Социология пространства

Названные имена, конечно, не исчерпывают круга социологов, так или иначе затрагивающих в наши дни тему пространства. Некоторые из них прошли по пути исследования релевантной тематики гораздо дальше и поняли ее намного глубже, чем цитируемые нами авторы. Но здесь необходима осторожность. Социология несколько раз очень сильно меняла облик. Никогда она не была единой, но в некоторые эпохи, иногда совершенно невольно, между значительными теоретиками складывался своего рода консенсус, особенно хорошо различимый в ретроспективе. Новый интерес к пространству, который мы наблюдаем, возможно, является симптомом решительного преобразования всего облика социологии как дисциплины. Насколько далеко оно зайдет, сказать сейчас трудно.

Социология, повторим, возникала как наука, в которой вопрос «где? » не относился к разряду важных и принципиальных. В ней были авторы, проявлявшие больший интерес пространству, но, как правило, они не имели теоретической склонности ставить вопрос в принципиальную плоскость, не видели самой его проблематичности для дисциплины, не задумывались над тем, что значит «разместить» социальное. Можно предположить (но только предположить, ибо теоретическое развитие имеет свою логику), что несомненная универсальность мирового контейнера, как бы его ни называть -- мировое общество, глобальное общество, гражданское общество, -- не в одной только сфере понятий, но в самой действительности вступает в решительное противоречие со все более отчетливо профилирующейся жизнью регионов и особенностями перемещений. Территория, как справедливо говорит Александер, не является, но именно становится при- мордиальным качеством, и вопрос-то, собственно, теперь должен быть поставлен по-настоящему жестко: территория -- в каком смысле? Одинаков ли он для разных наблюдателей? Что значит для системы быть в реальном пространстве? Какие именно теоретические характеристики системы делают ее пространственным феноменом? Если внимание к пространству окажется чем-то большим, нежели быстро преходящее увлечение, появится необходимость задаться и вопросами иного плана: как, например, привести метафорику сети и потока в соответствии со сложившимся аппаратом науки? Можно ли наблюдать сети и потоки, т. е. что именно в наблюдении будет свидетельствовать о наличии пространственных сетей и потоков? Могут ли быть локализованы в сетях прочие социальные феномены и могут ли быть локализованы сети -- на территориях, в территориях-контейнерах?

Вопросы такого рода, к сожалению, обычно не ставятся. Интерес к пространству пока является модным, но не глубоким. Здесь-то мы и считаем необходимым сказать свое. Метафора здания -- одна из самых старых в науке, и само понятие фундаментального знания тоже является метафорическим: предполагается, что здание науки должно стоять на фундаменте самых крепких знаний, невидимых тому, кто любуется строением извне или даже просто-напросто перестраивает его верхние этажи. Как всякая метафора, эта тоже может завести слишком далеко. Мы не рискнем утверждать в соответствии с ней, что никакое строение знания вообще невозможно, если оно без основы или если основания его сомнительны. Устройство знания и познания в общем все-таки другое, чем устройство дворцов, и мы не станем подменять архитектонику архитектурой. Дело в другом: исследование фундаментальных вопросов -- это реализация особого рода интереса, теоретической склонности, которая не заменяет собой науку как таковую. Но там, где подобного стремления нет, наука принимает совершенно определенный вид: она становится предприятием по производству полезного знания в обществе, не заинтересованном в собственной идентичности.

Глава вторая. Теоретическая логика социологии пространства

§ 1. К проблеме теоретической логики

Теоретической логике в современной социологии чаще всего говорят в связи с книгой Джеффри Алексан дера [Alexander 1982-84]. Правда, исторически само понятие намного старше. Оно относится прежде всего к математической логике. Именно так трактовал его, в частности, с конца 20-х гг. Давид Гильберт См. в русском переводе: [Гильберт, Аккерман 1947].. У Александера речь идет совсем о другом. Его интересует исследование самых общих и глубоких предпосылок научного знания. «Наука, -- пишет Александер, -- столь же уверенно идет путем генерализации или „теоретической логики", как и путем эмпирической логики эксперимента... Общие предпосылки, таким образом, должны быть подлинно „решающими"; они должны оказать значительное воздействие на каждом более конкретном уровне социологического анализа» [Alexander 1982: 33, 37]. Александер представляет себе науку как «многослойный континуум», простирающийся от общих метафизических предпосылок через более специфические идеологические конструкции, затем -- более эмпирические предположения и «методологические принципы» до «соотнесенных с эмпирией» высказываний и фактов. Теоретическая логика имеет дело с выяснением значения каждого из этих Уровней и их взаимосвязи.

Александер не только радикально перетолковывает понятие теоретической логики, но и чрезмерно много внимания уделяет исследованию общих предпосылок ^как способу продуктивного теоретизирования. В одной из ранних философских рецензий на его книгу в журнале «Этика» говорилось, что сугубо теоретическое знание, сколь бы оправданным ни было обращение к нему, в противоположность знанию сугубо эмпирическому, не является преимущественным объектом его интереса. Алек- сандера, по мнению рецензента, заботит не столько «сама теория», сколько анализ самых глубинных предпосылок нашего теоретического мышления. Между тем вся история науки заставляет усомниться в том, что ее продвижение невозможно без решения таких теоретических вопросов. А работа Александера едва ли принадлежит к числу тех, в которых наиболее общие предпосылки рассматриваются «в самой точной, т. е. математической, форме» [Soltan 1985: 952]. Это суждение напоминает нам о первом, математическом смысле «теоретической логики», но, кажется, среди большинства читателей-социологов никого особенно не обеспокоило столь существенное изменение референта некогда привычного термина. Вопрос состоит все-таки в другом: на сколько следует сосредоточивать внимание на общих предпосылках и что их изучение может дать науке?

