Прецедентные феномены со сферой-источником "Литература" в дискурсе российских печатных СМИ (2004-2007 гг.)

Обнаруживаемая в текстах масс-медиа художественность в виде активного использования различных вербальных единиц, апеллирующих к «культурной памяти» адресата, способствующих персонализации институционального типа дискурса и называемых в данной работе прецедентными феноменами, обусловлена, с одной стороны, способностью последних эффективно реализовывать значимую для СМИ функцию воздействия, а с другой - тесной связью современной журналистики с лидирующим в художественной литературе направлением - постмодернизмом [Сметанина 2002: 78 - 79]. Данное понятие, однако, зачастую определяют не только как метод художественного творчества, но и более широко - как тип мышления и познания, свойственный современному обществу [Анненкова 2006, Денисова 2003, Ильин 1999, Мансурова 2002, Сковородников 2004]. Впервые термин постмодернизм был введен в научный лексикон Ж.-Ф. Лиотаром в книге «Состояние постмодерна», вышедшей в 1979 году. В. Л. Мансурова указывает, что позднее в трудах других западных теоретиков (Ж. Бодрийара, Ж. Делеза, Ф. Гваттари, У. Эко, А. Крокера, Д. Кука) культура постмодерна получила такие определения, как гетерогенность, легитимность существования разнообразных точек зрения на одни и те же явления, при этом в качестве основания для создания образов реальности провозглашались фрагментарность, децентрация, контекстуальность, ирония, симуляция. Знаковой моделью этого метода становится симулякр - «набор образов» действительности, свободный для интерпретации, что, в свою очередь, позволяет разрешить противоречие между «высокой» и «низкой», коммерческой культурой, создав новый тип текстов, унифицированных способом и формой подачи материала. Транслируя симулякры постмодерна, СМИ не могли избежать экспансии его методов и средств выразительности [Мансурова 2002: 118 - 119].

Последнее утверждение позволяет говорить еще об одном весьма значимом аспекте взаимодействия СМИ и художественной литературы - методологическом, ядерным компонентом которого является категория интертекстуальности, ибо, по мысли Н. А. Кузьминой, «locus topicus работ, посвященных поэтике постмодернизма, можно считать размышления об интертексте и интертекстуальности» [Кузьмина 2004: 19]. Будучи доминантной составляющей поэтики постмодернизма, интертекстуальность становится яркой приметой и современных медиа-текстов [Сковородников 2004, Сметанина 2002].

Необходимо отметить, что сам термин интертекстуальность не имеет общепринятой трактовки (см. обзоры в [Кузьмина 2004, Денисова 2003, Канныкин 2003, Тростников 2001, Ямпольский 2003]), ибо самое общее (и самое первое) определение интертекстуальности как свойства любого текста вступать в диалог с другими текстами, принадлежащее школе Р. Барта - Ю. Кристевой, является, по справедливому замечанию Н. А. Кузьминой, слишком расширительным и «может быть лишь философской основой для более конкретных и потому более пригодных для целей лингвистического анализа определений» [Кузьмина 2004: 19]. В связи с этим Н. А. Кузьмина предлагает определить интертекстуальность как маркированную определенными языковыми сигналами «перекличку» текстов, их диалог [Кузьмина 2004: 20]. Принимая в целом данное определение, мы, вслед за Ж. Женнетт, У. Бройхом и М. Пфистером, интертекстуальность будем понимать несколько шире: не только как «перекличку» текстов, их диалог, но и вообще «соприсутствие» в одном тексте двух или более текстов (см. [Ильин 1999: 208]).

Следует отметить, что различные проявления интертекстуальности известны с давних времен и любое произведение, начиная с античной словесности, можно рассматривать как результат столкновения оригинальности и традиционности, противоречивого стремления к новому и к устоявшимся формам литературной и культурной памяти, которые воспринимаются и активизируются как норма [Денисова 2003: 25]. Возникновение же соответствующих термина и целой теории именно во второй половине XX века (в 1967 году термин «интертекстуальность» был введен Ю. Кристевой в работе «Бахтин, слово, диалог, роман» (см. [Кристева 1995]) связано, с одной стороны, со значительно возросшей доступностью произведений искусства, массовым образованием, развитием средств массовой коммуникации и распространением массовой культуры [Интертекстуальность / http], а с другой - со стремлением изучать динамику культур, их диалогичность, и шире - со стремлением определить мироощущение современного человека [Денисова 2003: 16].

Основанная на идее М. М. Бахтина о диалогичности художественного творчества, представлении о тексте «как своеобразной монаде, отражающей в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы» [Бахтин 1986б: 475], и разработанная представителями постстуртурализма (Ю. Кристевой, Р. Бартом, Ж. Дарридой и др.) теория интертекстуальности получает довольно широкое распространение в конце XX - начале XXI веков и служит методологической основой для изучения не только художественных текстов [Безруков 2005, Воскресенская 2004, Зверькова 2004, Леонтьев 2001, Петрова 2005, Прохорова 2003, Ревякина 2004, Сатретдинова 2004, Стырина 2005, Фатеева 1997, 2000, Шилина 2004], но и научных [Казаева 2003, Королева 2004, Кузьмина 1999, Михайлова 1999, Чернявская 1995, 2000], масс-медиальных [Аникина 2004, Казаева 2003, Костыгина 2003, Сандалова 1998, Терских 2003, Ускова 2003], рекламных [Ерофеева 2007, Кушнерук 2006, Прохорова 2005], политических [Чудинов 2003а, Гудков 2003а], кинематографических [Ямпольский 2003], юмористических [Шмелев 2007, Шмелева 2004] и др. в рамках того или иного дискурса. Современные исследователи изучают «текст в тексте», который Ю. М. Лотман определил как «специфическое риторическое построение», когда «различие в закодированности разных частей текста делается выявленным фактором авторского построения и читательского восприятия текста». При этом «обостряется момент игры в тексте <…> подчеркивается его игровой характер: иронический, пародийный, театрализованный и т. д. смысл» [Лотман 1992: 210 - 211].

