Психоэмоциональный аспект профессиональной деятельности московских журналистов работающих с сензитивной тематикой



-- Как думаешь, насколько нужна эмпатия журналистам? Насколько нужно сочувствовать людям или нужно просто себя оградить, свою психику поберечь -- как ты думаешь?

-- Слушай, мне кажется, что странно вообще работать в таких изданиях без некоторой эмпатии, без сочувствия этим людям, потому что если ты не сочувствуешь… Есть некоторое количество изданий, где профессиональных требований от тебя не больше, а денег ты будешь зарабатывать больше. Но тут… Ну, не знаю, у нас есть девочка -- Вика -- у неё лучше всех получаются вот такие человеческие истории. Я часто наблюдаю, как она переживает. Она прямо очень глубоко погружается в героя. При этом, у меня не всегда это получается, а она очень, ну… Потом какой-то фидбэк от какого-то героя, от других людей каких-то, которых тоже волнует эта проблема. Как-то ей помогает это… У меня вот эта история про контрактника -- мне потом его папа на следующий день, как вышла статья, позвонил и сказал какие-то ну просто абсолютно банальные вещи: «Михаил, спасибо вам большое», «Ну, спасибо, в общем, помогли». И это тебя очень… Хотя, ну, казалось бы: обычное спасибо. Но ты чувствуешь, что человеку это важно и тебе это важно, это работает.

Нет, наверное, если ты будешь избыточно переживать каждую историю, то ты, действительно, вскроешься через 3 месяца. Да, тут, конечно, нужно знать меру, потому что… Это чувствительные истории и если переживать каждую, то тяжело. Какая-то гармония должна быть, да. Но, конечно, нужно сочувствовать. Но воспринимать это как личную трагедию каждый раз тоже невозможно.

-- У тебя есть прогноз для себя -- ты представляешь себя в таком же режиме в следующие пару лет?

-- Нет, честно говоря, я не думаю, что я смогу десятилетиями этим заниматься. Собственно, когда эта история с подкастом и ещё с чем-то -- это для меня такой уход в сторону, и я пытаюсь понять -- как дальше. Я понимаю, что всё время вот так с этим работать не могу. Но я пытаюсь найти какой-то баланс, это постоянная история.

-- Что ты думаешь о ретритах, которые устраивают для правозащитников, журналистов, которые работают с чувствительными темами? Сам бы поехал?

-- Слушай, ну, вот сам бы не поехал, а вот если кому-то надо -- то пожалуйста. Не знаю, я просто… Ну, я, кажется, немножко другой человек… И мне… Я думаю, что мне ещё хуже станет от таких коллективных историй. Я как-то вполне умею справляться со своими переживаниями самостоятельно, мне на этом этапе это не надо. Иногда просто нужно… Ну, вот я в конце сентября полетел в Грузию и там был ещё какой-то последний митинг, но я уже тут был, это всё… И я улетел. И я понимал, что если сейчас я буду следить за этим, я наоборот вообще не выдержу. И я просто выключил телефон, вечером включил.

-- Бывает чувство вины, что ты что-то пропускаешь?

-- Бывает. Да, такое часто. Ну, типа, не могу вспомнить, что последнее… Это же ещё такая работа, когда у тебя нет чёткого расписания, графика. Условно говоря, в какой-нибудь там вечер вдруг задерживают Илью Азара у него дома и увозят, а ребёнка оставляют в квартире открытой. Ну, и тут просто ты едешь. Ты можешь при этом отключиться от этого и никто тебе ничего не скажет, но, в целом, ты постоянно так или иначе находишься в каком-то… Ну, оно где-то вот здесь.



Приложение 6

Константин Валякин

-- Расскажи, сколько тебе лет и чем ты занимаешься в «Батенька, да вы трансформер»?

-- Меня зовут Костя Валякин, мне 22, я редактор рубрики «Та самая история» самиздата «Батенька, да вы трансформер». Что это значит? Надо чуть-чуть пояснить, что самиздат «Батенька, да вы трансформер» -- почему он трансформер? Потому что мы исследуем мир, трансформации, явления и все глобально, что меняется. То есть, по нашей гипотезе в мире наступил постапокалипсис и его никто не заметил, и все мы с вами живем в эпоху постапокалисиса. Соответственно, мы как исследователи препарируем реальность и понимаем, что и как произошло и поднимаем эти трансформации. Самое главное для нас -- чтобы в теме была трансформация. Это глобально, чем занимается самиздат. Чем в нем занимаюсь я? Раньше я был просто редактором текстов, я брался за разные темы -- точно так же, как и другие редакторы. Но с сентября этого года я полностью сосредоточен, в первую очередь, на рубрике «Та самая история» -- это очень древняя рубрика, она появилась почти сразу, как появился самиздат и изначально это был набор, скажем так, баек, веселых история, которые произошли с людьми. То есть, с человеком что-то произошло, он не умер и он может рассказать о своем опыте -- ну, как он не умер, и как это весело и забавно получилось -- преодолеть те преграды, которые он сам себе построил.

-- Совсем разные области могут быть, абсолютно?

