Социология пространства

Мы видим, что фактически чисто визуальные процессы недостаточны для постижения, что здесь нет средства различить покой и движение в явлении. Но это значит, что конституция объективного положения и объективной Пространственности сущностно опосредствована движением тела, говоря феноменологически, кинестетическими ощущениями, будь то постоянными или текучими, кинестетическими протеканиями» [Husserl 1991: 176].

Это важное рассуждение Гуссерля выводит его дальше к детальному изучению связи между образом объекта и кинестетическими ощущениями. Следовать за каждым шагом его аргументации у нас нет ни нужды, ни возможности. Важно только отметить здесь еще одно понятие -- мотива. В каждом явлении, в каждой его временной фазе Гуссерль предлагает различать собственно «образный» и кинестетический (в тексте он обозначается буквой К) компоненты. Это и есть «мотивация интенции». Объекту соответствует не просто направленная на него интенция, но и целая совокупность «квази-интенций» -- интенции, возможные при данных «iT-обстоятельствах». Если К -- просто длительность, то течение кинестезы не меняет тождества объекта. Если К меняется (т. е. течение кинестезы есть перемена), то меняется и характер направленности интенции. Вот это сопряжение фактичности явления и фактичности движения со смыслом тех интенций, которые суть и которые могли бы быть направлены на объект, и составляет, так сказать, разгадку пространственности в разных ее видах.

Дополнительные разъяснения в этот вопрос вносит Морис Мерло-Понти в «Феноменологии восприятия». Он говорит о «двигательной функции» как «особого рода интенциональности» [Мерло-Понти 1999: 185]. Это значит, что не сознание идеальным образом представляет себе то место в пространстве, куда будет перемещено тело в его движении, но само наше тело «слито с пространством и временем. ... Будучи по необходимости „здесь", тело существует именно „сейчас", оно ни в коем случае не может стать „прошлым"»... Каждое предшествующее мгновение движения не игнорируется последующим, но словно вовлекается в настоящее, и нынешнее восприятие оказывается в итоге переоткрытием серии предыдущих позиций, которые охватываются одна другой с опорой на нынешнюю. Но настоящее вовлекает в себя и предстоящую позицию, а с ней и все остальные вплоть до конца движения... Двигательный опыт нашего тела -- это не особый вид познания; он представляет нам подход к миру и к объекту, „практогнозию", которая должна быть признана самобытной и, возможно, первоначальной» [Мерло- Понти 1999: 188, 189].

Эта позиция может быть подвергнута ограничениям сугубо эмпирического свойства. То, что принципиальным образом трактуется как единство, применительно к рефлективным актам наблюдения, взятым со стороны их логической определенности, выступает как совокупность или последовательность событий, каждое из которых по своему смыслу открыто в обе стороны серии, к прошлому и будущему, но вместе с тем является тем несомненным настоящим, в котором есть не только «теперь», но и «здесь». Поэтому непосредственная интуиция места наблюдателя (Aj) может развернуться в идентификацию данного места как одного из некоторого множества мест, каковое множество можно определить как место мест наблюдателя (В_п). Это место может быть в свою очередь занято не только данным наблюдателем. Оба этих момента сливаются в способности наблюдателя посмотреть на свое место также и как бы со стороны, т. е. не только отличать свое место от других в рамках некоторого множества мест, но и отличать свое моментальное положение в данном месте от возможного множества положений -- своего в других местах и других людей на том месте, которое сейчас занимает он сам.

Таким образом, непосредственность наблюдения места оказывается не непосредственной. Она предполагает некоторый метод или принцип различения мест, причем не только во временной последовательности или серии перемещений, но и внутри некоторого условно неподвижного и неизменного контейнера мест, -- своих в рамках более обширного «места мест» или своего и чужих (или более обширных «мест мест»). Этот принцип мы можем назвать идеей пространства (Q), поскольку речь идет о наблюдении, либо практической схемой пространства (В_п), поскольку речь идет о действии и взаимодействии К специфически социологическим характеристикам места Мы обратимся в следующей главе.. А эта схема, как мы уже не раз говорили, может иметь своим истоком некую более общую идею порядка, также называемого пространством. Наблюдатель не конкретизирует схему до уровня практических различений. В действии она выступает скорее как (преимущественно) не- рефлектируемый принцип конструкции идентификаций, различений различаемого. Рефлективное различение есть логическая характеристика наблюдения, практика использования различений носит (преимущественно) нерефлективный характер. Откуда же берется схема? Является ли она обобщением опыта пространственной жизни наблюдателя или конкретизацией некой идеи порядка как порядка пространственных величин?

Наша обыденная жизнь изобилует геометрическими понятиями. Мы называем пол и потолок плоскостями, углы наших комнат и натянутый шнур -- прямыми. Ясно, что все эти термины могут быть только определениями и не имеют никакого отношения к познанию, как это может показаться на первый взгляд. Однако при помощи этих определений мы упростили физику нашей обыденной жизни [Рейхенбах 1985: 39].

Это значит, продолжает Рейхенбах, что «физика обыденной жизни» дает философу и математику пределы так называемых «координативных дефиниций», соотносящих понятия с определенными физическими объектами. Дело в том, что со стороны сугубо логической речь идет только о соотнесении понятий с понятиями. И тогда возникает проблема: можно ли в реальном физическом мире найти то, что соответствует логическим конструкциям, кажущимся иногда в высшей степени произвольными и только внутренне непротиворечивыми? Но не все произвольно, если мы говорим, например, что метр -- это тот самый эталон, который хранится в Париже. В свою очередь этот эталон поставлен в соответствие с длиной земного меридиана, а в более позднее время метр определяется в соответствии с некоторой длиной волны в вакууме. Так или иначе, речь идет о реальном физическом объекте, и все поиски и уточнения направлены только на то, чтобы найти наименее подверженный изменениям эталон. При этом, с одной стороны, сам по себе выбор объекта произволен, а с другой-- наименование его тоже произвольно.