Г. В. Денисова утверждает, что «страсть к цитированию, обостренное внимание к языковой игре, принцип диалогичности наряду с общим духом травестирования и пародийного остранения свойственны в целом лингвокультурному поведению русских на современном этапе, когда постмодернистская эстетика по-настоящему стала mainstream» [Денисова 2003: 29]. С. И. Сметанина, детально исследуя особенности медиа-текста в системе культуры, активное использование интертекстуальных элементов в текстах СМИ объясняет усталостью современного человека от культурного наследия, побуждающего только к тому, чтобы отыскивать уже готовые и освоенные культурой формы и вплетать их в коммуникативный акт [Сметанина 2002: 95], а также потенциальной возможностью данных единиц интеллектуализировать изложение, формировать новые смыслы, своеобразно вводя событие текущей жизни в общеисторический и культурный контекст [Сметанина 2002: 123].

Расширение теории интертекстуальности, вовлечение в круг изучаемых ею проблем вопросов, не связанных напрямую со спецификой художественного творчества, обусловило возникновение и активное развитие теории прецедентности, в задачи которой входит изучение вербальных феноменов, «обеспечивающих культурную преемственность и культурную континуальность в дискурсах различного типа» [Попова 2004].

Очевидно, что концепция интертекстуальности естественным образом соприкасается с проблематикой прецедентности, ибо в обоих случаях речь идет об единицах, отсылающих к явлению, которое осознается как артефакт и принадлежит контексту, находящемуся за пределами данного текста [Дымарский 2004: 55]. В качестве признака, позволяющего отграничить прецедентность как лингвистическую категорию от интертекстуальности, М. Я. Дымарский предлагает считать то, что использование прецедентных феноменов не является случайным, оно всегда интенционально и актуализирует оппозицию «свое-чужое», в то время как интертекстуальность осмысляется в качестве онтологического свойства художественной литературы, которое может проявляться независимо от воли автора [Дымарский 2004: 55]. Думается, однако, что данный критерий, если и возможный, то отнюдь не определяющий, ибо употребление прецедентных феноменов тоже далеко не всегда интенционально окрашено [Алексеенко 2003, Бирюкова 2005, Красных 2003, Супрун 1995]. К тому же, как отмечает Н. С. Бирюкова, в тексте не всегда достаточно маркеров для определения намеренности / ненамеренности того или иного словоупотребления [Бирюкова 2005: 36]. В связи с этим мы, вслед за С. Л. Кушнерук, рассматриваем прецедентность как одну из сторон в исследовании феномена интертекстуальности, связанную с выявлением национально-культурной специфики коммуникации, анализом тех элементов, которые составляют общенациональную часть в сознании взаимодействующих субъектов [Кушнерук 2006: 27]. Данное утверждение позволяет исследовать прецедентные феномены в качестве материализованных знаков интертекстуальности, тезаурусных форм ее существования [Аникина 2004, Бабенко 2004, Денисова 2003, Феномен прецедентности 2004], обладающих особой культурной значимостью и осуществляющих взаимодействие как целых культур, так и отдельных дискурсов и текстов (в нашем случае - газетно-публицистических и художественных).

1.2 Прецедентные феномены с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии

Осознание человеком себя «мерой всех вещей», ознаменовавшее рубеж тысячелетий, привело к возникновению принципиально новой научной парадигмы и задало новые векторы в развитии различных научных дисциплин, в том числе и лингвистике. Формирование антропоцентрической парадигмы обусловило исследование языка, с одной стороны, как средства получения, обработки и хранения информации (когнитивная лингвистика), а с другой стороны, как выразителя культуры нации, особого национального менталитета (лингвокультурология). На этих двух аспектах в изучении прецедентных феноменов мы последовательно и остановимся в данной части работы.

В силу своей междисциплинарности когнитивная лингвистика обнаруживает тесную связь с психологией вообще и когнитивной психологией в частности. Объектом изучения последней является то, «как люди получают информацию о мире, как эта информация представляется человеком, как она хранится в памяти и преобразуется в знания и как эти знания влияют на наше внимание и поведение» [Солсо 1996: 28]. Специфика когнитивной лингвистики связана с изучением языка как общего познавательного механизма, как когнитивного инструмента - системы знаков, играющих роль в репрезентации (кодировании) и в трансформировании информации [Кубрякова 1996: 53]. При этом центральная задача данного лингвистического направления видится в «описании и объяснении языковой способности и/или знания языка как внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего-слушающего, рассматриваемого как система переработки информации, состоящего из конечного числа самостоятельных модулей и соотносящая языковую информацию на различных уровнях» [Кубрякова 1996: 53]; в изучении роли языка «как «упаковки» знания [Кубрякова 2004б: 44].

Другими словами, когнитивная лингвистика «занимается как репрезентацией собственно языковых знаний в голове человека и соприкасается с когнитивной психологией в анализе таких феноменов, как словесная или вербальная память, внутренний лексикон, а также в анализе порождения, восприятия и понимания речи, так и тем, как, в каком виде вербализируются формируемые человеком структуры знания» [Кубрякова 1996: 54]. Таким образом, когнитивная лингвистика вносит значительный вклад в сложнейшую область исследования, связанную с описанием мира и созданием средств такого описания.

Как любая другая наука, когнитивная лингвистика неоднородна в своем содержании, обнаруживая разнообразие тем и направлений (см. [Болдырев 2001]). Для нас наибольший интерес представляет когнитивная семантика, основные положения которой разрабатывались американскими учеными Ч. Филмором, Дж. Лакоффом, М. Джонсоном, Дж. Тейлором в связи с изучением процессов концептуализации и категоризации мира, метонимичности и метафоричности мышления. Они заявили о том, что концепты играют центральную роль в определении реалий повседневной жизни: управляют человеческим мышлением, структурируют наши ощущения, поведение, отношение к другим людям. Одним из способов изучения того, как это происходит, является «наблюдение за особенностями функционирования языка», ибо «коммуникация основывается на той же концептуальной системе, которая используется и в мышлении, и в деятельности» [Лакофф, Джонсон 2004: 25].