-- Да. Изначально это писали какие-то читатели, но в целом, все было ориентировано на то, что люди сами присылают свои какие-то истории, редактор самиздата их минимально правит и публикует as it is. Потом это стало развиваться, стало понятно, что тексты, которые присылают, нужно редактировать, потому что они приходят совершенно, ну, не всегда в нужной кондиции. Плюс навык редактуры, в целом, у самиздата со временем поменялся, вырос уровень, наверное, и так далее. Стал более серьезным подход и, собственно, сейчас рубрика «Та самая история» не просто про то, что с человеком произошло случайно где-то там и он рассказывает вдруг, у нее есть несколько очень важных… Да, мы сохраняем формат, что человек сам себе создал проблемы -- напился, поехал куда-то, встрял в какую-то историю и пытается из нее выбраться. Но, при этом, мы же и… Самое главное, на чем мы сейчас сосредоточены -- мы смотрим на большие события, трансформации, которые происходят в мире, через маленькое. То есть, от частного к общему. Соответственно, каждая история, которая нам приходит, должна отвечать этому признаку, за ней должно быть что-то большее, она должна как-то вписываться и объяснять глобальный контекст. В этом смысле, если брать истории, которые выходили за последние полгода, в каждой из них можно проследить эту трансформацию того, что у нас есть частная история на переднем плане и через нее мы рассказываем о чем-то глобальном и, при этом, вписываем это глобальное в глобальные события в мире в целом. Все переплетено, по Оксимирону. Суть моей работы в том, что я получаю письма от читателей, это первая часть. Вторая часть -- я делаю запросы какие-то точечные, когда нам нужны какие-тог особые истории. Ну, и в целом -- я взаимодействую с людьми вокруг, говорю им, что мне нужны ваши истории. То есть, я постоянно нахожусь в поиске, и плюс все мои знакомые знают, что я этим занимаюсь и они стараются мне тоже скидывать истории. Если раньше это были в большей степени письма от читателей, то сейчас мы также сами подключаемся к поиску. Соотвественно, очень много историй, которые сейчас выходит -- они основаны на каких-то тредах в «Твиттере», или там на каких-то постах в «Инстаграме», когда люди чем-то поделились и из этого вырос какой-то пост. Мы потом связываемся с этими людьми, объясняем им суть нашей рубрики, вместе с ними беседуем и их какое-то событие… Понимаем, про что эта история, потому что человек сам не всегда понимает, про что его история. И помогаем ее ему рассказать. Собственно, суть моей работы в том, что я связываюсь с людьми, разговариваю с ними, помогаю им писать текст как редактор -- задаю им уточняющие вопросы, прошу с них план. Большая честь текста пишется людьми, какой-то костяк. И после того, как я получаю костяк, я понимаю -- ну, что-то базовое есть, а дальше происходит второй этап -- чаще всего я с ними созваниваюсь и дальше уже… В этом смысле, специфика моей работы в том, что я не до конца редактор. Я редактор, но при этом я еще и пишущий редактор, потому что часто та информация, которую люди пишут сами, ее не хватает, чтобы сделать из нее полноценный текст. Соотвественно, в этот момент я становлюсь автором, иду и разговариваю с человеком, беру у него интервью, пытаюсь понять, о чем эта история, вписываю ее в глобальный контекст и рассказываю ее от имени человека. Все тексты, которые выходят, они как бы написаны от первого лица. На самом деле, они написаны в соавторстве со мной. У большинства этих текстов я полноценный соавтор. Не у всех -- есть истории, написанные очень чисто, которые нужно только редактировать. Я работаю не с профессиональными журналистами. Суть в том, что каждый может стать автором самиздата. У нас не очень большая команда. «Теми самыми историями»… За них полноценно отвечаю я. Но, естественно, работа таким образом выстроена -- когда я готовлю текст, на стадии первого черновика мы читаем его всей командой. То есть, у нас есть день недели, когда мы все читаем тексты друг друга и высказываем свои соображения. Соответственно, потом, когда текст уже готов, на финальной стадии я показываю его шеф-редактору, он оставляет какие-то свои комментарии, если считает, что с текстом еще нужно что-то поделать. Иногда сразу отдает, дальше он идет к главному редактору на финальную вычитку, заверяется им и текст выходит.



-- Тебя не отталкивают какие-то истории?

-- Суть в том, что главное понять -- про что эта история. Если она о чем-то нам глобально рассказывает и ее… Есть два пути: мы видим истории, которые нам о чем-то повествуют, но там пока ничего непонятно. Когда мы понимаем, что эта история явно о чем-то глобальном и супер-крутом. И есть второй путь -- это когда нам на почту приходит письмо о том, что чуваки сделал 15 операций на члене с 12 лет, и ты как бы сразу с первых абзацев понимаешь, что здесь очень крутая фактура. Этот текст будет очень личным, очень мощным. Но ты пока не понимаешь, про что это и тебе нужно придумать, как это встроить, о чем будет эта история.

-- Из последних материалов -- какой тебе показался самым тяжелым по разным причинам?

-- Сложно, смотри. Надо просто оговориться: может быть, это профдеформация, может быть, это в принципе оптика, с которой я подхожу к материалу. Но у нас нет… Вообще, чем больше крутой фактуры, чем больше условной жести… Необязательно чем больше жести равно круто. Но часто что-то детское, непривычное, страшное вообще-то интересует тебя с первых строчек. И это то, о чем не рассказано. То есть, я не могу сказать, что есть какое-то отвращение, сложность эмоциональная, истощение от работы с такими темами. Скорее… Нужно сказать, что «Та самая история» -- это не монологи и это не тексты журналистские в привычном плане. То есть, это что-то на стыке такой литературы, при этом, нон-фикшн абсолютный -- ничего не выдумано, все реальные факты. Но сам подход к созданию этих текстов -- он литературный. И для тебя, как для редактора, когда ты видишь какую-то интересную тему, тебе хочется поработать просто и понять в какую форму ее можно облечь. Любая сцена крутая, как кого-то условно режут, или как лежит полумертвый человек, и мы в деталях описываем, как это выглядит -- на самом деле, ты ощущаешь это… Ну, ты не смотришь… Я не знаю, я не то чтобы включаю в этот момент эмпатию. Я могу эмпатировать человеку в тот момент, когда я с ним разговариваю. На самом деле, я эмпатирую героям, но это совершенно не мешает мне эмоционально… Ну, то есть, я не чувствую… Может, у меня какие-то проблемы с образностью, но я не чувствую никаких проблем, в том смысле, что когда я общаюсь с человеком -- да, я могу ему сочувствовать, я могу понимать, что это жестко, что это страшно, но это не включает во мне никаких барьеров. То есть, у меня не срабатывает никакого стоп-сигнала, что «это слишком», «мы этим заниматься не будем», нет. До тех пор, пока это условно законно -- почему бы и нет. Моя работа в том, чтобы описывать мир таким, какой он есть. В этом смысле, я не отступаю, у меня нет вот этого… Знаешь, просто ты сказала про разграничение, но его нет. Я не могу сказать, что я прихожу на работу -- так, сейчас я работаю и у меня отключается сознание, а вот когда я выхожу с работы, начинаю думать об этих бедных людях и сопереживать. Нет, я сопереживаю им все время, но это не влияет… Ну, то есть, это не парализует меня.

-- Какие-то темы тебе более неприятны чем остальные?

-- Я могу сказать, что мне над такими темами интереснее работать. Когда тема легкая, мне, скорее, она меньше… Когда я поговорил с судмедэкспертом и спустя там полтора-два часа разговора, у меня была полная схема того, в каком порядке и как именно разрезается человеческий организм после смерти, и по каким признакам можно понять, от чего человек умер. Вот это же… Ну, это же совершенно разные вещи. С точки зрения какого-то журналистского материала, тебе кажется, что вау, вот это хорошо.