Геометрическая форма любого тела не есть абсолютно данное в опыте, но зависит от заданной координативной дефиниции. В зависимости от принятого определения одна и та же структура может быть названа плоскостью, сферой или кривой поверхностью [Рейхенбах 1985: 36] (курсив автора. -- А. Ф.).

Следовательно, устойчивое в нашем отношении к пространству возникает благодаря взаимосвязи этих двух произволов между собой и с «физикой обыденной жизни». В главе второй, также ссылаясь на Рейхенбаха, мы уже говорили о том, что фактические, имеющие хождение в социальной жизни представления о пространстве, не совпадают с научными, хотя научные концепции, на первый взгляд чрезвычайно далекие от созерцания, могут стать привычными не только для ученых, но и для более широких кругов. Логические определения, становящиеся привычными вплоть до созерцания, «физика обыденной жизни», упорядоченная в математических терминах, произвольный, сообразующийся с практическими соображениями выбор эталона для измерений и произвольное, сообразующееся с «работой понятия», применение понятий к физическим объектам образуют в совокупности сложную, не имеющую одного центра и одного истока структуру. То, что Рейхенбах принимает как самоочевидное («физика обыденной жизни»), на самом деле далеко не столь самоочевидно. Исток, как это в свою очередь очевидно уже для социолога, следует искать собственно в организации этой обыденной жизни. Но если так, то нет и не может быть последнего, единственно правильного ответа на вопрос о происхождении понятий и схем. У социологии здесь своя перспектива, причем скорее всего не одна Выбор перспективы зависит от наблюдателя, но что, собствен-но, представляет собой наблюдатель? Можем ли мы вообще про- блематизировать это понятие? Об этом речь пойдет в следующей ^главе в связи с понятием события и критикой конструктивизма..

§ 3. Вг/Вп. Место мест и практическая схема пространства

Каждый из участников взаимодействия занимает некоторое место. Однако отношение участника взаимодействия к месту взаимодействия не такое, как у наблюдателя. Это значит, что данное пространство не слагается из актуальной суммы мест, единовременно занимаемых участниками (так, как мы могли бы увидеть их на фотоснимке), подобно тому как место одного участника (поскольку он идентифицирует свое место в течение некоторого времени) не исчерпывается событиями его пребываний. Каждый участник взаимодействия знает место своего пребывания, подобно тому как наблюдатель знает свое место, отличное от места взаимодействия наблюдаемых. Что значит: «знает место»? По поводу отчетливо прорисованного места, места-фигуры можно сказать, что оно находится где-то. Фигура имеет границы, разделяющие внутреннее и внешнее, место внутри границ отделено от более обширного -- места мест. Но если фигура размыта, это не значит, что внутреннее и внешнее не различаются.

Как понимать: «фигура размыта»? Если мы возьмем моментальный снимок пребываний, то не увидим взаимодействия как такового -- мы увидим сумму мест тел. Все места, непосредственно не занятые, -- это значимые места, то самое востребованное участниками «между», о котором писал Зиммель. Для наблюдателя это непосредственное место-сейчас, причем продолжительность события «сейчас» примерно соответствует продолжительности события осуществляемого им наблюдения. Значимые места не имеют иного существования в момент актуального наблюдения, кроме своей значимости. Но потенциально они суть места наблюдаемого пребывания, именно потому, что они интересные, страшные, востребуемые, обрабатываемые, преодолеваемые... и т. д. Актуальное наблюдение говорит, что место не занято. Но актуальное наблюдение не моментально, это не математический момент времени t, а значит -- все дело в том, какой по длительности временной интервал будет интерпретирован как актуальное событие наблюдения. Актуальное наблюдение может говорить, что место занято или не занято, что незанятое место занимается, поскольку происходит перемещение тела. Актуальному наблюдению соответствует событие -- событие пребывания или событие перемещения, событие как смысловой комплекс местоположения, не совпадающий с фактом, фиксируемым в определенный момент времени и либо тематизируемым в актуальном наблюдении, либо оттесненным на задний план тематизацией иных, более значимых фактов. Актуальное наблюдение акцентируется как актуальное на фоне незначимых фактов и в контексте потенциальных наблюдений.

Но мало этого. В одном предельном случае фигура пребывания будет совпадать с местом фактического моментального присутствия. В другом, противоположном предельном случае фигура пребывания будет охватывать собой всю совокупность мест, занимаемых действующим в течение жизненного пути (именно так это представлено в «географии времени»). Но и в том и в другом случае фигура пребываний -- своеобразная «вещь» как коррелят наблюдения. Не так обстоит дело со знанием места.

Через мое перцептивное поле с его пространственными горизонтами я явлен моему окружению, я со-существую со всеми другими пейзажами, которые простираются по ту сторону от него, и все эти перспективы образуют единую темпоральную волну, одно из мгновений мира: через мое перцептивное поле с его темпоральными горизонтами я явлен моему настоящему, всему прошлому, которое ему предшествовало, и будущему. И в то же время эта повсеместность не является строго реальной, она проявляется только интенционально [Мерло-Понти 1999: 424].

Это значит, что я лишь усилием дистанцирования, объективируя свое пребывание и становясь наблюдателем самого себя, могу обозначить место как различимую, отдельную от других вещь-в-данный-момент. Вместе с тем Ни одна вещь не дана мне в своей завершенности, совершенной полноте. Каждое следующее движение моего тела, каждый следующий момент времени открывают вещь с новой стороны. Таким образом, я не могу иметь дело с вещами в пространстве как с результатом окончательного, завершенного синтеза восприятия -- моя ситуация принципиально открыта.

