Креативность экономического сознания личности

Далее, Вл. Соловьев различает два основных вида органического мышления: сознательное и инстинктивное. Одно свойственно философам, другое - народу. «Органическое мышление вообще в двух своих видах принадлежит, с одной стороны, истинным философам, с другой - народным массам. Что касается стоящих между теми и другими, то им приходится ограничиваться механистическим мышлением, которое разбивает или разлагает (анализирует) непосредственную действительность - и в этом его значение и заслуга, - но не в состоянии дать ей нового, высшего единства и связи - и в этом его ограниченность» [157, c.115].

Редукционизм в экономическом мышлении и сознании проистекает из отсутствия верного истинного первотолчка, основания в самом мышлении, самом сознании. Есть неправильная, неверная иерархия сознания, когда понятия или дух становятся самодовлеющими или самодостаточными, когда односторонняя ориентация на любую из вершин треугольника, обрисованного П.А. Флоренским, дает лишь поверхностную, плоскую картину, иллюзию экономической жизни человека и общества. Есть неправильная, неверная социальная иерархия, когда механистическое мышление и основанное на нем сознание посредников (между философами и массами) замещает органическое мышление и сознание, как это понимал Вл. Соловьев. Но и та, и другая иерархия мышления в его внутренней и внешней сферах проявления, в его структурности и субординативности проистекают от того, что точкой отсчета берется неверное, неистинное «начало». Таким началом, как правило, выступает само явление, сам объект. В экономическом мышлении часто забывается, ради чего оно осуществляется как таковое, но помнится то, о чем оно осуществляется. Например, рассуждения о собственности на средства производства в любой теоретической конструкции экономиста связаны и обусловлены либо с желанием обосновать сложившееся положение дел, либо изменить его в плане расширения или сужения отношений собственности. Или, теоретические конструкции в сфере распределительных отношений призваны, как правило, либо обосновать уже сложившуюся концепцию и систему, либо изменить их в плане реализации интересов конкретного критика, аналитика, реформатора. Но экономическое мышление должно осуществляться не по сугубо прагматическим основаниям, а «от духа и для духа», с тем, чтобы «не отменяя имущество (собственность - Т.О.) победить его, освободить свою душу»[163, с.314].

Экономика «вышла» из лона философии, точно так же, как современная социология - из теоретической экономики. Эта гносеологическая диахрония есть глобальная историческая тенденция к конкретизации знания, в рамках которой новые науки постепенно сужали, а в ряде случаев и утрачивали способность к синтетическому мышлению и синтезированному знанию. Теоретическая экономика только как философия хозяйства, философия экономики обретает синтезирующую уникальную способность к органическому мышлению. И наоборот, как только философ опускался до чисто экономического анализа, ограничивался сугубо экономизированным мышлением, он неизбежно «впадал» в частности, в определенный солипсизм и даже экзистенциализм. Вспомним, например К. Маркса, который, анализируя место и роль человека в общественном производстве, акцентировал свое внимание исключительно на наемном работнике, а последнего свел к рабочей силе как фактору производства, проигнорировав все богатство и многообразие свойств человеческой личности. Анализ в политико-экономических рассуждениях К. Маркса оказался в контексте этой проблемы незавершенным синтезом, а отсюда вместо концепции социального мира, партнерства, гармонии, взаимодействия возобладала классовая неприязнь, идея социалистической революции, призывы до основания разрушить старый мир и на его обломках построить новый, неведомый мир социализма.

Но ведь экономика, собственность, имущество, богатство призваны «служить нашему сердцу и выражать нашу любовь» (И.А. Ильин), а не нашему желудку и ненависти [62] проистекает подлинная, а не фетишизированная зависимость личности и общества от экономики, хозяйства.

Экономическое мышление как способ формирования экономического сознания должно избавиться от ложной посылки - фундаментальной основы редукционизма - объяснять смысл человеческой жизни сугубо экономически в понятиях богатства, имущества, денег, наживы. Эти понятия и выражаемые посредством этих дефиниций элементы объективной экономической реальности носят сугубо служебное и подчиненное значение. Преодоление этого экономизма необходимо внутренне [26, c.7], на уровне личностного мышления и сознания.

Рассуждая о том, что «Созерцание есть духовное смотрение и видение», созерцать «означает вчувствоваться в сущность вещей» [62, c.567], высказываясь за «сердечное созерцание», И.А. Ильин пришел к Богу. Однако сердечное созерцание есть лишь общее и исходное условие формирования антропологической модели экономического сознания, антропогенетического типа экономического мышления, когда все люди - не враги друг другу, и даже не соперники или конкуренты, а соработники, соратники, сотоварищи. Такая антропогенетическая модель экономического мышления способствовала бы замещению конкуренции кооперацией, «хрематистики» творческим трудом, обезличенной и часто обесчеловеченной экономики, с ее хищническим отношением к природе, гуманизированной и социализированной системой здорового хозяйственного развития.

Строительным материалом для создания любой, в том числе и антропогенетической модели экономического мышления, антропогенной системы экономического сознания служат научные категории. Экономическое сознание, будь оно творческим, художественным, философичным, религиозным или секуляризованным, самоосуществляется исключительно в научных понятиях и категориях. При этом понятия не только отражают социально-экономические явления и хозяйственный опыт людей, но и воздействуют на этот опыт через активную человеческую деятельность - практику. При этом понятия связаны с волениями, желаниями, хотениями и иными чувствами человека гораздо в большей степени, чем это можно было бы предположить. Чувственная сторона сознания как раз и вызывает подмену понятий, искажение их первоначального смысла и содержания, жонглирование дефинициями в угоду отдельным лицам. «Формулировка опыта, содержащегося в пределах интеллектуального горизонта эпохи и общества, определяется не столько событиями и желаниями людей, сколько базовыми понятиями» - утверждает С. Лангер, но при этом добавляет: «Такие понятия возникают тогда, когда в них нуждаются» [87, c.11].

