Социология пространства

• § 1. Интуиции и понятия социологии пространства
• § 2. Место наблюдателя
• § 3. Bj/Bn. Место мест и практическая схема пространства
• § 4. Сп/Сш Общая идея пространства и большое пространство
• § 5. Метафорика социального пространства

Полтора десятилетия назад, когда замысел этой книги только начал формироваться, да и много позже, «социология пространства» представлялась странной затеей. Само словосочетание вызывало недоумение (при том, что изобрел его Георг Зиммель в начале XX века), а «социология времени» (сочетание слов, казалось бы, не менее примечательное!) пользовалась авторитетом и отторжения не вызывала. Значение пространства приходилось доказывать, и доказательства мало кого убеждали. Требовалось вновь и вновь просвещать, обращаться к принципиальным вопросам, не размениваясь на их разработку в деталях. Но многое переменилось ныне. Важность обращения к теме пространства теперь очевидна. Тема империи, бывшая поначалу одним из главных импульсов моих теоретических изысканий, вошла в широкий публичный оборот, стала почтенной, признанной, независимо от политических лагерей, на которые социальные ученые разделены столь ощутимо. Только вот своей новой карьерой это понятие обязано отнюдь не социологам. Историки, политологи, философы сделали самое существенное. И, конечно, географы.

География все чаще претендует на место главной социальной науки. Пусть установить дисциплинарную принадлежность географических сочинений можно часто лишь по титулам книг и авторов, внятное, непринужденное отношение к пространству -- отличает географов от социологов, делает их столь восприимчивыми к теоретическим новациям и столь адекватными духу эпохи. Именно географы оказались по-настоящему чуткими к новым тенденциям в философии, исследованиям культуры и прочей гуманитарной беллетристике, деформировавшей стиль мышления и письма социальных ученых. Социологи, за редкими исключениями, упустили шанс по-своему ответить на современный запрос, прельстившись глобализацией -- скудной идеологической конструкцией, к которой, как оказалось, можно подсоединять очень разные теоретические проекты, но которая изначально была именно идеологией преодоления региональных различий и локальных ограничений.

И все-таки еще есть резон размышлять о значении пространства и социологии так, будто ничто не решено. Конечно, имеются внятные симптомы того, что мировая социология, как бы ни понимались эти слова, уже определилась в выборе теоретических перспектив: о регионах, о территориях, вообще о пространстве говорят все чаще, словно и не было: ни отрицания его важности, ни ее утверждения вопреки отрицанию и замалчиванию.

Не все, однако, решено, не во всем есть ясность. Социология -- не любое рассуждение об обществе, не любое исследование социального. Можно ли теоретическую про- блематизацию пространства и социального уловить при помощи понятийного аппарата именно социологии, всякая ли теория пространства и социального вообще совместима с социологией -- эти и подобные вопросы имеют ключевое значение для общей теории, для фундаментальной социологии. Моя книга только об этом -- ни о чем другом.

Ее, возможно, трудно читать. Она не отвечает духу эпохи ни стилем письма, ни подбором источников, ни интонацией, ни результатами. И все-таки, смею надеяться, она может найти отклик. Старая риторическая фигура несвоевременных размышлений, кажется, не имеет отношения к науке, но и реальное существование науки уже давно никому не видится простым кумулятивным процессом. Если прогресс познания состоит не только в том, чтобы попирать ногами гигантов, становясь на их плечи, и готовить свои плечи для подошв следующего поколения, но и в том, чтобы время от времени почтительно склоняться перед авторитетами прошлого и, снова разгибая спину, спорить с ними, как с живыми -- тогда новое и старое теряют соблазнительную определенность, и теоретическое бесстрашие (эта единственная и традиционная добродетель ученого) столько же сказывается в повторении пройденного, как и в радикальной новации. Мы безнадежно отстали, нам некуда спешить. Мы можем себе позволить эту роскошь: исследовать истину как она есть, в меру своего понимания сути дела. Мы можем снова говорить об актуальном, каким оно представляется одной только личной интуиции. Несвоевременность актуального все еще оборачивается иногда актуальностью несвоевременного.

социология пространство метафора

Глава первая. Пространство и социологическая теория

Характер социальной науки, ее плодотворность и значение для общества определяются далеко не одними только результатами, которые она получает. Научный результат -- вещь, по определению, быстро преходящая. Даже если наука достигнет успеха в адекватном описании фактического положения дел -- изменения ситуаций, смена тенденций все равно приведут к тому, что самые свежие данные скоро станут представлять лишь исторический интерес. Такие результаты, такая социальная наука в конечном счете способна пробудить в обществе не более долговременный и глубокий интерес, нежели повседневная массовая информация. Но подобно тому, как человеку обычно требуются особые поводы и особые обстоятельства, чтобы в потоке повседневной жизни сконцентрироваться на некоторых впечатлениях и мыслях, подольше удержать их в памяти и, быть может, задаться вопросом о собственном Я, так и в обществе требуются особые обстоятельства и особые поводы, чтобы сделать одной из тем вопрос о его собственной идентичности.

Помимо текущих впечатлений (пусть даже они имеют вид систематизированного научного знания), могут потребоваться результаты иного рода: объяснительные схемы, теории, фундаментальные концепции, понятия как ресурс возможных описаний общества. Нужны ли обществу эти понятия и теории, проникают ли они из научной среды во вненаучные коммуникации, так сказать, обращает ли общество внимание на свою социологию -- зависит не только от ответов, которые она дает, но и от вопросов, которые ставит. Именно вопросы определяют тип представляемых наукой объяснений. Если общество спонтанно и невменяемо, если ждет от своей науки лишь того, что мы уподобили потоку впечатлений, то это и в силу неведения относительно возможных вопросов. Если уж и не предлагать важные ответы, то хотя бы просветить по поводу вопросов -- вот что должна делать социальная наука!