Джонатан Тернер усматривает в таком подходе не более чем «интересную философию». Он считает, что теорию нельзя подменять метатеорией (см.: [Turner 1988: 162], [Тернер 1999: 112]) и опасается, что тем самым социология втягивается в круг неразрешимых философских проблем, вместо того чтобы заниматься собственно теорией. Бернхард Гизен критикует у Александера саму идею континуума: с одной стороны, говорит он, таким образом утрачивается понимание «реляционной» природы категорий -- они связаны в рамках теории между собой, а не с эмпирией; с другой стороны, особая форма опосредования категориального и эмпирического, практика, тоже ускользает от внимания исследователя (см.: [Giesen 1991: 12-13, Fn. 5]). Критикует Александера в части обращения к предпосылкам и Рэндал Коллинз, по мнению которого Александера вообще не интересует объяснительный результат, его заботят только предпосылки как таковые: «...Мне кажется, что Александер в этой книге занят вовсе не тем, чтобы продемонстрировать нам теоретическую логику в социологии, но тем, чтобы социологию трансцендировать. Его теоретическая логика никогда ничего не объясняет», тогда как именно объяснение и является основной задачей социологии [Collins 1984: 256].

Мы видим, что дискуссия касается не вопросов логики как таковой -- она вращается вокруг статуса общей теории. Можно поставить под сомнение релевантность термина, можно говорить о том, что собственно теоретическая работа не тождественна логическим изысканиям. Но очевидно: Александер в свое время перевел разговор в очень важную плоскость -- что значит заниматься теоретической работой? насколько глубоко мы должны исследовать предпосылки? что считать удовлетворительным теоретическим знанием и какая теория обеспечит приращение такого знания? Полноценный ответ на эти вопросы предполагал бы исследование совершенно иного жанра, нежели наше. Но и оставить их совсем без внимания мы тоже не можем. Философские исследования научного знания представляют собой вполне автономную его отрасль, и мы лишь отчасти коснемся ее. Но проблемы, нами затрагиваемые, суть также подлинные проблемы социологии. Нельзя все время оставаться в сфере исследования фундаментальных предпосылок, тем более нельзя отождествлять теоретическое знание с наиболее продуктивным видом познания, а исследование предпосылок -- с наиболее продуктивным видом теоретического знания. Дело в другом: мы не можем избежать далеко идущего сосредоточения усилий на исследовании предпосылок как раз в силу потребностей более обширного и многостороннего, нежели только изучение предпосылок, теоретического познания. Именно в этом смысле мы ориентируемся на пример Александера.

§ 2. Первые шаги теоретического рассуждения

Согласимся с тем, что, двигаясь от понятия к понятию, от одного теоретического высказывания к другому (а не от теоретического высказывания к высказыванию о факте и обратно), наука идет путем «теоретической логики». Но это, конечно, не обязательно «путь генерализации». Помимо фундаментальных предпосылок, есть еще очень много подлежащих сугубо теоретическому анализу вопросов. Важно то, что соединение высказываний не произвольно, даже если теоретическое рассуждение не является строго дедуктивно-аналитическим. Как бы ни называть тот набор предполагаемых и лишь частично формулируемых правил и принципов, по которым строится признаваемое значимым объяснение, произволу теоретика в рамках самой теории ставятся ограничения. Слишком просто было бы сводить эту проблему к «генерализации» более частного и «спецификации» более общего. Будучи по своему характеру предварительным, исследование теоретической логики не может быть отождествляемо и с построением теоретической системы, где понятия в конечном счете должны были бы обосновывать друг друга. Наконец, здесь нет и соотнесения теории с некоторой дотеоретической реальностью. Мы не говорим о верификации, фальсификации или некоторой не вполне отчетливой «чувствительности» к определенным событиям и процессам, которую имеют в виду некоторые социологи, обосновывая необходимость сенсибилизирующего теоретического инструментария Так, Г. Блумер утверждал, что необходимы «сенсибилизирую-щие понятия» (см.: [Blumer 1986: 149 f]), а Дж. Тернер обосновы-вает идею теории как «сенсибилизирующей схемы» (см.: [Turner 1987: 162 f, 165 ff, 168 ff], [Тернер 1999: 112-113, 117-118, 121- 123]).. Все это может оказаться актуальным применительно к «уже готовой» или «достраиваемой» теории, но не тогда, когда следует определить характер предполагаемого теоретизирования и его состоятельность в постижении реальности. А в процессе построения теории приходится постоянно решать, стоит ли на каждом следующем этапе рассуждения полагаться на сугубо теоретические средства или можно (или следует) апеллировать к «действительности как таковой». Разумеется, теоретические высказывания (по идее) должны в конечном счете свидетельствовать о том, «как это есть в действительности», однако сама категория «действительность» -- одна из составляющих теории. Теоретические конструкции являются результатом сравнительно продолжительной (и принципиально незавершенной) процедуры, позволяющей судить об адекватности высказываний теории. Но ведь и высказывание о фактах (например, о классе возможных фактов) принадлежит теории и связано с другими высказываниями, тоже принадлежащими теории и шире -- области возможных в данной теории высказываний. Таким образом, высказывание о факте отсылает не к факту, не зависящему от теории, но к факту, относящемуся к классу возможных фактов, как он определен в теории, а значит -- к другому или другим высказываниям теории. Однако поскольку конструируется понятие фактадения теоретически значимыми -- это другой вопрос. Это простое обстоятельство, к сожалению, приходится акцентировать, по-скольку релятивизм в исторической и культурной интерпретации фактов может доходить до абсурда. См. также следующее приме-чание., в теории предполагается возможность соотнесения ее высказываний с фактами, не зависимыми от понятий и высказываний, т. е. от теории как теории «Ученые склонны верить в реальность своих теорий, тогда как социальные конструктивисты склонны в этом сомневаться, думая, что научные теории -- это только искусственные (man-made) спо-собы организации нашего опыта, подобно подведению под катего-рии обычных вещей, вроде деревьев [Weinberg 2000]. Точка зре-ния знаменитого физика, высказанная в рецензии на [Hacking 1999], тем более показательна, что он не берется оспаривать значе-ние конструктивизма в социальных науках.. Если воспользоваться терминами (и присоединиться к ходу мысли) Лумана, то можно сказать, что «самореференция» (сопряжение высказываний с высказываниями одной и той же теории) привела бы к тавтологии, не будь «инорефе- ренции» (отнесения высказываний к якобы не зависимым от них фактам). Соответственно тот, кто «делает теорию», менее всего склонен рассматривать факты только как свои же (точнее, ее, теории) собственные конструкты.

