Психоэмоциональный аспект профессиональной деятельности московских журналистов работающих с сензитивной тематикой

-- А у тебя как-то сразу выработался этот механизм, или все-таки на первых порах бывало, что тебя как-то выбивало из колеи, ты не хотела писать про что-то, лишний раз погружаться в тему?

-- Меня, наверное, на это отрубание всех чувств несколько лет натаскивали. Именно потому что я училась на актрису. Механизм -- он тот же самый везде.

-- А есть на работе коллеги, которые не могут работать с такими темами, с которыми можешь работать ты?

-- У нас не принято об этом говорить, конечно. Не могу сказать, что я что-то такое замечала. Может быть, включаются у людей какие-то тоже механизмы защиты там -- пошутить в чатике рабочем, там. Типа, «ха-ха, бошки в чемодане», еще что-нибудь.

-- Как вообще коллектив, насколько он дружный? Как поддержка внутри?

-- У нас довольно дружный коллектив, мне повезло, потому что я обычно в коллективах не приживаюсь. Здесь как-то более-менее свою аутичную нишу у меня получилось занять и… Ну, конечно, очень влияет то, насколько хорошо ты себя чувствуешь в стенах редакции. Ты должен себя в помещении, в котором ты работаешь, чувствовать себя защищенным. Например, в Высшей школе экономики я себя чувствую максимально не защищенной. В здании своей редакции я чувствую, что со мной ничего не случится, что все нормально, что самое страшное, что может случиться -- меня отругает высшее начальство.

-- Как считаешь, твоя работа четко отделяется от твоей какой-то другой жизни, или все же происходит смешение за столько лет?

-- Происходит, конечно, происходит. Всем парням, которые со мной знакомятся, я говорю: «подпишись на «пуши» «РИА-Новости», иначе я с тобой не буду общаться». Ну, это все шутки, конечно, но вообще, конечно, влияет, потому что ты… У меня есть такое, что я хочу отключаться. Я работаю четыре на четыре -- на четыре дня я хочу отключиться, не видеть, не слышать никаких новостей. И потом все равно в «Твиттере» -- ой, че у нас, ой, че там, че здесь… Конечно, все равно обсуждаешь с людьми, знакомыми, с подругами там -- «ой, представляете, что произошло». Ну, там про какую-нибудь Украину. Уже привыкли, конечно, но, тем не менее, да -- это какой-то стиль жизни уже.

-- Помимо журналистики, есть ли в твоей жизни какой-то хобби, не связанное с медиасферой? Куда ты «отключаешься», собственно?

-- У меня есть два хобби: первое -- это вот как раз, чтобы отключиться. Я рисую по стеклу. Новый год -- мой самый любимый праздник, потому что я могу расписать 10 тысяч шаров и всем показывать: «смотри, я сделяль». Играю в игры иногда, когда не очень болят руки, потому что, естественно, ты постоянно пишешь. Хочется поиграть, сейчас я уже ни в какие онлайн не играю, потому что, ну… Тоже мне хватает вот этого нажимания кнопок. И я фотографируюсь. Скорее, это что-то между моделингом и косплеем, потому что я люблю выдумывать персонажей каких-то необычных. То есть, это всякие «агли кьют» с кучей каких-то шмоток, это даже не фэшн. Вот это хобби, это скорее, моя сублимация из-за того, что меня вырвали из любимой профессии, у меня вот с ней не сложилось и мне надо куда-то вот… Вот этот ресурс, который у меня есть -- а все-таки он у меня есть -- его надо куда-то сливать. Потому что… Я не могу сказать, что я сильно вкладываюсь в журналистику, у меня просто каким-то боком это получается. Почему у меня это получается? Приносит ли мне это удовольствие? Как бы вот.

-- Ты уже свыклась с этим стрессом? Он как часть твоей жизни или бывают дни, в которые ты чувствуешь себя отвратительно от того, что устала? Как ты договариваешься сама с собой?

-- Не под запись, наверное -- бухаю. По-черному. Я подозреваю, что я не единственная такая умная. Бухаю и рыдаю по вечерам, весь вечер сижу и рыдаю.

-- Помогают ли друзья, семья, близкие? С кем-то ты это обсуждаешь?

-- Нет.



-- А коллеги по работе? Среди них есть близкие друзья? Или руководство -- каких вы отношениях?

-- Нет, я со всеми всегда на очень дистанцированных отношениях, потому что, я говорю -- мне сложно всегда в коллективе, потому что вот как-то так прям с детства получилось. Не знаю, почему. У нас да, у нас ребята есть… Там вот -- шеф-редактор, редактор-переводчик… Вот они, например, прям кореша. Там, иногда собираются. Меня, конечно, иногда зовут с собой на шашлыки-машлыки… Но я очень быстро там отсаживаюсь в угол и куда-нибудь смотрю в одну точку, потому что ну… Вот я не компанейский, в принципе, человек и со мной сложно выстроить вот такие отношения.

-- А помогает ли тебе от твоих начальников похвала?

-- Да, да, да. У меня очень молодой шеф-редактор и я пыталась с ним договориться, потому что он еще такой, конечно, «э-ге-гей», там… Естестенвенно, чтобы быть начальником даже над несколькими людьми, это надо провести над собой огромную работу. То есть, именно с психологической точки зрения, мне кажется, не все это понимают, в том числе, вот… У меня есть некоторые притирки с шеф-редактором, именно потому что я ему говорю, что, типа: «пожалуйста, не ругай меня, меня нельзя ругать». Вот я такой человек: меня надо хвалить, по-другому я просто не функционирую, у меня начинают буквы расплываться, мне кажется, что у меня там предложения не собираются, все выглядит криво и я начинаю хуже работать. Я вот чисто по-человечески его просила об этом -- хвали, хотя бы за какую-нибудь хрень хвали полную. Нет.

-- Когда ты в отпуске-то была в последний раз?

-- Я была в ноябре, я снимала диплом.



-- То есть, не так уж ты отдохнула.

-- Я вообще не отдыхаю в отпусках, это просто притча во языцех у нас, что Шурочка у нас не отдыхает. Потому что я мечтаю вот просто, я не знаю… Условная Турция, лечь, поползти с утра к бару, выпить холодного пивка, быть никем… Это моя мечта просто номер один сейчас, я готова просто все отдать за это.

-- Ты слышала про ретриты для журналистов, которые работают со сложными темами?

-- Нет, не слышала.