Мы говорим: «ждет от своей науки». Но разве наука может быть «своей»? Споры о том, нужна ли России оригинальная социологи я, возможно ли и необходимо ли формирование в наши дни национальных школ в социологии, продолжаются у нас уже несколько лет, что связано со спецификой социологии как науки. Да, научное знание универсально, если научная истина значима в одной части света, она должна быть значима и в другой -- социология в этом смысле не может и не должна быть исключением. Но мировая социология не едина, хорошо заметно разделение социологов по месту происхождения или постоянной исследовательской работы. Кажется, никто специально не создает французскую, американскую, английскую, немецкую социологию, а серьезные результаты деятельности социологов имеют значение не только для тех, кто проживает в одном с ними регионе. И все-таки «национальная» или «региональная» специфика обнаруживается почти всегда, в том числе и тогда, когда речь идет о фундаментальных теоретических проблемах.

Это объясняется довольно просто. В социологии находит выражение опыт социальной жизни. Если у нее есть особенности, они отразятся не только в данных эмпирических исследований, но и в теоретических понятиях. Скажем точнее: то общее, что исследует наука, не исчерпывается универсальными обобщениями; и темпоральная, и региональная специфика часто дают о себе знать. Правда, отличиям досовременных обществ от современных обычно придают больше значения, чем различиям сосуществующих регионов. Но ведь они тоже важны! Насколько в современном мире эта специфика сохраняется вопреки явлениям глобальной унификации, насколько вообще имеет место глобальная унификация, насколько области специфического социального опыта совпадают с привычными границами государств и регионов -- это, собственно говоря, и есть та проблема, о которой пойдет речь в книге. Рискнем назвать ее проблемой пространства. Но значима ли она для теоретической социологии в ее традиционной структуре, в ее развитии от классиков до современников?

Более полутораста лет назад Огюст Конт, номинальный основатель социологии, приступая к изложению своей «социальной физики», писал: «Порядок и прогресс, в древности считавшиеся по существу не совместимыми между собой, все больше и больше, в силу природы современной цивилизации, составляют два равно необходимых условия, глубокая внутренняя неразрывная связь которых отныне характеризует и основную трудность, и главный ресурс всякой подлинной политической системы. Никакой действительный порядок уже не может ни учредиться, ни тем более длиться, если он в полной мере не совместим с прогрессом; никакой великий прогресс не осуществится на деле, если только в конечном счете он не будет стремиться к несомненному укреплению порядка» [Comte 1839: 9-10]. Но, продолжает Конт, «главный порок нашей социальной ситуации состоит... в том, что идеи порядка и идеи прогресса оказываются сегодня глубоко разобщенными, и кажется даже, что они необходимым образом враждебны друг другу» [Comte 1839: 11]. Надо разорвать этот порочный круг -- для того и нужна создаваемая наука, при том основные наблюдения, на которых она строится, по самой природе своей «приложи- мы ко всем европейским народам, для которых дезорганизация оказалась действительно общей и даже одновременной, хотя и в различной степени и в разных модификациях, и которые также не могли бы быть реорганизованы независимо друг от друга...» [Comte 1839: 12]. Но это только предваряет тот ход мысли, суть которого нам еще предстоит выяснить: «Однако более специально мы должны рассмотреть французское общество не только потому, что революционное состояние выражается здесь наиболее полным и наиболее очевидным образом, но и потому, что оно по сути своей, несмотря на некоторые явления противоположного плана, лучше, чем какое-либо иное общество, подготовлено во всех важных отношениях к подлинной реорганизации...» [Comte 1839: 12].

Конт, таким образом, начинает с фундаментального противоречия, которое мы можем переформулировать следующим образом: «как возможно общество, если необходимые условия его существования не совпадают с реальными условиями его существования»? Очевидно, что в такой ситуации общество, если его еще нет, не может возникнуть, а если есть, то должно либо вскоре перестать существовать, либо перейти в то новое состояние, способствовать которому и даже составить духовный центр которого должна его «позитивная философия», чьей важнейшей составляющей выступает социология. Социальная наука, говорит Конт, вносит основной вклад в решение основной проблемы общества. С некоторой долей преувеличения можно сказать: общество (будет) возможно, потому что в нем есть (позитивистская) социология (см.: [Comte 1967: 2]).

Вопрос «как возможно общество» является, таким образом, одним из центральных в социологии, но оказывается не совсем обычным. Ведь спрашивать об условиях возможности того, чего нет, значит не быть уверенным, что оно вообще осуществится. Вот тогда мы спрашиваем: «А возможно ли, чтобы то-то и то-то появилось?» Но вопрос «как возможно общество?» -- другого рода. Общество есть, и социологи спрашивают не о том, как может появиться общество, а наоборот -- почему оно не исчезло, чем держится? В этой форме вопрос о возможности берет начало у Канта, однако применительно не к обществу, а к математике и точному естествознанию, то есть самым надежным и продуктивным, как ему кажется, дисциплинам своего времени. Он стремится найти условия возможности определенного рода суждений, истинность которых представляется ему бесспорной.