Данное направление, опирающееся на школу лингвистической семантики, получило активное развитие в отечественном языкознании и представлено в работах Н. Д. Арутюновой [1987], А. Н. Баранова [1997], [2007], Н. Н. Болдырева [2001], [1988], В. Н. Телия [1986], А. П. Чудинова [2001], [2003] и др. Когнитивный подход к изучению прецедентных феноменов характерен для исследований В. В. Красных [2001, 2000], Д. Б. Гудкова [2003], И. В. Захаренко [1997, 2000], Л. А Шестак [1999], О. В. Лисоченко [2002] и др.

Прецедентные феномены интересны лингвистам, работающим в рамках когнитивной парадигмы, прежде всего тем, что данные единицы принадлежат вербальному уровню, а стоящие за ними представления - концептуальному уровню сознания, ибо за любым прецедентным феноменом обнаруживается комплекс лингвистических и феноменологических когнитивных структур [Красных 2003].

Активное исследование прецедентных единиц, их классификация и определение места среди других лингвистических феноменов осуществляется в отечественном языкознании группой московских лингвистов во главе с В. В. Красных, Д. Б. Гудковым, И. В. Захаренко. Ими дано общее определение исследуемых единиц, в основе которого лежит дефиниция, предложенная Ю. Н. Карауловым для прецедентных текстов: «(1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо известные и широкому кругу данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие (3), обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 1987: 216, Красных и др. 1997: 64]. Сам термин «прецедентные феномены» и приведенное определение активно используются в лингвистических исследованиях, но первый при этом имеет различные варианты (об этом более подробно см. в п. 1.3), а второе, сохраняя основное содержание, подвергается некоторым уточнениям.

Вносимые исследователями уточнения связаны со стремлением наиболее точного описания критериев отнесения той или иной единицы к разряду прецедентных феноменов, т. е. их категориальных признаков. В связи с этим необходимо остановиться на самом понятии прецедентности.

Согласно определению, данному в «Советском энциклопедическом словаре», прецедент представляет собой «случай, имевший место ранее и служащий примером или оправданием для последующих случаев подобного рода» [СЭС 1988: 1057]. Следовательно, прецедент является «неким фактом», которому присущи такие признаки, как эталонность и императивность. Согласно данному определению, к числу прецедентов можно отнести «образцовые факты, служащие моделью для воспроизводства сходных фактов, представленные в речи определенными вербальными сигналами, актуализирующими стандартное содержание, которое не создается заново, но воспроизводится» [Гудков 2003: 105]. В таком случае в разряд прецедентов включаются и такие единицы, как клише, штампы, стереотипы и т.д. Однако прецедентные феномены как особого рода прецеденты имеют дополнительный критерий выделения - когнитивную (эмоциональную и познавательную) значимость, которой могут не обладать другие виды прецедентов.

Еще один важный момент, касающийся прецедентности как лингвистической категории, связан с возможностью ее широкой или узкой трактовки. В первом случае в состав прецедентных феноменов возможно включение фразеологизмов, пословиц, крылатых слов и выражений на основании их когнитивной и / или эстетической значимости и клишированности. Термин клише, означающий «готовые, воспроизводимые единицы языка» [Рождественский 1970], был предложен еще в начале прошлого столетия французской лингвистикой и стал основой разрабатываемой отечественными филологами общей теории клише, границы материала которой обозначил Г. Л. Пермяков - «от поговорки до сказки» [Пермяков 1970]. Понимание же прецедентности не только как воспроизводимости, клишированности вербальных единиц, но и как наличие прототипаединицы, реализующей свойства в наиболее чистом виде и наиболее полно, без примеси иных свойств [Кубрякова 1996: 85], существование изначального образа [Красных 2003] исключает, например, фразеологизмы, пословицы и поговорки из состава прецедентных феноменов, ибо они не имеют установленного источника. Данный вопрос пока не получил однозначного решения в лингвистике. Известно, что стоящие за пословицами представления тоже имеют прототипический характер, но более архаичный, чем у крылатых выражений. К тому же многие известные цитаты со временем приобретают пословичный характер, оставаясь книжными по происхождению. Это позволяет некоторым исследователям включать пословицы (и даже фразеологизмы), не имеющие определенного текстового источника, в число прецедентных феноменов [Анисимова 2004, Ворожцова 2006, Красных 2003, Лаенко 2004, Милосердова 2004 и др.]. В данной работе анализируются все имеющиеся в картотеке примеры употребления прецедентных феноменов с литературной источниковой сферой независимо от степени их автономности (крылатизации) по отношению к тексту-источнику.

Статус прецедентных феноменов, по мнению Д. Б. Гудкова, может быть присвоен также только таким прецедентам, которые, будучи когнитивно значимыми, имеют вербальное выражение [Гудков 2003: 104-105], в отличие, например, от широкого понимания прецедентного текста Ю. Н. Карауловым [Караулов 1987], включающим в его разряд и несловесные тексты (произведения музыки и живописи). Думается, что в данном случае можно говорить о культурно значимом прецеденте, который может иметь вербальное или невербальное выражение. Мы обращаемся только к вербальным способам введения прецедентного феномена в дискурс.

