который может быть и внешним по отношению к ее устремлениям.