Вопрос «как возможно общество?» -- иной. Он предполагает, правда, существование общества, но буквально ставит его под вопрос. Общество действительно существует, но его существование не необходимо. Вопрос «как возможно общество?» предполагает, таким образом, и теоретическое, и социальное напряжение. Он ставится на переломе социальных эпох, когда один тип социального устройства зримо сменяет другой, когда изживание прежнего и неустойчивость нового лишают повседневность того важного качества несомненности, благодаря которому социологи феноменологического направления называют ее жизненным миром. Если социолог задает вопрос «как возможно общество?», это свидетельствует о том, что для многих его современников жизненный мир перестал быть самоочевидным, так сказать, вполне жизненным. Даже если они не сомневаются в возможности общества в принципе (ведь именно это -- вопрос в высшей степени теоретический), то для них теряет надежность слишком многое из привычной повседневности, ими овладевает то беспокойство, которое так замечательно описал в «Самоубийстве» Эмиль Дюркгейм Об этом специфически современном беспокойстве см. подроб-нее: [Раммштедт 1994], [Филиппов 1998]..

Но к этой теме можно подойти и по-другому. За вопросом «как?» легко различим и более привычный вопрос «что?». Что является условием существования общества здесь и сейчас? Не «как оно возможно?», но «как оно устроено?». «Как возможно?» и «как устроено?» в классической социологии не различаются. Это один и тот же вопрос, и отвечает на него социология ипо actu, не разводя по разным областям дисциплины абстрактную теорию и специальные исследования. Социология понимается как наука о действительности, а потому должна не просто конструировать возможное объяснение, но показать, как это обстоит на самом деле. Здесь возможен и следующий шаг: от выяснения принципов устройства, от построения более общих моделей -- к описанию деталей, реальных связей, к фактографии. По мере того, как «жизненный мир» снова становится все более несомненным, социологи уходят от вопроса «как возможно?» к вопросу «как устроено?». И только в связи с этим меняется смысл фактографии. Никлас Луман, сам приложивший немало усилий, чтобы обосновать центральное значение вопроса «как возможно общество?» См.: [Luhmann 1981: 195-285]. У Лумана мы вновь встречаем формулу «как возможен социальный порядок?», а исследование проведено на большом теоретическом материале, начиная с антич-ной социальной философии., завершая свою профессорскую карьеру, произнес в Билефельдском университете знаменитую речь [Luhmann 1993], [Луман 2002], в которой по-другому сформулировал основные вопросы социологии: один из них -- «что происходит?», другой -- «что за этим кроется?». Отвечая на первый, она решает задачу фактографии, эмпирических описаний, которыми по большей части и занимается современная социологическая «фабрикапроектов». Второй вопрос -- теоретический. Он предполагает выявление того, что не исчерпывается фактическим положением дел, а также этическую позицию и ответственность ученого. Однако различие между этими вопросами столь велико, что социология оказывается в опасности Критический анализ этих построений см. в: [Вагнер 1999].. Не пытаясь конституировать свое единство, отказываясь от продуктивного напряжения, которое появляется, когда пытаются отвечать именно на оба вопроса, социология испытывает явно видимое всем истощение. Можно сказать, что в ней обнаруживается много пустых абстракций и много скучной, бессмысленной фактографии.

Обратим теперь внимание и на другое: как бы ни различались между собой представления о задачах науки и реальная практика науки как предприятия, среди бесконечных «что?» и «как?» мы не находим вопроса «где?». Социология не равнодушна к тому, где находится то, что изучает, но она не видит в этом «где» центральной теоретической проблемы. Конт, как уже отмечалось, очень точно формулирует принцип, которому много раз следовали ученые: интересное для нас состояние социального мира -- это состояние обществ, дальше всего прошедших по пути релевантного развития. Они сходны и связаны между собой, но дальше всего прошла и более всего созрела для планируемых изменений та страна, которая является преимущественным объектом наблюдений. Именно здесь больше всего черт, имеющих -- актуально или в перспективе -- универсальное значение. Таким образом, внимание к данному региону, опыт наблюдения данной страны -- это не столько интерес к уникальному опыту, где обнаруживается также и универсальное, сколько интерес к универсальному, которое счастливым образом ярче и полнее всего проявляет себя в данном месте. Сходным образом Маркс, через несколько десятилетий после Конта объяснял, почему общая теория капиталистического способа производства создается -- в основном -- на материале исследований хозяйственной жизни Великобритании: именно здесь капиталистическая экономика приобрела классический вид. Аргументы примерно такого же рода, согласно которым происходящее в каком-то месте важно прежде всего потому, что свидетельствует об универсальных и наиболее прогрессивных тенденциях, можно встретить и до сих пор. Конечно, это не значит, что местное, особенное никому не интересно. Внимание к локальной проблематике в наши дни столь велико, что не нуждается ни в доказательствах, ни в специальных иллюстрациях. Но интерес к местному как универсальному отличается от интереса к местному как уникальному, так сказать, только сменой знака на противоположный. Местоположение всякий раз берется как данность (более или менее важная), но не как проблема.

Поясним это сначала вкратце. Что такое Франция для Конта? Прежде всего государство в его национальных границах, какими он застает их на момент написания своей работы. Мы знаем, однако, насколько исторически подвижны границы. Если бы Конт выпускал свои лекции на несколько десятилетий раньше, ему пришлось бы считаться с положением, сложившимся в результате наполеоновских войн, а на несколько десятилетий позже (например, когда работал Дюркгейм) -- с тем, что территория Франции сократилась из-за потерь во франко- прусской войне. Но разве это имеет какое-то значение для основного теоретического состава его сочинений, равно как и сочинений Дюркгейма? Конечно, нет. Ведь и приращение, и сокращение территории, сколь важным это ни было бы для гражданина, не влияет на универсальный характер устанавливаемых регулярностей (хотя и может иметь значение для более частных аргументов). Если же мы обратимся к работам специалистов по исследованию локальных общин, будь то антропологи, социологи или историки, то увидим, что для них не столь важен широкий международный контекст, как бы его ни называть -- глобальным обществом, мировой системой или мировым обществом. Конечно, бывает так, что современное или универсальное приходит из большого мира и меняет жизнь локальной общины, его приходится учитывать и описывать. Но главный интерес сосредоточен не на нем, и определенность общины в ее границах -- это данное, которое исследуется в его модификациях.