Редукционизм сознания и мышления, в том числе и в его экономических аспектах, вызывается как раз таким вольным отношением к научным понятиям. Вспомним К. Маркса, который определял стоимость товара «рабочая сила» суммой жизненных средств, необходимых и достаточных для воспроизводства самого работника (простое воспроизводство) и членов его семьи (расширенное воспроизводство). Почему К. Маркс дает определение стоимости товара «рабочая сила» исходя из целей будущего, а не фактов прошлого? Если работник сработал плохо, разве можно всерьез рассуждать о достаточности суммы жизненных средств, полагающихся ему за брак или нерасторопность? И если гипотетически можно признать правомерным такое определение стоимости рабочей силы, при котором apriori работник имел бы достаточную сумму жизненных средств для расширенного воспроизводства, то каким бы стимулом определялась производительность труда? Имея гарантированную и достаточную сумму благ, работник был бы абсолютно не заинтересован в повышении производительности труда, довольствовался бы достатком как таковым и был бы при этом абсолютно духовным, нравственным существом, которое не гонится за ростом собственного богатства, не стремится к обогащению. Но с экономической точки зрения такой работник - просто несчастье для общественного производства.

Очевидно, что К. Маркс достаточно нечетко определял фундаментальную категорию теоретической экономики - стоимость рабочей силы. В этом плане он методологически ничем не отличался от своих предшественников А.Ж.Р. Тюрго или Д. Рикардо, предтечей сформулированного позднее закона «фонда заработной платы». В зародышевом виде эта мысль уже присутствует в рикардианской концепции естественной цены рабочей силы.

Это дало повод современным критикам марксизма вольно относиться к научным дефинициям. Так, возмущаясь марксовым определением капиталистической прибыли как нетрудового дохода, Г. Тульчинский пишет: «Нетрудовой доход - это все равно что «круглый квадрат» или «железная деревяшка». Не то прилагательное не к тому существительному. Доход не может быть трудовым или нетрудовым» [179, c.447].

Критика Г. Тульчинского, основана всего лишь на своеобразном понимании им самого смысла труда. Смешивая труд и всякую хозяйственную деятельность вообще, автор фактически свел и навар спекулянта, и добычу домушника, и взятку коррумпированного чиновника к трудовому доходу. Абсолютным диссонансом поэтому звучат сентенции автора о том, что «творчество, духовность, интеллектуальный труд не уважаются и не ценятся - как труд и как проявления самостояния и самоопределения» [179, c.449]. Часто философы и экономисты путают не только определения труда и деятельности, но и более частные понятия, касающиеся заработной платы и рабочей силы. Так, в некоторых учебных пособиях заработная плата трактуется как цена труда. Но ведь заработная плата есть цена рабочей силы, товаром-то на рынке выступает все-таки рабочая сила, носитель способности к труду, а не сам труд. Если бы предприниматель приобретал труд, а не рабочую силу, он бы и оплачивал труд, то есть весь созданный работником продукт, а не необходимую его часть. Ведь К. Маркс все-таки доказал это положение, еще никем не опровергнутое. Труд есть процесс из области будущего, и непосредственно купить труд невозможно. Исследователей вводит в заблуждение то, «что заработная плата предстает как цена труда», они просто видимость явления принимают за само явление как таковое. А это - абберация сознания. Мы рассуждаем о повышении или понижении минимального размера заработной платы, хотя даже в официальных документах эта «зарплата» уже значится как «минимальный размер оплаты труда». Заработная плата и оплата труда - абсолютно разные и несопоставимые вещи: оплата труда есть общественная оценка самого труда, а оплата рабочей силы (заработная плата) есть общественная оценка способности к труду. Способность к труду и труд как факт - явления разные.

Чтобы способность к труду реализовалась, а труд как процесс осуществился, необходимо соединить рабочую силу как фактор производства с другими факторами: средствами производства, землей, капиталом, организаторскими способностями предпринимателя и т.д. Теория пофакторного анализа Ж.Б. Сэя, отвергавшаяся когда-то К. Марксом по идеологическим соображениям, сегодня заняла прочное место в арсенале экономического сознания людей благодаря исследованиям А. Маршалла, Й. Шумпетера и других экономистов ХХ в. Но она также сужает горизонт, т.к. все сводит к факторности, к чистому функционалу.

Актуальность проблемы приведения категориального аппарата современного экономического мышления в соответствие с требованиями научности предполагает и унификацию категориального инструментария. Если разные экономисты, философы и социологи будут оперировать одними и теми же понятиями, но при этом вкладывать в них разное, порой взаимоисключающее содержание, то ни о каком продуктивном, органическом экономическом сознании, а тем более экономическом мышлении не может быть и речи. Конечно, без творческого отношения к научным категориям не обойтись. Но научные категории - это прежде всего логические категории, это всеобщие схемы работы чувственного сознания и теоретического мышления. Будучи таковыми, они определяют последовательность и направленность в воссоздании объекта отражения субъектом. При изменении смысла и содержания хотя бы одной отдельной взятой категории меняется вся конструкция экономического мышления, а следовательно, и само экономическое сознание.

