Материалы астраханских научных обществ и учреждений как источник по истории Казахстана (II половина XIX в. – 1917 г.)

Тем не менее, несмотря на эти преобразования, устройство новых административно-территориальных звеньев в Младшем жузе осуществлялось заметно сдержаннее, что давало иной раз повод России более напористо действовать в Среднем жузе, как это освещается на страницах периодической печати того времени.

При изучении материалов стало очевидным, что с самого начала обнародования Устава 1824 г. попытки царизма перетянуть на свою сторону влиятельных кочевников наталкивались на всяческие препятствия. В свете всего сказанного нельзя не отметить, что противоречивость во взаимоотношениях казахов и прилинейного казачьего населения и тенденции его нарастания на исходе 30-х гг. XIX в. также следует разъяснить как явное следствие ликвидации традиционной формы управления и отсутствия у номадов достаточной военно-политической опоры в условиях сохранения местных раздоров в обществе.

Надо отметить, что почти двадцатилетний период со времени принятия Устава 1824 г. не привел к желаемой цели, так как султаны-правители, на которых как Петербургский двор, так и губернская канцелярия возлагали большие надежды, не в полной мере оправдали их надежды. Все это вело к тому, что султанам-правителям отводилась роль послушных посредников между казахами и губернскими учреждениями. Хранилище архива содержит в себе ряд сведений о порядке управления Внутренней ордой ханом Джангиром к 1838 году. Здесь упоминается о методе управления над подвластными им казахами: «…состоят ныне из двенадцати разных родов и нескольких отделений, которые управляются особо представленными над ними начальниками, нескольких султанов и ходжей, пользующихся потомственными правами и преимуществами прав простым народом…

…Киргизы Внутренней орды управляются под непосредственным заведованием хана, согласно предоставленной ему по той грамоте власти суда и расправы по магометанскому закону, некоторым применением древним постановлением киргизов» [208, Л. 5-6 об.].

Необходимо отметить и то, что в эти же годы XIX в. параллельно с Уставом 1824 г. осуществлялась предварительная разработка проекта нового Положения, который был призван закрепить предыдущие шаги России в ускорении колонизации края. По различным источникам, данный проект заключал в себе меры по нейтрализации еще неокрепшей степной оппозиции, что указывало на рассмотрение действия по подавлению всяческих протестов или иных форм антиправительственных настроений при чрезвычайных обстоятельствах.

Новый виток обострений взаимоотношений номадов с казачьим населением выдвигал на повестку дня разработку такого положения, которое узаконило бы некую зависимость коренного населения от прилинейных крестьян, что также наблюдаем в отношениях и донесениях астраханскому гражданскому и вице- губернатору от хана Джангира относительно того периода [120, Л. 1;210].

Надо отметить, что в ряду названных моментов принятие Положения об управлении оренбургскими казахами отражало новые веяния в политике России в ракурсе расширения его международных отношений. Речь шла о создании условий, опираясь на которые можно было бы расшатать позицию ее традиционных соперников в Центральной Азии [215].

При изучении источников, обращаем внимание на обнародованное Высочайшее повеление «об утверждении положения по управлению казахами оренбургского ведомства» от 14 июня 1844 г. На страницах астраханской периодической печати, ряд авторов отмечали, что сначала «Положение» решено было ввести в действие «в виде опыта» на 5 лет. Так как считалось целесообразным предоставить Оренбургскому губернатору право «в случае если бы и до истечения пятилетнего срока рекомендовалось сделать какие-либо изменения…». Наряду с этим положением представить отношение в Министерство иностранных дел, что не вызывало ни у кого удивления, так как новый закон был составлен с одобрения царя, Министерства иностранных дел России и высшего законодательного органа Империи [216; 217].

При новом устройстве первостепенное значение придавалось организации и укреплению полномочий султанов-правителей. Большинство просмотренных печатных источников не содержат данных о числе степных чиновников. Нам известно, что по Уставу 1824 г. в Младшем жузе было всего три султана-правителя. Надо отметить, что по дополнению 1844 г. количество султанов- правителей должно было бы доходить до пяти. Однако в окончательных редакциях документа прежнее количество султанов-правителей оставалось неизменным, о чем свидетельствуют ряд документов, изъятых из астраханского архива [206; 218] и материалы оренбургского архива, опубликованные в сборнике документов [1, с. 360-361].

Положение 1844 г. расширило круг обязанностей и дистанционных начальников особенно в усмирении степного населения. Наряду с аульными старшинами им поручались те же функции, которые прежде возлагались на плечи советников ханов Младшего жуза. И в связи с этим следует отметить, что именно Устав 1824 г. явился первым опытом в постепенном формировании казахского чиновничества. Также надо отметить, что пограничный начальник и председатель пограничной комиссии назначались и увольнялись по представлению Министерства иностранных дел России. Еще одно затруднение вызывал отбор кандидатов на должность султанов- правителей.

Опираясь на исследования, профессор Ж.К. Касымбаев в своей работе отмечал: «…архивная редакция заключает в себе всего 10 параграфов…». Однако это было не главное, так как суть проблемы заключалась в разночтении множества подобных пунктов по правовым нормам [211].

Положение 1844 г. выработала также и общесогласованные формы наказаний за определенные провинности, отступления от него: установление надзора, заключение под стражу, перемена местожительства, возмещение убытков, дополнительный черновой труд, телесное наказание розгами, изгнание и ссылка в далекую Сибирь.

Принимая во внимание обусловленность принятия и ввода Положения 1844 г. с далеко идущими планами России в Центральной Азии, можно констатировать, что если не в этот период, то подобная реформа могла иметь место в Младшем жузе в другое время и в иной обстановке [214].

В свете сказанного хочется отметить, что патриархальный быт создал своеобразную систему номадного общества со всей спецификой его взаимоотношений между различными социальными категориями, довольно прочно сохранявшимися в Казахстане. В силу почти непрерывной подвижности номадов и продолжавших действовать демократических начал в степи судебные процессы могли происходить всенародно, публично, в присутствии как биев, знатных представителей чингизидов, так и свободных общинников [219].