И тот и другой способы исследования правомерны, тем более критика была бы здесь невозможна без внимательного изучения того, что именно и как исследуется, и соответственно -- что именно и как упущено. Но все-таки есть сомнения, в особенности относительно универсалистского подхода. Ведь при таком подходе неясно: одно и то же пространство (место, территорию) всякий раз имеют в виду исследователь и те, кого он изучает? в каких случаях действительно можно пренебрегать наблюдаемыми изменениями в устройстве территории, а когда это недопустимо? что именно мы должны принимать в расчет в случаях, когда территории-контейнера, где происходят важные для нас события, собственно, вообще нет, а есть лишь какие-то перемещения отдельных людей или групп, связи на большие расстояния, тем более -- когда локализовать феномен, привязать его к внятному месту нам не удается.

Возьмем для примера привычное социологическое понятие и попробуем определить соответствующий ему социальный феномен в терминах пространства и времени. Дадим, скажем, описание организации. С точки зрения времени это представляется вполне возможным и плодотворным. Здесь есть фиксированное начало: формальное ее учреждение и (возможно) столь же фиксированный конец, формальный ее роспуск. Есть определенное рабочее время сотрудников. Есть периоды наибольшей активности. Есть (возможно) циклы подъема или упадка и т. д. Есть временная последовательность решений. Ну, а как быть с пространством? Казалось бы, и здесь нет проблем: вы открываете дверь и попадаете на территорию предприятия, института, адвокатской конторы. Но все немного сложнее. Скажем, учебный институт, как это нередко бывает, имеет несколько зданий, да еще и размещенных довольно далеко друг от друга, так что об общей территории говорить не приходится. Где же он размещен в пространстве? Можно, конечно, сказать «в Москве», и это будет правильно. Но в Москве много чего размещено. Собственно территорией института она не является. Может быть, все дело в том, что мы, специально об этом не сказав, отождествили территорию и пространство? У института нет своей территории (или она расчленена на множество территорий, не образующих зримого единства, очерченной в пространстве фигуры), но он все-таки не вне пространства. Он в Москве. А почему бы тогда уж и не в России? Не на Европейском континенте? Не на земном шаре и не в солнечной системе? И что тогда значит: быть в пространстве? Какой смысл об этом говорить, даже если непространственное существование этому институту все- таки приписать невозможно? И наконец: у организации есть границы, определяемые правилами членства. Но эти границы лишь отчасти совпадают с границами ее помещений. Сотрудник остается сотрудником данной организации, даже если вышел за пределы соответствующей территории. Он все равно внутри организации. Но после увольнения он перестает быть ее членом, оказывается вне, даже если зашел проститься с коллегами. А где находится организация, когда рабочее время сотрудников истекает? Согласимся ли мы с тем, что раз помещение (даже опустевшее) осталось, то и организация на том же месте?

А что мы скажем о театральной труппе, которая не имеет постоянной сцены, а кочует из театра в театр, из города в город? И где она, когда артисты расходятся по домам? Как быть, например, с семьей, члены которой в силу разных обстоятельств оказались вдалеке друг от друга, но не прерывают отношений, по-прежнему ощущают себя единой семьей и время от времени собираются вместе? Где находится семья? Как быть -- чтобы привести пример совсем другого плана -- с таким понятием, как «социальная структура Великобритании»? Конечно, классы и группы, эту структуру образующие, находятся в самой Великобритании, хотя, конечно, сказать, что слой высших менеджеров имеет здесь свою особую территорию, вряд ли можно. Но ладно бы дело было только в самих группах, слоях, классах. Мы-то ведь поставили вопрос «где находится структура?», а вот на него отвечать в том же духе, т. е. что слои находятся в Великобритании, значит, и структура там же, кажется уже совсем неубедительным. Или все-таки и такой аргумент покажется приемлемымтельна в том буквальном смысле, в каком мы ее находим у Рэдк- лиф-Брауна.

Первыми против этой тенденции высказались еще в конце 60-х гг. XX в. С. Лаймен и М. Скотт [Lyman & Scott 1967/70]. Это не изменило общей ситуации. См. хотя бы следующее, в высшей сте-пени характерное, высказывание Ф. Лехнера, относящееся к более позднему времени: «Пространство никогда не занимало централь-ного места в социологической мысли. ... В принципе, конечно, со-циологи знают, что деятельность пространственна, что группы и институты имеют „место". Но все же справедливо будет сказать, что с самого возникновения [социологической] дисциплины про-странство для нее имело в основном периферийное значение». [Lechner 1994: 96]. В том же духе, специально вынося за скобки со-циологию города, высказывается и Джон Урри: «Что касается про-странственного (the spatial), то социология (не считая урбанисти-ки) в основном уделяла недостаточное внимание тому, что соци-альные практики оформлены пространственными паттернами (spatially patterned), которые оказывают на эти практики серьез-ное содержательное воздействие» [Urry 1995: 64]., и мы не будем просить, чтобы нам в точности указали то место, где находится структура, неуловимо рассеянная над островами?