Еще одно уточнение касается степени знакомства представителей того или иного лингвокультурного сообщества с прецедентной единицей. Давая определение прецедентным феноменам, В. В. Красных пишет о том, что они должны быть хорошо известны всем представителям национально-лингво-культурного сообщества [Красных 2003: 170, курсив наш]. Однако данный критерий, по мнению Е. А. Нахимовой, «выводит за пределы рассматриваемой категории множество фактов, которые В. В. Красных и Д. Б Гудков рассматривают в качестве прецедентных феноменов» [Нахимова 2004: 169], подтверждением чему служит проведенное ею пилотажное анкетирование. Другое уточнение, внесенное В. В. Красных, также вызывает некоторые сомнения. Оно касается частотности использования прецедентных феноменов. Предложенное Ю. Н. Карауловым «обращение к которым возобновляется неоднократно», заменяется на «обращение (апелляция) к которым постоянно возобновляется» [Красных 2003: 170]. Как пишет Е. А. Нахимова, «в этой формулировке тоже проявляется излишний максимализм», т. к трудно определить, какое количество фиксаций и в каких текстах можно считать «постоянным возобновлением», и «даже одного случая фиксации «чужого слова» в тексте достаточно для того, чтобы квалифицировать этот случай как использование прецедентного феномена» [Нахимова 2004: 172], особенно если речь идет о текстах массовой информации, созданных с учетом неоднородности читающей их публики.

Согласимся с С. Л. Кушнерук в том, что критические замечания в отношении существующего определения прецедентных феноменов «нисколько не умаляют очевидных достоинств активно развивающейся в отечественной лингвистике теории, а, скорее, свидетельствуют о нарастающем интересе ученых к обсуждаемой филологической проблеме и стремлении прийти к однозначности терминологии» [Кушнерук 2006: 25].

Принимая во внимание имеющиеся поправки, в качестве рабочего мы используем следующее определение: прецедентные феномены - это имеющие вербальное выражение единицы, известные значительной части представителей лингвокультурного сообщества; актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане; обращение к которым обнаруживается в речи представителей того или иного лингвокультурного сообщества [Красных 1997, Нахимова 2004].

Представляя собой один из способов хранения и передачи информации, прецедентные феномены соотносятся (но не отождествляются) с другими структурами знания, изучаемыми в рамках когнитологии, такими, как сценарии, фреймы, слоты и т. п. (см., например, определение данных терминов в [Кубрякова 1996]). Как отмечает Д. Б. Гудков, «при оперировании всеми этими понятиями речь идет о «динамических» моделях, об определенных алгоритмах восприятия, редукции, схематизации, иерархизации и актуализации поступающей информации» [Гудков 2003: 110]. Данные замечания являются яркой иллюстрацией одного из постулатов когнитивной семантики, сформулированных А. Н. Барановым, Д. О. Добровольским, а именно - постулата о множественности воплощения когнитивных структур в языке, согласно которому «когнитивные структуры не обязательно привязаны к определенному языковому знаку» [Баранов 1997: 16]. Другими словами, результатом действия сходных когнитивных процессов могут быть различные по своей лингвистической природе знаки. Так, например, представление о ком-то как весьма недалеком, глупом может на вербальном уровне репрезентироваться как посредством метафорического осмысления концепта дуб, так и посредством употребления прецедентного имени Митрофанушка. При этом и метафоры, и прецедентные феномены обнаруживают много общих черт, главной из которых является способность концептуализации и категоризации мира, являющихся ядром классификационной, познавательной деятельности [Болдырев 2001: 22]. Это позволяет, например, некоторым исследователям регулярно воспроизводимые метафорические модели относить к числу прецедентных феноменов [Кузьмина 2004] или рассматривать последние в качестве особой разновидности метафоры [Бейн 2006, Чудакова 2005]. Однако специфика прецедентной номинации и характеризации, по сравнению с метафорической, заключается в том, что метафора представляет собой «динамическую» модель обработки информации, а прецедентные феномены, с одной стороны, тоже «динамичны», т. к. «задают модели обработки, оценки поступающей информации и ее сопоставления с уже имеющейся» [Гудков 2003: 112], а с другой стороны - «статичны», ибо сами являются результатом определенных когнитивных операций (редукции, минимизации и др.). В связи с этим у лингвокогнитивистов появляется потребность в исследовании специфики прецедентных феноменов, определении их как особых когнитивных структур. Подобный статус изучаемых нами единиц подтверждается также и наблюдениями видного отечественного психолингвиста А. А. Леонтьева, утверждавшего, что в языковом сознании носителя языка формально, но не психолингвистически, две словоформы могут соответствовать одной единице, одному «клише». Другими словами, формально кот ученый - то же, что талантливый художник. Но для носителя русского языка кот ученый выступает - благодаря Пушкину - как единое психолингвистическое целое [Леонтьев 1997: 93] и, согласно нашей терминологии, является прецедентным феноменом.

В. В. Красных для характеристики прецедентных феноменов в качестве особых единиц хранения информации предлагает понятие фрейм-структуры сознания - когнитивной единицы, формируемой клише / штампами сознания и представляющей собой «пучок» предсказуемых валентных связей (слотов), векторов направленных ассоциаций [Красных 2003: 289]. Существенными характеристиками данной структуры знания являются, с одной стороны, многосоставность, а с другой - цельность, т. е. возможность вербальной репрезентации какого-либо представления путем апелляции к различного рода прецедентным феноменам, тематически связанных между собой. Так, например, представление о человеке, который рассказывает о себе небылицы и деяния которого невозможны по определению, может быть вербализовано через употребление имени Мюнхгаузен, ибо оно имеет блок предсказуемых векторов ассоциаций. Вместе с тем данное имя связано с рядом «подвигов», совершенных его носителем (вывернул наизнанку волка, вытащил себя за волосы из воды вместе с конем и т. д.), за которыми стоят те же самые ассоциации и которые описаны в том же тексте [Красных 2003: 289].

В связи с этим в качестве отдельных единиц системы прецедентных феноменов В. В. Красных, Д. Б. Гудковым, И. В. Захаренко, Д. В. Багаевой выделяются прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентная ситуация, прецедентный текст, которые не изолированы друг от друга, обнаруживают тесные связи, являясь фрейм-структурами сознания.