Я имею мир в качестве незавершенного индивида благодаря моему телу, являющемуся возможностью этого мира. Я воспринимаю положение объектов через положение моего тела или, наоборот, положение моего тела через положение объектов, но не в логической импликации и не так, как неизвестную величину определяют посредством ее связей с данными объективными величинами, но в реальной взаимосвязанности и поскольку мое тело есть движение в сторону мира, а мир -- точка опоры моего тела [Мерло-Понти 1999: 447].

Но если в мире я встречаю другие тела и если я знаю свое тело как тело, наделенное сознанием, то ничто не мешает мне предположить, что другие тела также наделены сознанием, что другие тела -- это тела Других.

И тело другого уже является не простым фрагментом мира, а местом определенной переработки и как бы определенным видением мира. ... именно мое тело и воспринимает теЛо другого и открывает в нем чудесное продолжение собственных интенций, привычный способ обращаться с миром... [Мерло-Понти 1999: 451]

Другое тело -- тело Другого занимает другое место по отношению к моему. Если я объективирую свое место, занимаю по отношению к себе и своему телу позицию наблюдателя, я могу рассматривать свое местоположение, свою ситуацию в пространстве как одно из множества возможных мест, а местоположение Другого -- как еще одно из множества возможных мест. Но как «незавершенный субъект» я знаю свое тело и свое место практически, и это знание включает в себя знание местоположения других тел -- тел Других. Другие смотрят на мир в иной перспективе -- перспективе иного местоположения. Но местоположение Другого, который дан мне как тело, есть всякий раз возможное местоположение моего тела. Тело Другого могло бы занимать место моего, и наши пространственные перспективы взаимно поменялись бы. Эта «обоюдность» или «взаимообратимость» перспектив, как пишет д. Шютц, самоочевидна для нас в повседневной жизни:

Находясь «здесь», я -- на другой дистанции от объектов и испытываю как типичные для этих объектов другие их аспекты, чем он, тот, кто находится «там». По этой же причине, определенные объекты находятся вне моей досягаемости (видения, слышания, сферы манипуляции и т. д.), но в пределах его досягаемости, и наоборот [Schutz 1973: 11].

Поскольку другой участник взаимодействия неотъемлем от мира, от социального мира, от моего знания о мире как социальном так и несоциальном, мое знание моего места есть знание в известном смысле общее. Разумеется, оно индивидуально постольку, поскольку индивидуально мое тело и его определенное положение, его «мир в пределах досягаемости». В отличие от Мида, у которого речь шла преимущественно об области манипуляций, Шютц подчеркивает значение органов чувств, делающих мир актуально или хотя бы потенциально досягаемым. Потенциально досягаемый мир, говорит Шютц, это, во- первых, мир прошлого: то, что когда-то было досягаемым, может стать им снова. Во-вторых, потенциально досягаемой может быть область, связанная с предвосхищением будущего.

В пределах моей потенциальной досягаемости находится мир, который не находится и никогда не находился в пределах моей актуальной досягаемости, но который достижим при условии идеализации «и так далее» (мир в пределах достижимой досягаемости) [Schutz 1973: 225].

Здесь, говорит Шютц, самое важное состоит в том, что эта вторая область может быть областью актуальной досягаемости моего товарища-современника. Например, возможно такое положение дел, при котором его область манипуляции не совпадает (или совпадает не полностью) с моей, потому что для него она вполне актуальна, а для меня была актуальна в прошлом. Но если бы я был на его месте, то она оказалась бы моей. Разумеется, наличие одного другого -- это предельный случай, точно так же, как и вполне отчетливая память о конкретном пребывании в определенном месте. Наконец, еще одна идеализация -- это представление о том, что некоторое пространство могло бы стать областью досягаемого для меня благодаря перемещениям моего тела: здесь заведомо выносится за скобки вопрос о том, что время этих перемещений ограничено продолжительностью жизни, а пространство -- разного рода социальными препятствиями, будь то конфессиональная или расовая сегрегация, забор вокруг частного владения или салон первого класса.

Мы видим, что знание места не индивидуально, это разделяемое участниками, хотя и не обговариваемое знание, не совпадающее с данностью в восприятии некоторого участка территории. Место имеет смысл, и знание места есть знание этого социального смысла. Однако занимать место, знать занимаемое место можно лишь постольку, поскольку гарантирована хотя бы вот эта фактичность пребывания. Подобно нерушимости индивидуального тела в теориях общественного договора, фактичность своего места социально гарантирована. Наряду с «совместными», «разделяемыми» ценностями Ср. классическую формулировку Парсонса «common shared values» -- «совместно разделяемые ценности».(или прежде них или вместо них?) есть общность места -- есть место мест, где именно индивидуализировано данное место: не как место данного индивида (потому что он мог бы занимать и другие места), но как место, отличное от других мест.

Я говорю о некоем Ты, что оно принадлежит к моему социальному окружающему миру, если оно сосуществует со мной в пространстве и времени. То, что оно сосуществует со мной в пространстве, означает, что оно дано мне «телесно», а именно как оно самое, как это особое Ты, а тело его -- как поле выражения в полноте своих симптомов [Schiitz 1981: 227].