В чем же состоит наша проблема? Прежде чем двинуться дальше, сформулируем ее еще раз. Мы предположили, что необходимо сделать выводы из серьезного отношения к теории как теории. Серьезное отношение означает, с одной стороны, что мы склонны усматривать в теории систему логически взаимосвязанных идей, а с другой -- что эту систему идей мы считаем своей основной оптикой при освоении некоторого сегмента своего опыта. Рассуждая таким образом, мы, конечно, предельно идеализируем образ теории. Теоретическое знание не образует автономного царства ни в науке, ни -- шире -- в обществе. Дело не в том, чтобы отдать должное экстернализму Даже в смягченных версиях. Ср. напр.: «Итак, в принципе, мы исходим из того, что все социальные интеракции ученых оказыва-ют обратное действие на способ научного обращения с вещью. Классический экстернализм, споривший о значимости этого принципа, сам себе затруднил решающий доступ [к проблеме], потому что пытался обнаружить это влияние в готовых теориях, а не в дей-ствиях ученых. ... Если взять науку как систему для производства знания (а не как комплекс готовых теорий), то через действия уче-ных можно наблюдать внешнее влияние или влияние среды, оно едва ли может быть оспорено, оно даже тривиально» [Krohn und Kuppers 1989: 68]. и, отказавшись от идеального образа теории и теоретика, вернуть науке «живого исследователя». «Живой исследователь» (не говоря уже об исследователе, занимающем определенное социальное положение, воплощающем определенную позицию своего класса, цеха или даже научной школы), поскольку за этим термином может стоять теоретическое содержание, есть лишь один из способов идеализации в изучении науки, продуктивность которого зависит от практических целей идеализации. Иначе говоря, «живой исследователь» и «подлинная жизнь науки» не должны иметь преференций перед «фикциями чистой теории», поскольку сами они, в свою очередь, являются только теоретическими фикциями Различение собственно научной и ненаучной мотивации уче-ных тоже является идеализацией. Вместе с тем оно вполне эври- стично при обращении к конкретным эпизодам научной жизни. Кроме того, оно позволяет рассматривать по отдельности то, что переплетено в реальности. Социолог устанавливает, что производ-ство знания испытывает значительное влияние социальной орга-низации исследовательского коллектива, борьбы за власть и пре-стиж в научном сообществе, личной приязни и неприязни ученых, финансовых соображений, неформальных правил общения, государственного вмешательства и проч. Социолог также знает, что производство знания -- это контекстуально обусловленное дейст-вие, практика теории. Но отсюда еще не следует, что собственная логика теории, относительно которой ведется коммуникация, не-пременно должна быть, во-первых, менее важна, а во-вторых, за-ведомо бессильна воздействовать на эти социальные факты.

«Каждая достаточно содержательная теория проходит в своем Развитии классическую стадию, когда она замечает только те фак-ты, которые ей в точности соответствуют, и затем стадию осложне-ний, когда на первый план выходят исключения» [Флек 1999: 55].. Можно сделать выбор в пользу одной из таких фикций, но этот выбор должен быть в свою очередь теоретически обоснован. «Непосредственное обращение к практике» само по себе ничего не дает.

§ 3. Идея теоретического осмысления

Если мы примем в качестве аксиомы положение о том, что никакая социальная теория не обладает в наши дни исчерпывающей полнотой и не может полностью определять всю оптику наших созерцаний, мы должны будем согласиться и с тем, что нетеоретический опыт постоянно присутствует в нашем знании о мире. Он может по времени предшествовать или сопутствовать теории. Предшествующий мы будем называть дотеоретическим. Социальный ученый имеет некоторый дотеоретический социальный опыт. В чистом виде идея такого опыта, конечно, тоже совершенно фиктивна, как и все остальные наши идеализации. Мы живем в мире, где социальные теории постоянно просачиваются, как говорил X. Шельски, на уровень повседневного знания, а повседневное знание порой до неразличимости слито с основным содержанием социальных теорий. Дело именно в том, что тотальной, всеобъясняющей теории у нас нет, как нет и последовательной, удовлетворительной картины мира, в которую разные теории входили бы, не противореча друг другу и не оставляя прорех. Несовпадение области собственного опыта и существующих теоретических описаний и объяснений выступает мотивом теоретических усилий, которые могут быть направлены либо на усовершенствование существующих теорий, либо на создание новой. Идеальным образом и упрощенно это понимается как несовпадение опыта или фактов и теории -- не той, которую исследователь создает, но той (тех), которую (которые) он застает.

До его теории есть иные теории, которые его не удовлетворяют, потому что его повседневный опыт не проясняется существующими объяснениями. Это и выступает мотивом для создания собственной теории.