Широкую доступность, гласность судебных процессов русские исследователи XIX в. интерпретировали однобоко. В книгохранении национальной библиотеки Астрахани содержатся документы, как: записки Оренбургского отдела Императорского Русского Географического общества, где сообщается, что даже Л. Баллюзек пытался аргументировать всенародный характер судебных заседаний «малограмотностью, недостаточным вовлечением коренных жителей к просвещению» [220, с. 46]. Известно, что он занимал различные административные должности в колониальной администрации до ввода «Временных положений» (1867-1868 гг.) и был признан знатоком истории, традиций автохтонного населения [220, с. 47]. По отсутствию «всякого образования у киргизов и по малограмотности их, естественно, должен был установиться суд изустный, со свойственной ему гласностью и публичностью, суд, в котором «всякое дело… до убийства разбиралось и судилось словесно, без малейшего участия пера и бумаги» [220, с. 46].

Надо отметить, что подобное положение сохранялось на территории Младшего жуза до 50-70-х гг. XVIII в. Постепенное проникновение царизма в глубь степных пространств и административно-территориальные изменения по управлению обширным краем, прежде всего Младшим жузом, шаг за шагом оттесняли на второй план традиционные институты судопроизводства. Несовместимость параллельного функционирования российских юридических норм с обычным правом казахов наносила ощутимый урон родовому началу защиты правовых интересов местных жителей. Однако в письме хана Джангира оренбургскому военному губернатору В.А. Перовскому о подготовленном им своде норм казахского обычного права излагается следующее: «…Бывший оренбургский военный губернатор от 29 ноября 1831 г. просил меня о составлении краткого свода законоположений, которые по народному обычаю киргизов приемлются в руководство при разбирательстве ссор и преступлений… и послужат пользой для народа» [1, с. 360].

В ходе изучения источников можно заметить, что сохранение же веками функционировавшей законодательной структуры в казахских ханствах теперь оказалось значительно детерминированным состоянием развивающихся социально-экономических перемен в кочевой среде. И, конечно, ощутимая трансформация обычного права казахов непременно сказывалось на последующей судьбе ханской государственности. В колонизуемых районах, где Россия в одностороннем порядке вводила имперские порядки, пути и способы их внедрения в местную жизнь усложнились ввиду явного отсутствия приемлемой почвы для ускоренного их осуществления, то есть общеимперских законодательных установлений. Соответственно такая постановка проблемы вскрывала зыбкость позиций Петербургского двора, в данном случае в Младшем жузе. Демонстративное игнорирование казахами российских судебных учреждений в Оренбурге, Омске проявилось в массовом, почти поголовном обращении казахов к суду биев, хотя он, как нами отмечалось, также терял свои прежние позиции. Исследователь «Петровского общества» А.И. Мякутин относительно правового отношения в Младшем жузе того времени отмечал факт ослабления местного судопроизводства: «Усложнение гражданско-правовых отношений неминуемая гибель родового начала повлекло за собой крупные перемены в правовой среде киргизов…» [221, с. 179-180].

Надо отметить, что в изучаемую эпоху казахи, достигая пятнадцатилетнего возраста, независимо от пола, несмотря на социальную принадлежность, подлежали суду биев, что упоминало о существовании возрастного ограничения. По исследованиям К.Л. Фукса можно сделать вывод, что вышеотмеченные факты и доводы указывали на достоверность причастности кочевника ко всякого рода правонарушениям, не исключая краж, убийств, судебное дознание откладывалось до той поры, пока уличенный в нем не достигал совершеннолетия [222, с. 31]. Эти моменты рассматриваются частично и на страницах периодики того времени.

Подобный возрастной ценз распространялся и на женщин, которые вообще не допускались к местному суду в качестве полноправной свидетельницы. Это указывало на то, что в основе такой унизительной практики лежали идущие с давних времен традиции намеренного игнорирования прав женщин, что отмечают в своих работах и казахстанские исследователи.

Источники свидетельствуют о том, что при отборе свидетелей обычное право казахов обговаривало ряд исключений для биев и султанов. Оно, скорее всего, было порождено политическими соображениями, в пределах своих прерогативов оберегало интересы рядовых номадов.

Степные положения, как широко применяемые законодательные акты, временами допускали замену свидетелей в случае неявки последних на суд. Немало исследователей из Астраханской и Оренбургской губерний приложили достаточно усилий к раскрытию причин правовых обычаев казахов Младшего жуза и Букеевской орды, среди которых можно отметить Л. Баллюзека, И. Козлова, Л.Х. Славоохотова и многих других.

Известно, что бии принадлежали к одной из категорий феодального общества, к которой с полным доверием относились в равной мере и ханы, и рядовые общинники. С другой стороны, всякий благонамеренный судья отчетливо сознавал мотивы почитания местным населением обычаев. По заметкам Л. Баллюзека, в таких условиях любые претензии кочевника должны были найти удовлетворение и никак не могли остаться без внимания [220].

Как свидетельствуют источники, отношения к феодальной верхушке со стороны массы народа было довольно устойчивым. Прочие весьма широкие понятия в области обычного права, беспристрастность позиции биев в рассмотрении всевозможных тяжб усиливали привязанность к ним кочевников, это подтверждал также член статистического комитета Астраханского края И. Козлов в своих продолжительных наблюдениях [4, с. 319]. В связи с этим, если учесть известную устойчивость положения баев в начале XIX в. и непреходящую ценность обычного права казахов, то станут очевидными мотивы сохранения их роли в социально-политической жизни Казахстана дореформенной эпохи.

Своеобразный уклад жизни продолжал специфические формы организации судебных процессов на основе устных исковых обращений к баям. Само заседание степного суда происходило под открытым небом. Л. Х. Славоохотов в своих наблюдениях описывал прохождение суда у казахов и отмечал его своеобразие: «…киргизы, как на праздничный турнир, стекаются на всякое производимое биями в каком-либо ауле судопроизводство…» [223, с. 64, 85].