-- Это все про текст. А ты сталкиваешься в своей работе с фото-, видеоматериалами, аудиозаписями?

-- Мне кажется, это немного разные вещи. Как объяснить… Я до этого говорил, что я не различаю, что у меня этого барьера -- я работаю или я слушаю историю в первый раз. Но я вот сейчас подумал -- с точки зрения потребления, это разные штуки. Потому что есть… Короче, материалы, которые приходят ко мне, когда я на работе, или которые я потенциально рассматриваю, как что-то, о чем я могу написать, и материалы, которые я слушаю в других медиа -- совершенно по-разному во мне откликаются. Из того, что меня впечатлило, например, не так давно -- ну, если… Несколько раз повторил, что это «***», пока слушал. Это подкаст «Холода» про «Трассу 61», про маньяка, который несколько лет… Ну, то есть, меня возмутило одновременно и то, как там вели себя полицеские, естественно, и вообще работа системы, и в целом, очень… Ну, подкаст построен таким образом, естественно, это инструменты, которые вызывают у тебя сочувствие. Когда включают запись прямой речи отца одной из девушек, как он ездит по маршруту, по которому ее везли -- ну, это все работает на мне, естественно. И как читатель, как потребитель, я это все равно чувствую. Может быть меньше, чем те люди, которые с этим не работают совсем, но все равно чувствую. И, наверное, справедливо сказать, что я не работаю с фото и видео. И, на самом деле, я довольно нежный в этом плане человек -- если на видео написано «шок-контент» и я понимаю из описания, что это за видео, мне далеко не обязательно на него нажимать. То есть, бывают видео с мест терактов -- я не нахожу в этом ничего завораживающего, я редко их включаю и мне не то чтобы нужно мясо, фарш. Ну, то есть, я понимаю, что будет ***, если я сейчас включу, и, скорее всего, я его не включу -- зачем оно мне надо. Моя психика вполне спокойно без этого проживет. Отсюда можно сделать вывод, что на самом деле, я довольно чувствительный и избегаю подобных тем.



-- Насколько для тебя человек в этой истории реален? Он не обезличен?

-- Это важно, он реален. И важный аспект этой работы, в целом, «Той самой истории», почему мне кажется, что это довольно удачная рубрика -- потому что… Ну, «Та самая история» -- это не интервью с расшифровкой. Это именно полулитературная форма. На самом деле, я редко расшифровываю интервью, у меня нет расшифровок. Я включаю диктофон, начинаю разговор и у меня в руках всегда в блокнот. И в блокнот я записываю тезисы. Иногда, если очень нужно, я записываю цитаты и тайминг. Типа, «отец бил», «мать нас не любила» -- ну, условно. И потом, когда я пишу уже сам текст, я иду по этим пометками и это просто мой план. Я иду по ним, воссоздаю текст, но я не переслушиваю его почти никогда. То есть, для меня это как изложение и тут важна попытка… Вот ты говоришь: «реальный человек» -- конечно он реальный. Мне важно понять, как он думает, мне важно понять его логику, чтобы писать этот текст от его имени, потому что этот текст написан мной, но подписывается самим человеком. В таком смысле, важно, чтобы я понимал этого человека. Потом, когда я дописываю текст, я, естественно, согласовываю его. Ну, и конечно, естественно, да, герой реален, он все время со мной. Иногда важно объяснить ему, о чем его история, просто потому что он не знает этого, и почему это важно. Некоторые герои считают, что их истории вообще про другое.

-- Ты сочувствуешь героям историй, которые пишешь?

Мне кажется, даже не в сочувствии дело. Я все-таки эмпатию понимаю как что-то, ну, может, я сейчас ошибусь там со словарным значением этого слова, но для меня это, в первую очередь, ситуация с тем, что ты можешь поставить себя на место человека. Ты необязательно ему должен сочувствовать -- в этом разница. У меня сейчас готовится текст, возможно, он не выйдет никогда… Текст от чувака, который типа совершил убийство. И я не обязан ему сочувствовать, ну… Я могу ему сочувствовать, если его история соотносится с моими ценностями, например, и я считаю, что его нужно пожалеть, условно. Но это необязательная часть. Обязательная часть -- понять этого человека, как устроена его логика, попытаться поставить себя на его место и объяснить себе его поступки. Без этого точно нельзя работать.

-- А что для тебя все-таки чувствительные, сложные темы?

-- Есть несколько тем… Не конкретных, а вот… Есть тема смерти, например, но она не то чтобы чувствительна для меня, в целом. Она чувствительна для меня в том… До тех пор… Вот это сложно, пока она чувствительна для автора. Был текст, который мне пришел накануне Нового года. Текст про труп матери в доме, в селе. Мне тяжело было разговаривать, особенно первое время, первые полчаса, когда ты не очень понимаешь границы человека. Когда ты просишь его несколько раз повторять, а это важно для текста, в деталях: в какой позе лежал труп, как вы его брали, что вы делали, о чем вы думали за этот день. «Ой, слушай, я забыл спросить -- а вот вы на завтрак в этот день что ели?». Я перехожу границы того, что я бы мог себе позволить просто как человек в светской беседе. Но я, с другой стороны, понимаю, что я соавтор и журналист, моя задача -- сделать эту историю. И вот в этот момент мне может быть неудобно внутренне, но я все равно спрошу, что-то в духе… Ну, все вот эти вопросы. Я буду методично спрашивать, потому что они мне нужны, и мне может быть тяжело их спрашивать. Если я до конца не понимаю, как человек к этому относится, я аккуратно щупаю почву, чтобы понять, где у человека границы, чтобы не перегнуть и… Ну, с этим автором у меня были подозрения, что человек сейчас заплачет на том конце телефона. Но вроде все обошлось, и вообще она очень задорный человек и получился у нас хороший текст, я считаю.



-- Как ты думаешь, у тебя это пришло с опытом? Как изменилась твоя работа с людьми, с текстами? Сколько лет ты вообще работаешь, кстати?

-- Журналистом я начал работать на первом курсе.

-- Получается, лет пять?