Прецедентное имя - индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (Обломов, Тарас Бульба), или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (Иван Сусанин, Колумб), имя-символ, указывающее на некоторую совокупность определенных качеств (Моцарт, Ломоносов).

Прецедентное высказывание - репродуцируемый продукт речемыслительной деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной, сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу. Прецедентным высказыванием может быть 1) цитата (в том числе и трансформированная, но узнаваемая), 2) название произведения, 3) полное воспроизведение небольшого по объему текста.

Прецедентная ситуация - некая «эталонная», «идеальная» ситуация с определенными коннотациями (ситуация предательства Иудой Христа).

Прецедентный текст - законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; обращение к нему многократно возобновляется в процессе коммуникации через связанные с этим текстом высказывания и символы (цитата, имя персонажа или автора, заглавие). К числу прецедентных относятся произведения художественной литературы («Евгений Онегин», «Бородино»), тесты песен («Ой, мороз, мороз…»), рекламы, политические и публицистические и др. [Гудков 2003: 106 - 108, Красных 1997: 64 - 65, Красных 2003: 172 - 173].

Добавим, что прецедентное имя и прецедентное высказывание относятся к числу вербальных, т. к. в «готовом» (вербальном) виде хранятся в сознании, а прецедентная ситуация и прецедентный текст - к числу вербализуемых, т. к. хранятся в виде инвариантов восприятия [Красных и др. 1997: 64 - 65].

Как утверждает В. И. Карасик, «языковое сознание членится на релевантные фрагменты осмысления действительности, которые имеют вербальное выражение и допускают этнокультурное, социокультурное и личностно-культурное измерения» [Карасик 2004: 6]. В связи с этим оказывается возможным и необходимым выделение нескольких уровней прецедентности и соответствующих каждому такому уровню типов когнитивно значимых прецедентов: национально-прецедентных феноменов (известных любому среднему представителю того или иного лингвокультурного сообщества), социумно-прецедентных (известных любому представителю того или иного социума: религиозного, профессионального и т. д.), автопрецедентов (релевантных для данной личности) [Гудков 2003: 103 - 104]. Данный ряд, однако, получает продолжение путем выделения еще одного, более глобального уровня - универсально-прецедентных феноменов, известных любому современному полноценному homo sapiens [Гудков 2003, Красных 2003]. В сфере нашего внимания оказываются преимущественно национально-прецедентные феномены, принадлежащие русскому культурному пространству, а также заимствованные из других культур, но актуальные для русской. Последние, как нам представляется, в некоторых случаях можно отнести к универсально-прецедентным. Однако экспликация их универсального характера представляется довольно сложной и требует подтверждения специальными исследованиями. Поэтому, как нам кажется, в данном случае корректнее говорить о транснациональных прецедентных феноменах, т. е. известных представителям национальных культур, которые располагают энциклопедическими знаниями, включающими также знания о других лингвокультурах [Банникова 2004: 36 - 37].

Еще один вопрос, возникающий при изучении прецедентных феноменов с позиций когнитивной лингвистики, связан с тем, в систему каких именно единиц, вербально выражаемых и отражающих содержание имеющихся у человека знаний и представлений, включаются данные феномены и какое место там занимают. В этом отношении весьма интересна предложенная В. В. Красных классификация, в которой прецедентные феномены рассматриваются в качестве так называемых ментефактов - основных элементов «содержания» сознания [Красных 2003]. Данные единицы неоднородны в своем составе, что обусловливает их членимость на знания, концепты и представления. Последние воплощаются в прецедентных феноменах, артефактах, духах (или бестиарии) и стереотипах. Критерием подобной классификации на первом этапе выступает шкала информативность - образность, а на втором - единичность или множественность, а также прототипичность (как наличие изначального «единичного» образа предмета) или ее отсутствие. Прецедентные феномены, таким образом, коннотативно маркированы, единичны и прототипичны. Изначально единичный образ, как пишет В. В. Красных, может иметь множество «масок» (дядя Степа - это и милиционер, и человек огромного роста), но при этом сам феномен не поддается тиражированию, он может только копироваться [Красных 2003: 155 - 157]. Другими словами, имеется «реально» существующий дядя Степа (как герой реально существующего художественного текста), и причем только один, обладающий определенным ореолом ассоциаций в сознании русского человека.

Данная классификация представляется весьма интересной в отношении прецедентных феноменов, позволяющей вписать их в систему содержательных элементов сознания, ментальных образов, но несколько неполной в отношении последних в целом. Возникает вопрос (возможно, прямо не связанный с темой данной работы, но важный при изучении языка с когнитивных позиций), где в этой классификации находятся (или должны находиться) близкие понятию прецедентных феноменов и уже упоминаемые нами метафоры, а точнее, регулярные метафорические модели (бесспорно являющиеся ментефактами). Очевидна и возможность дальнейшего членения знаний и концептов, о чем, в принципе, пишет и сама автор данной классификации.