Источники являются свидетельством того, что описанные обычаи, которых придерживались казахские аулы под контролем представителей байского суда, с некоторыми изменениями сохранились до 60-70-х гг. XIX в. Так, помимо вышеотмеченных обстоятельств, подобные факты, а именно косвенные материальные затраты также являлись сдерживающей силой, управляющей различными преступлениями. Относительно этого вопроса Л.Х. Славоохотов отмечал, что гласность судопроизводства и выбор судей с согласия ответчика обеспечивали беспристрастность приговора. Отметим, что обычное право казахов позволяло «отыскивать удовлетворение силой» в случае несогласия потерпевших с решением суда, что давало повод взаимным, иной раз продолжительным претензиям. Что касается углубления тенденций в весьма рискованном направлении, то оно вызывалось не столько кровной местью, а сколько общественной значимостью судебных процессов и продолжением традиционной вражды между конфликтующими сторонами. Тому свидетельством множество извлеченных архивных источников, к числу которых мы можем отнести ранее отмеченный объемный сборник, представленный документами и материалами по истории своеобразного этнополитического объединения казахов первой половины XIX в., располагавшихся в междуречье Урала и Волги, написанный на основе архивных документов Оренбурга, Центрального государственного архива РК, Астрахани и т.д.

Исследователь И. Козлов в своих наблюдениях делает верные заметки, относительно затрагиваемой проблемы, что всякое противоречивое, в том числе судебное дело, так или иначе становится всенародным обсуждением и всенародным делом. С замечаниями И. Козлова в какой-то мере соглашается исследователь Оренбургской губернии И.И. Крафт, описавший это более детально в одной из публикаций конца XIX века. Также надо отметить, что обычное право казахов XVIII - начала XIX вв. усматривало всякий преступный акт как виновное деяние, дифференцируя его при этом на умышленное и неумышленное. Астраханские губернские ведомости свидетельствовали также о том, что совершавшиеся преступления рассматривались в III Астраханской палате уголовного и гражданского суда [4; 222, с. 21-23].

Нельзя забывать о том, что наряду с бийским судом существовала и другая судебная инстанция - народный суд аксакалов, к голосу которого прислушивалось все казахское общество, но которых навряд ли следует рассматривать как альтернативу бийскому судопроизводству.

В ходе изучения источников стало известно, что рассматриваемая форма в степной судебной системе оказалась настолько живучей, что даже при подготовке «Временных положений» 1867 г. по Сырдарьинской и Семипалатинской областям она была ослаблена, ее функциям нанесен значительный урон, но правовая основа была все же сохранена, об этом упоминал в своих личных исследованиях К.Л. Фукс в Казанском издании [224, с. 732-736].

В свете сказанного нелишне было бы отметить, что царской администрации казалось, что сам факт существования аксакальского суда служит примером консервации и представляет собой препятствие в проведении правительственных начертаний. Это обстоятельство побудило царизм до 1824 г. оставить аксакальские суды в прежнем состоянии, не раздражая местное население, хотя колониальная власть не могла это не игнорировать.

К примеру Л. Славоохотов в своих исследованиях относительно 50-х гг. XVIII в. отмечал: «...передавая потомству начала практической мудрости кочевого правоведения, бии потомственно установили за собой исключительное право в интерпретации народных обычаев...» [223, с. 79].

Таким образом, и в начале XIX в. суд биев как доминирующая форма судебного надзора в степи, хотя и успел пережить серьезные испытания в условиях все возрастающего прессинга колониальной администрации, не подвергался ощутимой трансформации. Помимо отмеченных обстоятельств в изучаемый период подобное явление было обусловлено зачаточным проникновением в степь, вернее, символическим характером внедрения в местную общественную жизнь российской законодательной системы.

Неимоверные усилия колониальной администрации по укреплению российской правовой системы в изучаемую эпоху не имели успехов, ибо подобные устремления новых властей вызывали настороженность властвующих ханских структур, временами сталкиваясь с открытым противодействием биев. Лишь в единичных случаях к услугам российских судебных инстанций в городах, прилинейных опорных пунктах спорадически обращались те семьи кочевников, кочевавшие вблизи казачьих станиц, русских поселений, которые уже успели свыкнуться с чужими для них порядками. Однако в начале XIX в. эти формы взаимодействия и взаимовлияния охватывали лишь незначительную часть населения той и другой стороны. Причем первоначально такие изредка имевшие место в судебной практике перемены возникали по поводу нежелательных стычек казачьих дозорных служб с кочевниками. Причиной подобных столкновений, нередко являлись факты вторжения казаков или жителей русских селений вдоль Уральской, Ново-Илецкой, Оренбургской, Астраханской и других линии, расположенных на кочевках казахов [225].

Исследователи XIX в., неоднократно посещая казахские аулы той далекой эпохи с целью изучения их обычаев и быта, с таким упорством собирали разнородные материалы и о суммарных размерах куна за совершенные деяния. Причем в разных регионах оценивали их по-разному, но не всегда критически. Например, А.И. Левшин, который занимался изучением истории Младшего жуза, отмечал в своей работе о семикратном размере куна за гибель султана [2, с. 171, 263]. Это подтверждает и С. Броневский, посвятивший свои работы изучению социальных отношений и судебного устройства казахов Средней орды [226, с. 79]. Так, исследователи, административно-политическая деятельность которых была охвачена казахской действительностью дореформенной эпохи, констатировали факт выплаты куна, правда, в разных размерах. На исходе XVIII - начале XIX вв. наблюдаются некоторые изменения, в частности, заметное уменьшение куна по мотивам лишения жизни человека, о чем свидетельствовал в свое время И. И. Крафт [5, с. 20; 208].

Архивные материалы свидетельствуют о том, что русские и зарубежные путешественники и военные, по разным обстоятельствам побывавшие в казахских ханствах, также обращали внимание на эти данные, зафиксировав факты ощутимых изменений стоимости куна.