Другие мотивы достаточно хорошо известны: внутренние сложности господствующих теорий, появление новых, не совпадающих с теоретическими предсказаниями фактов в области теоретически значимого и теоретически контролируемого опыта (в том числе эксперимента)^{7 и} прочее в том же роде. Однако в случае социальных наук они релятивируются отсутствием внятного консенсуса относительно того, что считать собственно научным знанием. Эти хорошо известные методологам мотивы часто не имеют достаточной силы, в своей дифференцированной определенности они уступают общей, недифференцированной потребности в теоретическом осмыслении.

Теоретическое осмысление означает, что для описания и объяснения событий опыта, фиксируемого (возможно, слишком поспешно) самим исследователем как дотеорети- ческий, пытаются найти или дедуцировать, или сконструировать адекватные понятия и высказывания, имеющие для данного научного сообщества силу теоретических. Во всякой системе научных коммуникаций, релевантной для теоретика, существует свой -- предельно высокий в рамках поставленных задач -- уровень абстракции, свое -- более или менее самоочевидное -- представление о дотеоретиче- ском опыте. Безотносительно к этой системе невозможно приписать концепцию к философии, социологии или другой дисциплине, невозможно отличить теоретическое осмысление действительности от того, что немцы называют Begriffsspielerei -- игрой в понятия.

Идеальная картина теоретического осмысления может быть изображена так. Применительно к некоторому факту или классу фактов мы формулируем теоретическое высказывание. Теоретическим оно является лишь постольку, поскольку понятия, в него входящие, получают в некоторой теории определение, а высказывание в целом -- обоснование (при всей размытости того, что может считаться определением и что -- обоснованием). В идеальном первом высказывании не может быть ни того, ни другого: идентификация фактов как фактов и высказываний как высказываний теории есть дело еледующего шага. Теперь примем во внимание, что исследователь застает не одну готовую теорию, а несколько. Именно потому у него заранее нет однозначного критерия для идентификации некоего события или группы событий как факта, основание ее изначально неясно, и прояснение такого основания может быть идентификацией высказывания как высказывания некоторой теории, то есть результатом выбора одной из нескольких альтернатив. Предположим, этот выбор успешен -- в том смысле, что исследователь не начинает сразу же строить собственную теорию, но ограничивается языком одной из готовых, которую застает в наличии. Иначе говоря, первое высказывание, как выясняется, либо целиком принадлежит такой готовой теории, либо составлено из понятий, в ней сформулированных Высказывание сначала формулируется на языке теории и лишь затем идентифицируется как таковое, поскольку языки тео-рий переходят границы науки и входят в дотеоретический ресурс осмысления. Дотеоретическим он остается, пока понятия и выска-зывания не идентифицируются как таковые, то есть «бессозна-тельное» теоретизирование не становится осознанным.. Если оно взято целиком, значит ее ресурсы достаточны для осмысления опыта, и нет мотива для дальнейшей работы над теорией. Однако в любом случае первое высказывание -- мотивированное первой потребностью осмысления, необходимо соотносить со следующим высказыванием, будь то высказывание данной или другой готовой теории; исследователь может сформулировать собственное высказывание из понятий той или иной (иных) теорий, из собственных понятий по некоторым принятым правилам, следование которым позволяет и далее строить признаваемое значимым рассуждение.

Этот выбор среди возможных альтернатив, равно как и выбор первого высказывания, происходит в силу решения теоретика. Он стремится выстроить рассуждения таким образом, чтобы шаг за шагом снимать момент своего произвола, обосновать решение задним числом теми суждениями, которые были сделаны в результате решения. В ретроспективе, с точки зрения его собственной готовой теории, может оказаться, что альтернатив не существовало, обоснованным суждением было то, в пользу которого он принял решение. В идеальном случае он почти сразу же выходит за пределы готовых теорий и выстраивает совершенно оригинальное рассуждение. Однако логически (и фактически) не исключается, что он может то и дело вновь черпать готовые суждения из области одной или нескольких теорий и все-таки в конечном счете связать их воедино множеством собственных высказываний, мотивированных как его изначальной потребностью в теоретическом осмыслении, так и производными потребностями, связанными с выстраиванием последовательной, когерентной теории (если такая потребность есть и признается значимой для него научной средой в качестве подлинно научной). Стоит уточнить, что в таком контексте теоретик, подобно теории и научному факту, есть результат идеализации, а не вот этот человек из плоти и крови, с его биографией, языком, кругом общения и прочими вненаучными характеристиками. Теоретик -- это коррелят теории, источник ее движения, точка вменения принимаемого решения. Не будь теоретика, пришлось бы говорить о саморазвитии теории, что тоже, безусловно, могло бы рассматриваться как результат идеализации, только менее плодотворной, редуцирующей принципиально неустранимый момент выбора и предполагающей в конечном счете малоубедительную идею абсолютного знания.

Теории, среди высказываний которых ориентируется и по отношению к которым принимает решение теоретик, могут рассматриваться либо как набор конкурирующих описаний, либо как ресурсы, использование которых позволяет лучше выстроить собственную теорию. Точнее говоря, именно конкуренция описаний является одним из мотивов для построения новой теории, а это свою очередь не исключает отношения к конкурирующим теориям как к ресурсам. До тех пор, пока его собственная теория не завершена, теоретик сравнительно свободен в выборе шагов рассуждения и, значит, в отношении к другим теориям. Разумеется, полноценная теория нуждается в высокой когерентности высказываний, и чем дальше она выстроена, тем меньше степени свободы, допустимый уровень произвола, тем менее возможны теоретические авантюры. Однако она с самого начала может выстраиваться таким образом, чтобы и впоследствии обеспечить свободу маневра. И эта свобода тем больше, чем яснее предварительная ориентация позволяет обнаружить, что понятия, которыми оперирует исследователь, контингентные как сказал бы Луман, ^ _е. они могли бы быть и другими (пока не соотнесены друг с другом, не замкнуты в самореферентную систему теории).