-- Да, наверное. В самиздате я работаю полтора года, я работаю с сентября 2018, сейчас у нас 2020. Ну, а журналистом я работал сначала в «Зэ Вышке», потом я работал в «Коммерсанте» недолго… Я стажировался, но это, в общем, была местами оплачиваемая стажировка, поэтому я считаю, что работал. Потом я довольно быстро стал редактором, я довольно мало был автором и полноценным редактором я продолжал быть до сентября этого года. Последние полгода у меня больше практики, когда я говорю с людьми, потому что до сентября того года я не разговаривал с людьми, это была редакторская работа, когда ты созваниваешься с авторами, скорее. Объясняешь, че ему нужно вытащить из человека. Сейчас у меня и та, и та работа есть, но по большей степени я разговариваю с людьми и это интересно. С опытом, скорее, приходит не вот это ощущение, мне кажется, оно не нарабатывается с опытом. То есть, понимание как человек чувствует, че он делает, в какой момент ему задавать какие-то вопросы, именно вот на эмоциональном уровне, это как будто вообще не связано с опытом. Это как будто бы, ну, на мой взгляд, это как будто просто уровень эмпатии, уровень чувственности, которая у тебя есть, которую ты постепенно там воспитываешь… Нельзя научиться брать личные интервью, мне кажется. Ну, то есть, это же вопросы не методички. Да, ты можешь освоить какие-то приемы, ты можешь понять на опыте, когда человек лучше… Ну, по интонации, например, можешь. Вот такие вещи ты можешь понять. Но чувствовать или не чувствовать -- вот таким вещам ты не можешь научиться. Именно в формате работы. Поэтому я могу сказать: да, там, техника какая-то, вопросы и логика выстраивания сюжетов, понимание того, о чем эта история -- конечно, это опыт. И во многом это опыт умноженный на опыт моих коллег, которые постоянно подсказывают мне, помогают увидеть историю там, где я ее не вижу, например. Или помогают мне доработать мой подход. Но эмоции -- это, наверное, что-то связанное больше с эмоциональным опытом человека.

-- Кстати про коллег: насколько они помогают тебе не в плане работы, а в плане обратной связи? Насколько у вас коллектив сплоченный?

-- Мне кажется, достаточно сплоченный, но, опять же, возможно, это у меня… Возможно, как-то я… Ну, у меня не было такого, чтобы я впадал в какую-то прострацию после какого-то материала и мне нужна была помощь, разрядка. Нет, такого никогда не было. И у моих коллег тоже, в основном, такого не было, насколько я знаю. Возможно, такое будет когда-нибудь от каких-то других тем, но пока не приходилось, скажем так, вытаскивать кого-то из-за текстов. Нет, есть другие проблемы у людей в жизни, связанные с работой, но не конкретно с тем, на какую тему ты пишешь -- это есть. Но я думаю, что в таком случае мне бы помогли, подсказали -- в этом смысле у нас все в порядке.

-- Что ты думаешь о практиках ретрита? Например, журналисты «Медиазоны» рассказали, что у них были подобные мероприятия, в рамках которых они уезжали на несколько дней, работали со специалистами, обсуждали все вместе свои проблемы. Что ты об этом думаешь?

-- Я, в этом смысле, восхищаюсь людьми, которые работают в «Медиазоне», в «МБХ-Медиа», «Такие дела», потому что… Ну, для меня это не повестка. Для меня смерть, *** системы, несправедливость судов, загубленные жизни людей на глазах, которые ты мониторишь… В этом смысле я имею дело со свершившимися фактами, я имею дело с людьми, которые готовы об этом рассказать. «Медиазона» та же… Она чаще всего о событиях не совершенных, но происходящих на наших глазах. И когда ты сидишь в суде, пришел на судебное заседание, потому что тебя подсудимый несколько раз просил очень слезно прийти на это заседание, ты приходишь и там ему больному раком в какой-то тоже стадии с тремя детьми, вместо домашнего ареста назначают десять лет режима, или как-то… Я не помню конкретных деталей. У тебя есть эмоциональная связь с героем и тут его на твоих глазах сажают -- конечно, ты переживаешь. И это совершенно, мне кажется, другое переживание, уже намного более человеческое. Это не постфактум выразить сочувствие и помочь человеку. На самом деле, наши тексты помогают, ну, мои тексты в самиздате, над которыми я работаю -- они помогают в какой-то степени человеку что-то отрефлексировать, как-то переварить, пережить, принять и отпустить, возможно, где-то. В случае с «Медиазоной», когда твой подсудимый звал тебя суда, и вот он сидит, ему выносят, фактически, смертельный приговор и он берет, достает пистолет и стреляет себе в висок… Ну, мне кажется, после этого может быть ПТСР. Когда ты приехала к нему… Я не помню имя журналистки, но она приехала к нему на заседание и вот так вот… Это совершенно другой уровень. Это чуть-чуть как будто другие спектры. В этом смысле я ими восхищаюсь, я понимаю, что у них действительно могут быть подобные проблемы. Я не пробовал. Когда я в «Коммерсанте» работал, когда я писал какие-то правозащитные тексты… Там было вот это сочувствие людям… Ну, там, условно, «гражданской журналистикой» что называют. Я не могу сказать, что я не смог бы, потому что я не пробовал. Я не могу сказать, что я хочу. У меня нет ярко выраженного желания, но, наверное, если бы я не занимался тем, чем сейчас занимаюсь и это не приносило бы мне удовольствия, я бы, может, попробовал работать там. Но я при этом понимаю, что работа корреспондентом на такой работе, не редактором, а именно корреспондентом -- вот она самая истощающая. И мне кажется, там провести больше пяти лет… Ну, просто сложно.

-- Расскажи поподробнее про свою загруженность. Как ты обычно строишь свой рабочий день?

-- Я могу сказать, что я не очень много работал раньше и, вот последние полгода работаю в ежедневном формате. У меня выходит, в основном, две истории в неделю. Я работаю ночами, потому что я не умею организовывать свое время, потому что я не умею работать в «оупен-спейсах», потому что я привык за все время работать удаленно, в одиночку и… Из этого сложно перестроиться даже за полтора года. Я до сих пор не перестроился, я не могу писать тексты даже в редакции, например. Я пишу тексты дома. Я должен сдать два текста в неделю и в определенное время, чтобы их успели посмотреть мои коллеги. Мне кажется, один текст -- это минимум, а чаще -- больше, 30 часов. В среднем, это 35-40 часов. Ну, сюда мы включаем, что человек не может сидеть безотрывно, но все равно это суммарно.

-- Как потребитель, что ты читаешь сам?