В своей книге «Казахские деятели казахских ханств XVIII - первой четверти XIX века» профессор, Ж.К. Касымбаев писал: «нам, историкам начала XXI в., доступны лишь три усеченных варианта дошедших до нас законоположений Г. Спасского, А. Левшина и С.Б. Броневского» [211, с. 270].

В данной связи мы должны согласиться с мнением академика З. Зиманова, который еще в конце 50-х гг. XX в. раскрыл мотивы намеренного отношения к лицам, допускавшие посягательства на собственность номадов. Еще один момент - имущественное взыскание у виновников, которое не всегда в полном объеме шло на пользу потерпевших. По этому поводу исследователь М.П. Вяткин в 40-е гг. XX в. писал: «примерно 10-15% подлежащего в размере куна шло в пользу биев и сородичей одержавших верх стороны» [227; 228].

Таким образом, правительство, сохранив временно ханскую власть в жузах и в Букеевской орде, ограничивало ее политическую самостоятельность. Как мы заметили, самостоятельность ханов Букеевской Орды была реализована лишь в гражданском судопроизводстве, что наблюдается нами из ряда источников как астраханских периодических изданий, так и печатных изданных по данному вопросу рядом авторов XIX в. из «Петровского общества», статистического комитета и других различных исследовательских обществ, кого интересовали эти вопросы.

Что касается непосредственно архивных материалов, имеющихся в хранилище Астраханского архива, то они и явились основным ключом нахождения ответов на многие подобные вопросы по управлению Букеевской ордой и территорией Младшего жуза.

По этому поводу имеется еще один документ, имеющий историческое значение. Здесь упоминалось об очень важной инстанции правительства, т. е. Министерство юстиции, которое беспокоила система судебного устройства в Букеевской орде, и выработало по этому поводу в 1900 г. проект о преобразовании судебной части в Орде с введением народного суда, применительно в действующих в степных областях правилах. На следующий год Министерство внутренних дел выработало проект преобразований. По этому проекту предлагалось образовать из Орды в составе Астраханской губернии Нарынский уезд, для распространения в нем выработанных Положений от 25 мая 1891 г. и от 12 июля 1889 г. о земских участковых начальниках и правила о производстве судебных дел в местности, что мы также извлекаем из архивных источников.

Относительно этих изменений, в документах адресованных астраханскому военному губернатору и среди материалов других инстанций сообщается: «существующее административно-судебное устройство и управление орды, образованное в виде временной меры для перехода от режима ханской власти к общему строю административных и судебных установлений Империи, не соответствует современным бытовым условиям и потребностям общественно-правовой жизни населения орды и настоятельно нуждается в скорейшей и коренной реформе…» [210, с. 16].

В кратком историческом очерке «Внутренняя Букеевская орда», и на страницах газеты «Оренбургский листок» за 1887 г., один из известных исследователей Астраханской губернии А.Е. Алекторов отмечал об управлении Букеевской орды и последовавших в ней изменениях в степи, которые не могли не отразиться и на всей территории Младшего жуза. Он писал: «…слишком заметное смешение родов произошло между реками Узенями, на прибрежье Каспийского моря и вообще там, где удобства местности более привлекали к себе кочевников» [1, с. 883-884]. Видя крайнюю необходимость принять радикальные меры по изменению административного разделения Орды, чиновник царской администрации опасался при этом повсеместного уничтожения родовых начал, что грозило навлечь на себя недовольство всех заинтересованных в ней султанов-правителей. По этой же причине, как ранее было отмечено в письменных источниках, в 1827 г. Джангир-хан соединяет всех прикаспийских казахов в два отдельных района, поручив управление ими отдельным правителям, что подтверждается документами в сборнике «История Букеевского ханства».

3.2 Методы колониальной эксплуатации и ее последствия

Письменных источников, которые относятся к периоду колониальной эксплуатации края, в астраханском архиве в достаточном количестве. Каждый материал, отражающий в своем содержании данный период, является очень ценным свидетельством о методах колониальной эксплуатации.

Известно, что колонизация Казахстана началась с давних пор, и ее условно можно разделить на три этапа: первый этап начинается с XVII в. и известен как период свободного заселения отдельных участков западного, северо-восточного Казахстана казаками и беженцами из России; второй период - проведенная в интересах русских торгово-промышленных предпринимателей военно-административная колонизация; и третий более знаком как широкомасштабная крестьянская колонизация казахских земель, которая началась с 70-х гг. XIX в. - 1916 г.

Проанализировав архивные источники, мы пришли к выводу, что первый и второй периоды можно объединить и назвать военно-казачьей колонизацией. Как свидетельствуют архивные документы, в ходе этой колонизации территория Казахстана была наводнена казачьими войсками, в результате чего стали строиться военные укрепления, крепости, форпосты, редуты, дистанционные линии с размещением на них 11 казачьих войск, с общей численностью в 1750 человек.

По этому поводу архивные материалы дают следующие сведения: «…колонизаторы вели себя нагло и беспощадно на казахской земле: разные служилые люди отбирали у киргиз жен, детей и работников. Некоторые воеводы организовывали гарем из женщин, которых потом выгодно распродавали. Цены на живых людей стояли относительно низкие: седьмая девочка стоила 20 копеек, а мальчик - 25 копеек, взрослые - от 10-20 рублей». Центром торговли была Ирбитская ярмарка, сведения о которой можно встретить в материалах статистического комитета.

Именно к этапу военно-казачьей колонизации относится заселение Мангышлака казачеством Уральского, Оренбургского и Астраханского войска. Как известно, проникновение колониальных войск было предпринято в XVIII столетии, что отражается в материалах исследователей XIX в.

При разборе фонда астраханского архива частично встречались документы относительно обезземеливания казахов Внутренней орды. В них же можно наблюдать ряд противоречий; куда относилась урезка внешних границ орды, раздача земель в частное пользование феодалам-баям, вынужденная аренда земли казахами, частые падежи скота от бескормицы, непомерные налоги и повинности, поборы скотом и продуктами скотоводческого хозяйства, неэквивалентная продажа скота на внутренние рынки империи, а также вымогательство султанско-байской верхушки, что главным образом привело к сплочению трудящихся казахов Внутренней орды.