Посмотрим теперь на дело с точки зрения всемирной электронной связи. Современные средства коммуникации позволяют почти мгновенно соединять людей, находящихся на самом значительном удалении друг от друга. Считается, что так устанавливается единство «мира без границ» -- прежде всего, конечно, экономическое. Вот типичное суждение: «Под глобальной экономикой мы понимаем такую, которая в реальном времени работает как единое целое в мировом пространстве, все равно, касается ли это капитала, менеджмента, труда, технологии, информации или рынков» (см.: [Castells and Hall 1994: 3], авторы ссылаются на: [Ohmae 1990]). Но если в мировом пространстве экономика работает как единое целое, то местоположение отдельных ее секторов уже не важно. Расстояния теряют значение, а значит, поскольку не тратится время на перемещение, пространство теряет социальную релевантность. Оно не значимо для общества, оно исчезает из теории. Но это -- лишь одна из важнейших современных тенденций.

Другая же состоит в неотрефелектированном обращении к самоочевидности региональной специфики. Если мы говорим: «исследование проведено в Москве»; «опрошено 1113 жителей Свердловской области»; «среди населения России преобладает склонность доверять такому-то политику» -- во всех этих случаях мы апеллируем к административно-территориальному членению Российской Федерации, или к тому обстоятельству, что последняя является государством с признанными в рамках международного права границами. Однако эта самоочевидность также является социальной конструкцией, ибо в силу определенных политических, идеологических и прочих причин границы были проведены так, а не иначе. И социолог, безусловно, может опираться на сам факт такого пространственного членения без особого ущерба для своих исследований.

Однако стоит ему лишь немного далее продвинуться в своих размышлениях, как фактическая сторона теряет устойчивые черты. Он может задаться вопросом: неужели те государственные и административные границы, которые были недавно проведены совсем по-другому, чем раньше, так решительно изменили социальную жизнь, что теперь все специфичное придется определять применительно к этим новым границам? А если, наоборот, мои данные свидетельствуют, что никаких специфических различий между административно разделенными регионами нет, но зато, возможно, существуют какие-то иные регионы, политически и административно никак не определенные? Иначе говоря: мы утверждаем, что некоторые значимые социальные факты специфичны (это наш социальный опыт, такого больше нет ни у кого). Но не должны ли мы тогда спросить: специфичны где? Где это «наше»? Как его определить? Какие еще бывают границы, кроме административных, политических или природных? Такие вопросы, правда, социологи задают себе не очень часто. Это вопросы, как кажется, географические, потому что типология и способы выделения регионов проходят по ведомству географии. Но ведь дело не в компетенции той или иной дисциплины, а в теоретической состоятельности социологии, готовой или не готовой идти дальше и глубже: от самоочевидности размещения значимых для нее фактов к проблематизации всех фактических границ, к способу их производства, к социальной обусловленности или, лучше сказать, сконст- руированности пространственных определений. А если так, то ответ на вопрос «где?» будет также и ответом на вопрос «что?». Только ограничив какие-то социальные факты, только зафиксировав: здесь «наше», здесь «не наше» -- мы идентифицируем свое общество, сколь бы размытым и двусмысленным ни казалось это понятие.

Но ответ на вопрос «где?» предполагает сложные методологические изыскания. Рискнем утверждать, что понятие региона может быть удовлетворительно сформулировано только при методологически удовлетворительном решении проблемы места. А это в свою очередь требует увязки с основным понятийным аппаратом социологии. Сюда же относится, безусловно, и проблема границы. Проведение границ, их изменение, жизнь в приграничном положении, превращение двусмысленного пребывания на границе в определенную социальную, культурную и ментальную характеристику -- все это нуждается в базовой разработке понятия пространства. Споры о территориях и притязания на них, перемещения с одной территории на другую -- также из этого класса проблем. В глобальном или по крайней мере глобализирующемся мире как раз из- за того, что государство с его территориальным суверенитетом перестает играть ведущую роль, появляется множество новых пространственных членений, локальных идентификаций и локальных солидарностей. Что является, собственно, «л оку сом», местом пребывания, местом референции, основанием солидарности для множества новых и новых групп, -- этот вопрос опять-таки имеет смысл лишь в том случае, если проблема пространства получит надлежащее методологическое прояснение. Она не получила его до сих пор.

В социологической литературе последних десятилетий нередки утверждения, что социология всегда пренебрегала пространством, и недостаток необходимо восполнить5. Это справедливо лишь отчасти. Вот характерное высказывание авторов некогда нашумевшей книги: «Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Пространственная структура здесь нас мало интересует. Достаточно сказать лишь то, что она имеет социальное измерение благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей. Гораздо важнее для нашей цели временная структура» [Бергер и Лукман 1995:49-49]. Подобные рассуждения, как мы еще увидим, можно найти и у других очень влиятельных авторов. Но такое прямое отрицание значения пространства, а равно и недостаточное внимание к этой теме -- еще не все.

В некотором роде куда более показателен пример Чикагской школы, которая, казалось бы, может считаться счастливым исключением из правила пренебрегать пространством. Разве не Роберт Парк придумал экологию человека? Разве город не был важнейшей сферой приложения исследовательского интереса чикагцев? Разве это -- не социология пространства? Что же, присмотримся к некоторым аргументам поближе. Во-первых, напомним о том, как обосновывает Парк экологию человека, а затем воспроизведем некоторые рассуждения о контакте и пространстве, содержащиеся в одной из глав самого, пожалуй, популярного творения классиков школы -- «Введения в науку социологии» Р. Парка и Э. Берджеса.