-- Раньше я читал новости активно. Сейчас я выпал и повестки, потому что самиздат не работает с повесткой. Ну, как, я подписан на все, что есть, вообще, в журналистике, мне кажется. В основном, я в «Твиттере» на всех подписан. У меня в ленте есть… Там все начинают… Ну, ладно, сейчас я замьютил, отписался от «Первого канала», по-моему. Но вообще у меня есть «Russia Today», я подписан на Соловьева с его репостами… У меня там «Эхо Москвы», вся либеральная плеяда… «The Village», «Медиазона» и так далее… Ну, «Холод» из того, что не так давно появилось -- мне нравится, интересно. Я подписан на все, на что я натыкаюсь, иногда меня интересует -- я читаю. Персонально куда-то заходить -- давно такого не было. Ну, я работаю вне повестки, мне не так важно, что происходит в новостях. Мне важно это иногда для того, чтобы найти нужные истории, мне важно для контекста отследить сходить.



Приложение 7

Николай Ларенко

-- Сколько тебе лет?

-- 22.

-- Сколько ты работаешь журналистом в общей сложности?

-- Ну, это смотря как считать. Если в общей сложности, то с 15 лет, получается. Начиная с публикации в локальных изданиях, маленькое городское ТВ, или газетка. В 16 уже батрачил новостником на радиостанции, вот. А так -- в 19 уже пришел на ТВ.

-- Где ты сейчас работаешь?

-- Я сейчас работаю в крупном международном телеканале. Там я с 20. С 19 я был на НТВ.

-- Чем конкретно ты занимаешься? Что ты делаешь сейчас на своей работе?

-- Если именно сейчас… На сегодняшний день я редактор: я пишу новости, я монтирую видео к ним. Ну, новости, текст, который читает ведущий, я монтирую корреспондентов, записываю их, могу им там че-то помогать писать тоже. Занимаюсь заказом графики… Короче, там большой цикл производства, я много, чем занимаюсь. То есть, начиная от записей… Начиная от написания текста, заканчивая финальным монтажом, работой со специалистами графики, монтажа, эффекта, вот это все.



-- Темы, с которыми ты работаешь -- они зависят от твоего выбора? Или они зависят от твоего задания?

-- Здесь бывает по-разному: бывает, что спрашивают -- кого, что интересует. Да, ты в принципе, если прям совсем-совсем не хочешь че-то делать, можно попросить и ему уберут. А так, обычно просто не возникает проблем, незачем. А так, обычные редакторы, которые нами рулят -- они обычно и так прекрасно знают, кто здесь на что способен, кто чем занимается, кто какой темой занимается уже давно, знает, что он в ней прошарился и знает то, что там происходило до, что будет происходить дальше может предположить. Распределяют их, исходя из… Ну, условно, если я хорошо монтирую музыкальные клипы, да, его дадут мне, если там что-то сложное.

-- Это сейчас реальный пример?

-- Да, или вот, например, у нас там ребята… Был «Брекзит», кто-то занимался им с самого начала уже, да. С каждым появлением чего-то нового, да, какого-то апдэйта информационного, тема уходила этому же человеку, вот.

-- Какие материалы, над которыми ты работал из последних, показались тебе самыми непростыми? По разным причинам.

-- Да не было ничего особо такого за последнее время, уже потому что, ну, во-первых, привык. Во-вторых, уже и рука набита: я любой материал делаю достаточно быстро, вот. И трудности, они возникают, в основном, технические. Не знаю там, с поиском, проверкой информации.

-- То есть, у тебя уже немножко есть автоматизация этой работы?

-- Да, есть.



-- Ты стараешься не погружаться в тему, с которой работаешь?

-- Не, зависит от темы. Куда-то приходится влезать с головой, чтобы разобраться окончательно. Ну, например, если ты делаешь тему политическую или ту, которая требует больших сборов, большого объема данных… Да, приходится реально влазить с головой, разбираться полночью в истории того, что происходило раньше, чтобы понять, что происходит сейчас.

-- Как ты сам сформулировал бы, что такое чувствительные темы?

-- Чувствительные темы -- это, наверное, когда много приходится думать о том, как это может повлиять на героя истории, как это может повлиять на героев истории, которые могут, например, даже не упоминаться, в целом, на общество. Это сложные темы. Например, очень тяжело… Ну, самые чувствительные темы -- это про детей, не знаю, в том числе, про изнасилования. Та же педофилия, что-то еще такое… Сложные темы с инвалидами и больными людьми. Ну, они чувствительные, то есть, ну… Надо аккуратно с этим работать.

-- У тебя есть опыт со всеми вышеперечисленными?

-- Я с разными темами работал. Много, что попадается под руку. Не знаю, с войной тоже тяжеловато работать. Как… Не тяжело, в том плане, что у тебя всегда есть красивая картинка -- условно красивая, с кучей стрельбы, взрывов и все такое. Но опять же -- тема чувствительная. Или когда, например, у тебя идет прямой эфир с постоянными апдэйтами во время теракта, или упавшего самолета… Самолет упал, разбираемся, что произошло, там, лежит на полосе «Шереметьево», горит, условно…



-- Как ты думаешь, влияют ли твоя работа с этими темами на тебя, несмотря на привычку, опыт? Как воздействуют в эмоциональном плане, устаешь ли ты от них?

-- У меня уже резистентность какая-то выработалась. Ну, в плане… Если ты будешь каждую из этих тем принимать очень близко к сердцу, то… Ну, никаких сил не хватит. И ты рано или поздно просто начинаешь, ну как… Хотя и пропускаешь это через себя, пока с этим работаешь, но затем просто отпускаешь… И идти дальше. Ты просто тему сделал, сдал, забыл, вот.

-- Как давно у тебя выработалась эта резистентность? Было ли на первых порах реально сложно, когда ты только начал?