Большинство исследователей Внутренней орды, А. Бларамберг, А. Евреинов, А. Харузин, А. Рязанов, в большинстве случаев приводят данные о количестве скота в орде, сведения о которых были взяты в основном из обзоров о состоянии Внутренней Букеевской орды, составленных чиновниками Временного совета А. Евреиновым и Ващенко.

На самом же деле данные, представленные этими исследователями, скорее всего не соответствуют действительности, так как ни о какой статистике во Внутренней орде того времени говорить не приходится. Приводимые выше сведения составлены на основании отношений ханов и командиров военных линий, которые, в свою очередь, собирали их путем частичных расспросов султанов-родоправителей и старшин. Конечно же, сведения, были предоставлены этими лицами в том виде, в каком они находили нужным, в связи со сложившейся ситуацией, и естественно, что им иногда приходилось непомерно увеличивать итоговые сведения об общем количестве поголовье скота, а иногда наоборот уменьшать, как это мы наблюдаем по статистическим материалам. Если же мы обратимся к краткому обзору статистической деятельности городских и других сословных учреждений, то станем свидетелями того, что в Акмолинской области при войсковом хозяйственном управлении Сибирского казачьего войска существовали специальные статистическо-административные учреждения, действующие на основании особого положения и ведущие, в свою очередь, статистику казачьего населения. По имеющимся в комитете сведениям, кроме обработки статистического материала для годовой отчетности о состоянии казачьего войска, никаких подобных статистических исследований за последнее десятилетие XIX в. не производилось.

В материалах для астраханского статкомитета за 1847 г. из первой записи можем привести некоторые сведения о численности лошадей, которая достигала к тому времени 109 380 голов. При этой цифре на 100 жителей приходится 48 лошадей, а конных заводов, как известно, у крестьян не было. Только в Хуторовском уезде, если проследить по архивным источникам, имелось хозяйство, приспособленное под нужды конного завода [229, Л. 33, 43]. Из исторической записки об астраханском статистическом комитете и хозяйственно-статистическом очерке было выявлено, что казачьи лошади в результате селекции оказались похожи на «калмыцко-городскую и киргизские породы».

Недостоверность некоторых сведений можно установить и на этом примере, сравнивая их с данными о наличии скота в 1803 и 1814 гг. Общее количество скота насчитывало тогда 2 мил голов. Это объясняется тем, что в итоговую цифру входил весь скот, который тогда кочевал во Внутренней орде. Источники сообщают, что скот казахов Внутренней орды и малоордынских казахов, который из года в год пропускался из Малой орды через р. Урал для зимнего кочевания к весне возвращался обратно на пастбища Малой орды.

Источники свидетельствуют, что в это время на зимовку пригонялись большие массы скота, которые принадлежали казахам, кочующим в Приуральской части орды. Так, например, в декабре 1808 г., по неполным сведениям, было перепущено в Рын-пески из Малой орды: в Антоновском форпосте - 52 087 голов скота, в Котельном - 112 350 голов, в Гребенщиковом - 129 460 голов, Баксайской крепости - 66 593 головы, в Сарочинской - 125 852 головы, т. е. всего 486 335 голов рогатого скота [213, с. 32].

Подобные перепуски производились до 1828 г. Скот этот попадал в итоговые цифры учета общего поголовья Внутренней орды, тогда как он не мог считаться принадлежащим к внутриордынским казахам. Судя по источникам, давать раздутые сведения о населении и поголовье скота в орде было в интересах ханов, так как это увеличивало экономическую значимость Внутренней орды.

Преувеличение этих сведений впоследствии признало и министерство государственных имуществ, к мнению которых присоединялись А. Евреинов и А. Бларамберг. Об этом свидетельствуют заметки самого А. Бларамберга: «… при исчислении 1839 г. число кибиток уменьшилось двумя тысячами против сведения хана Джангира, количество же скота принято им показное, хотя есть основные принципы думать, что и они слишком велики…» [3, с. 19; 126].

Тем не менее эти же исследователи в своих работах продолжают высчитывать, сколько поголовья скота приходилось во Внутренней орде на одну кибитку и на одну душу населения. Источники показывают, что, по их подсчету, в 1803 г. на каждую кибитку кочевника приходилось 319 голов скота, а на душу населения численность составляла 64; в 1812 г. на кибитку приходится 273 головы, а в 1825 г. численность незначительно сокращается, и такое заметное сокращение количества скота продолжалось и в последующие годы, вплоть до 1850 г., так как к этому времени на кибитку приходилось по 87 голов скота. Несмотря на некоторые преувеличения, данные статистики о количестве скота указывают на общее ухудшение экономического состояния Внутренней орды за определенный промежуток времени, и при этом необходимо учитывать, что за это время население орды увеличилось почти в три раза. Отметим, что увеличение произошло отнюдь не за счет рождаемости, а за счет притока в орду казахов Малой орды из-за Урала [230, с. 12-15].

Как известно из источников, с 1828 г. переходы со скотом были запрещены. Переходила большей частью беднота, которая не в состоянии была вести кочевое хозяйство и вынуждена была искать дополнительные средства к существованию. Так, беднота переходила р. Урал, чтобы наняться в батраки к букеевским баям, в работники, и казакам внутренних линий на промысловые работы, или просто «снискать себе пропитание подаянием».

Отметим, что при проведении внутренней статистики о количестве скота на кибитку не учитывалось то, что не каждая семья была в состоянии иметь свой скот. При этом следует учесть, что бедняки зачастую жили по нескольку человек в одной кибитке, а часть батраков и бедняков не имели собственных кибиток.

Кроме того, источники свидетельствуют, что в 1808 г. во Внутренней орде было до 1327 семейств, которые по сведениям членов статистики были пропущены на внутреннюю сторону от Нижнеозерной до Гурьева городка без позволения Пограничной комиссии [212, с. 5; 213].

Известно, что наличие хозяйств у населения говорит, прежде всего, о его социальном слое, и точных данных о распределении наличного скота во Внутренней орде по категориям хозяйств ввиду недостаточности статистических сведений, относящихся к тому периоду, привести невозможно. Однако на некоторых примерах можно с достаточной ясностью проследить дифференцированное распределение скота [230, с. 7; 231]. Источники являются свидетельством того, что одним из крупных феодалов Внутренней орды был хан Джангир. Это предположение поддерживает тот факт, что часть имеющегося скота хан ежегодно большими партиями продавал на ярмарках торговцам, приезжающим из России [232, с. 5-7; 233, с. 10-11].

В 1834 г. казачий урядник Кокарев попытался вести учет скота казахов, самовольно кочевавших на землях Уральского казачьего войска. Опираясь на наблюдения Кокарева, исследователь В.Ф. Шахматов пишет: «…скот в большей своей массе принадлежал 43 хозяйствам, которые имели 36 820 лошадей, пасущихся на землях Уральского казачьего войска» [15, с. 87]. Но эти сведения нельзя считать достоверными, так как это далеко не полная информация.

Остальной имеющийся скот, в большей своей части, также находился в руках султанско-байской верхушки. В этом неравномерном распределении скота проявляется не просто имущественное неравенство. Источники свидетельствуют, что задолго до образования Букеевской орды имущественное неравенство у казахов переросло в классовую противоположность, которая характерна для феодального общества. Архивные источники все больше отмечают, что нововведение в Букеевской орде заключалось в том, что здесь складывалась новая классовая прослойка, которая своим возникновением и господством была обязана развитию товарно-денежных отношений разложению натурального хозяйства.

Следует, что институт байства во Внутренней орде появился раньше, чем в других местах Казахстана, и именно потому, что товарно-денежные отношения проникли сюда немного раньше, чем в Малую и Среднюю орду, на чем сказалась, конечно же, близость России [234, с. 136, 140].

Как было ранее отмечено, некоторые казахи, имевшие большое количество скота, постепенно втягивались в торговлю в роли скупщиков скота, проводя крупные операции по скупке и перегоняя скот в центральные губернии России, что превращало их хозяйство больше в товарное.

В свете сказанного отметим, что байство не было капиталистической формацией, так как по отношению к трудящимся оно строилось без применения наемного труда, эксплуатируя трудящихся на основе внеэкономического принуждения.

Кочевник-скотовод мог питаться только продуктами скотоводческого хозяйства, жить тем, что давал ему скот, так как посева он не имел, как об этом нам сообщают источники [236, Л. 7-9]. При делении населения Букеевской степи на 6 групп выявляются низший, средний и имущий слои. По имеющимся данным известно, что первые две группы, состоящие из 76 хозяйств, нужно будет считать бедняцким, хотя даже в третьей группе были бедняки, имевшие в своем хозяйстве от 3-4 лошадей и от 5 до 6 голов рогатого скота, и, конечно же, такое хозяйство трудно считать средним [62, Л. 5-6].

Источники являются свидетельством того, что в основном имеющиеся данные характеризуют классовую дифференциацию казахского аула Внутренней орды в 30-40-ы гг. XIX столетия, а в последующие годы влияние колониальной эксплуатации и грабежа казахов байско-феодальной верхушки становится значительно резче и явственней.

Отметим, что в то время ни о каком равномерном распределении скота между казахами Внутренней орды говорить не приходится, так как известно, что скот, как и земля, был сосредоточен у меньшей части населения-феодалов, баев и султанов. Известно, что скот забирался у трудящихся казахов в качестве аренды за землю, неэквивалентно выменивался торговцами, вымогался ростовщиками, и, наконец, просто отбирался в силу родовых пережитков. Порой складывается впечатление, что использование родовых пережитков играло главную роль среди казахов в сравнении с другими причинами. Так как именно этот пережиток продержался довольно долгое время на территории Младшего жуза и во Внутренней орде, а феодальная верхушка следила за сохранением и выполнением застоявшихся обычаев, связанных с пережитками родового строя, так как феодальная верхушка извлекала из этого материальную выгоду. Отметим, что эти правила распространялись только исключительно на низший и средний слои населения, а сама верхушка освобождалась от выплат куна в случае таковой необходимости [223, с. 20-21].

В ходе изучения письменных источников известно, что во Внутренней орде русские законы считались формально действующими, учитывая то, что разбору хана подлежали лишь незначительные мелкие уголовные дела. На страницах периодической печати освещается, что особо тяжкие преступления должны были караться по российским законам, по которым за убийство полагались каторга и тюрьма. И по этой причине предпочтительней было решить многие вопросы по народным обычаям, так как если со стороны нарушителя можно получить кун, то дело дальше орды не выходило [223, с. 21-22]. Однако в противном случае, как отмечают источники, хан отправлял преступника в Оренбург или в Уральск, откуда уже не возвращались [237, Л. 2].

Подобных примеров, когда родовые пережитки использовались феодальной верхушкой для обогащения, можно привести много. Все эти причины главным образом влияли на социальный слой отрицательно, и тем самым обеднение трудящихся масс Внутренней орды привело к увеличению прослойки бедняков - байгушей. Так, например, еще в 1808 г. против форпостов и укреплений на внутренней стороне находились «неподвижно расположенные», то есть тех, которые не могли кочевать самостоятельно за неимением скота, их, по подсчетам статкомитета, насчитывалось 1318 кибиток, что около 6000 душ обоего пола [238, Л. 20-22].

Рассматривая этот вопрос, можно обратиться к исследователю А. Бларамбергу, который следующим образом описывает жизнь малоордынских байгушей: «…они сеют хлеб, ловят рыбу, живут в камышовых шалашах и не имеют никаких средств к облегчению своей участи…» [3, с. 101, 106].

Как ранее отмечалось, опираясь на источники астраханских исследователей, мы пришли к выводу, что в поисках средств существования казахи-бедняки вынуждены были идти в работники к русским кулакам, к своим баям на соляные и рыбные промыслы Астраханской губернии, на заводы и рудники Оренбургской губернии [201, с. 17; 219]. Целыми семьями уходили казахи в прилинейные селения наниматься в работники к русским кулакам, казачьим чиновникам, рыбопромышленникам и торговцам.

Несмотря на то, что русские чиновники поддерживали феодальную аристократию Внутренней орды, вынуждены были констатировать, что «…многие люди за недостатком в орде земель, или, не имея вовсе таковой, вынуждены жить у русских в пастухах и работниках…», в рапорте войсковому атаману астраханского казачьего войска «О количестве скота» [239, Л. 15-16, 75].

Как отмечали современники того времени: «…В редком казачьем доме, нет киргиза или киргизки в работе. Иные хозяева, особенно на Нижнеуральской линии, торгующие скотом, держат их до 100 и более человек. Гурьевские казаки нанимают их также работниками при рыболовстве на Каспийском море…» [239, Л. 32, 35].

Анализ статистических сведений 1857 г. показывает, что около г. Гурьева находились «с давних времен бедные киргизы, кибиток более 200, не имеющие никакого способа откочевать на лето в степь, и они пропитываются, как мужчины, так и женщины, разными поденными работами», что отмечалось ранее различными источниками [217, Л. 12]. Данное утверждение подтверждается тем, что в действительности около Гурьевского менового двора в это время находилось 337 кибиток бедняков, на р. Соколке в 15 верстах от Гурьева и в самом городе по 60 кибиток бедняков. Однако жить на случайный заработок в городе означало влачить полуголодное нищенское существование. Низкая заработная плата обедневших крестьян объяснялось, прежде всего, интенсивным притоком населения [240, Л. 43-45].

Как уже известно из многочисленных ряда источников, Оренбургская пограничная комиссия выдавала казахам, уходящим из орды в русские селения и города для найма в работники, «билеты» на право проживания при линии, которые выдавались на разные сроки, и при этом каждый месячный билет стоил 15 копеек серебром или 50 копеек ассигнациями. Отметим, что этот так называемый «плакатный сбор» причислялся к капиталу Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса, а что касается штрафных санкций, то они причислялись к суммам пенсионного капитала Оренбургской пограничной комиссии для выдачи пенсии и единовременных пособий казахам, оказавшим услуги и проявившим «особую преданность правительству» [241; 242].

По данным статистического комитета, зная цену месячного билета, можно приблизительно судить о количестве казахов, уходивших в работники на линию. Если учесть, что в 1820 г. «плакатный сбор» составил 11 761 рубля 50 копеек серебром, а стоимость годового билета равнялась 1 рублю 80 копейкам серебром, как это отмечалось в трудах астраханского статкомитета. Следовательно, по этим подсчетам, на линии было 6 534 годовых работника или 13 068 полугодовых работников [131, с. 18; 138; 214]. Судя по архивным данным, на самом деле в работниках было довольно большее количество казахов, так как нанимались они не на год или полгода, а на сезонные сельскохозяйственные работы [243, Л. 5].

Отметим, что Оренбургская пограничная комиссия чрезвычайно заботилась о том, чтобы «плакатный сбор» поступал в большем количестве и полностью. Комиссия установила выдачу билетов и в Астраханской губернии, где для «рыболовства и других работ нанимаются киргизы в значительном числе». Оренбургская комиссия следила за тем, чтобы работники-казахи не убегали от своих нанимателей - кулаков и рыбопромышленников, и поэтому поводу был введен запрет до окончания срока найма отпускать в степь казахов, нанявшихся в работники к линейным жителям, о чем свидетельствуют множество источников из фонда астраханского архива [130, с. 19; 244, Л. 10-13].

Подобное отношение со стороны Оренбургской комиссии наблюдается по отношению к работникам, сбегавшим с рыбных промыслов. Это объяснялось тем, что из-за тяжелой жизни и непосильной работы работники убегали с промыслов на хозяйских расшивах, уплывали на Мангышлак или организовывали разбойничьи шайки, которые занимались грабежом приморских поселений. Стоит отметить, что на рыбных промыслах в основном работали казахи Букеевской орды и казахи Адаевского рода с Мангышлака, привычные к морю и рыболовству. Об этом свидетельствуют архивные документы: «Сообщение государственной коллегии иностранных дел об отправке на судне в Мангышлак Бухарского посланника», «Об отправке морских ботов для охраны рыбопромыслов» и ряд других материалов [245, Л. 2; 246, Л. 96].

Как нам известно, обедневшие казахи уходили в работники не только к русским кулакам или рыбопромышленникам, но чаще всего были вынуждены наниматься к своим баям - феодалам. Об этом свидетельствуют следующие заметки чиновников Оренбургской пограничной комиссии в 1825 г. об отделении рода Кете, состоявшего из 100 кибиток с 400 душами мужского пола. Весьма сложно было беднякам в суровые джутовые зимы, когда они вынуждены были наниматься к феодалам, что мы проследили не только из архивных источников, но и из астраханских сайтов [247, с. 12]. Это объясняется тем, что не было ни одного султана и бая, который не имел бы нескольких работников из «подведомственного» ему рода или же из других родов. Однако в свете сказанного стоит отметить, что в эксплуатации работников-пастухов баями и султанами большую роль играли родовые пережитки, использовавшиеся для усиления кабальной зависимости работников; их труд оплачивался одной лишь пищей. В Зауральской орде труд бедняков находил применение на байских посевах [131, с. 7-9].

Как ранее было отмечено, казахская беднота уходила также и на соленые и рыбные промыслы, рудники и заводы. В степь приезжали специальные вербовщики, которые, пользуясь их неграмотностью, заставляли их заключать контракты на кабальных условиях. В этих изнурительных кабальных условиях выдерживали немногие, лишь единицам выпадала возможность бежать обратно в степь [246, Л. 74; 248, Л. 6].