Логика рассуждений Парка в работе об экологии человека такова. Человеческое общество состоит из населения и культуры. Парк их называет его элементами, что показывает, заметим, чрезмерную непосредственность в обращении с категориями. Конечно, если рассматривать элемент как стихию, как своеобразный субстрат, такое словоупотребление не должно вызвать возражений. Но население не может быть элементом как чем-то неделимым, в строгом смысле элементарным. Культура, продолжает Парк, состоит из совокупности обычаев и верований и соответствующих этим обычаям и верованиям артефактов и технических приспособлений (и, кажется нам, поэтому элементом быть тоже не может). Все вместе составляет социальный комплекс, но сюда добавляется еще среда обитания. Человек не отождествляется с его природным существованием. «...Можно считать, что человеческое общество, в отличие от сообществ растений и животных, организовано на двух уровнях -- биотическом и культурном. Есть симбиотическое общество, основанное на конкуренции, и культурное общество, основанное на коммуникации и консенсусе. По сути дела, эти два общества являются лишь разными аспектами одного общества, они, несмотря на все перипетии и изменения, остаются тем не менее в зависимости друг от друга» [Парк 2002:387]. Кроме того, поскольку человеческое общество организовано более сложно, «в его зрелом и более рациональном виде оно представляет собой не только экологический, но и экономический, политический и моральный порядки. Социальные науки состоят не только из географии и экологии, но и из экономики, политических наук и культурной антропологии» [Парк 2002: 387]. Но мало этого. Индивид инкорпорирован в каждый из уровней порядка, причем тем более, чем выше этот порядок в иерархии, «основанием которой служит экологический порядок, а вершиной -- моральный» [Парк 2002: 387].

Поскольку мы наблюдаем общество на биотическом уровне, говорит Парк, мы видим конкуренцию, тогда как «на культурном уровне эта свобода индивида конкурировать сдерживается конвенциями, пониманием и законом» [Парк 2002: 388]. Так вот, экология человека как раз и занимается этим «низшим уровнем». «Общество, в представлении экологов, -- это популяция оседлая и ограниченная местом своего обитания. Ее индивидуальные составляющие связаны между собой свободной и естественной экономикой, основывающейся на естественном разделении труда. Такое общество территориально организовано, и связи, скрепляющие его, скорее физические и жизненные, нежели традиционные и моральные» [Парк 2002: 388]. Однако, продолжает Парк, социальная экология должна считаться с тем, что в человеческом обществе господствует «культурная надстройка», и природные ресурсы среды обитания -- это лишь один из факторов, определяющих характер общества. Для экологии представляют интерес «движение населения и артефактов (товаров), это изменения в местоположении и занятии -- фактически любое изменение, которое влияет на сложившееся разделение труда или отношение населения к земле» [Парк 2002: 389].

Дополним это изложение, обратившись к «Введению в науку социологии» [Park, Burgess 1969]. В главе «Социальные контакты» Парк и Берджес пишут: «Фундаментальный социальный процесс есть процесс взаимодействия. Взаимодействие бывает (а) лиц с лицами и (б) групп с группами. Самый простой аспект взаимодействия, или его первая фаза, это контакт. Контакт можно рассматривать как начальную стадию взаимодействия, подготовительную для последующих стадий» [Park, Burgess 1969: 280]. Контакты могут быть сенсорными, их расширение возможно за счет самых разных форм коммуникации, причем дальше всего границы возможных контактов отодвигаются благодаря торговле. В связи с понятием контакта появляется и понятие пространства: «Для определенных целей может быть удобно понимать контакт в терминах пространства. Тогда контакты лиц и групп могут быть отображены в единицах социальной дистанции. Это делает возможным графическое представление отношений последовательности и сосуществования как в терминах единиц раздельности, так и в терминах единиц контакта» [Park, Burgess 1969: 282]. Основой социальных контактов является «земля» в широком смысле слова -- территория, на которой располагаются и по которой перемещаются люди. Первичные контакты мы фиксируем в сфере самой ближайшей доступности, начиная с прикосновения, затем, по мере удаления, мы находим сферу близости, потом знакомства, наконец, оказываемся в области вторичного контакта (см.: [Park, Burgess 1969: 284-285]). Значение имеет также и то, находятся ли взаимодействующие люди в одном месте или речь идет об их мобильности и контактах в силу мобильности.

Как видим, и это рассуждение, подобно рассуждению о социальной экологии, прямо относится к пространственным феноменам. Но мало того! «Введение в науку социологии» -- не ученый трактат, это учебник, счастливо сочетающий собственные тексты Парка и Берджеса и обширную антологию социальной мысли. В главе о контактах антологические тексты включают в себя отрывки из сочинений А. Смолла, У. Самнера, Ф. Ратцеля и других. Никто из этих авторов, столь уважаемых в начале 20-х гг. XX в., не сомневался в значении пространства. Оно было оспорено и только затем акцентировано в социологии пространства Георга Зиммеля, столь сильно, как принято считать, повлиявшего на теоретическое становление Парка. Зиммель, что мы постараемся показать, видел здесь и проблему, и тему исследований, тогда как основоположники Чикагской школы видят тему, но проблемы не видят. Есть человек как живое существо, есть его территориальное расположение, есть взаимодействие как живого физического тела с другими людьми -- во всех этих случаях пространство играет важную роль, и чикагцы охотно признают ее и продуктивно исследуют. Но человек -- существо также моральное, коммуниЦи- рующее, культурное. Смысловая надстройка культуры не то чтобы отрицает пространство. Она просто не есть пространство, представляет собой нечто иное, высшее и отличное.