Первое решение=выбор возникает (с точки зрения исторического становления теории) в общем «из ничего»¹⁰, но этого нельзя сказать о последующих решениях. Каждый дальнейший шаг сужает поле возможностей выбора, пока, наконец, соотнесение между собой понятий и высказываний новой теории не станет главным мотивом исследователя. Однако, хотя решения и сужают область возможностей последующего выбора, они их исчерпывают не сразу, точнее, поскольку идеал вполне когерентной теории практически недостижим -- не исчерпывают никогда. На каждом следующем этапе рассуждений открываются новые области альтернатив, а привлечение новых и новых ресурсов только их увеличивает. Возможно двоякое отношение к альтернативам: их последовательное исключение в стремлении выстроить безальтернативную дедукцию и последовательное оперирование с ними. Последнее представляет для нас особый интерес -- ведь это значит, что наборы понятий и высказываний, привлекаемых для теоретического осмысления, могут сочетаться не только в виде единой последовательности, но и по принципу «либо/либо». Иными словами, не только последовательная дедукция, но и дизъюнктивное сочленение понятий и высказываний (т. е. различение их как альтернатив Об этом говорит Кант в «Критике чистого разума»: дизъюнктивное суждение «содержит отношение друг к другу двух или нескольких положений, но [отношение] не следования, а логической противоположности, поскольку сфера одного [положения] исклю-чает сферу другого,-- но одновременно и общности, поскольку вместе они заполняют сферу подлинного знания...» [А 73]. Мы встречаем явственный отголосок этой идеи у Риккерта с его «гете- рол огией », о которой недавно напомнил социологам Г. Вагнер (см.: [Вагнер 1999]). Возможное в этом контексте обсуждение идеи дизъюнктивного силлогизма у Ж. Делеза и М. Фуко мы выносим за скобки, оставляя резерв для последующих обсуждений. Нам достаточно пока чисто технического использования операции по дизъюнктивному сочленению суждений. См., впрочем (особенно в связи с Кантом), например, [Делез 1998: 385-88].) образуют своеобразный теоретический текст. Сознательно и последовательно выстроить этот текст -- значит обнаружить нежелание стать исключительно на позиции одного из господствующих описаний и противопоставить им собственную концепцию как полноценную альтернативу. Достоинства такого текста, разумеется должны оказаться ниже, чем достоинства текста, принадлежащего вполне сформировавшейся теории. Последний, по идее, образуется путем исключения всех дизъюнкций. Напротив, принципиально предварительный характер «дизъюнктивного» текста позволяет предполагать последующее отрицание дизъюнкций (во всяком случае, их последовательное сокращение) за счет более традиционно понимаемой определенности; именно при формировании набора альтернатив, при поиске приемлемых способов сочленения высказываний логический каркас теории, т.е. собственно теоретическая логика, выступает на передний план на фоне сравнительно бедного содержания. В этой ситуации баланс может сместиться: интерес к логике теории возобладает над интересом к теоретическому осмыслению действительности. Зафиксируем главное. Сводя вместе и разводя как альтернативы прежде существовавшие и новые описания, теоретик, ориентированный на проблемы теоретической логики, концентрирует больше ресурсов, чем может быть использовано в последовательной теории. Он более полно исследует логические возможности совмещения способов рассуждения -- не только область возмож- ного единства, но и область возможного взаимного исключения. Однако даже и в этом случае мы имеем дело с осмыслением некоторого дотеоретического опыта.

Иметь дотеоретический опыт -- значит для социолога прежде всего иметь интуицию социального. Еще не будучи определенной в понятиях1 р Опять подчеркнем: это «еще», всякое «прежде» и «после» имеют здесь не исторический, но логический характер., социальность уже созерцается наблюдателем. Она интуитивно прозревается им, как и всяким участником социального взаимодействия, осмысляется в понятиях, а они сопрягаются с созерцанием (говоря традиционным философским языком), будучи удалены от него в большей или меньшей степени. Поскольку теоретические понятия просачиваются в обыденный опыт, а интуитивно прозреваемое то и дело обретает вид понятия, будучи в лучшем случае метафорой, различие между созерцаниями и понятиями не имеет здесь философской строгости -- оно имеет релятивный, соотносительный с концепцией и «стилем мышления» характер. Даже разграничивая себя и внетеоретическое, теория остается в пределах того, что, присоединяясь к М. Фуко, можно было бы назвать историческим априори:

Это априори в определенную эпоху вычленяет в сфере опыта пространство возможного знания, определяет способ бытия тех объектов, которые в этом пространстве появляются, вооружает повседневное наблюдение теоретическими возможностями, определяет условия построения рассуждения о вещах, признаваемого истинным [Фуко 1994: 188].

Но если это априори Ср. уже у Вебера знаменитое понятие «картины мира», теоре-тически, впрочем, мало проясненное. См.: [Weber 1988: 252]. так или иначе ограничивает для нас область возможного знания, то тем самым оно также сопрягает (широко понимаемую) науку и (широко понимаемую) культуру. Тогда и исследование в области теоретической логики не выходит за пределы «исторического априори», но может -- в лучшем случае -- сделать его явным. Велик был бы соблазн рассматривать эту возможность как шанс трансцендироватъ историко-культурные ограничения и выйти, таким образом, в область некоторого более достоверного знания, не релятивируемого историко-культурными ситуациями. Однако можно предположить, что поскольку такое трансцендирование будет признано значимым культурным феноменом (например, «объективным научным знанием»), оно окажется только симптомом перемен в самом «историческом априори». В таком случае, возвращаясь к изначальному смыслу кантовской идеи априорных форм чувственности, можно сказать, что речь идет не столько об ограничениях, сколько о вариабельных условиях возможности познания, признаваемого в обществе состоятельным. Подлинной проблемой в наши дни является, как известно, не это, но единовременность конкурирующих притязаний на истинность, многообразие «априори». Скромно воздерживаясь от окончательно вердикта, а значит и от критериев роста знания, исследователь теоретической логики может сосредоточиться на изучении граничных условий определения в теории характера «действительности», принципов «исторического априори», лежащего в ее основе, и способов взаимосвязи базисных высказываний. Эти задачи не тождественны процедуре определения истинной или наиболее приближенной к истине теории среди множества равно логически непротиворечивых систем, как это предполагается, например, в классическом фальсификационизме. Проблема состоит -- подчеркнем это вновь -- не в наилучшей способности объяснения и предсказания, определяемой для некоторой общей для ряда теорий области фактов, но в том, что считать значимым фактом и что (в особенности, как это характерно для социальных наук, в отсутствие предсказаний) -- значимым объяснением.