Критицизм есть не недоверие, не неверие, не отрицание, а сомнение, смысл которого состоит в том, что наряду с одним мнением возможно допущение и другого мнения. Со-мнение есть сочетание мнений, а следовательно, выработка общего, универсального синтетического мнения, отражающего все многообразие, а не отдельную сторону, объективной реальности. Критическое мышление как мышление экономическое есть именно такой способ (в сфере идеального) сконструировать, спрогнозировать, смоделировать наиболее полноценный образ (реальности). Именно такое мышление и есть, если пользоваться терминологией Н.Ф. Федорова, «философия общего дела». «Творить мы не можем, - считал он, - а воссоздавать сотворенное не нами, но разрушенное нами или разрушившееся по нашему неведению или по нашей вине, - мы должны» [183, c.126]. Со-мнение - предикат со-творения в том смысле, что есть соединение разрозненных мнений отдельных хозяйствующих субъектов в единый тип миропонимания и миротворения

1.3 Новое знание в структуре экономического сознания

Новое знание есть результат (продукт) креативности. Взятая ноуменально, как «вещь в себе», креативность столь же результативна, как и творчество, т.е. креативность актуализировавшаяся, взятая как феномен. В первом случае мы имеем идеальное бытие знания, т.е. знание внепространственное и вневременное (абсолютное), во втором случае мы получаем знание конкретное, предметно-практическое (относительное). Разводя психофизику и метафизику в процессе получения знания, следует определиться с тем, что, собственно говоря, есть новое знание. Как информация, осваиваемая в сознании человеком, знание есть эмпирия, следствие опыта. Неслучайно, еще в начале ХХ в. А.А. Богданов связывал получение (производство) знания с мышлением, а последнее интерпретировал в русле психических и физиологических понятий: интерференция, интроверсия, конъюгация, энергетичность и т. д. Отталкиваясь от идеи энергетичности сознания В. Освальда, А.А. Богданов рассматривал сознание в контексте монистической концепции жизни, как сугубо пространственно-временное свойство человека. Он, в частности, считал, что «метафизика возникает там, где мышление пытается выйти за пределы возможного опыта. Так, всякое действительное мышление есть гармонизация опыта и, следовательно, имеет опыт своим содержанием, то метафизика есть мнимое мышление. Она возможна потому, что область употребления слов шире области мышления; она представляет собой словесные комбинации без познавательного содержания. Она подчиняется не законам логики, но законам грамматики, хотя иногда, впрочем, и их в увлечении нарушает» [22, c.101-102]. Рассматривая знание исключительно как опытное знание, а новое знание как опытно доказуемое, А.А. Богданов, как известно, подходил к проблеме познания строго монистично. Однако монизм есть всегда вполне определенная, четкая, однозначная, а значит, и узкая, отдельная точка зрения, отвергающая все иные, возможные подходы под тем лишь предлогом, что другие точки зрения не поддаются проверке возможным опытом. В данном случае подразумевалось пространственно-временное подтверждение или опровержение и ничего более.

Совершенно иной точки зрения придерживался Н.О. Лосский, считавший метафизику «наукой о мире как целом» [97, c.5]. Здесь главное подчеркнуть, что метафизика мыслилась им как наука. Научное (в терминологии Н.О. Лос ского, интеллектуальное) познание обращено на пространственно-временной мир, и пытаться с его помощью освоить мир идеального - бессмыслица. Для этого, по мнению Н.О. Лосского, необходима мистическая интуиция. Область метафизического знания - сфера сверхчувственного, сверхопытного, сверхэмпирического. Заочно полемизируя с И. Кантом, автор развивал свою концепцию идеал-реализма и утверждал, что «субстанция есть идеальное бытие, т.е. сверхвременное и сверхпространственное», и что «душа не обладает пространственными и временными определениями» [97, c.10-11]. Далее, развивая представления об идеальном бытии, Н.О. Лосский пишет, что под реальным бытием он подразумевает события, а под идеальным бытием - внепространственное и вневременное, сверхсистемное, сверхотносительное, металогическое бытие.

Если отталкиваться от идей Н.О. Лосского, то можно предположить, что именно в сфере идеального бытия возникают те ноумены будущего знания, которые затем актуализируются в виде феномена нового знания в сознании человека. Личность как бы «заглядывает по ту сторону бытия», черпая оттуда некие неизвестные ей прежде, неосмысленные в начале и неявные, неочевидные ей пока сведения, которые она затем эмпирически «оприходует», осваивает, умопостигает. Здесь мы могли бы сказать, что творчество как акт мыслительной деятельности есть момент опыта, органично объясняемый с позиций эмпириомонизма и марксизма.

Но креативность, как способность черпать, обнаруживать, улавливать и воспринимать идеальное бытие (а не отвергать его под надуманным предлогом неэмпиричности, неверификации, нефальсифицируемости), познавать и распознавать его есть, безусловно, идеально мыслимая потенция человека. Объяснять эту потенцию нарушениями пищеварения или психофизиологическими расстройствами бессмысленно.

Рассуждая о природе знания, Н.О. Лосский писал: «Ввиду пронизанности реального бытия идеальным неудивительно, что чувственная интуиция, направленная на реальные чувственные данные, а также нечувственная интуиция, направленная на реальные психические процессы, может дать знание не иначе как в сочетании с интеллектуальной интуицией, направленной на идеальные аспекты бытия» [97, c.197].

Можно принять тезис о том, что полнота знания безусловно связана с синтезом интеллектуальной, чувственной и мистической интуиции в процессе его, знания, освоения. Но закономерно возникает вопрос о том, что такое интуиция? Если ее результатом является новое знание, а всякое иное (не новое) знание есть продукт иной деятельности (науки, образования, самообразования и т.п.), то необходимо определиться с понятиями «новое знание» и «интуиция». Новое знание может быть локально новым для человека: так, оно уже выработано обществом, но незнакомо отдельной личности, которая в процессе образования (самообразования) впервые осваивает его. Будет ли такое знание в полном смысле слова новым? Для отдельной личности - да, для общества - нет. С другой стороны, отдельная личность освоила (установила, сформулировала, уловила и т.д.) нечто, неизвестное всем, а возможно и недоступное пониманию для других (откровение). Будет ли такое знание новым? Возможно, да, но неактуальным. А если открытие, совершенное отдельным человеком, становится достоянием всех, как тогда? Пока новая информация дойдет до отдельно взятого потребителя даже в условиях глобализации информационных систем новизна в определенной степени утрачивается. Отсюда мы вправе предположить, что «новое» в знании есть характеристика его пространственно-временного бытия, т.е. бытия реального как с точки зрения материалистической диалектики, так и с позиции эмпириомонизма. Но в аспекте сверхпространственного и сверхвременного нет ничего нового в знании, поскольку «новое - это хорошо забытое старое», а все наши очередные открытия и узнавания есть лишь «припоминание».