Вот здесь и кроется теоретическая ловушка. Можно говорить о значении пространства, можно продуктивно изучать территориальные аспекты социальной жизни, но все равно в какой-то момент мы узнаем, что «вот здесь» пространство уже не важно, причем не важно оно в самых развитых, эволюционно более поздних и высших областях. Каким образом то, что первично было пространственным, перестает быть таковым? Вот как получается: пока тела соприкасаются, есть контакт, идет речь о территориях и пространстве. Как только перестали соприкасаться, вышли из области чувственной достижимости друг для друга, произошло -- что? В каком пространственном смысле можно говорить о «вторичном контакте» ? Имеют ли смысл вопросы о «где?» коммуникации и «где? » культуры и морального порядка? Наконец, можно ли всякий раз доверять непосредственности ощущения и не находится ли определение места в более сложной связи с культурой и моральным порядком? Пожалуй, ответы можно бы дать на основе исследований классиков Чикагской школы. Но ни один из этих вопросов никогда не становился в ней предметом специального исследования.

Что уж тогда говорить о последующем времени, когда непосредственное отношение к пространству, интерес к контактам и очевидным местоположениям перестал быть не только теоретическим, но и каким бы то ни было научным интересом в социологии. За исключением А. Гидден- са и Дж. Урри, не назовешь ни одного крупного теоретика, поставившего проблемы пространства в центр своей концепции. Привычные ламентации социологов, стремящихся привлечь научный и общественный интерес к социологии пространства, справедливы именно в этом смысле: не только не было и нет сравнительно широко признанной общей социологической теории, в которой пространству уделялось бы внимание, но и вообще фундаментальная социология и социология пространства в основном не пересекаются.

«Социология пространства» -- непривычная формула. Она, казалось бы, предполагает существование еще одной отрасли социологии подобно тому, как есть социология культуры, социология религии, социология науки, социология права... и т. д. Культура, религия, право, наука -- все это «сферы жизни общества», -- так часто говорят, не задумываясь, что такое общество, действительно ли оно «живет» и есть ли у него «сферы». Но, в конце концов, у привычного словоупотребления -- свои достоинства. Оно позволяет, минуя теоретические трудности, приняться за описание и объяснение поведения людей, поскольку они занимаются, например, научными исследованиями, вступают в правовые отношения, участвуют в выборах, принимают или отвергают некоторые предельные истолкования смысла своей жизни и т. д. Бывает так, что для более эффективного объяснения надо показать, как сам человек воспринимает ту или иную ситуацию и свое поведение в ней, как и почему он принимает решение (или не принимает его, а только задним числом интерпретирует свое поведение как решение). В других случаях акцент лучше перенести на сами ситуации, поскольку они имеют устойчивые характеристики и не зависят от каждого отдельного решения или действия. Специфика ситуаций (систем, структур, организаций, конфликтов), специфика поведения -- вот что позволяет подразделять социологию на отдельные специальные дисциплины. Пространство не принадлежит к ряду таких признанных «сфер», оно и не может появиться в этом ряду, если вычленение новых сфер будет происходить по тем же принципам, на том же основании -- а значит и «социологии пространства» как теории среднего уровня быть не может «Отраслевые социологии» и даже только теоретическую часть их было бы не совсем правильно отождествлять с теориями средне-го уровня. Не останавливаясь на этом более подробно, приведем все же некоторые определения Р. К. Мертона, относящиеся к концеп-ции «theories of the middle range». Теории среднего уровня он по-мещает между «тотальными теоретическими системами» и чисто эмпирическими описаниями, так что «middle range» -- это еще и «средняя степень применимости»; они приложимы лишь к «осо-бым классам социального поведения, организации и изменения»: «Теории среднего уровня ограничиваются [лишь некоторыми] ас-пектами социальных феноменов... Говорят о теории референтных групп, социальной мобильности или ролевого конфликта и форми-рования социальных ролей... Сегодня наша главная задача состоит в том, чтобы развивать специальные теории, приложимые к огра-ниченным концептуальным областям (limited conceptual ran-ges) -- например, теории девиантного поведения, непредвиденных последствий целенаправленного действия, социального воспри-ятия, референтных групп, социального контроля, взаимозависи-мости социальных институтов,-- а не искать непосредственно то-тальной концептуальной структуры, из которой можно было бы вывести эти и другие теории среднего уровня» [Merton 1968: 39- 40, 51]. Легко заметить, что в перечисления Мертона социология пространства не просто не попадает, но и не должна попасть. Про-странство вряд ли входит в число наблюдаемых и ограниченных социальных феноменов..

Кажется, правда, вполне очевидным, что люди действуют в пространстве и времени. Но эта очевидность, как показали на примере рассуждений Парка и Берджеса, обманчива. Если в пространстве находится действующий человек, то отсюда еще не следует, что в пространтве находится его действие. Если мы как-то умудряемся разместить в пространстве действия или референты других ходячих социологических понятий (будь то системы, институты или общества) -- это отнюдь не помогает нам, если мы хотим хорошо выстроить весь теоретический аппарат, потому что тогда уже непонятно, что делать с человеческими телами и вообще всей сферой чувственного контакта и первичной территориальности, столь близкой многим ранним социологам.