Итог этому не столь пространному введению в проблематику теоретической логики можно подвести, сформулировав его в предельно полемической форме.

Предпосылки, с которых мы начинаем, произвольны, это -- догмы, вымышленные предпосылки, от которых отвлечься, только в действительности, т. е. отказавшись от мышления и начав действовать. Даже будучи поставлены в самое начало теоретического рассуждения, они все равно могут быть только результатом некоторой предварительной, не нами совершенной идеализации. Их невозможно установить эмпирическим путем4 Ср.: «Предпосылки, с которых мы начинаем, - не произволь-ны, они - не догмы; это действительные предпосылки, от которых Можно от которых можно отвлечься только в воображении. Это - Действительные индивиды, их деятельность и материальные усло-вия их жизни, как те, которые они находят уже готовыми, так и те, Которые созданы их собственной деятельностью. Таким образом, предпосылки эти можно установить чисто эмпирическим путем» Энгельс 1955: 18].- Это теоретические предпосылки, признаваемые таковыми, поскольку они вписаны в контекст существующих теорий, т. е. могут переводиться на разные теоретические языки и быть подвергнуты теоретическому исследованию. Это -- относительные предпосылки, реля- тивированные современным состоянием знания и взаимным соотнесением теорий, парадигмальными ресурсами и ограничениями, «историческим(и) априори» культуры и многим другим. Но они являются не только предпосылками знания «о том, как это есть в действительности», а и элементами процедуры предварительной ориентации, позволяющей «идти путем теоретической логики». Исследование в области теоретической логики не бессодержательно, поскольку включает высказывания, относящиеся к действительности, т. е. выступает в качестве ее теоретического осмысления; оно принципиально открыто и не завершено; оно тематизирует не только положения науки, но и более широкую смысловую область культуры. Именно так мы и намерены рассмотреть предпосылки нашего исследования по социологии пространства -- как изначально слабо обоснованного, ориентирующегося среди существующих теорий, открытого, предварительного, дизъюнктивного и притом говорящего нечто и о самой действительности рассуждения.

Правила сопряжения понятий и высказываний суть ограничения. Ограничения появляются в силу различений. Первые высказывания суть высказывания об изначальных интуициях. Высказывания «о фактах» возможны в силу первоначальных интуиций. Факты -- это то, что мы не можем дедуцировать из очевидностей внутреннего усмотрения. Факты «непреложны». Они вне нас. Размышляя над этой их характеристикой, мы отличаем, следовательно, «внутреннее» от «внешнего». Можно рассудить так, что факты -- не считая «фактов» нашего внутреннего опыта -- суть «в пространстве». Но тогда оказывается, что пространство, форма внешнего созерцания, как называл его Кант, не столько «объемлет», сколько исключает созерцающего субъекта. Тем самым, говорит Йозеф Зимон, уже в самой аргументации Канта исчезает тот самый характер пространства как формы внешнего созерцания:

«Вне» получает значение «исключительного», строгой трансценденции, тогда как чувственно созерцающий субъект все-таки есть в пространстве вместе с предметами созерцания [Simon 1969: VII].

Проблема состоит в том, продолжает Зимон, что Кант ввел понятие внешней формы созерцания именно для того, чтобы обосновать «трансцендентную», т. е. «фактическую», не исчерпывающуюся внутренней непротиворечивостью истинность формальной системы взаимосвязанных понятий. Но при этом оказалось, что «понятие истины должно определяться через понятие факта, а в то же время факт определяется в свою очередь как именно то, что высказывается в истинном предложении» [Simon 1969: VII]. Зимон, к концепции которого мы еще обратимся в четвертой главе, находит выход из этой проблематичной ситуации в том, что пространство -- не только среда, где субъекту «чувственно являются» предметы его высказываний, но и principium individuationis самого субъекта, который не одинок, но сосуществует в пространстве с другими, иначе ведущими себя субъектами, и лишь потому способен на истинные высказывания. Вот почему от вопроса, поставленного в духе методологии науки, говорит ой, необходимо перейти к его философской постановке.

Но если подходить к делу таким образом, тогда, во-пер- вых, сама проблематика теоретической логики, как она была рассмотрена выше, требует от нас перехода к теме пространства. Исследователь, тот, кто произносит «суждение о факте», кто стремится к теоретическому осмыслению, это один из тех, кто, находясь в пространстве, тем самым отличен от другого. Суждение произносится тем, кто есть одно из тел-в-пространстве. Мы судим о вещах-в-пространстве, будучи вещами-в-пространстве тт

Логика Зимона здесь несколько иная. Суждение предполага- ^ет речевое общение, а речевого общения не было бы без многораз- личия говорящих, а это последнее как раз и возможно благодаря пространству. Но если продолжить это рассуждение, то окажется, ^что говорящий не может не быть телом-в-пространстве.

^{4 А}- Ф. Филиппов, пространство есть условие существования множества объектов и множества субъектов. Вот почему первое усилие теоретического осмысления должно привести к дистанцированию от фактов и познанию условий их возможности.