Несколько иная точка зрения на соотношение прецедентных феноменов с другими единицами, которыми оперирует человек в процессе мышления и которые могут иметь вербальное выражение, представлена в исследованиях Г. Г. Слышкина [2000, 2004]. В данных работах прецедентные феномены рассматриваются как особого рода концепты - единицы, которые принадлежат сознанию, детерминируются культурой и опредмечиваются в языке [Слышкин 2000: 9]. При образовании большинства лингвокультурных концептов, как пишет Г. Г. Слышкин, действуют логические механизмы генерализации, заключающиеся в переходе от индивидуальных явлений, ситуаций, процессов к их отождествлению путем определения общих признаков и абстрагирования от частностей. Другими словами, преобладающим типом концептов являются концепты классов (например, концепт «река» объединяет множество объектов, соответствующих классообразующим признакам «постоянный водный поток значительных размеров с естественным течением по руслу от истока до устья»). Однако существует группа концептов, ориентированных не на обобщение множества феноменов, а на утверждение уникальности и культурной значимости индивидуального объекта. Эти концепты, по мнению ученого, обеспечивают мышление и коммуникацию средствами наглядности и иллюстративности [Слышкин 2004: 116]. Ко второму виду концептов и относятся, по мысли исследователя, прецедентные тексты, формирующие прецедентную концептосферу. Специфика данного подхода к изучению прецедентных феноменов определяется тем, что в его основе лежит принцип исследования «от единицы культуры к единице языка» (Г. Г. Слышкин анализирует, например, структуру и особенности бытования в лингвокультуре концепта «Приключения Шерлока Холмса»), в отличие, например, от работ В. В. Красных, где реализуется принцип «от единицы языка к единице культуры». Для нашего исследования релевантным является второй из двух указанных подходов, хотя первый также представляется интересным и продуктивным. Но, думается, что ему все-таки предшествует путь «от единиц языка к единицам культуры», ибо статус прецедентности тому или иному тексту может быть присвоен только на основании факта обращения к нему представителей лингвокультурного сообщества.

Следует отметить, что для исследования прецедентных феноменов (как и других вербальных единиц) с лингвокогнитивных позиций характерна нерелевантность противопоставления лингвистического и экстралингвистического знания [Баранов 1997: 15], ибо весьма важным представляется изучение того комплекса ассоциаций, который стоит за прецедентным феноменом и формируется энциклопедическими знаниями (в нашем случае - литературными). Как отмечает А. П. Чудинов, в соответствии с общими представлениями когнитивной лингвистики язык - это единый континуум символьных единиц, не подразделяющийся естественным образом на лексикон, фразеологию, морфологию и синтаксис. Поэтому уровневые и структурные различия не отрицаются, но внимание исследователей сосредоточено на содержательных аспектах изучения рассматриваемого феномена [Чудинов 2003(б): 54].

С данным подходом к изучению прецедентных феноменов тесно связано представление о них как единицах, в значительной степени «насыщенных» культурной информацией и национально детерминирующих культурное пространство, способных выполнять «функцию «языка» культуры» [Маслова 2001: 30]. В этом смысле анализ специфики прецедентных феноменов коррелирует с лингвокультурологическими исследованиями, посвященными соотношению языка и культуры, ибо и язык, и культура являются знаковыми системами и как знаковые системы не могут не соприкасаться [Костомаров 2001: 37].

Язык при этом трактуется в качестве выразителя духа народа, особого национального менталитета. Менталитет, в свою очередь, понимается как «национальный способ восприятия и понимания действительности, определяемый совокупностью когнитивных стереотипов нации» [Попова, Стернин 2002: 45], «общая духовная настроенность, относительно целостная совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает картину мира и скрепляет единство культурной традиции или какого-либо сообщества» [Гуревич, Шульман 1998: 25]. Подобный подход к изучению языка восходит к трудам В. фон Гумбольдта, по мысли которого, язык схватывает и лепит духовное качество народа - носителя языка, ибо «различие [языков] состоит не только в отличиях звуков и знаков, но и различных самих мировидениях» [Гумбольдт 1999: 319]. Как указывают В. Г. Костомаров и Н. Д. Бурвикова, «язык, используя свой код - материальные оболочки слова-понятия, крылатого выражения, пословицы, прецедентного текста и т. п., фиксирует духовный опыт человека в культурной сфере и транслирует этот опыт следующим поколениям, обеспечивая информационную преемственность» [Костомаров 2001: 37]. Изучению прецедентных феноменов и смежных с ними явлений с лингвокультурологических позиций посвящены работы Э. М. Аникиной [2004], С. В. Банниковой [2004], А. В. Исаевой [2001], В. Г. Костомарова и Н. Д. Бурвиковой [1994, 2001], В. В. Красных [2002], С. Л. Кушнерук [2004, 2006], В. А. Масловой [2001], Е. О. Наумовой [2004], С. К. Павликовой [2005], Г. Г. Слышкина [2000, 2004] и др.

Прецедентные феномены рассматриваются современными исследователями в качестве ядерных элементов культурного пространства, способных репрезентировать ментальность народа как плода духовной деятельности носителей национальной культуры разных поколений [Леденева 2004: 27], ибо мы познаем «мир» так, что культура наша включена в каждый акт познания-опыта [Лакофф. 2004: 94]. Представляя собой комплексный образец когнитивной обработки действительности и имея сущностную связь с фундаментальными ценностными ориентациями соответствующей лингвокультуры, прецедентные феномены активизируют «гетерогенные, гетероструктурные и гетерохронные сведения о мире, значимые для данной культуры» [Гришаева 2004: 32].

Центром культурного пространства и одновременно «местом» хранения прецедентных феноменов, по мнению исследователей, является когнитивная база - определенным образом структурированная совокупность знаний и представлений, которыми обладают представители того или иного лингвокультурного сообщества [Гудков 2003: 92]. При этом в когнитивной базе прецедентные феномены хранятся в свернутом виде, в виде «национально-детерминированных инвариантов восприятия «культурных предметов» [Гудков 2003: 98], в роли которых в нашем исследовании выступают художественные тексты и имена их авторов. Когнитивная база является «ядром» всех (индивидуальных и коллективных) когнитивных пространств, служит стержнем, «скрепляющим» их и предопределяющим национальную специфику культурного пространства в целом [Красных 2001: 7 - 8]. В связи с этим Л. И. Гришаева предлагает трактовать прецедентные феномены как культурные скрепы, сцепляющие отдельные культурные пласты и исторические эпохи в единую систему в синхронии и диахронии [Гришаева 2004: 15-46]. Знание прецедентных феноменов в таком случае можно рассматривать как показатель принадлежности к данной культуре, в то время как их незнание, наоборот, служит предпосылкой отторжения от соответствующей культуры [Караулов 1987: 216].