Используя богдановскую «подстановку» - движение человеческого познания от известного к неизвестному, которое осуществляется через «подстановку» уже известного, познанного объекта на место непознанного объекта - наше сознание только приспосабливает наше «я» к объективности внешнего мира, но никак не соотносит эту самую объективность с нашим «я». Так, страус в случае опасности зарывает голову в песок, что нисколько не снижает степень опасности конкретного события.

Пытаясь рассматривать новое знание лишь в плоскости пространственно-временных координат, мы закрываем для себя иные сферы бытия и иные формы знания. Фокусируя и дифференцируя знания мы упрощаем бесконечное многообразие объективного мира, в котором специализированное знание есть локальное представление субъекта о бесконечности познания и опыта. Знание о физиологическом, психофизическом и даже социальном пространстве доступное обычному восприятию человека, есть знание относительно новое, есть знание интерпретированное, переформулированное, герменевтизированное. Тогда как знание о духовном пространстве, об идеальном бытии есть та сфера, из которой в локальный универсум поступает подлинно новое, никем и никогда ранее не изведанное знание. Через откровение, вдохновение, наитие, интуицию, прозрение, просветление оно, это подлинно новое знание, локализуется в конкретных сферах человеческой жизнедеятельности, в том числе и в области хозяйственной.

Когда исследователи рассуждают об интуиции как способе освоения нового знания, чаще всего говорят о необходимости «вырваться из традиционных рамок и по-новому взглянуть на те или иные ситуации», «нащупать собственное подсознание», «абстрагироваться»; «мобилизовать воображение» [55, c.28-29]. В результате признается, что «интуиция - это процесс сбора информации вне известных типов мышления и физического восприятия», хотя «при этом она является продолжением каждого из указанных понятий» [55, c.16, 36].

Относя интуицию к свойствам человеческой личности и рассматривая ее в структуре экономического сознания, исследователи используют понятие «человеческие активы». «Под человеческими активами подразумевается совокупность коллективных знаний сотрудников предприятия, их творческих способностей умения решать проблемы, лидерских качеств, предпринимательских и управленческих навыков. Сюда же включаются психометрические данные и сведения о поведении отдельных личностей в различных ситуациях». Давая столь расширенное толкование термина «человеческие активы», Э. Брукинг пишет: «Мы призываем рассматривать человека не просто как инструмент для выполнения определенной работы, но как изменяющуюся самодостаточную систему, способную с течением времени осваивать разные виды работ» [24, c. 33-34]. При этом, с одной стороны, разводя понятия «интуиция» и «творчество» [24, c.34], с другой стороны, экономисты часто сводят креативность и творчество к конкретным свойствам хозяйствующей личности. Рассматривая креативность в контексте интуиции, американские исследователи Дж. Траут и С. Ривкин считают, что «креативность не должна рассматриваться как идея дифференцирования», что «главное в сфере бизнеса - фокус», определенная позиция, какой-то конкретный подход к постановке и решению задач [177, c.45, 104 и др.]. Но здесь опять-таки смысл термина «интуиция» ускользает от нас точно также, как и смысл «креативности».

Думается, что интуицию можно определить как способность воспринимать, транслировать, трансформировать, переводить ноумены в феномены, потенциальное знание в реальное знание, атрибуты идеального бытия в артефакты бытия опытного (эмпирического). В такой трактовке интуиция выступает как некий дух, который начинается как инстинкт, а завершается как событие. Предчувствие события есть инстинктивное (подсознательное) знание: логическое осмысление события - есть уже научное (специализированное) знание. Между этими двумя видами знания лежит нерасчленяемая и нерасторжимая сфера подсознательного, сознательного и надсознательного. И здесь уместно подчеркнуть, что новое знание может основываться на вере точно с таким же успехом, как и на научной системе аргументации.

Экономическое сознание в этом плане одинаково успешно может оперировать как феноменом веры в успех собственного дела (бизнеса), так и конструкцией хозяйственного расчета, подкрепляющего эту веру (уверенность) логическими доказательствами. Выводить сущее из должного здесь можно с таким же успехом, как и должное из сущего. Утверждать, что ход вещей определяет ход идей в сфере хозяйства можно с таким же пафосом, как и обратное, а именно то, что развитие идей предваряет развитие вещей (вспомним историю идеи социализма). Вечная дилемма между материализмом и идеализмом, эмпиризмом и откровением убеждает нас в правомерности двух образов веры, описываемых М. Бубером, считавшим, что «не один только опыт позволяет человеку узнать мир» [25, c.17].

Экономическое сознание в этом смысле также «зашорено»: превознося на жизненный пьедестал мотивы дохода, прибыли, наживы, оно ориентирует человека не на полноту самой жизни, а на коммерческий успех, карьерный рост, т.е. на «прожигание жизни»; наступающее затем «время собирания камней» со всей очевидностью показывает тщетность абсолютизации сугубо хозяйственных, экономических ценностей и всю опасность недомыслия обнаруженной эмпирически «прерывности опыта» (термин А. Богданова).

Было бы недостаточным сводить проблему нового знания в целом, а нового экономического знания в структуре экономического сознания личности в частности, исключительно к переводу некоей информации из сферы идеального бытия (идеал-реализма) в обычную повседневность и полагать, что интуиция является универсальным способом создания нового знания. Столь же опрометчиво было бы игнорировать и такой феномен нашего бытия, как фантазия (фантазирование). Безотносительно к тому, что роднит, а что разделяет фантазию и иллюзию, фантазию и утопию, фантазию и вымысел, фантазию и галлюцинацию, следует, думается, отметить, что фантазия (фантазирование) безусловно взаимосвязана и взаимообусловлена с творчеством. Творчество как деятельность есть высшая форма творения как действия. Креативность как идеальное бытие творчества раскрывается в деятельности и действии не без помощи фантазии. Если фантазирование есть «домысливание природы» (С. Лем), то чем это не богдановская «подстановка» божественного замысла человеческим умыслом?

Различая три категории фантастических объектов и три сегмента в исследовании проблемы фантастики, С. Лем пишет: «При планировании маршрутов в страну научной фантастики наше особое внимание привлекают объекты, которых нет в настоящее время, хотя когда-то в будущем они могут возникнуть, а кроме этого, такие, которых нет и наверняка никогда не будет, но которые могли бы быть, причем их возникновение ни на йоту не отступило бы от законов природы» [91, c.24]. Если рассматривать вслед за С. Лемом фантазирование с научной точки зрения, то можно признать, что фантазирование также является способом выработки нового знания в том смысле, что оно способствует преодолению пространственно-временных рамок не в абсолютном смысле, как идеал-реализм, а в относительном смысле. Изменяя ход времени и структуру пространства, фантастика создает новые комбинации информации, которая представляет несомненную гносеологическую ценность, хотя в конкретном времени-месте, возможно, и не имеет практической ценности.

Выход за конкретные координаты времени и места позволяет говорить о свободе духа, о полете фантазии, о смелости мысли, без которых новое знание вряд ли вообще появилось бы на свет. С другой стороны, ценность научного знания ничуть не зависит от фантастичности самих координат пространства и времени. Так, время распада элементарной частицы мюона 2 10^-6 сек., т. е. фантастически мало. Это, однако, нисколько не смущает физиков и не вызывает у них сомнения в подлинности знаний о мюоне. Время распада заряженных ионов еще более фантастично: 2,5 10^-8 сек., а нейтральный мезон живет всего лишь около 10^-15 сек. [126, c.149-150]. Это меньше, чем мгновение, миг, всякое иное понятие, с которыми мы привыкли иметь дело. И что же? Разве от этого научность данной информации меньше? Другое дело, как она связана с ценностью самой информации. Если брать новое знание не в прикладном (ценное или бесценное), а в безотносительном, абсолютном, нейтральном (с философской точки зрения, можно было бы сказать в созерцательном, отвлеченном смысле), то нельзя не признать: параметры пространства и времени не имеют никакого значения для самого знания как такового, но играют важную роль в определении фантастичности, реалистичности, вероятностности, очевидности, прикладного характера такого знания.

При кажущейся разности интуитивного и фантастического происхождения нового знания проглядывается их общая природа, связанная с творческим воображением. Естественно, что такое воображение есть функция человеческого организма, коры головного мозга, а ее исследование лежит в плоскости психофизического анализа. Однако воображение есть лишь открытость к потоку знания, информации из разных сфер и сегментов единого мира, в котором живет человек. И в этой связи встает вопрос о том, как соотносятся данная открытость и сам поток.

Есть как бы два варианта соотношения потока информации и отношения к нему субъекта. Первый вариант связан с тем, что сам субъект находится в потоке информации, который как бы несет субъекта в пространстве и времени. Другой вариант представляет собой созерцание потока субъектом, находящимся вне его, как бы на «берегу», вне пространственно-временных координат самого потока. В каждом случае субъект воспринимает информацию. Но в первом случае это происходит совершенно иначе, чем во втором случае, когда субъект воспринимает информацию и перерабатывает ее в новое знание отстраненно. У людей есть пять основных физических чувств: осязание, вкус, обоняние, зрение и слух. Известны следующие уровни мышления: воображение, ощущение, память, рассуждение. Восприятие информации через ощущение дает нам определенное знание об окружающем нас мире и о нашем внутреннем состоянии. Представим себе, что нас окружает некая сфера, очерчивающая область, в которой работает наше осязание. Сосредоточившись на чувстве осязания мы понимаем, что эта сфера локальна, а следовательно, и то знание, которое мы получаем, перерабатывая поступающую посредством осязания информацию, довольно скупо. Представим далее себе, что помимо первой сферы нас окружает и некая другая сфера, представляющая область, в которой «работает» наше обоняние. Эта сфера очевидным образом больше первой: по запаху мы способны уловить вещи на большем расстоянии, чем с помощью осязания. Далее, представим себе, что за пределами второй сферы существует третья область, в которой мы получаем информацию благодаря органам слуха. В зависимости от его состояния размеры этой сферы могут достигать нескольких сотен метров, а, возможно, измеряться и в километрах. Наконец, можно выделить сферу, в которой работает наше зрение, посредством которого мы воспринимаем объекты, удаленные от нас еще дальше. Естественно, что соотношение сферы и их объем у человека и других живых организмов существенно различаются. Так, акула способна уловить запах крови на расстоянии в километры при минимальной концентрации последней в морской воде. С другой стороны, человек не обладает такой сверхчувствительностью. Ее ему - заменяет воображение. Последнее представляет собой не простое отражение внешнего объекта в органах (рецепторах) чувств, а их осмысление, переработку, «расшифровку» информации в коре головного мозга. Но и животные осуществляют подобную расшифровку. Разница лишь в том, что человек делает это творчески, а животное - механически, человеческое сознание соотносит информацию, поступающую в головной мозг с помощью рецепторов органов чувств, как с самим организмом человека, так и с окружающим его социумом, тогда как животное, даже муравей, этого сознательно не делают. В основе действий животных лежат только инстинкты и рефлексы, тогда как в основе практической деятельности человека лежат еще воображение и мышление. Если интуиция есть инстинктивное восприятие какой-либо информации, то воображение и мышление есть совершенно иной способ ее восприятия и, что самое главное, «переработки», расшифровки. Это уже само по себе есть творчество в идеальном смысле слова, идеальное производство, креативность как нуминозная (термин К. Хюбнера) характеристика человека. Справедливо признавая тот факт, что «интуиция не является творчеством, хотя имеет с ним много общих черт», Л. Дэй пишет, что «интуиция может существенно помочь творческой деятельности. Благодаря интуиции ваше творчество сможет обрести новые источники информации" [55, c. 34].

В этом основная ценность интуиции, расширяющей круг источников информации. Но переработка информации в новое знание есть уже воображение, размышление, которые могут осуществляться как научными (логика, герменевтика и проч.) методами и способами, так и ненаучными средствами (обыденное сознание).

Экономическое сознание существенно отличается от других видов, типов и форм сознания тем, что оно изначально локализовано, сфокусировано, сконцентрировано на конкретной, хозяйственной сфере человеческого бытия. Отсюда возникает естественная увлеченность и логически объяснимая идеализация, часто гиперболизация, значения экономической информации, хозяйственных артефактов и самого значения экономики как таковой. Будучи в центре потока экономической информации, оставаясь субъектом экономической практики, человек оказывается «не на берегу» этого потока, и потому он не в состоянии созерцательно, отвлеченно, абстрактно воспринимать эту самую информацию. А ведь хорошо известно, что «большое лучше видится на расстоянии». Именно вовлеченность человека в хозяйственные процессы и экономические отношения сужает горизонт и кругозор, ограничивает спектр источников получаемой информации. Это происходит посредством известной богдановской «подстановки», когда высшие интересы человека замещаются более низшими, приземленными, конъюнктурными. Эта «подстановка» есть лишь бледная копия той, на почве которой строится эмпириомонизм. Экономическая практика, способствуя посредством такой эмпириомонической «подстановки» смещению акцентов и деформации оптимальной иерархии ценностей, превращает человека из существа мыслящего (homo sapiens) в существо по преимуществу мыслимое (homo economicus), из хозяина собственной жизни в раба обстоятельств, вещей, страстей. Он, такой человек, уже никогда не станет «крылатой улиткой» (образ С. Лема), духовно свободным существом, воспринимающим всю полноту бытия только лишь потому, что даже не помышляет о самой возможности такой метаморфозы. Он настойчиво будет доказывать истинность и универсальность материализма только лишь потому, что не представляет, не воображает себе (и даже не пытается этого сделать) идеального мира, духовной диалектики и металогического бытия.

Сведение нового знания к сумме новых компонентов (фактов) столь же бессмысленно, как сведение простого к сложному, общего к частному. А в гносеологии, к сожалению, часто именно это и происходит. Ведь всякое моделирование, в том числе и кибернетическое, которым занимался еще А. Богданов, есть упрощение сложного. Отсюда возникает тот самый разрыв в опыте, о котором писал русский исследователь. Накопление знания путем вливания, присоединения одной мысли к другой в принципе не распространяется по сетям или иным коммуникациям в силу «непонятности» его, знания, природы, «разрыва опыта», искажения методологии его получения. Обучение, как таковое, собственно говоря, и нацелено на то, чтобы человек овладел методом освоения знания, это и называется усвоением. Неслучайно от дидактического образования современная педагогика давно перешла к проблемному и развивающему обучению, которое нацелено на поиск знаний, на формирование у учащегося способности получать, извлекать и усваивать информацию. И делать это можно не только посредством пяти наших чувств, но и развивая в себе новые, возможно еще не определенные наукой в силу их закрытости, неафишированности, свойств и способностей человека (телекинетических, сенсорных, гомеопатических и др.).

Домысливание природы без возможной опытной проверки отчасти спекулятивно. Но лишь от части. Дело в том, что с позиций материалистической диалектики материя бесконечна, а мир не имеет начала и конца. Если это так, то мы можем предположить существование различных сфер окружающего нас мира, которые пока не воспринимаются традиционными органами наших чувств. Новые источники информации и знания безусловно лежат в этих, еще не исследованных, но от этого ничуть не «умозримых», не придуманных нами сферах мироздания. Бесконечность, возможно, не познаваема до конца только лишь потому, что она такого конца не имеет. В силу этого наше восприятие и умопостигание бесконечности мира и бытия есть своеобразная гонка за призраком, за тенью, которые ускользают всякий раз, как только мы приближаемся к ним. Будь то реинкарнация душ или вещие сновидения, мы безуспешно пытаемся до сих пор объяснять их исключительно в пространственно-временных и психофизических инструментах. Но от этого сами «потусторонние» (металогические в интерпретации Н.О. Лосского) сферы мира и бытия нисколько не становятся более фантастичными, мифическими, иллюзорными; больше того, они нисколько не противоречат материалистической диалектике. Другое дело - наше отношение к ним, наше восприятие этих сфер бытия. Если принять положение о том, что материалистическая диалектика объясняет лишь этот сегмент мира и наше бытие в нем, в фрагменте которого мы существует, но не мир вообще и не его бытие в целом, то сразу станет очевидным, что область нового знания много шире той, которую сегодня очерчивает или даже только прогнозирует современная наука. Будет ли эта область иметь вид пирамиды, системы, иерархии или сети, - вопрос вкуса. Вспомним слова Дж. Нейсбита о том, что главным назначением сетей, прежде всего сетей знания, «является именно информационное общение» [119, c.278]. Но представим себе, что отдельный исследователь вовсе не стремится к общению со своими коллегами, а нацелен на индивидуальное проникновение в сферу неизведанного и «одиночное плавание» в области нового знания. В таком случае выстраивается иная конфигурация области нового знания, постижение которой для окружающих остается проблематичным.

То, что идеал-реализм и металогическое бытие недоказуемы возможным опытом (выражение А. Богданова), ошибочно уже потому, что мы все-таки мыслим это метабытие и этот духовный мир. А раз так, то мы допускаем их как факт или как возможность. Я мыслю, следовательно, он существует, можно было бы сказать по этому поводу, перефразируя известные слова Р. Декарта. Реальность иных, не данных нам в наших ощущениях, обычных органах чувств, физиологически, источников информации можно называть «вымышленным мышлением (вслед за автором «Тектологии»), но это контрпродуктивно именно потому, что концентрирует, фокусирует, а как следствие, и замыкает наше сознание только на отдельной сфере бытия, но никак не ориентирует на осмысление и познание других его сфер. Экономическое сознание в этом смысле представляет собой такую систему идей, взглядов, установок, которая обладает не признаком самодостаточности, а скорее признаком самоограниченности. Работая исключительно в сфере хозяйства, экономическое сознание всякий раз враждебно воспринимает любые идеи и установки, противоречащие собственно уже сложившимся организационно-экономическим основам ведения хозяйства. У экономиста вызывает иронию тезис «не сеять и не собирать в житницы» точно так же, как у современного бизнесмена сводит скулы от зевоты идея о том, что жить необходимо «не хлебом единым». Поэтому производство подлинно нового, парадигмального (термин Т. Куна) по своему характеру знания в структуре собственно экономического мышления невозможно. Любые экономические парадигмы в истории мировой экономики всегда были связаны с выходом человека за узкие рамки экономического мышления, хозяйственной практики.

По мнению Т.Куна, для выработки нового знания нужна вера, а не воля, так как «Божество, понимаемое только как идеальный космос, как все или как гармония всего, - такое божество является для человека только как чистый объект, следовательно, только в идеальном созерцании, и религия, которая этим ограничивается, имеет характер умозрительный и художественный, исключительно созерцательный, а не деятельностный» [157, c.91]. Умозрение как синоним созерцания, однако, также есть деятельность, но деятельность идеальная и отличная от наших физиологических чувств. Умозрение как способ производства нового знания есть одновременно механизм трансформации информации из идеального бытия в материально-предметное бытие и тем самым есть его первооткрытие для самого человека. Без веры нет и не может быть умозрения как созерцания. Конечно, можно упрекнуть субъекта, находящегося «на берегу» потока информации, а не внутри этого потока в том, что он непосредственно не соприкасается с этой информацией чувственно, и тем самым все суждения и выводы о ней есть лишь псевдознание или, пользуясь терминологией А.А. Богданова, «вымышленное мышление». Однако такой упрек также несостоятелен, как и претензии субъекта, находящегося в гуще потока информации на полноту ее понимания и усвоения. Мы имеем здесь два принципиально разных подхода к восприятию информации, посредством которых формируются либо эмпирическое, либо мистическое, т.е. либо чувственно-материально-предметное, либо идеально-духовно-ноуменальное знание. И ничего более. Опровергать один из подходов в пользу другого можно с равным успехом.

Вера отнюдь не трактуется нами в данном исключительно временном смысле. Вера в строгом смысле контекста наших рассуждений предстает перед нами как своеобразный духовный опыт, который ничуть не менее ценен, чем опыт научный, эмпирически-предметный. И именно этот идеальный, духовный, а не чувственный, эмпирически-предметный опыт является внутренним, тогда как по отношению к нему все, что проверяется экспериментально, есть опыт внешний. Рассуждая о тайном, внутреннем и явном, внешнем опыте, М. Бубер писал: «Приобретающий опыт не сопричастен миру. Ведь опыт «в нем», а не между ним и миром. Мир не сопричастен опыту. Он дает узнавать себя, но его это никак не затрагивает, ибо мир ничем не содействует приобретению опыта и с ним ничего не происходит» [25, c.17-18].

Абсолютно новое знание всегда есть то, которое приходит к нам из новых для наших органов чувств сфер бытия, тогда как всякое перекомбинирование уже имеющихся фактов или догадок есть знание относительно новое. Система Птолемея, по большому счету, чисто формально отличается от системы Коперника и Галилея только тем, что в ее центре располагается иное тело. Орбиты, вращение тел, наконец, сами тела не отрицал ни Птолемей, ни Коперник, ни Галилей. А ведь им не были известны законы движения небесных тел, открытых позднее И. Кеплером и И. Ньютоном. И тем не менее, не зная ни о гравитации, ни о других достижениях физики и астрономии, наивно рассуждая о «хрустальных сферах», окружающих землю, Птолемей, например, полагал, что система тел есть «нечто целое, в котором одно тело никак не может существовать без другого». Аристотель по существу также трактовал понятие целостности.

Новое знание всегда есть результат креативности, т.е. способности переводить информацию, получаемую из новых источников, сфер, областей в форму конкретного или абстрактного формулирования. И в этом смысле знание всегда формулируется (по Розанову, выговаривается). Оно потому и дискурсивное, что вне дискурса не может передаваться другим субъектам. Знание, вне дискурса не воспринимается окружающими как знание или как новое знание. Так, Дж. Нейсбит полагает, что «нам необходимо выработать теорию прибавочной стоимости, создаваемой знанием взамен устаревшей теории Маркса о прибавочной стоимости, создаваемой трудом» [119, с.30]. Он, в частности, полагает, что «в информационном обществе прибавочная стоимость создается знанием, то есть трудом такого вида, который Маркс не имел в виду» [119, с. 30-31]. Действительно, труд интеллектуальный, физический, ручной, механизированный, исполнительский или управленческий давно известны в политической экономии. Но вот труд духовный (а знание есть именно духовная ипостась труда, есть сопереживание и сопричастность целостному, а не фрагментарному миру), такой труд политической экономии не известен до сих пор. И хотя и В. Соловьев, и особенно И. Ильин, много писали именно о духовном труде, о «духовном делании», в структуре и содержании современного экономического сознания, подвергающегося атакам глобализма, интернационализма и интегративизма, духовный труд как понятие не разработан. Да и само слово «духовность» экономистами воспринимается до сих пор как нечто такое, что слабо соотносится с хозяйством. М. Вебер с его «духом капитализма» (XIX в.) или М. Новак с его концепцией «духа демократического капитализма (ХХ в.) выглядят на общем фоне экономических исследователей скорее вольтерьянцами, чем ортодоксами. Когда мы вдруг начинаем рассуждать о духе любви, то обычно широкая публика не готова соотносить понятия «любовь» и «хозяйство» [120, с. 544]. Но отсюда следует, что вместо общественной полезности и общей пользы познающий субъект (экономист, предприниматель, работник и т.д.) оперирует принципами индивидуальной полезности и самого элементарного эгоизма. Когда же мы допускаем существование таких областей, сфер мира и бытия, которые пока что не поддаются рецепторному восприятию органами наших чувств, то мы открываем себе путь не в область спекулятивных догадок и псевдонаучной фантастики, а в область действительно-потенциального нового знания. Тем самым и в структуре нашего экономического сознания мы отходим от элементарных и упрощенных представлений о полезности, эффективности, рациональности тех или иных объектов в сторону более взвешенного и адекватного суждения и понимания. В этой связи сошлемся на известного французского инженера и экономиста XIX в. Ж.А. Дюпюи [56, с.29-30], который одним из первых в экономической науке осознал, что наше знание о полезности конкретного блага крайне условно, неполно, а углубление и уточнение знаний в экономике связано с прогрессом, который способствует снижению затратности, стоимости, цены услуг, но при этом нисколько не снижает их полезности. Понятие полезности сегодня разводят с понятием ценности, полагая, что они соотносятся как общее и частное. Полезность зависит от самых различных обстоятельств, но только сугубо экономических, но и геополитических, природно-климатических, психологических, социокультурных и т.п. Тогда как ценность блага, ресурса определяется исключительно экономическими параметрами: затратностью, эффективностью, фондоотдачей, рентабельностью и проч.