Архивные материалы служат источником тому, что для казаха-бедняка был еще один временный выход из нужды: пройти крещение и приписаться в казаки, в башкирский кантон или государственные крестьяне. Отметим, что казахам, перешедших в христианство и зачисленным в казаки, выдавалось до 100 рублей ассигнациями на «хозяйственные нужды». Кроме того, они получали двухлетнюю и десятилетнюю льготы от службы и десятилетнюю льготу от податей и повинностей, данные которых подтверждаются в «Северном вестнике» рассказом Д. Мамина [249, с. 138-141].

Данные астраханского Статкомитета не отрицают тот факт, что вместо зачисления в казачье сословие крестившихся казахов зачисляли в государственные крестьяне: «…по бедности своего отца, который кочует вдали, имеет не принужденное свое желание принять христианскую веру и быть верноподданным России с причислением в казачье сословие в крепость степную, и впоследствии крещения казахи принимали русские имена, например, Исмурдин стал Яковым Васильевым и при этом пользовался всяческими представляемыми льготами…» [250, Л. 5-6].

Проанализировав источники, мы подтвердили факт того, что нищета и разорение привели к тому, что казахи продавали своих детей русским казачьим чиновникам, помещикам, попам, купцам, офицерам и хивинским купцам, приезжавшим на ярмарки и меновые дворы в Оренбургскую губернию. Продажа детей, как и принятие христианства, была особенно развита в первом десятилетии XIX в., когда Малая орда переживала тяжелый экономический кризис. В письменных источниках отмечалось положение казахов так: «удушая даже чувствие природы решаются для спасения от голодной смерти продать собственных своих детей». Этой ситуацией пользовались хивинские торговцы, покупая казахских детей и подростков, особенно девочек, с целью перепродажи их в Хиве и других азиатских городах, и даже на Оренбургском меновом дворе и в других местах линии. Развязанное отношение хивинских торговцев вызвало в результате недовольство дворянства и чиновников пограничных с Казахстаном губерний, и в результате это привело к запрету хивинским купцам покупать казахских детей, отдельные моменты которых освещаются в историко-литературном журнале А. Потапенко [251, с. 268]. В результате этих событий 23 мая 1808 г. последовал высочайший указ, по которым хивинцам запрещалось покупать казахских детей и разрешалось приобретать за деньги или посредством мены всем российским подданным свободных состояний, с тем чтобы они по достижении 25-летнего возраста были свободны от лиц, имевших до этого на них всяческие права, и тем самым этот процесс был узаконен, и продолжалась эта купля-продажа почти до середины XIX века. Бедняки вынуждены были обменивать своих детей, несмотря на их возраст, на скот или же на муку и другое пропитание, не говоря уже о полной его продаже, «…рассказывают, что во время такого голода киргизы отдавали своих детей прилинейными русским жителям иногда просто за три чашки муки…» [138, Л. 9].

Изучение архивных и письменных источников, а также анализ литературы нового и новейшего времени позволяет нам увидеть, что процесс христианизации казахского населения Младшего жуза начался с самого начала XIX века. Как сообщают материалы, в XVIII в. для царизма более благоприятных условий на этот счет не было. Наоборот, правительство в целях распространения и усиления своего внимания среди номадов было вынуждено проводить очень осторожную и весьма взвешенную конфессиональную политику. Так, ряд исследователей Оренбургского и Астраханского края отмечают, что в конце XVIII в. в Оренбургском регионе позиции ислама даже заметно усилились ввиду того, что правительство взяло курс на исламизацию степняков через казанских татар с целью «оторвать» их от влияния среднеазиатских ходжей. Наряду с возникшим вопросом отметим, что во второй половине XIX - XX вв. христианизация казахов Оренбургского ведомства заметно продолжалась.

Проводимая религиозная политика среди нерусских народов волжско- уральского региона характеризовалась правительством, по заметкам Н. Чернавского, следующим образом: «Эта политика веротерпимости, принятая в царствовании Екатерины II, особенно пагубно отразилось на киргизах, которые через ислам хотели привлечь к России…» [206, с. 122-123]. Важным средством идеологического обеспечения политики царизма в Приуралье являлось строительство церквей в казачьих станицах и поселках, начатое в 1885 году. Уже к 1889 г. было построено 17 церквей и заложено еще 12. В этом же году, как свидетельствуют источники, «царь пожаловал Уральскому войску походный храм, который сопровождал казаков во время рыболовств от Уральска до Гурьева…» [206, с. 124].

К концу XIX в. в приграничных с Оренбургской губернией казахских землях Младшего жуза сложились некоторые условия, которые были более благоприятными для проводимой политикой царизма христианской миссии. Такое ограничение ареала кочевания казахов в результате запретов перехода на внутреннюю сторону линий, усиление барымты среди степных казахов привели к массовым падежам скота в результате бескормицы. Один из исследователей нового времени И. Казанцев о подобных стихиях отмечает: «…междоусобные родовые распри породили между киргизами особый класс нищеты, называемый байгушами». Как указывают ряд источников, эта категория казахского общества дошла до того, что начала продавать своих детей в среднеазиатские страны или на Оренбургской линии за символическую плату, продлить далее их нищенское существование. В основном принимали христианство казахские рода из приграничных районов: жагалбайлы, кыпчаки, тама и табын.

Основная масса казахов использовала принятие новой веры с целью поправить свое материальное положение, воспользовавшись предоставленными от Российского государства льготами и привилегиями. К тому же это было одним из основных способов относительно легкого перехода. При этом степные казахи, опасаясь преследований со стороны соплеменников, переселились на пограничную линию.

Что касается выбора нового общества, то для казахов более предпочтительным был переход в мещанские общества по следующим причинам: во-первых, у крещеных казахов появилась возможность заниматься в городе свободной торговлей; во-вторых, как ранее было отмечено, они имели право нанимать к себе своих бывших соплеменников мусульманского вероисповедания. В 1857 г. члены Оренбургской пограничной комиссии от 18 января Оренбургскому и Самарскому генерал-губернатору, что казахам после перехода в православие было разрешено приписаться в Челябинское общество «с всегдашнею от платежа податей и рекрутской повинности льготой», что отмечают члены Петровского общества в своих отчетах [252, с. 20, 22].