-- Было, наверное, сложновато в самом начале. Ну, в том плане, у меня просто был момент, когда я понял, что я не брошу курить, скорее всего. Я работал над… Ну, как работал -- я был стажером на НТВ и… Я помогал ребятам с темой, когда гремела на всю Россию история пьяного мальчика, которого сбило в Балашихе на машине и потом нашли у него в крови литр водки. И тогда первый момент, когда я с этой темой столкнулся -- когда расшифровывал интервью с экспертом, которого как раз обвиняли вот в этом подлоге. И, если я сейчас правильно понял, то по итогу, действительно, ее там прищучили за это… Но ты сидишь, смотришь -- вроде бы сидит абсолютно нормальный мужик, че-то объясняет, вполне складно объясняет, да. И к нему появляется какое-то сочувствие, потому что его тогда все давили, его все дико хэйтили, никто ничего хорошего в адрес его практически не говорил, вот. К нему действительно было очень много вопросов, вот. А затем была история, когда меня отправили к адвокатам отца этого мальчика, там же произошло-то все раньше -- это всплыла история чуть позже. И тогда отец -- он просто пытался добиться справедливости и пересмотреть что-то, наказать виновных. И ему многие пытались помочь, и, в том числе, тогда за эту историю взялась адвокатская контора. Я даже не вспомню называния и имен людей… Но я помню, что они находились на Лубянке, прям рядом со зданием ФСБ. И меня туда отправили писать интервью с адвокатом, вот. Ну, я радостно, типа: «о, здорово, людям помогаем, класс». Приехал, записал, позадавал вопросы из пула, который у меня был. Мы вышли, закурили с этим… С оператором, вот. Ну, и че-то стали обсуждать, че как прошло. Ну, я говорю: «классное интервью, здорово, что люди помогают». Он так посмотрел, типа: «ты что, в смысле помогают? Дружище, это пиар, мы им пропиариться только что помогли». Ну, как сказать…Ну, это реально тяжело, когда ты понимаешь, что ты делаешь… Ты сам как бы паразитируешь на чужих историях каких-то сложных, это раз. А два -- что ты другим в каком-то плане этим помогаешь, да. И ты понимаешь, что ты один из тех людей, которые… Вот этих вот несчастных родителей уже заколебали своими интервью, расспросами и всем остальным. Я просто помню реально, когда я по полной программе вник в эту историю. Я когда вышел из Останкино после рабочего дня, вышел, закурил, затянулся -- стало полегче. Я такой стою, думаю, думаю, думаю, понимаю, что, ну, как бы, блин -- курить после этого вряд ли получится бросить, потому что это эмоционально тяжело. А затем ты просто потихонечку начинаешь выгорать. В этом плане, когда я пришел уже в свою нынешнюю компанию… На НТВ я был выездным продюсером, стажером, ничего такого большого, интересного. А здесь уже пошла настоящая работа, постоянно новые темы, их много, они постоянно обновляются. И это все: и война, и теракты, и падающие самолеты, и изнасилования, и обычная политика, и какие-то и милые истории… У тебя эфир может состоять, например, в самом начале ты там начинаешь с… М-м-м, со сводки по боевым действиям, потом у тебя будет идти, условно, обновление по событиям на Украине. Затем, фигак -- у тебя Трамп, у тебя Европа, «Брекзит», что-нибудь еще. А затем у тебя клип с медвежатами, потому что они милые -- «бантиком». Ну, как сказать… Это нормально, ты к этому привыкаешь. Просто…

-- Можешь ли ты сказать, что ты был близок к профессиональному выгоранию?

-- Ну, нет. Для серьезного профессионального выгорания я еще, наверное, слишком молод. Меня еще не настолько все заколебало. Нет, я знаю людей, которые уходили из телевидения вообще, потому что им надоедала вся это «политота», вся жесть, которая творится на экране. Ну, их можно понять, просто реально действительно бывает сложновато сидеть и монтировать картинку из, не знаю, на которой голодные йеменские дети, у которых кожа да кости. Картинка как будто из концлагеря времен Второй Мировой войны, вот… Потом блюрить все это. Или потом, когда тебе приходит целая живая картинка, не перекрытая там ничем -- там кровь, кишки, все такое. Такое тоже бывает. Особо не снимают, но именно в кадр это все влазиет. Потом ты, естественно, это все блюришь, вот. Ну, хватает такого дерьма, на самом деле.

-- Когда ты чувствуешь, что ты близок к тому, что не вывозишь…

-- Я иду курить (улыбается). Поэтому я и сказал, что курить я вряд ли брошу.

-- Что у тебя по графику работы, по отпускам? Бывают периоды, когда ты отключаешься от работы, не читаешь никакие телеграф-каналы, вообще отключаешься от медиа?

-- Я стараюсь. У меня было такое, что в прошлом году я уезжал, там вообще не было связи, там был такой офигенный информационный детокс. Неделю ни новостей, ни сообщений, ни хрена.



-- Ты чувствуешь потребность в этом? Или тебе, условно, раз в год хватает детокса?

-- Я на самом деле такого практически не делаю, это был единственный опыт. У меня вошло в привычку постоянно смотреть обновления, читать что, где, как происходит. У меня бывает, что я прихожу только с работы, открываю телефон, а там бум -- например, захватили заложников. Я такой: «у-у-у, ребята, те, кто нас сменил -- я вам сочувствую, я вам не завидую».

-- А ты часто перерабатываешь, делаешь сверх того, что должен? Остаешься лишнего на работе?

-- Ну, бывает, я переживаю за материал, который я выпускаю, я стараюсь сделать его максимально качественным, вот. Нет, ну, по-хорошему -- у меня достаточно времени, чтобы успеть все сделать. Но бывает, если что-то идет не так, я могу задержаться дольше положенного времени. Но, в основном, даже не для того, чтобы что-то доделать, а посмотреть -- в каком виде это все ушло в эфир. Потому что не все зависит от меня, многое зависит от графистов, от монтажеров. При передаче следующей смене, например, у нас же потоковое ТВ… Ну, такого, чтобы я прям сильно-сильно зажаривался -- нет. К тому же, компания достаточно лояльная, в том плане, что… Ты можешь опоздать, тебя за это не будут увольнять, орать на тебя, ничего. Тебя могут пораньше отпустить, если тебе нужно. Поэтому задержаться тут -- это как бы не проблема.

-- Насчет твоего коллектива, твоего руководства. Насколько у вас хорошие отношения, насколько они помогают тебе в работе с твоими не самыми простыми темами?

-- У нас, на самом деле, прекрасный коллектив в плане… Нет, бывают, конечно какие-то проблемы -- кто-то кому-то не нравится, обычные человеческие отношения. Но в целом, как-то у нас уютно, хорошо, все друг с другом дружат, тусят периодически. Конфликтов особых нет. Мне нравится. Мы обсуждаем друг с другом, в том числе, даже с руководством. У нас с этим все нормально.

-- Ты говорил про людей из твоих историй -- ты с ними пересекаешься как-то при работе?

-- Сейчас уже нет. Раньше, на НТВ -- да. Сейчас удаленно. Ну, бывает, когда я с ними говорю, но все равно через экран, потому что записываю интервью, условно, издалека.