-- Такая тема: журналисты, правозащитники, уставшие от материалов про убийства, насилия и так далее -- они собираются некой группой, на неделю уезжают, живут в условиях диджитал-детокса, проходят терапию, групповую терапию и так далее. Кому-то это помогает, кому-то нет. Ты как к такому относишься?

-- Чтобы я, в свой отпуск, да еще с какими-то людьми вокруг -- серьезно? Да я хочу просто одна в углу сидеть и чтобы мне было тепло, все. Я не хочу видеть людей, понимаешь? Мне и так очень сложно с ними контактировать, это постоянно туда-сюда… Ты все равно, ну, вкладываешься в это общение, как-то строишь какие-то границы, не границы… Там, принципы свои, что-то такое. Ну, короче, общение с людьми, в принципе, очень сложная тема для внутренней работы. И поэтому чтобы еще в мой отпуск вокруг меня армия народа была -- нет, спасибо.

-- Смотри, выходит, что тебя может больше расстроить неосторожное слово шеф-редактора, чем какая-нибудь самая страшная тема, правильно?

-- Да.

-- Ты упомянула про династию журналистов в твоей семье, что мама работает. Ты похожа с ней в этом подходе? Она так же, как и ты, абстрагируется от плохих тем?

-- Да, она меня этому не сознательно, но учила. То есть, я у нее естественно выясняла -- что, а как на работе, там. С детства приходила тоже, вот, в редакцию, смотрела, что-то мне было страшно интересно. Ньюс-рум было моим любимым местом, однажды я заползла под стол в прямом эфире.

-- Вы обсуждаете сейчас работу, журналистику?

-- Да, у нас постоянно просто дома… Я говорю: если мой ребенок будет журналистом, я просто сдам его в детдом. Потому что дома ничего, кроме последних новостей, обычно не обсуждается. Я уже привыкла просто: вот я домой прихожу и мы вот че-то обсуждаем из сегодняшней повестки, из трендов. Я прихожу к подружкам -- там, я не знаю… Вот, мы все очень разные: там, одна -- визажистка, другая там, грубо говоря, бухгалтерша. И все уже привыкли, да, что я постоянно об этом говорю.

-- У тебя был какой-то период не отпуска, а в принципе, когда ты была не в медиасфере? Где-то ты работала вне журналистики?

-- Да, между первым набегом на «Вести» и вторым набегом на «Вести» -- они были просто короткие, просто я была мелкой. До «РИА». Я работала воспитателем в детском садике.

-- Сколько это было?

-- Месяц.

-- Как это случилось?

-- Это было ужасно (смеется). Ну, я такая тоже… Уже не было ни театрального, ничего. Я подумала, мне надо наблюдать за людьми, мне надо узнавать их характеры, это хороший повод работать с собой. Вот, например, я не люблю детей -- мне надо научиться с ними как-то взаимодействовать. Они меня за месяц довели.

-- Как это было в плане психологическом -- тяжелее, чем работать со сложными новостями?

-- Да, да.

-- Что тебя там довело, что заставило бросить?

-- Ты выкладываешься очень сильно, чтобы донести что-то до ребенка, чтобы с ним договориться, чтобы ему было интересно. Тебе должно быть также интересно, ты не можешь отключиться -- «я не здесь». У меня уроки, у меня внимание. Ты постоянно проводишь вот этот обмен с ними. А их много, они хотят бегать, прыгать, делать какую-то хрень. Со мной поругалось мое начальство: я была так счастлива, сказала -- отдайте мои деньги, я ухожу.



Приложение 4

Анастасия Ясеницкая

-- Для тебя стала журналистика ремеслом или ты погружаешься в каждую тему? Как у тебя происходит работа с темой -- в плане психологическом, эмоциональном?

-- Ну, во-первых, работа -- это работа. Ты если будешь эмоционально во всё это погружаться, тебя не хватит вообще ни на что и через некоторое время ты закончишь в дурке.

-- Как долго ты к этой мысли шла?

-- Всё это зависит, во-первых, от индивидуальных особенностей психики. Вообще… Я не думаю, что журналист «Медиазоны» сильно отличается от новостника какого-нибудь агентства или ещё в каком-то издании, потому что люди занимаются, в общем, одним и тем же: они рассказывают плохие новости. Когда я работала в «Слоне», я ночью вела онлайн из теракта в Ницце: в прямом эфире я там смотрела, как несколько километров трейлер едет по людям, по набережной. И, во-первых, у тебя нет какой-то паники или ещё чего-то, у тебя простая задача: тебе надо…

-- То есть, ты обычно разграничиваешь себя от происходящих чрезвычайных ситуаций?

-- Я не знаю, разграничиваю я что-то или не разграничиваю, просто когда происходит какая-то патовая ситуация, у тебя нет времени заламывать руки, плакать или еще что-то. Ты ставишь «строку» -- там-то там-то произошёл взрыв. Всё, дальше: «предварительно сообщается о стольких-то погибших, стольких-то раненых. На место выехали спасательные службы, бла-бла-бла, СК возбудили уголовное дело…»

-- Ты, скорее, про новости, про краткие заметки. А если материал большой, длинный -- как в «Холоде»?

-- Ну, ты в любом случае эмоционально в это вгружаешься, без эмоционального вгружения наверное, ты не сможешь написать хорошую историю, потому что иначе тебе не будет нравится, или ты не будешь понимать… Ну, это как, я не знаю… Как человек с синдромом Аспергера будет писать -- если ты не понимаешь, что там трогательного, что плохо или что хорошо, что, извините, ***… То ты не напишешь хорошую историю, но ты как бы… Но у меня это не вызывает каких-то особенных фрустраций практически никогда. То есть, меня довольно редко что-либо расстраивает, я бы сказала это так.

-- Можешь назвать всё равно, несмотря на всё вышесказанное, есть ли какие-то темы, которые более сложные? С которыми ты бы не очень хотела работать, потому что тебе с ними было бы нелегко, от которых ты бы вовсе отказалась?