В этом смысле изучение прецедентных феноменов (выявление актуальных сфер-источников прецедентности, вербальных способов их репрезентаций и особенностей функционирования в определенном дискурсе и дискурсе русской языковой личности в целом) оказывается важным этапом на пути изучения национального языкового сознания, системного описания того, как отражается «русский мир и мировидение» в языке и дискурсе [Красных 2001: 6].

Таким образом, с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии прецедентные феномены можно охарактеризовать как единицы, которые требуют осмысления на трех уровнях: языка, сознания и культуры.

Как единицы языка прецедентные феномены:

- имеют словесное выражение;

- в процессе коммуникации не создаются заново, но возобновляются;

- могут видоизменяться (трансформироваться) в пределах сохранения опознаваемости.

Как единицы сознания:

- являются результатом определенных когнитивных операций (редукции, минимизации и др.), особым способом «упакованным» знанием;

- служат средством кодирования и трансформирования информации;

- задают модели обработки, оценки поступающей информации и ее сопоставления с уже имеющейся.

Как единицы культуры:

- характеризуются наполненностью некоторым знанием культурного характера;

- требуют соотнесения с другими текстами как фактами культуры;

- определяют специфику культурного пространства (см. [Гудков 2003, Костомаров 2001, Красных 2002, 2003]).

1.3 Аспекты исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» в лингвистической литературе

Будучи весьма сложными единицами, неоднородными по своему составу и выполняемым функциям, прецедентные феномены являются объектом исследования лингвистов с различных точек зрения и, как мы уже указывали, не имеют единого терминологического обозначения. Анализ соответствующей лингвистической литературы позволяет говорить, с одной стороны, о полисемичности самого термина прецедентный феномен. Под ним одновременно понимается и источник прецедентности, например, отдельная национальная культура, художественный текст, фильм, рекламный ролик и др., и средство актуализации данного источника, например, реальное или вымышленное имя, название произведения, цитата из него. С другой стороны, наблюдается использование различных терминов для обозначения сходных или даже одинаковых явлений.

Единицы, называемые в данной и многих других работах прецедентными феноменами, могут именоваться и как прецедентные тексты [Караулов 1987; Наумова 2004; Семенец 2004; Сорокин 1987, 1993; Шестерина 2004], прецедентные высказывания [Костомаров 1994], прецедентные интексты [Саксонова 2001], реминисценции [Воронцова 2004], текстовые реминисценции [Алексеенко 2003, Супрун 1995], прецедентные текстовые реминисценции [Исаева 2001, Прохоров 2004], логоэпистемы [Костомаров 2001, Санг Хюунг 1998], прецедентные культурные знаки [Пикулева 2003]. Данный факт терминологического разнообразия вполне закономерен, ибо проблема прецедентности, по верному замечанию М. К. Поповой и В. Т. Титова, является одной из актуальных и одновременно дискуссионных проблем в современной филологии, далеко выходящей за рамки собственно лингвистического или литературоведческого анализа [Попова 2004: 9]. В связи с этим при анализе различных аспектов исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» мы будем опираться и на работы, имеющие несколько отличную от нашей терминологическую базу, но посвященные исследованию схожих вербальных единиц.

Функциональная ориентация современной лингвистической парадигмы обусловливает необходимость рассмотрения любой языковой единицы с учетом ее погруженности в сферу употребления, ибо «функция реализуется в результате взаимодействия элементов системы и среды» [Бондарко 2002: 197]. В связи с этим прецедентные феномены исследуются на материале различных видов дискурсов: художественного [Банникова 2004, Караулов 1987, Фоминых 2002], рекламного [Дульянинов 2005, Илюшкина 2004, Ковалев 2004, Кушнерук 2006, Пикулева 2003,], спортивного [Хмелевская 2007], дискурса СМИ [Аникина 2004, Наумова 2004, Земская 1996, Лисоченко 2002, Немирова 2006, Черногрудова 2002, 2003], политического [Ворожцова 2007, Зайцева 2007, Новикова 2006], юмористического [Лисина 2006, Проскурина 2004, Слышкин 2000], педагогического [Смыкунова 2003, Ростова 1993], научного [Кудрина 2005], лексикографического [Лысикова 2005, Нефедова 2005], устной речи [Гунько 2002, Исаева 2001].

Необходимо отметить, что прецедентные феномены, источником прецедентности которых служит художественная литература, не будучи предметом специального рассмотрения, уже попадали в область внимания исследователей, что обусловлено активной представленностью данных единиц в различных видах русского дискурса, ибо русская культура, как мы уже говорили, имеет статус литературоцентричной [Денисова 2003, Гудков 2003, Кондаков 2005]. Данная характеристика связывается с «преимущественным тяготением к словесно-художественным формам, в результате чего литература оказывается в центре творческой и познавательной деятельности человека, а другие разновидности культуры <…> предстают в общественном и индивидуальном сознании как опосредованные литературой, «олитературенные» [Кондаков 2005: 400 - 401]. Как справедливо утверждает Ю. Н. Караулов, один из первых исследователей прецедентных текстов в дискурсе языковой личности, «было бы неправомерно связывать прецедентные тексты только с художественной литературой. Во-первых, потому что они существуют до нее - в виде мифов, преданий, устно-поэтических произведений, а во-вторых, и в наше время в числе прецедентных, наряду с художественными, фигурируют и библейские тексты, и виды устной народной словесности (притча, анекдот, сказка и т.п.), и публицистические произведения историко-философского и политического звучания» [Караулов 1987: 216]. Однако далее ученый отмечает, что «в самом общем случае можно было бы сказать, что состав прецедентных текстов формируется из произведений русской, советской и мировой классики, имея в виду, что сюда входят и фольклорные шедевры» [Караулов 1987: 217].