Таким образом, место, как одно из возможных мест, располагается в «социальном окружающем мире» (soziale Umwelt). Именно это понятие в американских переводах Шютца (начало им положено Томасом Лукма- _ном) передается как «the world of immediate reach» -- «мир в пределах непосредственной досягаемости». Говоря более современным социологическим языком, например, языком И. Гофмана, мы можем говорить о нем как о мире «соприсутствия» или «со-телесного присутствия». Этот мир не теряет своего смыслового характера от того, что тела участников взаимодействия на время становятся недосягаемыми для непосредственного восприятия. Главное -- несомненность соприсутствия, которая сохраняется и тогда, когда общение, например, опосредовано телефоном или электронной почтой. А эта несомненность сохраняет свой смысловой характер лишь постольку, поскольку область соприсутствия остается областью потенциально возможных перемещений. Именно и только тогда она есть то практически востребуемое «между» (Zwischen), о котором говорил еще Георг Зиммель.

Более тонкую, взвешенную и на первый взгляд многообещающую концепцию практического знания пространства мы находим у Пьера Бурдье. Вот как он описывает тело и пространство в книге о практическом смысле:

Квалифицировать свойства и движения тела как нечто социальное, значит сразу же наиболее фундаментальным образом натурализовать социальный выбор и конституировать тело со всеми его свойствами и перемещениями, как аналогичный оператор, устанавливающий все виды практической эквивалентности среди различных разделений социального мира: разделения полов, возрастных и социальных классов, точнее, среди значений и ценностей, сопряженных с индивидами, которые занимают практически эквивалентные позиции в пространствах, определяемых этими разделениями [Bourdieu 1980: 120].

Иными словами, разъясняет далее Бурдье, если элементарные движения, «гимнастика тела», как он это называет (движения вверх и вниз, вперед и назад и т. п.), в особенности же сексуальный, биологически данный ее аспект оказываются сильно нагруженными социальными значениями, социализация внушает чувство тождества между социальным и физическим пространствами. Но при этом самые фундаментальные структуры группы оказываются укорененными в изначальном опыте тела, иными словами, опыт тела не непосредственно естествен, но столь же натурален, сколь и социален:

...Все схемы восприятия и оценки, в которые группа отлагает свои фундаментальные структуры, и схемы выражения, посредством которых она сообщает им начатки объективации и тем самым -- усиления, с самого начала становятся между индивидом и его телом: приложение фундаментальных схем к собственному телу, в особенности к тем частям его, которые с точки зрения этих схем наиболее существенны (pertinentes), несомненно, в силу инвестиций, объектом которых является тело, оказывается одним из наиболее предпочтительных случаев инкорпорирования схем [Bourdieu 1980: 122]

Однако еще более важно для Бурдье другое: процессы усвоения и воспроизводства габитуса, т. е. «системы длительных и транспонируемых установок», «структурированных структур, предрасположенных быть структурирующими структурами» [Bourdieu 1980: 88], как правило, находятся ниже уровня сознания. Это значит, что в одном случае нет сознательного усилия подражания, в другом -- памяти и знания. В одном случае следует говорить даже не об имитации, но о мимесисе; в другом -- о практической реактивации, лежащей ниже уровня выражения, сознания и предполагающей их рефлексивной дистанции. Преимущественным же местом объективации «порождающих схем» является обитаемое пространство, начиная с дома, жилища.

Итак, физическое пространство и пространство социальное сопрягаются, поскольку тело нагружается социальными значениями, а социальность натурализуется- Имеется не знание о пространстве, но практическая ориентация, не сознаваемая, ибо укорененная в опыте тела и как биологически преконструированного, и как социально нагруженного «оператора». Усвоение и воспроизведение в автоматических реакциях схем устрое- _НйЯ мира (социального и физического) происходит на уровне «практического смысла», без рассуждений и рефлексий. И чем раньше человек «вступает в игру», тем более самоочевидным кажется ему пространство игрового поля, а тело, будучи поставлено в соответствующие условия, всегда вновь запустит в ход свои движения. Зурдье, разумеется, подчеркивает, что в наибольшей степени все это относится к дописьменным обществам. Об этом же говорят и его примеры. Однако здесь возникает сомнение: не может ли такая самоочевидность непосредственного сопряжения пространства с биологически определенным и социально обозначенным телом стать меньшей на более поздних этапах, когда уже ведома письменность и развита рефлексия¹⁶? Применительно к современной ситуации Бурдье предпочитает говорить именно о пространстве (пространствах) социальных позиций -- но тогда справедливы критические замечания Бенно Верлена, концепцию которого мы подробнее осветим ниже:

Если мы примем в расчет тело агента, то увидим, что стратегия Бурдье должна во многих отношениях оказаться неудачной. Он не может разместить тела в своем социальном пространстве... В то же время он не способен провести ясное различение между пространственными понятиями физического и социального миров [Werlen 1993:155].

Если же мы обратимся к позднейшим сочинениям Бурдье, например к знаменитым «Паскалианским медитациям», то найдем здесь, пожалуй, лишь на первый взгляд более удовлетворительное решение. С одной стороны, когда Бурдье пишет о социальном пространстве, ^т- е. пространстве социальных позиций, он указывает на тенденцию «транслировать» его с большими или меньшими искажениями в пространство физическое, так что все разделения и различения социального пространства (« высокий / низкий * , «левый/правый» и т. д.) реально и символически выражаются в физическом пространстве, присваиваемом как овеществленное социальное пространство... [Bourdieu 2000: 134].

С другой стороны, описание размещения тела в физическом пространстве дополняется социальными и символическими характеристиками:

Тело связано с местом прямым отношением контакта, что является лишь одним из способов соотнесения с миром. Агент связан с пространством, пространством поля, близость в котором есть не то же самое, что близость в физическом пространстве (даже если, при прочих равных, прямо воспринимаемое всегда имеет практическую привилегию). ... Мир постижим, непосредственно наделен смыслом, потому что тело, которое, благодаря своим чувствам и мозгу обладает способностью присутствия вне себя самого, в мире [способностью] получать от него впечатления и устойчиво модифицироваться им, длительно (с самого начала) было подвержено его регулярностям. Отсюда оно получило систему диспозиций, настроенных на эти регулярности, оно склонно и способно практически предвосхищать их в поведении, применяющем телесное знание, которое дает практическое постижение мира, весьма отличное от интенционального акта сознательного декодирования, который обычно имеют в виду, говоря о постижении [Bourdieu 2000: 135].

Но притом, что внешний мир, физическое пространство предстает как трансляция (Бурдье только не говорит, что это метафора) социального пространства, не получается ли так, что регулярности, на которые настраивается тело действующего, суть транслированные в физический мир социальные регулярности? И не оказываемся ли мы тогда во власти чрезмерного социологизма? Или, напротив, не получается ли так, что наш социологизм недостаточен, потому что под регулярно- стями мы не готовы понимать регулярности социального мира, находящие свое выражение в поведении материальных тел, будь то расписание движения поезда или ритмы большого города, о которых писали многиеавторы, в том числе Лефевр, а в последнее время -- Дмин и Трифт (см.: [Амин и Трифт 2003]). Плодотворная идея о том, что все это можно исследовать на уровне телесного знания, не проводится до конца, до выводов, имеющих значение для социальной антропологии современности. Между тем именно здесь открываются самые соблазнительные перспективы исследований. Однако для этого интерес исследователя -- тот самый интерес, о котором говорил Зиммель, -- должен быть направлен не на характеристики знания, а на характеристики пространства.

Иначе говоря, наш взгляд не должен быть слишком резвым и -- парадоксальным образом -- слишком глубоким! Устройство места, размещение вещей и людей -- все это можно, конечно, рассматривать как проекции или овеществления социальности, как будто социальность вообще мыслима как нечто отдельное от вещей и места. Но можно исходить из того, что место -- это прежде всего именно и просто место, которое должно быть синтезировано в наблюдении и действии в соответствии с мотивом и практической схемой. Его социальное значение -- не какой-то изначальный, основной, глубинный смысл. Это смысл, который мы различаем в целой гамме смыслов, коими обладает место. Эта идея должна быть руководящей для любого конкретного исследования: созерцание, одновременно внимательное и намеренно поверхностное, должно позволить нам обнаружить собственные характеристики места и региона, того, что открыто восприятию и мешает восприятию, где присутствие в зоне непосредственной доступности важнее любых размышлений о смысле присутствия.

§ 4. Сп/Сш. Общая идея пространства и большое пространство

Теперь мы можем задать следующий вопрос. А где располагается область соприсутствия? Пока мы ограничиваем наши рассуждения тем местом, которое так или иначе йепосредственно сопряжено с телом и его ощущениями, переход от индивидуального места к месту взаимодействия и соответственно месту мест, как мы его назвали выше, принципиально ничего не меняет в характере нашей аргументации. Точнее говоря, анализ как раз и показывает социальный характер индивидуального места. Его фактичность оказывается, как говорит Мид, потенциальной, возможной. Она актуальна в настоящем, но потенциальна в прошлом и будущем, отмечает Шютц. В терминологии Лумана она есть контингентное (то, что могло бы быть и другим). Устойчивое в изменчивом, пребывающее в потенциальном мы находим, если от случайности моментального присутствия переходим к смыслу места. И обнаруживаем, что смысл места -- социальный, потому что его трактовка предполагает других участников взаимодействия, тех, без кого определение самой фактичности места и области потенциальных перемещений было бы невозможно.

Но что означает область потенциальных перемещений? Что происходит тогда, когда манипуляции уже невозможны, органы чувств недостаточны, а будущее перемещение -- неопределенно? Шютц отвечает на этот вопрос так: окружающий мир слоится на уровни более близких и более периферических переживаний, и постепенно эта периферия оказывается уже за границей окружающего мира, продолжаясь «по ту сторону телесности и пространственной непосредственности в ситуацию совместного мира (Mitwelt)» [Schiitz 1981: 246]. Одно переходит в другое, но трудно указать, когда непосредственное перестает быть непосредственным «Я прощаюсь со своим другом,-- продолжает Шютц. -- Глаза в глаза, рука в руке. И вот он удаляется. Он пока еще может быть услышан и он меня окликает. Потом еще я могу видеть его, уда-ляющегося все дальше: он машет мне рукой. Наконец, он исчеза-ет из моего поля зрения. Невозможно указать, на какой фазе ситуация Umwelt'a перешла в ситуацию Mitwelt'a» [Schiitz 1981: 246].. То, что уже перестало быть непосредственным опытом для участника, все еще может быть непосредственным взаимодействием с точки зрения наблюдателя, обозревающее го это взаимодействие в иной перспективе. На принципиальную неразрешимость этой проблемы в рамках концепции Шютца указывает X. Кёнен:

У Шютца партнером « по социальным отношениям в окружающем мире» может быть лишь тот, кто буквально присутствует здесь и теперь. И я воспринимаю лишь то, что буквально воспринимаемо у него. А результат -- чисто формальное определение непосредственного интерсубъективного отношения. [...] За пределами этой весьма узкой области для Шютца вообще уже не существует никакого прямого интерсубъективного отношения, в котором партнеры фактически воспринимают друг друга, а есть лишь гипотетическое представление для себя Другого, которое в лучшем случае, с большими или меньшими гарантиями со стороны институтов, может привести к интеракции, которая не во всем окажется неудачной [Соепеп 1979: 249].

Но раз нет абсолютного определения непосредственного, то нет и абсолютного определения «микро» и «мак- ро», хотя вполне очевидно, куда относить диадическое взаимодействие, а куда -- процессы, в которых заняты тысячи и миллионы людей На это справедливо указывает, например, Рэндал Коллинз. «Микро» и «макро», согласно Коллинзу, следует рассматривать как полюса континуума. В зависимости от того, смотрим ли мы, так сказать, «вниз» или «вверх», беря за отправной какой-то уро-вень взаимодействия, этот последний оказывается для нас более «микро» или более «макро». Фундаментальные измерения, по Коллинзу, суть пространство и время. Наиболее «макро» -- то, что покрывает самые большие территории и дольше всего длится». См: [Collins 1988]. Коллинз предлагает также двухмерную шкалу Для ранжирования объектов микро- и макроисследования. Мель-чайший элемент -- когнитивно-эмоциональные процессы, проис-ходящие в одной личности в течение нескольких секунд. Малые группы занимают территорию до 10², а территориальное общест-во -- до 10¹¹-10¹⁴ квадратных футов. Ритуалы и групповая дина-мика в малой группе могут иметь длительность до 10⁴ с, а длитель-ность территориального общества исчисляется минимум в годы. Такова, заметим, именно перспектива наблюдателя -- что созна-тельно подчеркивает и сам Коллинз. См.: Р. 263; Р. 266, Fn. 2; ^P-273,Fn.3.. Иначе говоря, неопределенность в отношении пространства приводит к неопределенности в одном из важнейших вопросов социологии относящемся к различению уровней социального взаимодействия и соответственно «микросоциологии» _й «макросоциологии». Мы можем сформулировать это л по-другому:

Одной из ключевых проблем социологии является большое пространство. Вся базовая социологическая концептуализация построена на непосредственности присутствия, на достижимости для органов чувств, манипуляции и т. п. Но как только речь заходит о больших пространствах, их характеристики берутся словно бы ниоткуда, из административных членений, из политического определения государственных границ, в лучшем случае -- из географии регионов. Отсюда можно сделать следующий важный вывод: достраивая цепочку основных понятий до большого пространства, мы не просто усиливаем логическую сторону концепции, но принципиальным образом меняем сам характер социологического теоретизирования.

В этой связи мы можем опереться на работы двух современных авторов, роль которых для социологии пространства мы отмечали еще в самом начале. Прежде всего речь об Энтони Гидденсе. Наиболее продуктивную разработку концепция пространства получает у него в первом томе книги «Современная критика исторического материализма» [Giddens 1981], а затем -- во втором томе этой книги «Национальное государство и насилие» [Giddens 1985]. Здесь Гидденс вводит очень важное понятие локала (locale), следующим образом объясняя свою новацию: он предпочитает говорить о локале, а не о месте, потому что это последнее понятие часто совершенно неадекватно используется географами -- они вообще не очень четко формулируют, что такое место, а кроме того не рассматривают его в связи с координацией пространства и времени. Но пространство и время координируются в социальном взаимодействии, а локалы как раз и представляют собой «размещения (settings) взаимодействий, включая физические аспекты размещений -- их „архитектуру" -- в которой сконцентрированы системные аспекты интеракции и социальных отношений» [Giddens 1985: 12 f]. Эти ближайшие аспекты размещений постоянно используются взаимодействующими в их «рутинной практике», что имеет самое большое значение для смысловой составляющей взаимодействия. Так, дом или квартира «регионализированы» не просто в том смысле, что в них имеются разные комнаты, но в том, что эти комнаты используются для разных целей (мы бы сказали, что это физическое пространство имеет разный смысл). Локалы, говорит Гидденс, могут быть самой разной величины: от жилых помещений, офисов, фабрик до «масштабных социальных агрегатов, таких, как национальные государства и империи» [Giddens 1981: 39].

В связи с величиной локала находится и «доступность присутствия» («presence-availability»). В малых локалах эта доступность характеризуется непосредственностью взаимодействия лицом-к-лицу. В больших речь идет о времени или технических средствах, необходимых, чтобы присутствие стало возможным. В ходе эволюции обществ взаимодействия расширяются в пространстве, сжимаясь во времени. Другой любопытный момент состоит в том, что рутинизированные практики в физическом окружении накапливаются в памяти -- как индивидуальной, так и социальной. Отвердевшие, объективированные в институтах отложения человеческой активности придают постоянный смысловой аспект физической составляющей локалов. Эти идеи Гидденса в высшей степени плодотворны, однако методически разработаны не всегда удовлетворительно. А поскольку они разработаны в нескольких его сочинениях, но систематически не представлены ни в одном из них, мы дополним наше изложение сжатым критическим анализом, предпринятым Дж. Урри в книге «Потребление мест» [Urry 1995] В первую очередь речь идет о таких фундаментальных рабо-тах Гидденса, как двухтомник «Современная критика историче-ского материализма» [Giddens 1979; 1985] и «Конституция обще-ства. Очерк теории структурации» [Giddens 1984]. К последней из Названных книг Гидденс приложил большой толковый лексикон.

Урри выделяет следующие аспекты в исследованиях Гидденса. Прежде всего речь о том, что всякая новая тех- ника и технология трансформирует смесь «присутствия и отсутствия» в обществе, те формы, в которых накапливается и сохраняется память и в которых она оказывает действие на настоящее. Далее Урри отмечает то, что Гид- денс вырабатывает «целый комплекс понятий», позволяющих мыслить связь повседневной рутины человеческих действий с «большой длительностью» (longue duree -- термин Ф. Броделя) социальных институтов. Это, во-первых, регионализация, зонирование пространства и времени в области рутинизированных социальных практик (например, комнаты в доме имеют определенные предназначения по месту расположения и по функциям в определенное время суток). Это, во-вторых, уже обсуждавшееся выше понятие «доступности присутствия», т. е. тех форм, благодаря которым (и в той степени, в которой) люди соприсутствуют в индивидуальных средах друг друга. Сообщества с высокой «доступностью присутствия» существовали еще несколько веков назад. Дело стало меняться с изобретением новых средств коммуникации и средств транспорта, отделением средств коммуникации от средств транспорта. Речь идет также, в-третьих, о понятии пространственно-временной дистанцированности, т.е. о процессах, благодаря которым общества «простерты» на больших или меньших отрезках пространства и времени. Дело в том, что социальная деятельность все больше зависит в наши дни от взаимодействия с теми, кто «отсутствует в пространстве-време- ни» (выражение, заметим от себя, крайне неудачное и более или менее понятное только в контексте рассуждений о соприсутствии). В-четвертых, Урри выделяет рассуждения Гидденса о «кромках пространства и времени», т.е. контактах между обществами, организованными на разных структурных принципах (например, племенное общество может таким образом контактировать с совресобственных терминов. Однако изложение Урри более предпочтительно, так как носит селективный характер.

Ценным индустриальным обществом). Наконец, в-пятых, в анализе Урри речь идет о «вместилищах власти», о той самой мощности накопления, которую мы тоже упоминали выше. Так, в «оральных культурах» основным накопительным ресурсом является человеческая память; позднее, с развитием письма, в обществах, разделенных на классы, «контейнером власти» становится город, а еще позже, в капиталистических обществах, -- территориальное национальное государство. Постепенно социальная деятельность отрывается от пространства и времени, образуются «пустые измерения» того и другого (_CM.:[Urry 1995: 16]).

Однако Урри не просто отдает должное теоретическому вкладу Гидденса -- он подвергает некоторые его рассуждения серьезной критике. Гидденс, считает Урри, недостаточно анализирует специфику пространственно-временной организации отдельных мест и отдельных обществ, так что получается: традиционные и промышленные общества в основном представляют собой одно и то же. Гидденс, по мнению Урри, не видит во времени нечто большее, чем просто меру хронологической дистанции, а именно -- важнейший ресурс современного общества. Это в свою очередь ведет к недооценке использования пространства и времени в путешествиях: он не показывает, почему люди путешествуют и следовательно -- «почему сбережение „времени" или покрытие больших пространств может представлять интерес» [Urry 1995: 17]. Между тем очевидно, что путешествия, узнавание новых мест могут доставлять удовольствие; в путешествии, отмечает Урри, люди выходят за пределы своих обычных правил и ограничений, менее скованны, как это бывает в компании незнакомых спутников⁰ Зиммель в этой связи говорил об особого рода доверительных отношениях путешественников между собой. Именно в условиях путешествия незнакомые и вскоре расстающиеся навсегда люди бывают готовы к более доверительному общению., могут развить новые любопытные формы общения -- иначе говоря, люди как-то стилизуют свое поведение, которое, таким образом, становится предметом эстетического суждения (см. [Urry 1995 17 f]).

Этот фрагмент изложения и критики концепции Гидденса очень поучителен. Прежде всего он еще раз подтверждает, что фундаментальное исследование проблематики места, безусловно, связано со временем. Он говорит и о том, что ни чисто когнитивное {знание), ни когнитивно- инструментальное (.знание и пользование) отношение к месту явно не исчерпывают собой перечня возможных квалификаций. Соблюдение правил, следование нормам предполагают по крайней мере еще три более или менее взаимосвязанных аспекта отношения к месту: моральный, эстетический и властный. Что касается морального аспекта, явно не замеченного ни Гидденсом, ни Урри, то здесь мы в первую очередь вычленяем «чувство солидарности с частью пространства», о котором некогда писал Зиммель. Это чувство означает, что правила и ограничения, которые мы обнаруживаем как определения места, имеют для действующего или действующих смысловую окраску долга, приверженности, обязательства, а не просто внешних принуждений. А поскольку с этим может быть сопряжено также некоторое эстетическое переживание, то можно говорить о некоем недифференцированном, синкретическом «чувстве места», в котором теоретическое и практическое, когнитивное, инструментальное, моральное и эстетическое могут быть вычленены лишь post factum, с позиции незаинтересованного наблюдателя. Очевидно также, что когнитивное, моральное и эстетическое могут быть дифференцированы, так что знание, чувство долга и эстетическое наслаждение могут оказаться не связанными между собой. Иначе говоря, познавательный аспект может отступить на задний план, например по сравнению с эстетическим, а эстетическое удовольствие не будет связано с ощущением каких-то более серьезных обязательств, чем соблюдение рутинных правил поведения. Так, турист, о котором напоминает Урри См. также его книгу, специально посвященную этому вопросу, «Взгляд туриста» [Urry 1990]., может вдохновиться «прекрасной местностью» или «замечательным памятником старины». При этом его знания не будут выходить за пределы того, что сочтет нужным сообщить ему _гид, а соблюдение правил приличия, по идее, не должно перерасти в ощущение «сродства», «особой приверженности» или моральных обязательств, которые он, возможно, испытывает перед своей «родиной» -- собственно, не местом рождения или проживания, но тем, с которым он как раз и связывает представления о таких обязательствах. Конечно, проблематичным является отнесение суждений об эстетическом переживании к социологии. Высказывания о прекрасном, стилизованном, неприглядном и т. п. применительно к месту провоцируют суждения, не чуждые ценностной окраске, художественности и метафорике, что заставляет нас опять вспомнить о Зиммеле с его импрессионистическими зарисовками. Однако не как содержательные суждения, но как описания переживаний, последствиями которых являются социальные действия, они могут иметь социологически релевантный характер.

Гидденс также, как нам представляется, слишком спешит, -- введя и определив несколько первостепенной значимости понятий, -- перейти к демонстрации их практической, эвристической ценности. Однако, как показывает все предшествующее изложение, так просто с проблемой пространства не справиться. Во-первых, нельзя без всяких критических пояснений принять неявно разделяемую Гидденсом концепцию однородного физического пространства, лишь получающего разный смысл в различных интеракциях. Очевидно, что сами физические тела, поскольку они имеют определенную форму, получают ее и от человеческой практики, на что справедливо указывал Лефевр. А это значит, что смысловой аспект есть не добавка к физической форме, но существенный ее аспект, как это видно даже на приводимых Гидденсом примерах с жилищем или большой Империей. Во-вторых, Гидденс не вводит в свои построения проблематику наблюдения и наблюдателя. Он не ставит вопрос: пространство значимо для кого? Но если так, то нет разницы между значимостью пространства для взаимодействующих и для социолога. И нет проблемы тела наблюдателя со всеми вытекающими отсюда последствиями. Несмотря на то, что время от времени он говорит о «социальных событиях», понятие события у него не разработано, «течение практики» противопоставляется постоянству институтов, а более дробные фрагменты -- то, что, как мы полагаем, и могло бы называться событием, -- не выделяются. В-третьих, наконец, Гидденс как и большинство социологов не видит принципиальной разницы между пространством непосредственного взаимодействия и пространством большим, сопрягаемым с идеей пространства, а не просто с понятием региона. Несмотря на это, три важных идеи: идея локала как единства физической среды и ее осмысления; идея рутинизированной практики взаимодействия, отлагающейся в индивидуальной памяти и социальных институтах; и идея проблематизации присутствия для исследования общества кажутся нам очень плодотворными. В следующей главе мы еще раз остановимся как на понятии локала (рассматривая проблематику места и события), так и на тесно связанной с ним трактовке власти у Гидденса.

До известной степени развивая некоторые аргументы ГиДденса, но в целом совершенно оригинально развертывает свои аргументы Бенно Верлен, автор книги «Общество, действие и пространство» Эта книга выдержала несколько изданий (ср., напр.: [Werlen 1988], [Werlen 1997b]). Один из самых удачных вариантов этого текста -- авторизованный перевод на английский язык. См." [Werlen 1993]. и более поздних работ по глобализации и регионализации. Автор начинает с того, что фиксирует (опираясь в первую очередь на М. Вебера) различие между поведением и действием: если поведение может быть истолковано по схеме «стимул--реакция», то действие требует постижения смысловых связей социального мира и поиска телеологических оснований целенаправленных деяний. Верлен делает выбор в пользу теории действия. Действие, говорит он, есть «атом» социального универсума, поверх которого конституируется общество как преимущественно смысловая реальность [Werlen 1993: 23]. Следующий шаг исследования -- обращение к философии науки К. Поппера. Благодаря Попперу, считает автор (уделивший немалое внимание его теории «трех миров»), можно показать, что перенесение методологии естественных наук на социальную географию неправомерно, а кроме того -- именно при ориентации на теорию действия география могла бы заимствовать у критического рационализма метод так называемого ситуационного анализа действия.

Достаточно неожиданно Верлен затем обращается к феноменологической философии и социологии. Обширный и детальный анализ концепции А. Шютца позволяет, как считает Верлен, утверждать, что в его аргументации имплицитным образом тоже содержится модель «трех миров»:

При этом в центре стоит познающее ego. Область физического мира оно конституирует в аспекте своей телесности в жизненной форме действующего Я. Область социального мира оно конституирует на основании имеющихся в распоряжении в его запасе знания типов (субъективный мир) в жизненных формах соотнесенного с Ты и говорящего Я [Werlen 1988: 103].

Социальный и природный миры противостоят познающему субъекту как нечто непосредственно от него не зависящее -- в этом Верлен усматривает родство Поппера и Шютца. Вообще в результате тщательного сопоставления, выявления всех сходств и различий обеих теорий Верлену представляется, что они находятся скорее в отношении взаимодополнительности, чем противоположности. И самый главный его вывод отсюда -- это суверенный характер социального мира, нуждающегося, следовательно, в особых методах исследования. Большое место он уделяет сравнению трех подходов к действию: Целерациональной модели действия в концепциях М. Вечера и В. Парето, нормативной модели Т. Парсонса и модели взаимопонимания, разработанной А. Шютцем. Данный раздел его работы, весьма обстоятельно и добротно написанный, не оригинален и важен лишь в рамках географической концепции автора.

Поначалу это может и не заинтересовать социологов: различение двух типов реальности и способов ее объяснения, а также сопоставительный анализ исследований Вебера, Парето, Парсонса и Шютца для нас далеко не новинка. Обратим, однако, внимание на то, что пишет это географ, имеющий дело, казалось бы, с совершенно объективными членениями пространства. Но если пространство членится объективно, то как быть с социальными пространственными образованиями? С тем, что насыщено смыслом, с объективированными формами культуры? Исследование этого вопроса потому так важно для Верле- на, что оспаривает понятие географии как «науки о пространстве». Для него она есть в первую очередь наука о действии. Вот его аргументация:

Основные проблемы географического понимания пространства следует, коротко говоря, видеть в том, что, во-первых, весь физический мир или же вычленяемый посредством чувства зрения, с определенной позиции, фрагмент переживания или перцепции понимается как опредмеченное пространство. Во-вторых, в том, что формальные аспекты, которые могут быть установлены для некоторого положения дел, считаются его производящей причиной, как это и происходит с «дистанцией» в рамках географии как науки о пространстве. И, наконец, в третьих, -- в том, что хорическое понятие пространства От греч. chora -- ландшафт, -- т. е. вещественно-объективное понимание пространства. -- А. Ф. стремятся использовать для локализации социо-культурных фактов, хотя понятие это может быть действенным только для физически-материальных, а не для абстрактно-символических фактов [Werlen 1988: 166-167].