-- Я бы отказалась только от скучных тем. Не знаю, какие-то финансовые тяжбы… Ну, сейчас, например, я на самом деле устала от темы пыток. Но я устала именно потому что эта тема стала для меня однообразной. Такое ощущение, когда ты пишешь тексты про пытки, они все одинаковые, на самом деле. Во-первых, бьют людей одинаково, пытают людей одинаково, процессы везде происходят одинаково -- люди подают заявления, к ним СК присылает какой-то бредовый отказ возбуждения дела, они снова пытаются возбудить дело… Это 5-6 отказов, потом вдруг внезапно, наконец, возбуждают дело… Может быть, потом они пытаются привлечь полицейских, сложно-трудно… Эти тексты -- они уже однообразные. Над ними надо уже ждать какой-то виток немножко и смотреть на это немножко с другой стороны. То есть, как-то писать аналитические тексты, там… Менять оптику и форму. Вот этот вот рассказ «как пытали человека» может быть, мне кажется, это моё мнение, не редактора, менее трудоёмким, например. Ты можешь просто рассказать историю кого-то, либо просто иначе на неё посмотреть. Ну, то есть, я не знаю, какие темы. В колониях меня ничего не пугает -- ну, в смысле, я не откажусь писать про насилие в колониях. Просто пытки стали скучнее. Домашнее насилие… Я бы, наверное, отказалась писать, передала тему про какие-нибудь преследования религиозные. Потому что я в этом не разбираюсь и просто есть люди, которые лучше в этом секут и проще им отдать тему, если ты там сам не горишь.

-- Про тебя кто-то может сказать, что «Настя сечёт в этом и в этом»?

-- Нет. Ну, я говорю, что я, во-первых, неопытный корреспондент и я не много ещё написала текстов, чтобы где-то взять и назвать себя экспертом. Скорее, просто мне… Я больше теперь знаю про какие-то сибирские городки и насилие в них. Если что-то произошло в Иркутске или в Улан-Удэ… Я легче могу мобилизовать каких-то людей, найти, получить какие-то документы.

-- Как случился проект «Холод»?

-- Всё довольно просто. Правозащитник Павел Гущенко, про которого я пишу текст, с которым я общаюсь периодически, написал мне вечером воскресенья, что, мол, есть человек, который расследовал это дело 17 лет назад, убийство двух девушек. И хочет поговорить. Вот, держи контакт. Ну, я ему звоню, и он просто на духу мне рассказывает свою исповедь, которую мы публиковали про то, как ему стыдно, что он не раскрыл это дело, что сидел за одним столом с убийцами. Мы публикуем этот монолог и в процессе я понимаю, что у этой темы большой потенциал, потому что там много всего и надо, конечно, ехать на место и разбираться с ней. В процессе я поняла, что нашей вот этой темой занимается Собчак и мы решили, что надо немедленно срочно туда ехать. Мы договорились с родственниками, что они нам всё расскажут -- нельзя ехать в пустоту, надо иметь какие-то завязки там. Родственники дали добро: они ещё советовались друг с другом, решили, что они хотят… Они были сначала против, потом они решили, что они хотят раскрыть подробности, потому что это их последний шанс. И, получается, я полетела туда вечером 6 января -- 7 января я была там.

-- Расскажи про общение с родителями этих девушек -- у тебя были какие-то сложности, опять же, в эмоциональном плане? Или уже за давностью лет разговор был достаточно обыденным?

-- Ну, во-первых, у меня сложности, потому что я аутист и я не умею разговаривать с людьми. Есть люди, у которых… Которые очень сильно к себе располагают, которым очень хочется общаться. Есть люди болтливые… В общем, есть куча разных людей, а я -- аутист. Мне тяжело складывать слова в предложения вслух часто. Но поскольку я же всё же не первый день работаю, я просто задаю людям вопросы. Тебе надо узнать как можно больше и всё. Ну, в последствии я научилась, например, при интервьюировании людей не перебивать их. Была у меня такая особенность -- задавать длинные вопросы, когда в процессе ты уже сам забыл, что задавал, они забыли тоже. То есть, я стараюсь сейчас в общении побольше молчать и давать им самим высказаться, выговориться и направлять. Ну, они люди довольно не глупые, адекватные, последовательные, «в себе» и с ними нет каких-то проблем. То есть, у вас всех общее желание добиться правды. Ну, они что-то от меня пытались скрыть, темнили, но это тоже такая вещь, что я, например, очень человек скромный достаточно. И я очень сильно стрессую, когда общаюсь с людьми, и я не могу давить на людей. Вот. Мне приходится делать это, мне надо, например, звонить адвокату, который не хочет со мной общаться и начинает раскручивать на какие-то документы. И когда тебе говорят: «Пошла в жопу», ты говоришь: «Нет, ну давайте всё-таки поговорим», хотя моё первое желание вообще не звонить человеку, который не хочет со мной общаться. Ты должен постучаться во все двери: тебя в дверь -- ты в окно, тебя в окно -- ты вылазишь из замочной скважины. Это очень большой стресс.

-- После работы над этим текстом у тебя был отдых, перегрузка? Может, тебе надо было отвлечься от него, в целом, от журналистики?

-- Ну, я чуть с ума не сошла, пока его писала. Реально, чуть кукухой не двинулась. Ну, тут ещё много факторов походят: во-первых, это первый мой настолько такой большой, такой важный текст. Во-первых, я впервые еду в такую большую, такую важную командировку. На меня потрачены деньги, на меня потрачено внимание людей, у меня большая ответственность, плюс я знаю, что мне дышат в спину другие журналисты. При этом история, которая у меня сейчас в руках, собранный материал -- он для меня невероятно ценный. Я понимаю, что это отличная история и ты хочешь её рассказать хорошо. У тебя концентрация ценности -- она на тебя давит. Ты хочешь побыстрее избавиться от этого, выпустить текст, потому что напряжение -- оно невероятно высоко. Ну, то есть, я люблю свою работу, люблю то, что я делаю, и мне очень… Я беспокоюсь, это как твой ребёнок, вот. И ты хочешь, ты так волнуешься, что что-то пойдёт не так, что, может быть, кто-то тебя обгонит, что кто-то… что-то произойдёт не то. Там же ещё есть такие вещи -- я уезжала и дорабатывала материал из дома, звонила каким-то людям -- и вот тебе надо там, например, добиться какого-то комментария родственника… Ты поговорил, взял основной мотив, но у тебя ещё остались какие-то моменты, которые нужно доработать, и ты по поводу них тоже с ума сходишь. А вдруг не встанет, а там же всё такое красивое… То есть, это очень сложно и это реально было одно из самого ценного, что я делала за последнее время. Настолько ценным, что мне иногда кажется, что я больше лучше ничего никогда не напишу, что, конечно же, не правда. На самом деле, напишу. Но… Ты очень сильно волнуешься за своё детище. Это нормально, это такой проект.

-- Как ты думаешь, для кого ты пишешь? Кто читает о не самых простых темах?