-- Ну, если сравнить вот эти два опыта твоей работы, то сейчас для тебя люди, герои твоих историй -- они более обезличены, или нет?

-- Они уже действительно обезличены и ты воспринимаешь их, наверное, просто как картинку и все. Ты уже начинаешь мыслить немножко другими категориями, когда ты подбираешь хороший, качественный материал. И эта история тебя особо не трогает, в том плане, что это просто одна история из. А таких у тебя много. Ну, бывает стремно, например, когда ты уже отработал, и вдруг выходишь и начинаешь осознавать -- что произошло. Так было, например, когда был теракт в Новой Зеландии. Мы тогда в лайве это освещали, потому что как только пошли первые сообщения, мы брейканулись и выдали информацию в эфире. Там как бы в такой момент времени задумываться и рефлектировать нет: ты работаешь, постоянно обновляешь информацию, собираешь вот эти все разрозненные, непонятные факты, пытаешься собрать из этого единую картинку, отсеять фейки и выдать что-то более-менее понятное. Какие-то официальные заявления найти, найти с места изображения… И как-то особо не задумываешься над тем, что происходит. Ну, даже, грубо говоря, даже когда идут у тебя цифры погибших -- ну, это просто цифры, ты их обновляешь. А когда выдохнешь, тогда можно действительно задуматься о том, а *** в рот, а какой-же это ***.

-- Я правильно понимаю, что в моменте работы, ты абстрагируешься от бешеного ритма -- обновления, обновления, работа, обязанности помогают тебе обезличить…

-- Да. Если я начну над всем этим рефлексировать, то я не смогу нормально работать, я ничего не сделаю, ничего не издам.

-- А всегда получается так закрываться? Или бывает что-то внештатное, что пробивает тебя?

-- Не, мои срывы обычно идут, если что-то идет не так с техникой материала. Технически или этически. То есть, если я вижу, что мы что-то делаем не так, вот… Тогда я начинаю реально волноваться и стараюсь это пофиксить. У меня все-таки достаточно серьезные и жестко вбитые журналистские стандарты, стандарты этики. Хотя порой вообще не до нее. Поэтому, я, во-первых, стараюсь проверять всю информацию, которая мне приходит, во-вторых, отлеживать насчет того, насколько этично то, что мы показываем и что говорим. Были даже конфликты краткосрочные с руководством по поводу того, что я пытался до них что-то донести, меня не хотели слушать, потому что, опять же -- аврал, надо че-то делать. Рано или поздно… Ну, это нормальная ситуация, это телик, это случается. По итогу все все равно разбираются, находят компромиссы, выдают нормальный материал без каких-либо проболеем. Просто бывает, что кто-то где-то накосячил, кто-то че-то недопонял… И поэтому пошло что-то не так. Это главное вовремя отследить и донести до тех, кто на поборе -- эту информацию -- и заставить их понять. Они покрыты еще большим количеством историй, чем я.



-- Насколько тяжело собоюдать этические журналисткие нормы, работая с этими темами? Приведи пример.

-- Слушай, да очень тяжело. Ну, потому что ты не можешь в эфире *** ***, условно. Ты не едешь это сделать, потому что тебя не погладят за это по головке, за это канал оштрафуют, тебя, скорее всего, уволят нафиг за то, что ты это пропустил. Да и в принципе -- вряд ли это выйдет, вряд ли ведущий это прочитает.

-- Эмоциональности там не место?

-- Эмоциональности действительно там не место, у тебя должна быть четкая, нормальная, сбалансированная позиция, представление разных сторон, у тебя должно быть непредвзято, достаточно холодно, спокойно все это подано -- пускай люди сами решают, как к этому относиться. Ты ничего навязывать им не должен, потому что это твое мнение. Но как бы, когда ты, например, пишешь новость про боевиков, которые там где-то кого-то вырезали, какую-то деревню… Действительно сложно удержаться от нецензурных выражений, однако надо. Ну, в студии я могу сидеть и орать, какие они там ***, ***, *** и как всех надо разбомбить к чертям собачьим. Но это мое мнение, в эфире это выдать я не могу, хотя очень хочется.

-- То есть, это слышат только твои коллеги?

-- Ну, в целом, они обычно с этим солидарны, так что… (Улыбается).

-- Как ты думаешь, насколько важно это в принципе освещать? Теракты, падающие самолеты, разная жесть. Как это помогает? Насколько важно рассказывать о жертвах?

-- Спрос рождает предложение. Я не совсем понимаю, как ответить на твой вопрос, потому что… Ну, помощью занимаются немного другие организации. Мы действительно иногда освещаем важные моменты, с точки зрения образования, например, да, общечеловеческого. Помогаем людям узнать что-то новое про кого-то. История про больного редкой болезнью человека, про условия жизни инвалидов. То есть, мы таким образом доносим важную информацию для общества, то, над чем ему стоит задуматься. Это важная функция. Но обычно это не совсем то, чем мы должны заниматься. Наша задача выдать новость -- какая бы она ни была. Ну, даже если это упавший самолет с кучей погибших, то мы должны это показать. Помощь… Не знаю, можно ли назвать что-то помощью. Теми же историями, когда, например, уже после какой-то трагедии находят героев этой трагедии -- про них делается большая история. Наверное, важно, потому что человек повел себя героически, погиб, типа спас многих, но сам погиб -- важно про него рассказать. Но с другой стороны, опять же, так или иначе, все СМИ на этом в какой-то степени хайпят.

-- Смотри, ты сказал, что ты еще слишком молод для профессионального выгорания. Что тогда заставляет продолжать тебя работать именно на этой работе, именно в этой компании, именно в таком ритме, в таком режиме? Что тебя мотивирует?

-- Во-первых, я очень люблю наш коллектив -- это то, почему я не хочу оттуда уходить, да, почему я не хочу менять это на что-то другое. Во-вторых, мне нужны деньги.

-- Но деньги -- это другой вопрос, деньги есть и условного «GQ». Просто темы совершенно другие и смысл другой.