Для своего времени Дюпюи просто «заглянул в потусторонний (для экономистов - Т.О.) мир», но он оказался прав. Сегодня таким «новым» знанием никого не удивишь, но попытки заглянуть «за горизонт» по-прежнему вызывают (как минимум) напряжение среди экономистов.

Но горизонт науки (в широком смысле) ограничивает часто характер нашего знания. Дело в том, что наука производит часто относительно новое знание. Так, Д.И. Менделеев, рассматривавший в свое время спиритизм (как суеверие), писал: «Тот мост между явлениями физическими и психическими, который видят спириты в медиумических явлениях, составляет действительно мост желанный, и такой наука рано или поздно построит. На постройку пойдет материал физиологии и психологии, терапии и психиатрии, захватят, может быть, и факты спиритизма… Мне кажется, однако, что ныне еще рановато говорить о крупных научных завоеваниях в отношении психической деятельности. Научные открытия и успехи не приходят вдруг; они накопляются мало помалу; нужно много работы для того, чтобы могло появиться лицо, охватывающее запас накопившихся знаний, умеющее добыть из этого запаса новую крупную идею, закон, управляющий совокупностью явлений» [113, с.548-549] (выделено нами. - Т.О.). Но если знания производятся из «старого запаса», а не из новой информации, то они лишь относительно новые. Гипотезы или аксиомы характеризуют статус, относительность (или безотносительность), условность (или безусловность), конкретность (или неконкретность, абстрактность) знания. И только его происхождение говорит нам о его новизне. Важно иметь в виду и то обстоятельство, что научное сознание есть сознание не универсальное, а специализированное. И это также существенно ограничивает наше знание и источники его получения. «В наше время рамки отдельной науки, на которые распадается научное знание, не могут точно определить область научной мысли исследователя, точно охарактеризовать его работу, - указывал В.И. Вернадский. - Проблемы, которые его занимают, все чаще не укладываются в рамки отдельной определенной, сложившейся науки. Мы специализируемся не по наукам, а по проблемам. Научная мысль ученого нашего времени с небывалым прежде успехом углубляется в новые области огромного значения, не существовавшие раньше или бывшие исключительно уделом философии или религии. Горизонты научного знания увеличиваются, по сравнению с XIX в., в небывалой и негаданной степени» [32, c.376-377]. Контраверзивность представлений об источниках нового знания у Д.И. Менделеева и В.И. Вернадского очевидна: Первый искал их в старом запасе знаний, второй - в новых областях, сферах, в том числе и в религиозных и философских. Оба подхода имеют полное право на существование. И они с удивительным постоянством воспроизводятся и в современных исследованиях проблемы креативности. Так, по определению Г. Биннинга, креативность - это способность к дающему выигрыш преобразованию, переструктурированию и преумножению имеющейся в распоряжении информации [220, c. 96] (выделено нами. - Т.О.). По мнению же Дж. Древдаля, креативность представляет собой способность человека производить композиции, продукты и идеи, которые являются новыми по своим существенным признакам и были неизвестны заранее их производителям [222, c. 21-26] (везде выделено нами - Т.О.). Есть и промежуточные интерпретации креативности, под которой подразумевается процесс переплавки в мышлении элементов знаний и опыта из различных областей в новые идеи [223, c.191].

Но если сама по себе «мысль не есть форма энергии» [32, c.481], то креативность, порождающая новую мысль, безусловно, связана с энергетикой, а значит, и формой существования (движения, развития) материи. Поток энергии может быть направлен как во вне по отношению к человеку (макрокосм), так и во внутрь самого человека (микрокосм). Экономическое сознание с удивительной скрупулезности воспроизводит это на практике, изучая макроэкономику (хозяйство как целое) и микроэкономику (хозяйственную практику конкретного субъекта). В обоих случаях возникает новое знание, но его природа очевидно инвариантная. И тем не менее, именно креативная способность человека производить знание обусловила ноосферную фазу в развитии нашей планеты. Немецкий экономист XIX в. Л. Брентано проиллюстрировал это на примере цефализации (термин Д. Дана, 1856), т.е. роста человеческого мозга и направляемого им труда. Он подсчитал, что если каждому человеку дать один квадратный метр и поставить всех людей рядом, они не заняли бы даже всей площади маленького Баденского озера. Остальная поверхность Земли осталась бы свободной. В.И. Вернадский, отталкиваясь от этого примера, сделал вывод о том, что «все человечество, вместе взятое, представляет ничтожную массу вещества планеты. Мощь его связана не с его материей, но с его мозгом, с его разумом и направленным этим разумом трудом» [32, c.479]. Можно и нужно уточнить этот вывод: с креативностью сознания, в том числе и экономического сознания, создающего новое знание и направляющего труд к творчеству.