-- Ну, не знаю, все читают. Все любят истории. Все любят страшные сказки. Я правда не знаю, какая публика читает наши тексты. Мне кажется, обыкновенные люди, такие же как и все и везде. Мне кажется, даже про еду читает меньше людей, чем про это. У нас плохое -- это такая сюжетообразующая вещь. Если всё хорошо, то истории нет. Люди смотрят на «Первом канале» про плохие истории, люди смотрят на «НТВ» про плохие истории, люди читают в интернете про плохие истории… Просто мы живём в том состоянии, что какие-то ужасные вещи -- они более сюжетообразующие. Найдите книжку, где написано всё только про хорошее -- художественную книжку, где есть история, в первую очередь. Всё равно герой, даже если хороший конец, он должен пройти через какие-то испытания или какие-то сложные вещи. Ну, и жизнь наша такова, что хорошего в ней как бы напополам в плохим. Я не понимаю просто… Если ничего не происходит, то писать не про что.



-- Как ты думаешь, рассказывая о плохом, ты делаешь жизнь своих героев или мир чуточку лучше? Как ты думаешь, об этом важно говорить или это снова вопрос работы и ремесла?

-- Тут надо… Мы не занимаемся тем, чтобы кому-то отчего-то стало хорошо. На самом деле, это задача не журналиста. Журналист -- не активист, журналист не делает что-то хорошо. Журналист занимается довольно банальными, простыми вещами: как можно более, насколько возможно объективно, точно донести информацию о чём то, что ему кажется общественно значимым. То есть, моя задача -- не чтобы кого-то отпустили, чтобы кого-то не осудили или ещё что-то. Я не ставлю себе такую задачу, эту задачу должно себе ставить гражданское общество. Моя задача -- написать хороший текст. И я безумно рада, если это помогает кому-то. Но я не могу обещать, что это не помогает никому. Единственная моя задача -- это огласка. Я всегда повторяю себе фразу, что плохие дела -- они любят тишину, и мой маленький вклад в том, чтобы что-то, может быть, изменилось -- это делать плохие дела видимыми, значимыми. Не значимыми, но чтобы было стыдно, или чтобы люди посмотрели на это и сами для себя решили, сделали какие-то выводы. Я не знаю, может ли что-то повлиять. Как мы видим по последним… Во-первых, чтобы делать такие выводы, нужно понимать, что к чему привело. Я, например, не могу сказать со стопроцентной уверенностью, что огласка, например, по «московскому делу» помогла вытащить половину из колонии, потому что ты не знаешь, что происходило в этот момент у силовиков, ы не знаешь, что происходило в администрации президента… Но с большей вероятностью это всё -- совокупность факторов. Огласка, она в любом случае в таких делах важна. И я не ставлю себе никогда, никто из журналистов не ставит себе сверхзадачу выпустить кого-то или ещё что-то. Задача журналиста -- написать хороший текст, написать точную новость.



-- Можно сказать, что огласка -- это твой ресурс? То, что заставляет тебя дальше этим заниматься?

-- Я не знаю, что меня заставляет этим заниматься, кроме того, что я ничего больше не умею. Сейчас я ничего не умею, кроме того, чтобы… Писать хорошие новости и пока писать сносные тексты. Всё, больше ничего не умею, это моя жизнь, вот это информационный круг, в котором она вертится. Я тоже уже прохожу определенную профессиональную деформацию, я не смогу писать текст, например, про медицину, потому что я всегда буду смотреть правым глазом, что там происходит в колониях, по правам человека и прочее, просто потому что это уже… Ну, не моя работа, а отчасти моё призвание, может быть. Моя жизнь. И я часто забываю, что люди-то работают иногда на работе, потому что они деньги зарабатывают: они сидят 8-9 часов на своей работе и потом уходят. Проблема в том, что наша работа -- это наша жизнь, и это, отчасти, осложняет твою нормальную жизнь, потому что всё мешается. Ты работаешь на работе, рассказываешь про то, как людей там пытают, ущемляют их права. Потом открываешь «Твиттер», читаешь про это. Потом приходишь со своими друзьями-журналистами в бар и разговариваешь про это, а потом приходишь домой, твой парень -- журналист, он тоже разговаривает про это. И вся твоя жизнь абсолютно -- она в этом. И, при этом, часто твои друзья -- это твои коллеги. Вы поработали, потом вместе пошли выпили… Это становится чуть больше, чем работа. Хотя на самом деле, иногда от работы стоит отдыхать и оставлять себе какое-то место для других занятий, кроме всех вот этих вот ужасных, негативных историй. Мне кажется, что в любом случае это оставляет какой-то отпечаток… Но мне, например… Что меня заставляет дальше этим заниматься, кроме моей абсолютной профнепригодности в остальных сферах, это, наверное, действительно ощущение, что… Ты можешь всё равно что-то изменить. Ты не точно знаешь, что ты что-то изменишь, но… Кроме того, что тебе надо написать хороший текст, есть какая-то надежда, что ты этим текстом на что-то повлияешь. Этим можно кормить свое тщеславие -- сколько людей посмотрели на твою работу. Это затягивает. И плюс, когда ты видишь, что люди, про которых ты писал, внезапно выходят на свободу и… Это, ну… Тоже некоторое… Как это объяснить… Тоже воодушевляет, отчасти. То есть, ты не знаешь, помогает это действительно или нет, но у тебя есть хотя бы иллюзия считать, что помогает. При этом, ты живёшь, типа, не по лжи и абсолютно сообразно собственным взглядам, что многие не могут себе позволить, находятся сейчас в том состоянии, в котором находится наше государство. В том числе, мои коллеги по цеху, которым приходится мириться с цензурой или с умалчиванием чего-то, заниматься самоцензурой, мириться с чужой цензурой и вообще работать с подонками, часто получить свои деньги, потому что им надо кормить детей и как-то самим жить. А я живу роскошно, потому что я… Мне можно этого не делать.

-- Как ты думаешь, насколько профессиональное выгорание близко к тебе во всей этой ситуации? Ты боишься, что однажды ты настолько «наешься» всеми этими темами и нахождением в этой сфере, что у тебя случится перегруз, выгорание? Испытывала ли ты его в принципе когда-то?

-- Ну, я испытывала выгорание просто от того, что я очень много работала. Надо как-то, мне кажется, разделять, когда ты выгорел просто от того, что ты ужасно затрахался на работе, или там… Просто у тебя стрессовая сама по себе ситуация, хоть ты, не знаю, работаешь в порту… Грузишь ящики… Ты можешь выгореть оттого, что ты устал и много работаешь. А бывает другое выгорание, видимо, какое-то эмоциональное выгорание по поводу того, что происходит. Мне кажется, во-первых, я не могу про себя сказать с абсолютной точностью. Мне кажется, это должен говорить психотерапевт, или психолог, или психиатр.