Несколько крупных современных теоретиков, отчетливо идентифицирующих себя в качестве социологов, пишут интересные вещи о пространстве. Энтони Гидденс, Джон Урри и -- только до известной степени и только в самое последнее время -- Джеффри Александер каждый по-своему ставят вопрос в принципиальную плоскость (см.: [Giddens 1981: 29-30], [Urry 1995: 1- 32], [Alexander 2000]). Так, Гидденс отталкивается от парсонсовской формулировки: проблема социологии есть проблема социального порядка. С этим Гидденс не спорит. Но порядку он противопоставляет не дезинтеграцию социальных систем, а «хаос и бесформенность». Проблема, говорит он, состоит в том, «как в социальных отношениях появляется форма». Казалось бы, это и есть необходимый шаг теоретика к тематизации пространства. Ведь форма -- феномен пространственный. Однако Гидденс рассуждает по-другому. Появление формы в социальных отношениях есть для него «соединение пространства и времени». Иными словами, то, что кто-то присутствует здесь и сейчас, а кто-то нет кто-то присутствует в другое время кто-то отсутствует сейчас, но находится в пределах досягаемости в другом месте -- в общем все многообразие социальных отношений некоторым образом упорядочено и оформлено именно в пространстве и времени. Но у Гидденса нет ни исследования пространственной природы собственно отношений, т. е. Рассуждений о пространственном или непространственном характере социальной формы, ни сопряжения проблемы порядка с проблемой той схемы пространства, которой пользуются участники взаимодействия. Предлагая ряд ценных, эвристически значимых теоретических решений, он не переводит проблему на язык социологии пространства.

Джеффри Александер, хорошо чувствующий актуальное, утверждает, что «социальные системы существуют в реальном пространстве, поскольку они сконструированы в реальном времени и поскольку они должны исполнять функции, которые выходят за границы самой солидарности [Alexander 2000: 97]. Проблему пространства он связывает прежде всего со становлением гражданского общества в его современном понимании: «Гражданское общество идеализировано как философами, так и его членами, оно представляется универсалистским и абстрактным „пространством", открытым миром без границ, бесконечным горизонтом. На самом же деле, однако, для любого исторически реально существующего общества фундаментальной является территория. Территория обращает пространство гражданского общества в особое „место". На самом деле гражданское общество может стать уникальным и осмысленным только как особое место. Это не просто какое-то место или любое место, но наше место, „центр", место, которое отлично от мест, которые находятся вне его территории. Приверженность этому центральному месту становится примордиальной. Становясь примордиальным качеством, территория разделяет; она артикулируется бинарным дискурсом гражданского общества. Способность к свободе ограничивается теми, чья стопа утвердилась на священной земле, а институты и взаимодействия гражданского общества в свою очередь искажаются и сегментируются» [Alexander 2000: 98].

Александер тем самым возвращает нас к проблематике, с которой мы столкнулись уже у Конта. Правда, у него речь не идет о собственно гражданском обществе. Он говорит, однако, об обществе современном, принципиально безграничном, хотя у Конта оно безгранично, так сказать, в качественном отношении, т. е. постольку, поскольку одни и те же характерные черты встречаются в обществе разных стран. Гражданское же общество у длександра безгранично, скорее, в количественном отношении: оно по самой своей природе предполагает взаимовыгодное общение, пренебрегающее, если требуется, границами государств. В этом смысле оно изначально отражает идеологию и практику глобальности, потому что, по идее, нет места, столь удаленного, чтобы выгодная связь с ним не была установлена. Но такова только идеальная картина. Лишь это идеальное гражданское общество равномерно распределено по абстрактному, не размеченному политическими границами ландшафту. В действительности гражданского общества без государства и его территории не бывает. О том же пишет и Гидденс: «Учреждение гражданского общества прямо связано с возникновением современной формы государства, будучи, таким образом, референциально сопряжено с ним. В традиционных государствах повседневная жизнь, по преимуществу по меньшей мере в сельской местности, пребывала вне сферы административной власти государства. Местное сообщество было по большей части автономно в том, что касалось его традиций и образа жизни, и формы личной активности оставались в основном более или менее незатронутыми административным аппаратом. Однако эта внешняя сфера не была гражданским обществом. ... В современных социальных формах государство и гражданское общество развиваются совместно как сопряженные процессы трансформации» [Giddens 1991b: 150-151] Конечно, чтобы акцентировать этот аспект гражданского об-щества после исследований гражданства Т. X. Маршаллом, необ-ходимо как самоочевидный предполагать тот самый идеологиче-ский аспект, о котором говорит Александер. Ср. в классической лекции Маршалла, который говорит именно о национальном гра-жданстве: «Его эволюция заключала в себе двойственный процесс: процесс слияния и разделения. Слияние было географическим, а разделение функциональным» [Маршалл 2006: 81]. Самоочевид-ность территориальной локализации гражданского общества по-зволяет Маршаллу в лучшем случае зафиксировать само обстоя-тельство, но он не в состоянии обнаружить здесь теоретическую проблему.. Но быть сопряженным с государством и территорией -- как раз значит быть «в определенном месте». Бинарный дискурс гражданского общества, о котором говорит Александер, -- это двойственность смысла гражданственности: универсальное по идее, гражданское общество возможно только как общество граждан, которые суть именно граждане территориального государства. Абстрактное пространство имеет смысл, только если имеет смысл особое, центральное место.

Мы видим, что в продуктивных рассуждениях Александера происходит прояснение известной социологической проблематики за счет обращения к пространству. Тем самым оправдывается призыв к реактуализации пространства: исследования становятся более плодотворными, когда значение пространства учитывается и тем более -- в ряде случаев акцентируется. А это оказывается возможным лишь настолько, насколько ученый перестает принимать пространство как некую очевидность и усматривает в нем проблему. Александер видит противоречие между абстрактным пространством и конкретным местом, он связывает, таким образом, пространство с одной из ключевых тем социальной мысли -- и получает в высшей степени важный результат -- тем не менее показывающий лишь то, что внимание к пространству плодотворно. Самого исследования пространства здесь нет, и рассмотрение в этой части лишено теоретического напряжения. В полной мере оценить проницательность Александера можно только с точки зрения развитой социологии пространства.