-- Ну, мне близок телик. Мне не очень близко то, чем я занимаюсь, потому что я никогда не представлял себя редактором. Я всегда представлял и пробовался везде как корреспондент, ведущий. В принципе, по этой стезе и шел. Просто там уже условия других, я не настолько хорошо знаю английский язык. Неплохая зарплата, отличный коллектив, очень хорошие условия в плане… У нас нет прям особых фишек, которых превосходили бы другие компании, да? Но у нас есть действительно лояльное руководство и как бы всегда можно договориться, тебе пойдут навстречу, как бы… И ты после этого к ним хорошо относишься, и конфликты все адекватно разрешаются достаточно. Это хорошо и приятно. Ну, а про режим жести -- я в принципе привык жить в таком ритме, в тяжелом напрасном режиме, потому что всю жизнь я так жид с самого детства. Начиная с огромного количества секций, кружков, дополнительного образования, чего-то еще -- я просто не могу остановиться. Мне комфортно в таком диком режиме, мне наоборот некомфортно из него выходить. Я, если, например, вываливаюсь в тот же отпуск, мне нужно несколько дней на то, чтобы прийти в себя и научится существовать, когда тебе ничего не надо срочно делать.

-- Не было ни одного дня, ни одного конфликта, чтобы ты не задумался об увольнении?

-- Ну, на эмоциях всякое бывает. Но по итогу обычно… Ну, не знаю, даже если я там поссорился с ведущим, он на меня наорал, я накосячил -- все равно потом подойдет и извинится, и скажет ту же самую фразу, которую сказал в прошлый раз: «чувак, спокойно, это телик -- это нормально».

-- А если пофантазировать, если бы уволился со своей работы сейчас -- ты бы устроился на работу с таким же ритмом, ты бы работал с такими же темами? Ты бы не стал писать про еду, вечеринки, моду?

-- Да черт его знает, меня много, что интересует. Я люблю трэвел, например. В трэвел я бы пошел, но, опять же, я не люблю такой трэвел, который из разряда: «а поедем в Испанию, походим по музеям и покупаемся в море». Мне, блин, я люблю жесть. Мне нравится забирать куда-то очень далеко, глубоко, где никого нет. Не знаю, куда действительно стреляют. Я люблю доставать реальные истории, чтобы прочувствовать все это на своей шкуре и об этом рассказывать. Это получается лучше всего и это получается интересно. потому что если бы я сейчас ушел, я бы наверное действительно постарался свалить куда-нибудь. Знаешь, в «National Geographic», на «Discovery» или на точно такой же канал, где было бы тоже достаточно экстремально работать.

-- У тебя был когда-то опыт обращения к психологу, психотерапевту, связанный с работой?

-- Нет, связанного с работой нет. В принципе, опыта не было. Хотя пару раз очень хотелось, но это опять же было не из-за работы. Я как-то все сам очень легко переношу сам, с меня практически все, как с гуся вода.

-- Как ты можешь, учитывая твой журналистский опыт с 15 лет, описать -- насколько ты изменился после всего этого? Как повлияла на тебя эта работа?

-- Во-первых, я стал немножечко по-другому мыслить, стал мыслить другими категориями. Например, если я что-то представляю, даже если я представляю свою поездку в отпуск -- я мыслю категориями видео. То есть, как это выглядит как картинка. В плане живая, движущаяся, со звуком. Я не знаю, почему так.

-- Профдеформация?

-- Да. Помимо этого, действительно есть какая-то профессиональная деформация. Я могу сесть просто с человеком разговаривать и по итогу я могу его эмоционально задавить, или вытащить из него ту информацию, которую он говорит абсолютно не хочет, промыто потому что у меня включается режим интервьюера, я зацепился и я пошел человека раскуривать.

-- Работа проникла в личную жизнь?

-- Да, да, да, да, да. Я с этим обычно стараюсь бороться. Но есть и другая, положительная сторона -- я могу рассказывать, рассказывать, говорить что-то не затыкаясь, и… Если ты идешь на свидание с новой девушкой, вы начинаете рассказывать друг другу о том, кто вы такие, чем вы занимаетесь, что вас по этой жизни интересует. Я могу говорить очень долго, у меня огромный бэкграунд, чего можно рассказать. Меня интересно слушать, потому что, ну как бы, я научился говорить, я умею писать, я умею строить свои мысли. Это хорошо. Но при этом есть еще одна сторона этой профессиональной деформации -- я везде ищу эти истории, то есть, я, помимо того, что я мыслю картинками, я мыслю еще историями. То есть, я постоянно мыслю с позиции, насколько интересно это послушать, рассказать -- то, что я увидел, услышал. Ну, и да -- я постоянно докапываюсь до качества материалов. Когда, не знаю, приезжаю к родителям, он включают телик. Я его не смотрю, хотя на нем и работаю, вот. Только свой канал периодически включаю -- посмотреть, че там у них как, когда я на своей выходной неделе. Родители включают телик и я сижу и вылепляю, какие редакторские, корреспондентские ошибки. Или читаю материал в СМИ и просто докапываюсь до той же этичности, непредвзятости или что-то еще.

-- У тебя подход во многом, как ты правильно заметил, с точки зрения журналистских стандартов, этики. Все должно быть четко, по правилам. Форма или содержание? По рассказу кажется, что важно, чтобы была идеальной форма.

-- Не совсем, нужно конкретизировать. Смотри, мне важно содержание истории, потому что без нормального содержания даже красивая картинка тебя не спасет, это будет неинтересно. Проблема содержания -- она другая, я говорил о том, что если тема чувствительная, то ее содержимое нельзя подпускать близко к сердцу, иначе ты начнешь слишком сильно переживать, слишком сильно рефлексировать. Тебе это может навредить. Это как у врачей, условно. Если они сильно будут переживать, волноваться, слишком сильно заморачиваться по поводу крови, боли и вот этого всего… Не зря же говорят, что у врачей самый черный юмор. Да у тех же военных -- они просто не смогут нормально работать. Ты просто ставишь какой-то определенный внутренний блок, который все это отсеивает, отбивает в сторонку.

-- Ты к нему сам пришел, к блоку? Или тебе, может быть, кто-то когда-то дал совет, насмотренность какая-то?

-- Нет, мне никто таких советов не давал, это все как-то выросло само собой. Ну, ты не приходишь в журналистику и за тобой не бегают и никто не говорит там: «ой, аккуратнее с этой темой, не переживай сильно по этому счету». Все работают, все зарабатывают деньги, всем нужна хорошая история. Если ты пришел в серьезное издание, даже если в не очень серьезное -- от тебя нужна история. По большому счету твои внутренние проблемы -- это твои внутренние проблемы. Если тебе тяжело, если тебе нужна помощь -- да, окей, ты можешь поговорить, попросить помочь. Но изначально от тебя требуется готовая, нормальная, полная история. От тебя требуется эфир, публикация, подборка, материал.

...