-- А ты обращалась когда-нибудь к специалисту?

-- Я как раз начала после истории про «Клюквенную падь» искать себе психиатра, точнее, психотерапевта. Нашла себе с медицинским образованием, но это, скорее, был комплекс факторов… То есть, я поняла, что какие-то мои личные проблемы, проблемы на работе начинают синтезироваться в какой-то компот сложных задач, которые надо как-то решать. Если бы я была идеально здоровым, хорошим, психологически здоровым человеком, у которого было бы всё хорошо в жизни и я работала на этой работе, то, наверное, всё было бы проще. Но таких людей не бывает. То есть, я не скажу, что проблемы на работе -- это главные проблемы в моей жизни, но это одна из проблем. То есть, насчёт выгорания… Мне кажется, мы очень сильно подвыгорели всей редакцией после летних протестов. Но мы просто устали как собаки, потому что… Во-первых, лето началось-то весело -- с Ивана Голунова. Мы на Иване Голунове за эту неделю поседели все на голову, потому что мы на адреналине хреначили просто как собаки по 12 часов это дело «Медузы», в том числе. У меня молодой человек из «Медузы», я сразу с поезда, с другого текста приехала к суду, провела там до поздней ночи… Это супер-эмоционально затратная была вещь, мы очень сильно волновались, мы очень сильно злились, мы очень переживали и мы не позволяли себе отдохнуть ни секунды, пока человека не отпустили. А потом всё началось ещё веселее: непрекращающиеся летние протесты просто каждую неделю. Каждую неделю мы приходили, значит… У меня была шутка в «Твиттер», что каждые выходные мы с друзьями собираемся в оцеплении ОМОНа. И это довольно сложно: каждый вдень собираться с друзьями собираемся в оцеплении ОМОНа, а потом ещё всю неделю писать там -- кто кого избили, кого арестовали.



-- Ты как-то выныривала из этого, или такая мясорубка всё лето была?

-- У тебя вообще не было возможности никуда… Ну, я ещё решила, что я в отпуск-то съезжу осенью и сильно об этом жалела. Просто ещё некоторые коллеги в августе уехали в отпуск, а я не была в отпуске и просто… Мы сильно устали после всего этого. А потом без перерыва начались суды. Причём это невероятно быстро просто, с моментальной скоростью рассматриваемые дела -- по шесть «онлайнов» в день. Но мне ещё повезло, потому что… Из-за того, что нам донатят, мы начинаем потихоньку расширять штат, мы набираем побольше людей, поэтому нагрузка начинает распределяться равномернее и нам полегче. Вот. Но всё равно было сложно.

-- Отпуск в итоге был осенью после всего этого летом?

-- На самом деле нет, у нас просто была… Программа ретрита, такая экспериментальная, на которую нас направили. Неделю мы ездили… Неделю ездила одна половина редакции, неделю ездила вторая половина редакции. Мы ездили в Армению, но на самом деле, я ни хрена не отдохнула, потому что ты, во-первых, там с коллегами проводишь неделю, а во-вторых, вы всю эту неделю общаетесь с психологами, психотерапевтами по поводу вашего выгорания и проблем на работе. Это попытка как-то решить проблемы, которые у нас сложились, но это тоже работа. Сидеть где-то, неделю общаться со своими коллегами по поводу проблем на работе -- это ни хрена не отдохнуть.

-- А что это за ретрит?

-- Это People Need делает такие программы, но это, наверное, типа, off the record, потому что их сейчас признали иностранными агентами. Короче, они делают для правозащитников, для правозащитных юристов. Потом я съездила в Берлин на несколько дней, дней на пять, на награждение премией. Но я заболела, в общем, я не особо там отдохнула. В принципе, я не отдыхала довольно давно.

-- Что в твоей жизни есть кроме работы, куда ты сбегаешь от этих тем?

-- Нет. Я не занимаюсь ничем. Мне кажется, последняя книжка, которую я прочитала, была года три назад, просто потому что я ненавижу нарратив в последнее время. Плюс проблема в том, что мы все пишем про плохое: художественных книжек про хорошее не существует, а про плохое я читать не хочу -- я и так каждый день читаю. Я просто тупо смотрю сериалы, какие-то фильмы, я очень люблю мультики. Я адепт максимально тупого кино, доброго. Не знаю, я там могу каждые полгода-год пересматривать «Гарри Поттера», смотреть какие-то диснеевские мультики по несколько раз, смотреть старые голливудские фильмы я очень люблю. Я не люблю смотреть новое кино, я люблю смотреть старое, которое совершенно точно мне понравится. У меня просто был период запойной работы, наверное, как раз с конца октября по конец января, когда я вообще не выходила из дома неделями. Я хочу немножко научиться выходить их дома, потому что если ты не выходишь из дома и работаешь пять дней подряд, то человек с самыми огромными ресурсами психики будет чувствовать себя говном. В любом случае, тупо надо выходить на улицу, мыть голову, краситься, общаться с другими людьми. Надо иначе строить свою жизнь, поэтому сейчас я заново учусь делать вещи, вроде… Я иногда вспоминаю, с кем я дружу. Я просто собираю свою жизнь из говна и стараюсь сделать её похожей на жизнь нормального человека здорового. То есть, пытаюсь записаться в спортзал… У тебя ресурсов… Ну, человек не может быть постоянно влюбленным, человек не может быть постоянно в состоянии паники, человек не может быть в состоянии запойной работы -- у тебя ресурсов просто не хватает, рано или поздно ты просто сойдешь с ума или не сможешь работать нормально, на самом деле, или серьезно заболеешь, потому что организм рано или поздно найдет способ тебя выключить. Он сделает это своими методами. Я ещё не успела найти какого-то нормального психотерапевта, это просто здравый смысл. Радости жизни -- они должны быть, ты должен заниматься не только работой, надо о себе заботиться в каком-то виде. Я же не совсем дурак, я там потихоньку этим занимаюсь, то есть… Планирую свои выходные, придумываю себе какие-то активити, собираю друзей, то есть, я немножко выхожу из этого состояния. Мне просто кажется, что это повлияло то, что я… Вот меня повысили немножко, в связи с этим мне надо было набрать определенных «скиллов», мне надо было научиться писать тексты. Когда ты чему-то учишься, это занимает много твоих сил. Наверное, последние полгода этой запойной работы я чему-то училась. И не сказать, что я чему-то много там научилась, но сейчас надо немножко выходить в другой режим работы, иначе надолго всех не хватит. У нас есть определенные проблемы с коллегами, которые тоже в какой-то момент очень сильно начали работать, а потом очень сильно приходили в себя долго. И часто период восстановления после того, как ты переработал более разрушительный чем то, что ты сделал за это время. Не все умеют выстраивать баланс, надо его постепенно выстраивать.

-- Как думаешь, насколько вы помогаете друг другу в построении этого баланса?

-- Нет, у нас нет такого. Мы все люди довольно циничные, это раз. Во-вторых, мы все люди, которые понимают прекрасно… У нас довольно такой коллектив… В принципе, в «Медиазоне» всегда было хорошо с дисциплиной, мы такие бойцы невидимого фронта. У нас, во-первых, все занимаются всем всегда. У нас, например, все умеют писать новости, все умеют вести онлайн. У нас все должны уметь все и нет какой-то работы, которая плохая и хорошая. Ну, это такая школа, которая вышла еще из «Газеты.ру», например. В связи с этим у нас очень слаженный коллектив, у нас у всех практически одинаковая мотивация к работе. В «Медиазоне» работают всегда люди, не которые пришли поработать, отсидеть восемь или девять часов и уйти, и закрыли свой ноутбук или ещё что-то -- у нас все постоянно онлайн, у нас все постояло заинтересованы, всем все интересно.

-- Ты чувствуешь, что стала частью всего этого?

-- Ну да, в каком-то роде, ты становишься частью механизма, который работает, даже если ты… Потому что вы все двигаетесь вместе. Если, например, внезапно надо сдать текст вот сегодня вечером и падает какое-то количество расшифровок, то мы садимся всей редакцией и расшифровываем десять человек, например. Если нам срочно надо мобилизоваться, мы мобилизуемся и начинаем дружно работать, у нас никто не может остаться в своей работе один, у нас всегда можно попросить совета, всегда можешь рассчитывать на помощь, на совет.

-- Поддержка руководства, коллег помогает?

-- Ну, мне кажется, это единственное, что есть в моей жизни, потому что… Ну, это как-то естественно одновременное вытекает одно из другого, то есть, вы вместе работаете и вот вы друг другу помогаете. Если что-то случается, какая-то беда или еще что-то, коллеги всегда тебе помогут и всегда придут на помощь, они всегда помогут финансово, если у тебя случилась трагедия или ещё что-то.

-- У тебя есть в планах остаться там, нет мысли сменить когда-то работу?

-- Ну, во-первых, я буду думать о том, чтобы что-то сменить, когда я научусь всему, что может мне дать «Медиазона». Например, я внезапно вырасту из чего-нибудь. Пока я маленький подаван и… Работать объективно негде, это раз. Если ты хочешь заниматься правозащитной журналистикой, то адекватные мест, типа, раз-два и обчелся: все со своими проблемами. И сейчас даже не то что правозащитной журналистики не осталось, сейчас просто журналистики не осталось, все очень плохо, работать реально негде. То, чего не хватает, если отбросить правозащитную тему, в изданиях серьезный дефицит хороших редакторов. Редактор -- это 50 процентов успеха текста. Мне кажется, даже 60. Хорошая или плохая редактура может сделать текст великолепным или уничтожить его. Редактор -- это тот человек, который всегда будет тебя страховать, всегда скажет тебе, где ты ошибся, это твой авторитет, он тебя всегда ведет. Корреспондент, особенно такой юный, как я, без редактора -- это просто потерянный щенок в лесу. У нас опытные редактора, у которых всегда можно попросить совета, которые всегда тебя будут страховать, чтобы ты не облажался. Это те люди, которые прикроют твой тыл. Это нормально, ты не можешь постоянно на это реагировать так, как на это реагируют нормальные люди, поэтому у тебя притупляется восприятие чего-то. Я когда пишу про пытки -- я не представляю ничего в ярких красках, я просто работаю с фактом и текстом. Но сесть заплакать, ходить с плохим настроением, из-за того, что я прочитала там какие-то ужасные вещи -- нет. Ты не переживаешь, но не так сильно. Просто через тебя проходит такой поток информации постоянно, что ты просто к нему невосприимчив, ты начинаешь его препарировать, как хирург. Бывают люди с разным уровнем эмпатии -- это абсолютно нормально. У меня есть люди, которые донатят «Медиазоне», но видеть наши новости не могут. Ну, они тупо реально расстраиваются, плачут, им страшно, им больно -- я их реально понимаю, они просто другие, им нельзя работать в такой работе. Как и люди, которые падают от вида крови, не могут быть врачами. Люди, которые ненавидят детей, им лучше не надо становиться воспитателями в детском саду. Это отбор: если я так долго работаю в этой сфере, значит, я человек, с низким уровнем эмпатии. Другой человек, с более высоким уровнем эмпатии, уже на моей стадии… Я уже 2 года, или 3… 2,5 года… Ну, просто, я прошла. А были люди, которые не прошли. Просто я такой человек. Но при этом, у меня есть такой чит -- меня просто в клочья разрывает аудиозапись. Я начинаю плакать от звука человеческого голоса, который рассказывает про свои проблемы. Я спокойно могу написать про то, как Дарью Сосновскую избил мент, но когда я слышу в подкасте про то, как у неё начинает дрожать и она начинает рассказывать, как её избил мент -- я начинаю рыдать. Не знаю… Аудиовизуальная информация, аудиоинформация -- человек, который говорит… Мне было очень тяжело, когда была «Зимняя вишня»: в воскресенье вечером она начала гореть и в ночь с воскресенья на понедельник мы стали слушать… Там чуваки поймал МЧС-ников и поставил ютуб на трансляцию, как МЧС-ники входят и, типа, там: «Мы нашли сгоревший вот этот кинозал, в котором там сорок трупов детей». Всё это время мы писали про сгоревших детей, каждый сраный день, с утра до ночи в новостях. Эта история очень сильно ***. И самое страшное, что могло случиться со мной в ленте -- натолкнуться на записи звонков детей, которые, сгорая, звонили своим родителям и просили их помочь. Это ужасная вещь и ещё вещь, которая страшно долго заставила меня плакать -- это стрельба в гей-клубе Орландо, где чувак звонил своей матери. В туалетной кабинке, когда к нему приближался убийца. Это какие-то для меня артефакты, которые ужасно меня трогают. Возможно, я могла бы с этим работать, но… В моей работе, я считаю, что они лишние. Это голове эмоции, в моей новостной повестке я такие вещи избегаю, потому что мне они не нужны. Это сложно, это тяжело. Именно какие-то прорывы эмпатии у меня случаются вот в таком виде. В текстовом виде не очень. Ты перестаешь переживать за героев своих текстов, потому что иначе ты отъедешь в дурку. Возможно, у нас в редакции коллективный ПТСР. Возможно, наша психика уже претерпела такие деформации, которые не сделают из нас нормальных людей. Ну, че поделаешь, должен же кто-то заниматься этим, в конце концов. Так или иначе, наша башка нас бережет, такие дела. Иначе с ней были бы беды.



Приложение №5

Михаил Шевелев

-- Сколько тебе лет?

-- 21.

-- Как давно ты работаешь журналистом?

-- Года два суммарно.

-- Расскажи простыми словами чем ты занимаешься как журналист? В чём состоит твоя работа?

-- Ну, смотри, это видоизменяется периодически. Сейчас я занимаюсь периодически длинными текстами -- ну, такими, неделю пишу, в основном. Потом -- записью подкастов и ведением прямых трансляций со всяких историй, типа митингов.

-- Это всё в рамках издания…

-- МБХ-Медиа.

-- Скажи пожалуйста как бы ты описал круг тем с которыми ты работаешь? Про что ты пишешь?

-- Иногда это такие истории, условно говоря, эта история про контрактника, которого посадили -- вот это довольно типичная для нас история. Такая, где сейчас это родители каких-то мирных детей, которых ни за что посадили просто потому что почему-то. Пишут нам, мы связываемся с адвокатами, с родственниками, узнали эту историю и рассказываем. Вот. Но сейчас моя специализация -- это, в первую очередь, какие-то московские штуки типа… Ну, когда там люди недовольны, типа, реновацией, ну и все протестные вещи -- «московское дело», и так далее.

-- Как ты считаешь: то, про что ты пишешь -- это что-то такое острое, чувствительное, непростое? Как сам охарактеризовал бы?

-- В смысле для меня или вообще для всех?

-- Для тебя.

-- Ну, конечно, если бы это не задевало меня, наверное, я бы старался бы этого не делать. Чаще всего это задевает меня лично.

-- Ты сам выбрал эту направленность?

-- Ну да.

-- То есть, у вас в редакции нет редакционного задания, вы сами берёте темы?

-- Нет, ну есть истории, когда… Во-первых, есть какое-то количество людей, которые не готовы как-то сужать свою направленность на чём-то конкретном и они распыляют себя. Ну, и есть какие-то вещи сиюминутные, когда что-то нужно сделать, независимо от того, чем ты в общем занимаешься. Когда правительство уходит в отставку, все стараются заниматься этим. Вот. Но в целом если ты на летучке постоянно занимаешь эти темы, все уже понимают, что ты в этом разбираешься, ты поймаешь себя.

-- С каким материалом было тяжелее всего работать в психологическом плане?

-- Слушай, не знаю. С одной стороны, меня конечно потрясла тогда эта история, которая с Соколовым. Ну, она всех потрясла, ну это ***. Ну это производит впечатление и ты потом сидишь день и такой вау, круто. Ну, там, условно говоря, когда ты ведёшь весь день трансляцию с митинга, и постоянно там на твоих глазах людей там бьют и задерживают и ты ничего не можешь с этим сделать и они не могут -- потом вечером ты тоже приходишь… Когда ты в каком-то… Когда ты работаешь, немного отключается и ты понимаешь, что тебе нужно работать. И потом ты приходишь вечером отдыхаешь и это, короче, когда давит.

-- Ты же не можешь постоянно после таких встрясок брать отпуск или отгул -- как ты себя включаешь обратно во всё это? Как ты мобилизовывал себя на то, чтобы продолжать работать?

-- Слушай, не знаю, а тогда вот летом это было как-то так что это даже не каждую неделю, а что-то происходило каждый день. И это всё началось ещё с Голунова. Так что груб говоря когда было 5 дней с момента задержания Голунова до его освобождения. Ну вот эти 5 дней не только я но и все вообще журналисты -- ну там как бы не существовало других тем особо и все просто… И ты как бы не выходишь из этого состояния особо. Бывают какие-то периоды, условно говоря, когда закончилась острая фаза протестов в сентябре, то, наверное, было долгое довольно, месяца 2-3, когда я ну почти ничего не делал. Ну в смысле я не делал ничего крупного. Не то чтобы я решил отстранится, просто оно закончилось уже и там нечего делать. Ну, и нужно было как-то выдохнуть, да.

-- Ты брал отпуск?

-- Да, я брал отпуск. Ой, да, первое, что я сделал после… Ну, короче в конце сентября я уехал на 2 недели… Переключился, потом вернулся, ну и всё равно тоже работал на какие-то другие темы.



-- Как ты считаешь, насколько твоя работа летом протестным -- насколько это всё помогало? Твоя работа приносила что-то обществу, как ты к этому относишься?

-- Мне хочется надеется что, конечно, да. Ну, в смысле, точно абсолютно -- не было бы нашей работы много кого… Голунов был бы не на свободе, Устинов и ещё куча народу сидели бы. В этом смысле полезно. Другое дело, что хотелось бы решать какие-то другие немножко задачи, типа, чем просто пытаться добиться условного срока людям, которых вообще не в чем обвинять. На такие вещи -- помощь общественному давлению, собственно, надавить на власть -- наверное журналистика способна сейчас. Решать какие-то крупные задачи -- наверное нет.

-- А ты разграничиваешь журналистику и активизм?

-- Да-да, я стараюсь… Ну, я как бы… Сложный вопрос. Короче, я стараюсь держать типа холодный ум и не вставать ни на чью сторону и не быть активистом. Но при этом как бы случается условный Голунов и кто я -- журналист или активист? Это абсолютно пересекается. Не надо было бы мне работать на московских протестах, я бы туда просто так пошёл. Но я работал.

-- Когда ты работал с историей Соколова или про протесты писал, то ты абстрагируешься от этих людей, или просто не можешь? Насколько ты сам оцениваешь своё вовлечение? Ты пытаешься как-то держать дистанцию и не слишком «страдать» по каждому?

-- Слушай, у меня было какое-то такое… Вот после одного из первых митингов я как-то вечером пришёл домой и прям сильно переживал, и я подумал, ну, это не дело… Если переживать я буду, ничего путного не получится. И потом я постарался как-то, типа … Спокойнее к этому относиться. Хотя конечно, там многое… Ты приходишь в суд и там человек сидит в клетке рядом и его осудят… Ну, сложно всё равно не сочувствовать ему.

-- Почему ты пошёл в МБХ-Медиа? Как так получилось, что ты выбрал достаточно узкую специфику?

-- Слушай, потому что мне не кажется, что просто сейчас «The Village» -- это важное издание. Я со всем уважением там к «вилладжам» и так далее, но просто мне было бы сложно писать, типа, там про 10 новых баров в Москве в январе открывшихся, в то время, как людей там на 18 лет сажают. Вот этим летом примерно одновременно с тем, как протесты начались, я пошёл, и у меня была возможность пойти на маленькую стажировку параллельно с МБХ-Медиа в Спортс.ру. Я туда походил, но мне было конечно очень тяжело: ну, вот я сегодня в пятницу вечером сижу слушаю про то, как работает отдел продаж, как там всё устроено и так далее. А на следующий день *** людей -- у меня некоторый диссонанс происходил. Я понимал, что не могу я сейчас про спорт писать. И я как-то перестал это делать.

-- Были какие-то периоды работы в «МБХ-Медиа», когда тебе хотелось, если не уволиться и не сменить работу, то взять какую-то паузу?

-- Уволиться регулярно хочется. Ну, просто постоянно есть чувство, что ты -- ну есть такие вспышки, как с Голуновым, с Устиновым тем же, ещё с кем-то из разряда, когда как будто на что-то влияешь, но в основном так вот, если перманентно, то у тебя просто ощущение, что ты в стол пишешь, что ты ни на что не влияешь вообще -- ну и зачем тогда это? Ну, а потом что-то происходит, я такой: «вау».

-- Когда ты видишь какие-то результаты своей работы -- это даёт тебе ресурс?

-- Да, на следующие пару месяцев. Пару месяцев я такой взбудораженный хожу, ну, а потом отпускает немножко.

-- Насколько тебе помогает твой коллектив, руководство -- есть ли коммьюнити, вытаскиваете ли вы друг друга из таких состояний?

-- Я знаю, что типа довольно много народу даже не в МБХ, а в целом, журналисты пьют антидепрессанты, например, и ходят к врачам. Хотя не уверен, что это специфика журналистов -- ну, этого довольно много в мире. Ну, нет такого, не то что бы мы устраивали какие-то тренинги, корпоративы, ретриты… Нет. Ну как-то все справляются, не знаю.

-- Ты сказал про психотерапию: ты сам когда-то обращался?

-- Нет. Ну, я пару раз задумывался… Да я даже задумывался не только в ключе работы, и в ключе работы тоже, но там до дела не дошло. Можно пить ещё. Ну как-то, в общем, короче, мне кажется, что самый лучший способ вообще психологического восстановления -- это активная работа. Когда ты входишь в какой-то… И когда ты выпадаешь из этого, день сидишь просто на месте, становится грустно. А если ты второй день просидел -- тебе ещё грустнее, ну и так далее.

-- Помогает запойная работа?

-- Я стараюсь. Не всегда это получается, но это помогает, мне кажется.

-- У тебя были намёки на выгорание?

-- Такое бывает, но я бы не сказал, что это выгорание, потому что мне кажется, что выгорание -- это когда именно от профессии устаёшь, наверное. А тут просто, скорее, отчаяние от ситуации. Собственно, это примерно то, что происходит раз в 2-3 месяца -- «зачем я всё это делаю?», «что-то как-то мне надоело»… Ну, да. Вот такого «выгорания-выгорания», наверное, нет, не было.

-- В твоей жизни есть что-то из сферы медиа, или не медиа, на что ты отвлекаешься от «МБХ»? Работа проникла в жизнь, или ещё не полностью поглотила?

-- Нет, ну работа, конечно… Это, конечно, основное, что я обсуждаю с друзьями. Я стараюсь уходить немного от журналистской тусовки, потому что тоже это специфическая история. Но, безусловно, там круг тем -- он определенный, он связан с политикой, условно говоря… Ну, конечно, есть какие-то параллельные истории… Не знаю, вот я сейчас футбол смотрел.

-- Что ты читаешь?

-- Спортс.ру читаю иногда, да… В смысле из средств массовой информации?

-- Да.

-- «Вилладж» иногда читаю (смеётся). Не знаю, я мало… На самом деле, мало читаю каких-то больших внушительных текстов, потому что как-то не нахожу там для себя интересных, вот. Но основной источник информации для меня -- телеграм. Я подписан просто на миллиард каналов -- понятно, что это определённый круг изданий от «Новой газеты» до…

-- Какую тему ты предпочтёшь среди других и какая наименее твоя?

-- Слушай, ну вот сейчас я на таком… Это довольно быстро меняется. Ну, вот тоже, собственно, в октябре-ноябре я всё время ходил, ничего не делал, я имею в виду по длинным текстам, а я ходил в суды. И когда ты ходишь в суды -- это такая довольно расслабленная работа. Нет, ну «Медиазона» это делает здорово. Если это какое-то крупное важное заседание и нужно вести важный онлайн -- то это серьезная работа. А иногда бывает ты приходишь просто дождаться решения. В целом, ты просто сидишь и нормально, и через три часа кого-то штрафуют на 30 тысяч -- и хорошо. Вот сейчас, если говорить про темы, ну, вот я последний большой текст делал про… Когда на юго-западе Москвы люди протестуют против строительства новой ветки метро, потому что её будут строить под их домами и у них будет вечная стройка, и их дома треснут, и это всё Собянин хочет их убить. Ну, условно. Они сами на меня вышли и мы поговорили сначала по телефону, потом я понял, что, наверное, это тема, обсудил с редактором и договорился к ним приехать. Приехал и мы часа полтора просидели, человек пять мне рассказывали вообще в чём суть, почему они недовольны, последовательность событий и так далее, прислали мне кучу документов, я это потом всё собирал… А потом в конце этой недели они собрали человек сто, чтобы перейти дорогу -- это такой знак протеста. И я приехал тоже туда, посмотрел на это всё, пофотографировал и у меня как бы получилась такая репортажная часть, ну и часть про явление. Ну, плюс я кому-то позвонил, взял у кого-то комментарий… Вот, и это была такая для меня довольно нудная работа, честно говоря, потому что… Абсолютно классическая, честно говоря, ситуация: ну, понятно, что очень, конечно, плохо, что метро будут строить под их домами. Но что бы я не написал, кто бы не написал -- метро всё равно построят. Метро -- это такие деньги, и такие там уже проекты и так далее, что… Боюсь, там эти 500 человек недовольных никого не волнуют. Сейчас мне больше всего нравится записывать подкасты -- но это совсем уже такая не политическая история. И сейчас это доставляет мне больше удовольствия.

...