Другими словами, корпус прецедентных текстов жанрово и тематически весьма разнообразен, однако его центр, ядро формируется прежде всего художественными произведениями, что подтверждается как исследованием самого Ю. Н. Караулова, так и другими, более поздними, работами, где неизменно отмечается особое место литературы в составе источников прецедентных феноменов в русской языковой среде [Караулов 1987, Кушнерук 2006, Наумова 2004 и др.].

Одной из центральных проблем при функциональном подходе к исследованию прецедентных феноменов является проблема их классификации. В зависимости от выбранного в качестве доминантного признака и от имеющегося фактического материала возможно выделение различных групп прецедентных феноменов. В качестве критериев для подобного описания Г. Г. Слышкин предлагает следующие: носитель прецедентности, текст-источник, инициатор усвоения, степень опосредованности [Слышкин 2000: 70].

Наиболее традиционной является классификация по тексту-источнику. Однако традиционность в данном случае не означает избитости. Она обусловлена актуальностью изучения познавательно и эмоционально значимых текстов для представителей того или иного лингвокультурного сообщества, а также важностью определения того круга фоновых знаний, который необходим читателю для правильного и полного понимания соответствующих текстов [Нахимова 2005].

А. Е. Супрун, исследовавший текстовые реминисценции «осознанные vs. неосознанные, точные vs. преобразованные цитаты или иного рода отсылки к более или менее известным произведенным текстам в составе более позднего текста» [Супрун 1995: 17]. как языковое явление, отмечает, что источником данных единиц является более или менее широкий корпус текстов, состав которого может быть определен как размытое или нечеткое множество [Супрун 1995: 22]. На диффузность, дисперсионность данного образования указывает и ряд других исследователей [Аникина 2004, Казаева 2003, Плотникова 2001]. Этот факт, однако, не препятствует построению некой системы источников прецедентности в целях специального анализа. Н. М. Чудакова, исследовавшая концептуальную область «Неживая природа» как источник метафорической экспансии, указывает на то, что «в соответствии с принципом родовидовой организации единиц системы синоптические схемы имеют несколько уровней обобщения, при переходе от высшего уровня обобщения к низшему число рубрик классификации увеличивается» [Чудакова 2005: 9]. Анализ имеющихся в лингвистических исследованиях классификаций прецедентных феноменов в зависимости от сферы-источника показал, что наиболее общий уровень обнаруживает существенные сходства. Так, традиционным и вполне закономерным является разграничение литературных и социальных источников (см. [Нахимова 2005]), восходящее к понятиям вертикального социального и литературного контекста [Ахманова 1997, Гюббенет 1991]. Далее, однако, возможны вариации, основанные на историко-национальной или жанровой принадлежности прецедентного текста.

Так, например, А. Е. Супрун среди текстовых реминисценций, имеющих литературное происхождение, отмечает наличие следующих групп: фольклор, античная мифология и литература, произведения мировой (зарубежной) литературы, русская литература, детская литература [Супрун 1995: 22 - 25]. Некоторые сомнения вызывает правомерность выделения последней группы, ибо произведения детской литературы являются либо фольклорными, либо авторскими и во втором случае относятся к мировой или русской литературе. Хотя, возможно, подобная актуализация произведений детской литературы, несколько нарушающая стройность предложенной классификации, может быть оправдана их особым статусом, своего рода интернациональностью и отделенностью от серьезной «взрослой» литературы. прецедентный печатный текст лингвистика

В качестве самостоятельного класса текстов, служащих источником прецедентности, рассматривает сказки и детские стихи и Г. Г. Слышкин, исследовавший специфику русского смехового дискурса. Наряду с указанной им также выделяется общая группа классических и близких к классическим произведений русской и зарубежной литературы, включая Библию [Слышкин 2004].

Такое же объединение русских художественных текстов, зарубежных и религиозных прослеживается и в исследовании М. И. Фоминых, посвященном анализу прецедентных текстов в русском постмодернизме [Фоминых 2002]. При этом особую актуализацию получают русские художественные литературные произведения социалистического периода, выделенные в отдельную группу.

Несколько иной подход к способу классификации источников прецедентных феноменов представлен в работах Ю. Б. Пикулевой [2003], С. Л. Кушнерук [2006], Е. А. Нахимовой [2004(б), 2005, 2007], где источники прецедентности рассматриваются как определенные сферы культурного знания, которые составляют культурную эрудицию человека (социальной группы, общества) и формируют картину мира. Указанными исследователями среди прочих выделяется сфера искусство, а в составе последней - художественная литература. Однако Ю. Б. Пикулева, изучавшая специфику прецедентного культурно знака на материале современной телевизионной рекламы, не подвергает ее дальнейшему ранжированию, но отмечает, что в рамках сферы искусство она занимает второе место по количеству выделенных автором единиц после кинематографа [Пикулева 2003: 11 - 12].

В диссертационном исследовании С. Л. Кушнерук, также выполненном на материале рекламного (но печатного) дискурса и посвященного сравнительно-сопоставительному анализу прецедентных имен в русской и американской рекламе, сфера художественной литературы оказывается структурированной на русскую, европейскую и американскую литературу. Исследователь отмечает, что для российского рекламного дискурса использование прецедентных имен, генетически восходящих к литературным текстам, является наиболее актуальным. Американские же рекламисты в целях привлечения внимания потенциальных покупателей к товарам и услугам чаще всего эксплуатируют кинематографические образы, а сфера художественной литературы оказывается лишь на втором месте.

Различия в статистических данных и, соответственно, в результатах исследования в указанных работах объясняются прежде всего спецификой изучаемого материала (телевизионная и печатная реклама), а также широкой, учитывающей и невербальные знаки (у Ю. Б. Пикулевой), и узкой (у С. Л. Кушнерук) трактовкой феномена прецедентности.