Если мы поставим вопрос так, как принято его ставить в основном русле социологического теоретизирования -- о возможности общества или социального порядка -- то далее должен следовать вопрос о том, где находится то социальное, о возможности которого мы вопрошаем. В то же время и вопрошающий находится в пространстве, и, таким образом, решение относительно теоретического осмысления дотеоретического опыта, поскольку оно принимается в отношении первых интуиций, есть решение об осмыслении пространственного местоположения.

Переформулируем теперь наши интуиции на языке более когерентных высказываний.

Мы принимаем как не требующее доказательств, что пространство всегда доступно созерцанию и воображению и в этом смысле вначале не нуждается в определениях. Таким образом, мы различаем чисто логические (логико-математические ит. п.) определения пространства и то, что в принципе доступно наглядному представлению В математике и физике необходимый логический вывод, сколь бы ни казался он сначала недоступным наглядному представлению, в конце концов обеспечивается соответствующими образами созерцания; подобно этому и в обыденной жизни мнимая самоочевидность созерцания есть дело привычки, в том числе при-вычки к жестким логическим выводам, -- говорит, приводя свои аргументы против Канта, Рейхенбах (см.: [Рейхенбах 1985: 56- 78]). Элизабет Штрёкер аргументирует свою позицию по-другому: «Разумеется, математическое пространство ... фундируется про-странством созерцания. ... Но ... точно так же следует принять во внимание, что пространство созерцания, такое, какое нам только и доступно, уже несет определения математического пространства, потому что оно есть именно пространство созерцания не только чувственно созерцающего существа, а потому исследование этого пространства отнюдь не может быть свободно от понятий, которые по своему смыслу относятся к „позднейшей" связи...» [Stroker 1965: 11]. С точки зрения социологии мы можем иначе описать то же самое обстоятельство. Социолог имеет дело с фактическим состоянием обыденных привычек созерцания, сравнительно далеко отстоящих от науки. Но и независимыми от нее они не являются. В какой мере новейшие представления о пространстве просочи-лись в обыденное восприятие и усвоены им -- дело опять-таки спе-циального исследования. Мы пока лишь обращаем внимание на то, что социологу приходится иметь дело с фактическими представлениями о пространстве множества людей, и эти представления дале-ко не совпадают с научными концепциями.. Мы различаем -- далее -- значение пространства в зависимости от перспективы наблюдателя; перспективу наблюдения с точки зрения социолога, не участвующего в наблюдаемых коммуникациях (это теоретическая фикция, но как таковая она значима для наблюдения), и перспективы наблюдения самих участников коммуникации; различаем понятие пространства в собственном смысле (пространство тел, имеющих форму и дистанцированных друг от друга, пространство мест, где тела могут быть размещены), в обобщенном смысле (как порядок сосуществования произвольно избираемого многоразли- чия) и понятие пространства в метафорическом смысле (прежде всего социальное пространство как порядок социальных позиций). Сформулируем теперь некоторые из этих различений более подробно.

1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что тела участников социального взаимодействия неким образом размещены относительно друг друга, причем их отстояние друг от друга, движение относительно друг друга, их места и другие пространственные характеристики значимы для взаимодействия.

1.1. Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия, каким видит его сам, но значение, какое придают пространству вообще и пространству взаимодействия, в частности, участники взаимодействия. Он отличает, таким образом, представления о пространстве: свое видение пространства и видение пространства участниками наблюдаемого взаимодействия (социальные представления о пространстве).

1.2. Наблюдатель различает два вида социальных представлений о пространстве: само собой разумеющееся для участников взаимодействия и пространство как смысловую тему, как нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию.

Наблюдатель различает, таким образом: а) свое видение пространства взаимодействия, b) самоочевидное для участников взаимодействия значение пространства, и с) пространство, как оно рефлектируется и обсуждается участниками взаимодействия.

2. От объективного размещения тел и способов его те- матизации наблюдатель отличает множество социальных определений участников взаимодействия и говорит о социальном пространстве как порядке единовременного многообразия, порядке сосуществования вообще. Это общее понятие пространства может быть затем специфицировано применительно к социальным позициям¹¹, и порядок их взаиморасположения и взаимоопределения назван социальным пространством. Таким образом, <*) созерцание пространства тел и мест тел обобщается, Ь) общее понятие порядка размещения специфицируется и с) одной из таких спецификаций выступает социальное пространство, которое, с точки зрения пространства тел ц мест тел, оказывается метафорой, а с точки зрения общего понятия порядка -- равноправной, наряду с пространством тел и мест тел, спецификацией.

3. Наблюдатель может рассматривать пространство а) как нечто обозримое, в том числе место данного тела или тел, и Ъ) как большое пространство, обнимающее непосредственно созерцаемые места. Большое пространство в свою очередь может быть охарактеризовано как совокупность или «вместилище» мест, и с) как необозримое, в принципе непостижимое для созерцания.

Такое различение (пространство как место / пространство как место мест / пространство как понятие или идея) должно быть проведено в рамках каждого из названных выше различений, однако и другие различения могут накладываться друг на друга, образуя более сложные классификации Этой операции можно найти некоторое соответствие, по мень-шей мере в двух образцовых примерах из истории социологии. .

§5. Проблематизация и альтернативы

Трехчленные схемы в рассуждениях о пространстве (как и вообще в социальных рассуждениях), в общем не новость (хотя, кажется, только у нас внутри такой схемы имеются свои трехчленные подразделенияСтрого говоря, тройное членение есть только в пунктах пер-вом и третьем, пункт второй описывает не столько сами членения, сколько гипотетическую последовательность операций, где мы вы-делили три ступени. Соответственно и взаимоналожение в строгом ^смысле возможно, как мы увидим, только применительно к первой ^и третьей трихотомиям.

Три термина, подчеркивает Лефевр -- не то же, что два. Два сводятся к оппозиции, к контрасту, к противоречию. «Философия с трудом ушла от отношений двух терминов: субъекта и объекта, «res cogitans» и «res extensa» Декарта, Я и Не-Я кантианцев, пост-антианцев и неокантианцев» [Lefebvre 1974/86: 49].). Так, Рудольф Карнап различал пространство формальное, пространство созерцания и физическое пространство:

Если под некоторым общим строением порядка [Ord- nungsgeftige] мы понимаем такое, которое является строением порядка отношений не между определенными предметами чувственной или нечувственной области, но между совершенно неопределенными членами отношений, о которых только известно, что, исходя из связи некоторого рода, можно заключать о связи некоторого другого рода в той же самой области, то формальное пространство есть общее строение порядка особого рода. То есть речь здесь идет не об образах, которые обычно называются пространственными, треугольниках, кругах и тому подобном, но о лишенных значения частях отношений, место которых могли бы заступить самые разные вещи (числа, цвета, степени родства, круги, суждения, люди), поскольку между ними существуют отношения, которые удовлетворяют определенным формальным условиям. Под пространством созерцания, напротив, понимается строение отношений между образованиями, «пространственными» в обычном смысле, т. е. линиями, плоскостями и частями пространства (Raumstticke), определенную особенность которых мы постигаем при чувственном восприятии или даже простом представлении. Но при этом речь еще идет не о пространственных фактах, наличествующих в действительности опыта, а только о «сущности» самих этих образований, которую можно распознать в каких-то представителях [своего] рода.

В свою очередь, эти факты, т. е., например, то содержание опыта, что этот край этого тела находится к тому краю другого тела в этом определенном пространственном отношении, образуют строение физического пространства. Предпосылкой его познания является познание пространства созерцания, а оно в свою очередь находит в формальном пространстве чистую форму своего строения как образец (vorgebildet), и потому [формальное пространство] является мыслительной предпосылкой [пространства созерцания] [Сагпар 1922: 5-6].

Другую схему (тоже трехчленную) предложил Анрц Лефевр. Она включает:

a) Пространственную практику, которая охватывает производство и воспроизводство, определенные места и свойственные каждой социальной формации пространственные ансамбли [ensembles] и обеспечивает непрерывность в относительной связности компетентности и исполнения Лефевр использует, впрочем, чисто технически, термины «competence» и «performance», заимствованные из лингвистики Н. Хомского. Перевести точнее последний из них, особенно имея в виду его чисто служебное значение, нам не представлялось ни воз-можным, ни необходимым..

b) Репрезентации пространства, связанные с производственными отношениями, с «порядком», который они навязывают, а тем самым -- с сознанием, знаками, кодами, с «лежащими на поверхности» [«frontales»] отношениями.

c) Репрезентационные пространства, представляющие (в закодированном или в незакодированном виде) сложные символизмы, связанные с тайной, подспудной стороной социальной жизни, но также и с искусством, которое иногда может определяться не как код пространства, но как код репрезентационных пространств [Lefeb- vre 1974/86: 42-43] [Lefebvre 1991: 33].

Таким образом, «пространственным практикам» соответствует у Лефевра область воспринимаемого, «репрезентациям пространства» -- область понимаемого, «репрезентационным пространствам» -- область проживаемого.

Если сопоставить схемы Карнапа и Лефевра, можно увидеть всю глубину стоящей здесь проблемы. Карнап говорит о пространстве «как таковом», о том, что, пытаясь понять размещенные в пространстве вещи по существу, т. е. в данном случае в аспекте их пространственности, мы приходим более абстрактному, очищенному от непосредственной материальности пространству геометрии, оперирующей не данными опыта, но (чистыми) созерцаниями. Однако выясняется, что самым общим, формальным образом пространство есть вообще некий порядок, любой порядок любых отношений. Именно поэтому общая идея упорядочивающего строения вынесена на первое место.

У Лефевра подход принципиально другой:

Нас интересуют следующие поля: во-первых, физическое -- природа, Космос; во-вторых, ментальное, включая логические и формальные абстракции, и наконец, в третьих, социальное. Иными словами, нас интересует логико-эпистемологическое пространство, пространство социальной практики, пространство, занимаемое чувственными феноменами, включая продукты воображения, такие как проект и проекции, символы и утопии [Lefebvre 1991: 1 If].

Казалось бы, социальное пространство есть лишь один из видов пространства, так что речь и здесь могла бы идти о некотором более объемлющем понятии -- о «пространстве как таковом». Однако ход мысли тут другой. В Предисловии к новому изданию «Производства пространства» Лефевр пишет о том, что науки, которые занимаются пространством, поделили его между собой, так что «пространство фрагментировалось соответственно упрощенным методологическим постулатам: географическое, социологическое, историческое и т. д. В лучшем случае пространство считалось пустой средой, содержащим, безразличным к содержимому, но определяемым согласно невыраженным критериям: абсолютное, оптико-геометрическое, евклидово-картезиански-ньютоновское. А если соглашались, что [есть множество] „пространств", то объединяли их в понятии, область значимости которого оставалась плохо определенной» [Lefebvre 1974/86:1-П]. По существу, Лефевр выходит из положения, социально-ис- ^т°рически релятивируя любое пространство, включая и абстрактное, гомогенное, декартовско-ньютоновское пространство философов. Один из первых основных тезисов книги «Производство пространства» таков: «(Социалъноё) пространство есть (социальный) продукт» [Lefebvre 1974/86: 35] [Lefebvre 1991: 26]. Это в высшей степени социологический аргумент, который Брюно Ла- тур, в общем виде, характеризует следующим образом: