Креативность экономического сознания личности

Экономическое знание есть результат процесса познания человеком хозяйственной сферы его бытия. Казалось бы, тут нет и не может быть никаких вопросов, поскольку знание в собственном смысле слова выступает лишь информацией, фиксируемой в человеческом мозге. При этом отнюдь не важно, способен ли человек продемонстрировать это знание другому человеку в инструментах языка или символах иного порядка. Он все равно мыслит только посредством определенных символов, поэтому знание даже у глухонемого есть лишь закодированная в его сознании информация.

Не важно также, как именно получено это знание, рассудочным или чувственным путем, или одновременно и тем и другим; не важно также, какое именно получено знание: теоретическое или эмпирическое. В любом случае оно обладает своей качественной определенностью. В противном случае - это незнание! Вместе с тем существует все же одна существенная проблема, которая не может остаться без внимания: это проблема места самого знания в структуре сознания. В общем и целом вопрос можно переформулировать и так: тождественно ли знание сознанию индивида, а если нет, то в каком отношении к сознанию оно находится?

Когда знание пытаются трактовать как сам процесс познания, то, как нам представляется, подменяют процесс его результатом. Кстати, знание как результат отнюдь не всегда является конечной стадией познания. Наоборот, результатом познания вполне может стать не получение знания и не его накопление, а расширяющееся незнание, выхолащивание, девальвация и утрата прежних знаний. «Я знаю, что ничего не знаю» (Сократ). В принципе, возникает и проблема пределов познания, точнее пределов накопления знаний. Что же, в конечном счете, является деградацией экономического мышления: всемерное безудержное наращивание знания, информации о хозяйстве, напоминающее гносеологическое «обжорство» и постепенное его отчуждение от человека? Или ограничение своего познания определенными конкретными векторами, рамками и глубокое личностное освоение той, пускай даже ограниченной (отграниченной) информации, которая добывается в процессе осмысления хозяйственной жизнедеятельности?

Лидер фрейбургской экономической школы и основоположник ордолиберализма В. Ойкен, рассматривая проблему деградации мышления, полагал, что она связана с формализацией мышления, с его поверхностностью, спонтанностью, пунктуальностью и тем самым с мышлением не категориями порядка, а категориями представлений [124, c.269-270]. Наши представления о конкурентном порядке или о роли государства в современной экономике и действительная конкурентная практика или государственное регулирование хозяйства - вещи сами по себе совершенно различные: в одном случае мы создаем образ, в другом имеет место быть действительность. «Если мы хотим выбраться из хаоса чудовищного исторического разнообразия, которое делает ненадежным любое познание и любые действия, то необходимо искать точку опоры Архимеда, отталкиваясь от которой можно познать экономическую действительность в присущих ей формах и в процессе ее изменения изо дня в день» [124, c.72]. Проблема только в том, что само познание многовариантно, его морфология разнообразна. Уже на этой стадии возникает вопрос: какая модель мышления, сознания оптимальная. Кроме того, за точку опоры (точку Архимеда) нельзя брать категорию порядка, как это предлагает сам В. Ойкен, поскольку порядки бывают разными: от совершенной конкуренции до олигополистической и монополистической, а кроме того и неконкурентная экономика - исторический факт. Получается, что выбор порядка - дело вкуса, а они, как известно, у всех разные. Наконец, наши представления об экономических порядках и сами экономические порядки различаются как «вещь в себе» и «вещь в ее инобытии», то есть они абсолютно нетождественны. Так что же мы тогда знаем в действительности? Научная морфология скрупулезно исследуя экономическую действительность, наделяет ее лишь умозрительными образами, некими голыми абстракциями, идеальными архетипами, которые в реальной хозяйственной практике постоянно верифицируются и модифицируются.

Если не помнить об этом постоянно, то можно абсолютизировать наше знание и потом удивляться тому, что оно недостоверно. Если же помнить об этом постоянно, то возможна многовариантная модель хозяйственного развития и ситуационная реакция на перемены. В экономике нет ничего постоянного и долговечного, все в ней меняется. Лишь наши понятия и архетипы, как ярлыки, приклеенные к ней, вводят нас в заблуждение, заставляя думать, что хозяйство консервативно. Для иллюстрации данной мысли обратимся к феномену денег. Классическое определение денег известно: это всеобщий эквивалент. Данное определение означает, что в деньгах выражается стоимость и ценность любого другого товара, который только может быть представлен на рынке. В условиях рыночной экономики все продукты, производимые для продажи являются товарами. Это - основы политической экономии. Но насколько эти основы оказываются зыбкими, начинаешь задумываться только тогда, когда сталкиваешься с этим на практике. Если в условиях инфляции деньги обесцениваются и не могут служить средством накопления, являются ли они в таком случае деньгами? Если они не могут участвовать в международном платежном обороте - деньги ли это? И вообще, есть ли сегодня в современной экономике начала XXI в. деньги как таковые? То, что появляются различные их эрзацы, понятно: пластиковые, электронные, кредитные и т.п. Но если вдуматься в суть вопроса, то деньги должны обладать своей собственной внутренней, высокой и безусловной ценностью. Когда-то такими деньгами служило золото и серебро (неважно, были ли они представлены в слитках или монетах), но постепенно они были вытеснены из каналов обращения «бумажными деньгами».

Последние же не имеют свойства стоимости. А коли так, не архаично ли использовать старый термин «деньги» и не солипсизм ли - наделять банкноты или купюры качественной определенностью денег? Металлистическая концепция денег исходила, как известно, из того, что только драгоценные металлы являются деньгами, поскольку обладают колоссальной внутренней стоимостью. Современная фидуциарная теория денег трактует природу денег в ином духе: любые технические средства могут служить деньгами, если они выпускаются государством, а население доверяет этому государству. Степень доверия населения к власти и определяет степень ценности таких фидуциарных денег. Но это уже психология, а не экономика. Разве это не яркий пример двойственности экономики: с одной стороны - наш идеальный ее образ, какой-то особый, идеальный понятийный мир хозяйства, в котором мы живем; с другой стороны - реальная экономика с ее совершенно непохожими на наши умозаключения фактами. Как оценить это противоречие? Как оценить эти факты - вот в чем вопрос! И можно ли, нужно ли их оценивать? Тем более - оценивать адекватно? Ведь еще Д. Юм полагал, что «невозможно вывести должное из сущего». В ХХ в. Дж.М. Кейнс еще более определенно заявлял: «То, что мы можем изучать повторяющиеся экономические явления, не делая определенных ценностных суждений и не формулируя никаких экономических «заповедей», настолько не требует доказательств, что в защиту этого тезиса мы можем привести одни трюизмы». Но тут же другой экономист и нобелевский лауреат Г. Мюрдаль возражает: «Беспристрастная экономическая наука никогда не существовала и существовать не может!» [20, c. 655]. Так кто же из них прав? И не есть ли использование научных категорий, основанное на логической последовательности, принципе качественной определенности, диалектической однородности само по себе уже практика оценочных суждений? Не есть ли их интерпретация - творчество?

В самом деле, что такое «богатство», как не оценочное суждение. «Быть богатым - это…» - говорим мы и начинаем перечислять сугубо наши представления о богатстве. Мы прежде всего выявляем наше отношение к феномену богатства, а не его сущность. Это происходит потому, что сущность богатства многосложная, а отношение к нему ближе нашей чувственности. Расточительство как легкомысленное отношение к богатству и скаредность, скупость нам гораздо понятнее, чем сам объект этих отношений. Два типа личности (скупец и мот) проще описать, чем сущность объекта, отражаемого в их экономическом сознании. Дискурсивное мышление есть не просто мышление в технологиях языка или речи, это прежде всего описательное формулирование предмета, его полагание. Совершенно точно, что «нашим самым простым чувственным опытом является процесс формулирования. Мир чистого ощущения настолько сложен, настолько текуч и богат, что полная чувствительность к стимулам вызвала бы лишь столкновение с тем, что называется «цветущей, суетливой путаницей» [87, c.81]. Но формирование уже есть проявление креативности в сознании.

Полагать, что знание исчерпывается чувственным восприятием и простым формулированием, было бы опрометчиво. Да и само формулирование чувственного уже есть Логос. Определение же категорий, понятий может длиться без конца. Диалоги Сократа - яркое тому подтверждение. Но ведь и сам Сократ, как известно, никогда не давал законченных, окончательных, точных, всеобщих определений справедливости, добродетели, мужеству и другим понятиям, хотя любил выпытывать «сокровенное» у своих оппонентов. Не агностиком ли был тогда сам Сократ, и не впадает ли в агностицизм современная философия, когда делает вывод об относительности знания и, следовательно, об относительности самой возможности определения в философских или научных терминах (понятиях) сущности экономических явлений? Дело все в том, что экономические явления не стоят на месте, они развиваются. Динамический подход в отличие от экономической статики как раз и позволяет рассматривать сами явления хозяйственной жизни в их непрерывном развитии и вслед за этим корректировать определения. Задолго до основоположников теории экономической динамики, даже задолго до классиков экономической теории именно Сократ, чувствуя необходимость постоянной корректировки определения понятий в соответствии с развивающейся, изменяющейся действительностью, использовал свой особый способ. «Нарастающее внесение изменений и поправок в предварительные (гипотетические) определения является характерным для метода Сократа, его поиска всеобщих определений» - отмечает Ф. Кессиди [75, c. 180].

Относительность экономического знания, выступающего в таких быстро меняющихся по сути, по смыслу и по содержанию определениях, категориях обусловлена самой динамикой, всем алгоритмом развития реальной экономики. В российской экономике в настоящее время, как известно, разворачиваются крайне сложные и противоречивые процессы диверсификации производства, концентрации капиталов, экстравертности хозяйственных потоков, дезиндустриализации, фритредерства (в противовес прежнему автаркизму и ксенофобии). Осмысление этих процессов предполагает очень серьезную философскую переформулировку прежних уже устоявшихся понятий теоретической экономики, таких, как полезность, ценность, стоимость, постоянные издержки и т.п. Только при условии глубокого и кардинального переосмысления старых понятийных форм, только при осмыслении и выявлении нового хозяйственного их содержания и смысла можно обеспечить достоверность и практическую ценность экономического знания, а следовательно, и само экономическое сознание человека превратить в источник созидания и экономического процветания.

Однако вопрос лежит гораздо в более глубокой плоскости, чем соотношение суждений и оценок, знаний и морали. Речь идет о натуралистско-позитивистской форме всего экономического знания. Мы уже отмечали, что философия экономической науки, а точнее, теоретическая экономика, которая по своей сути и есть философия экономики, с XIX в. оказалась тесно связана с позитивизмом О. Конта, Г. Спенсера, Э. Маха. Затем, в 50-е гг. ХХ в. появились работы К. Поппера, Т. Куна, которые существенно скорректировали позитивизм в теоретико-экономических исследованиях, но в общем и целом не устранили прежнюю практику формулировать экономические гипотезы о неизбежности политико-экономического развития [34, c.3]. Иными словами, абсолютное большинство экономистов и философов искренне считают, что экономика развивается, как говорится, по нарастающей, исключительно поступательно, и этот процесс неизбежен. И хотя в начале ХХ в. У.К. Митчелл в США, Р. Арон во Франции, М.И. Туган-Барановский и Н.Д. Кондратьев в России высказывали идеи цикличности и волновой природы в экономическом развитии, но отталкиваясь от этих идей практически никто всерьез не утверждал, что экономика может и не развиваться вперед, по линии прогресса, а наоборот, может долгие десятилетия и столетия деградировать и погружаться в хаос, энтропию. Причем этот процесс может быть как локальным, так и всеобщим, охватывать все мировое хозяйство. Отдельные футурологи, пророчившие Апокалипсис, связывали его исключительно либо с гонкой вооружения, либо с экологической катастрофой, но не с самой экономикой как таковой. Судный день при этом откладывался на неопределенное будущее. Поэтому идея о прогрессивности экономического развития как «генеральной линии» хозяйственной эволюции, о неизбежности такого прогресса является общепринятой. Споры велись и ведутся лишь по оси «эволюция - революция», «ускоренный рост - устойчивый рост», «телеологическое или генетическое (детерминированное внутренними факторами) экономическое развитие».

Отсюда вытекает, что определенные понятия науки трансформируются в конкретные вещи или личности. Так, категория «общество» превращается в сочинениях К. А. Сен-Симона и О. Конта в действующее существо. Для К. Маркса и В.И. Ленина «капиталистический способ производства» выступает «носителем» исторического процесса. У Й. Шумпетера капитализм и социализм также выступают как существа, «добившиеся решения определенных задач»! Возникает удивительное явление: неодушевленные, неодухотворенные, абстрактные, отвлеченные научные категории, рожденные человеческим умом, наделяются силами и свойствами, присущими живым, одушевленным существам! Больше того, экономику сравнивают с актером, который чего-то требует и действует. Разговоры о том, что «экономика требует», «хозяйство нуждается», не столь уж редки и безобидны. С логической точки зрения мы сталкиваемся здесь с гипостазированием - приписыванием отвлеченным понятиям самостоятельности существования. Рассматривая в этих случаях мышление и волю, в том числе и экономическое мышление, хозяйственную волю, как самостоятельно существующие объекты, современные экономисты впадают в традиционный идеализм, потому что «творящей, созидающей является только Природа» (Б. Спиноза). Делать же абстракции самостоятельной сущностью или даже личностью, которая действует, растет, стареет и умирает, просто абсурдно. Фактически, это своеобразная псевдоэкономическая герменевтика, более чем несостоятельная интерпретация экономического развития, при которой абстрактные категории порой наделяются даже собственной психологией и культурой!

Такая логически недопустимая «метода», характерная для западного позитивизма и неопозитивизма, сегодня проникла и в российскую теоретическую экономику. Современная метафизика российской экономики не только рассматривает рынок как демиурга, творца экономического прогресса, но и нас с вами ориентирует на мифические образы (конкуренция, предпринимательство и др.), которым приписывают самостоятельные свойства быть причиной возникновения различных тенденций и явлений!

Отсюда следует, что рассматривая хозяйственный процесс в качестве творца экономики, ее истории и реальности, современный российский неопозитивизм умаляет роль отдельно взятого человека, выхолащивает экономический анализ. Картина экономического процесса дается произвольно, недоказанное выдается за аксиому, которая потом служит как аргумент. Например, рынок выдается за общую панацею от всех хозяйственных неурядиц, планирование «обвиняется» во всех грехах, конкуренция рассматривается как абсолютное благо и т.д. Метод здесь прост: отдельно взятую личность сначала растворяют в понятиях «капитализм», «общество», «рыночная экономика», а затем, если необходимо для иллюстрации и придания убедительности отдельным суждениям, появляются «новые» понятия: «репрезентативная личность», «среднестатистический потребитель»; демиург дополняется гомункулосом. Круг завершается, но это - порочный круг.

Классический пример неопозитивизма - трактовка экономических законов, о которых, казалось бы, имеются достаточно четкие и конкретные знания. Современные экономические законы интерпретируются как законы развития, более того как действующие экономические законы. Традиционным является следующая логическая посылка: объективные экономические законы действуют независимо от воли и желания людей. И хотя экономические законы, в отличие от законов природы, есть законы социальные и их действие связано с экономическими отношениями, то есть с хозяйственной деятельностью людей, но поскольку люди объективно являются субъектами таких отношений, то сами отношения складываются также независимо от наших воли и желаний. Если мы «знаем» и «соблюдаем» требования экономических законов, тогда экономические отношения складываются «грамотные» и «эффективные», а если мы не «знаем» или «не соблюдаем» требования экономических законов, то экономические отношения складываются… Ну и так далее. Экономические законы, таким образом, выступают как основа развития, даже как его локомотив. Отсюда и родилась социалистическая идея тотального обобществления и централизованного планирования, закончившаяся, как известно, крахом советской экономики. Сегодня в новых социально-экономических условиях иногда повторяется старая ошибка, когда либо отказываются полностью от изучения экономических законов, либо толкуют их в прежнем онтологизированном виде.

Наделять экономические законы чертами живых существ недопустимо, на это указывал еще К.Н. Леонтьев. Подменять экономические законы природными, то есть ставить знак равенства между законами общественными и, например, биологическими, также недопустимо, а именно это и делали в свое время П. Сорокин и К. Поппер. Если экономические законы проявляются в отношениях людей, а вне этих отношений они не существуют, то не есть ли сущность экономического закона не что иное, как факт таких отношений? И не есть ли наше знание, в том числе и экономическое, лишь наше отношение к хозяйственным артефактам и ничто иное? Вот вопрос, требующий размышлений!

«В общем и целом современное учение о неизбежности развития логически обосновано не столь серьезно, как думают позитивисты и сторонники Маркса» [124, c.285]. Утверждая это, В. Ойкен приводит три случая, когда это учение вступает в конфликт с законами логического мышления.

Во-первых, описание экономических процессов и явлений сторонниками такого учения (не важно, позитивисты они или марксисты) основывается на «внешнем» анализе. Иначе говоря, обмен у лидера швейцарской школы экономистов А. Парето, например, описывается не с точки зрения субъектов самого обмена, а как бы со стороны, извне, а уже затем предпринимается попытка вывести формулу обмена, то есть формулу макроэкономического равновесия. А поскольку «извне» очень хочется, чтобы обмен развивался, то даже если его непосредственные участники будут против, он все равно должен развиваться. Но тут скрыта ошибка: нельзя думать «о падающем камне, что тот обладает свободой и движется по собственной воле». Детерминированность обмена отнюдь не только внешняя, она прежде всего внутренняя. Если субъекты обмена не пожелают далее совершать обмен, то его и не будет. Чтобы преодолеть этот аргумент вводится императивность, обязательность обмена как такового. Вспомним тезис о том, что все люди являются субъектами экономических отношений, хотят они того или нет. Субъектами обмена они также являются «по божественному промыслу» и никакой свободой выбора не обладают.

Во-вторых, экономические законы, согласно и позитивистам, и марксистам, регулируют общественно-историческое развитие, которое не только не зависит от воли и сознания людей, но и более того, определяет их волю и сознание. Сами же законы как бы окостеневают при этом. Чтобы старые формы определяли новую волю и новое сознание, они должны развиваться. Чтобы увязать два конца разорванной мысли предлагается рассматривать сами экономические законы как взаимосвязи, которые автоматически самонастраиваются и эволюционируют. Но если они определяют волю и сознание людей, то кто же определяет смысл и содержание экономических законов, не Бог ли?

В-третьих, чтобы удовлетворять интересы и потребности людей как субъектов экономической политики, власть должна заранее эти потребности и интересы знать. Но интересы и потребности человека формируются не в день его рождения (раз и на всю оставшуюся жизнь), а поэтапно, постепенно, часто спонтанно. Классическими примерами такой спонтанности развития наших потребностей выступают формы скрытого и ажиотажного спроса, предъявляемого потребителями на рынке. Поэтому планирование, а тем более точное калькулирование потребностей и интересов, вряд ли полностью возможно. Отсюда следует, что в экономической политике, основанной на утверждениях о достоверности плана или прогноза, всегда скрыта ошибка, возможность значительной неточности. Абсолютизация возможностей человеческого воздействия на экономику, ее прогнозирования всегда ведет если не к идеализации, то во всяком случае к деформации экономического знания как такового.

Когда В.И. Ленин писал работу «Государство и революция» (1917), указывает В. Ойкен, он не имел ни малейшего представления о хозяйственном расчете. Спустя всего лишь два года, то есть в 1919 году, в своей работе «Очередные задачи Советской власти» В.И. Ленин рассматривает хозрасчет как главный вопрос экономики.

Но прежде, чем рассуждать о необходимости учета и контроля, нужно подготовиться с «идейной стороны», то есть разобраться с понятиями «интерес» и «потребности». А с ними экономическая теория не разобралась до сих пор. Существует по крайней мере три основных подхода к пониманию сущности вопроса: потребности и интересы трактуются как суть одно и то же; потребности трактуются как объективная нужда, необходимость человека в определенных благах, без удовлетворения которой он не может нормально существовать, тогда как интересы рассматриваются как субъективная нужда, прошедшая через волю и разум человека и отраженная там в определенных понятиях и целях; третья позиция трактует потребности и интересы с точностью до наоборот. И к какой бы концепции мы не присоединились, «контроль и учет», «план и прогноз» будут крайне приблизительными и лишь дополняющими рынок, но не замещающими его. Но и рынок с его фундаментальной идеей экономической свободы и конкуренции также будет несамодостаточен и лишь сочетаемым (слагаемым) с планом и прогнозом. Итак, налицо проблема конституирования понятий и принципов, а не проблема конструирования экономики в экономических понятиях как таковая. Прежде чем конструировать самолет или новую модель автомобиля, необходимо, как известно, усвоить и принять самые общие, генеральные принципы и ориентиры. Только затем начинается этап конструирования, а не наоборот. Разницу между техническим отделом и конструкторским бюро, дизайном кузова и техническими характеристиками двигателя нельзя путать ни при каких условиях.

Тем более, что даже если мы конституируем понятия «потребностей» и «интересов» и условимся о том, что будем одинаково их понимать и толковать, знание явления, выражаемого в этих понятиях, все еще будет оставаться у нас крайне приблизительным. Допустим, что мы условимся трактовать потребности как субъективную нужду, то есть интерес, трансформировавшийся при прохождении через наше мышление, волю, разум, психику в потребность как таковую. Ну и что из этого вытекает? Обычно утверждают, что производство должно ориентироваться на потребности человека. Но на какие потребности? Ведь есть потребности рациональные и иррациональные. Предлагается ориентироваться на выпуск качественной продукции безотносительно классификации потребностей: хорошие сигареты, прекрасный коньяк, лекарства без побочного эффекта и т.п. Но представим, что производство освоит выпуск самого чистого, самого качественного героина. Будет ли такое производство полезным, а товар - качественным? Нужно ли обществу такое производство? В отдельных странах уже легализированы производство и продажа наркотиков, в других - нет. Единства мнений нет до сих пор. В г. Екатеринбурге уже предпринималась попытка легализированной продажи «слабых» наркотиков, сопровождавшаяся разговорами о гуманности и сострадании. Относиться к этому можно как угодно, но приводить «за» или «против» этой идеи экономические расчеты (прибыль предприятия, дополнительные доходы в бюджет) просто кощунство. Как и в случае с ввозом в Россию и хранением у нас радиоактивных отходов. Кто-то подсчитывает ежегодные доходы в бюджет на федеральном уровне, кто-то на региональном уровне, но ведь это аморальная «двойная бухгалтерия», когда помимо конкретного дохода в чей-то бюджет получается всеобщая угроза здоровью народа. А сколько стоит здоровье нации, кто и когда считал? Кроме того, потребности бывают, как известно, не только рациональными и иррациональными, но и унифицированными и дифференцированными. Представим себе ситуацию: у картины Рембрандта стоят пятеро - эстет, рабочий, пьяница, дальтоник и слепой. Полезность картины для каждого из них будет, очевидно, различной. Но это же не означает, что искусство, наука, культура, спорт должны принадлежать (быть доступны) только эстетам, только грамотным, образованным людям. В противном случае возникла бы кастовость, замкнутость сфер науки, культуры, спорта, которая привела бы к социальному инцесту. Ротация и открытость выступают условием развития всех сфер общественного производства, в том числе и сферы духовного производства. Поэтому возникает вопрос: на какие именно потребности должно ориентироваться производство? Если на высшие, эталонные, то не произойдет ли богемизация, элитизация и корпоративизация производства и потребления? Если на низшие, то не произойдет ли деградация, пауперизация и люмпенизация духовного производства? Да и как можно, например, ориентироваться в производстве парацетамола на разные интересы, если существует определенный стандарт лекарства. Нельзя же в самом деле богатым предлагать полностью очищенный препарат, а бедным - суррогат!

Проблема учета, контроля, калькулирования, планирования, прогнозирования наших потребностей и интересов заставляет задуматься о природе экономического знания и его относительности. Мы знаем, что должно быть, но следует знать и когда, почему должно быть. Вера в централизованное управление и вера в неизбежность процесса развития возникают вместе, и это не случайно. При этом, «вера в неизбежность развития и мышление категориями коллектива составляют единое целое» [124, c.288]. Но если встать на сторону персонализма, личностного понимания экономики, то далеко не все в ней - общественно, социализированно, коллективизированно. И точно также, как человек рождается и умирает индивидуально, он индивидуально решает и многие хозяйственные проблемы своего бытия. Если же доводить идею социализации и планомерности до абсурда, то вместо эффективной экономики действительно получается котлован, в котором тонет все, что от хозяйства, от труда, от творчества и вдохновения. Это происходит потому, что труд, творчество, а тем более вдохновение могут быть, конечно, коллективистскими по форме, но по существу, по сути - это индивидуальный процесс духовного самоопределения, духовного развития человека. А духовное развитие - это не только личностно-интимный, но и персонализированный процесс.

Отсюда проистекает субъективная относительность знаний, когда опыт и знания одного поколения - не указ другому, когда новое поколение снова вынуждено «изобретать велосипед» или «наступать на грабли». Абсолютизируя наше экономическое, хозяйственное знание, мы порой забываем, что его место в структуре индивидуального, личного и общественного сознания может быть лишь строго индивидуальным, дифференцированным и персонализированным. Хотелось бы подчеркнуть, что речь не идет о персонализме как таковом, а только лишь о том, что знание занимает в структуре сознания всегда определенную, адекватную личности человека, нишу. Можно (наверное, даже нужно) быть единомышленниками, соработниками, сотоварищами, оставаясь при этом людьми совершенно разного знания и сознания как с точки зрения конкретных навыков, умений, информированности, опыта, так и с точки зрения морали, этики и эстетики. Тотальное единодушие и идентичное мышление может быть только на кладбище. Но, как известно, души там не обитают. Однако плюрализм в трактовках понятий, категорий экономической науки и хозяйственной практики вовсе не означает вселенское столпотворение и беспредметный спор, некую эристику софистов.

Вспомним опять-таки Сократа: он полагал, что знания и поступки, теория и практика - едины: знание (слово) определяет ценность «дела», а «дело» - ценность знания. Отсюда его уверенность в том, что истинные знания и подлинная мудрость (философия), доступные человеку, неотделимы от справедливых дел и других проявлений добродетели. В диалоге Платона «Менексен» утверждается: «И всякое знание, отделенное от справедливости и другой добродетели, представляется плутовством, а не мудростью» [75, c.136].

Исходя из этой сократовской идеи можно сделать лишь один вывод: экономическое знание есть одновременно и хозяйственное дело, в основе которого лежит добродетель, делание добра для себя и для окружающих людей. Экономическое знание, таким образом, является ключевой предпосылкой добродетельного экономического сознания, ориентированного на делание добра, на улучшение жизни человека, на хозяйственное творчество, обладающее свойствами общественной полезности и значимости. Но это не гедонизация идеи, характерная для более позднего времени, а «внутренняя» этизация, ориентированная на задачу «познать самого себя».

Сократовская установка на самопознание существенно отличается от бентамовского гедонизма, эгоцентричного в своей основе. Дельфийская формула мудрости, воспринятая Сократом, вышла далеко за рамки своего времени, сегодня она звучит как никогда актуально. В кардинально меняющемся хозяйственном мире познание самого себя предполагает осмысление и переосмысление своей новой роли, своего места, своих ориентаций в этой новой экономической реальности. Это, собственно говоря, и есть сознание как таковое, как созвучие экономического знания времени и миру, как определенное к ним отношение. Ведь «если ты недооцениваешь сознательный подход, ты нелегко отыщешь другое средство осуществления благополучия» [75, c.197]. Сознательный подход, по Сократу, есть сознательное отношение к добру и злу. Противопоставляя свое этическое знание «многосознанию» софистов-современников, Сократ оставил нам не только свою публичную майевтику, но и свое учение о благе. И если внимательно вдуматься в это учение, оно становится очень созвучным современным экономическим проблемам и реалиям. Ведь и сегодня, как столетия назад, каждый человек стремится использовать свои знания себе на пользу, во благо. Но если гедонизм и утилитаризм Нового времени ориентировали личность на эгоизм по отношению к окружающим (классический гедонизм), то у Сократа речь идет об общем благе (гуманизм). Кроме того, если сегодня большинство философов и экономистов трактует благо в контексте экономической деятельности как максимизацию прибыли, то в сократовской интерпретации благо есть общая выгода, а последняя может приобретать самые разные формы: это и максимальная прибыль, и имидж (рейтинг) предприятия, и слава, репутация его владельца, и политическая карьера предпринимателя, и, наконец, обеспечение нормальных условий для долгосрочного производства [209, c.7]. Античная философская мысль, во многом воспринявшая сократовскую постановку вопросов о благах и о знании, свидетельствует о том, что прагматизация нашей экономической морали и экономического мышления отнюдь не должна приобретать абсолютное значение и порождать те дикие формы, которые присущи ей в начале нового (третьего) тысячелетия. Разве не дикой является психология стяжательства, фетишизация денег, культ богатства? И разве не следует задуматься над феноменом богатства, алчности, корыстолюбия прежде чем посвятить (пожертвовать) им свою жизнь? Разве экономическая деятельность (работа, предпринимательство, карьера) исчерпывают весь смысл жизни? И разве может уже имеющееся экономическое знание даже в максимальной своей достоверности исчерпывать наше сознание? Наверное, нет. И здесь креативность позволяет вырабатывать подлинно новое знание, отвечающее реалиям и духу времени.

q Креативное экономическое сознание представляет собой систему идей, образов, установок, взглядов, посредством которых хозяйствующая личность вырабатывает новое знание в сфере собственной экономической практики. Получая и обрабатывая информацию, субъект деятельности адаптирует ее к конкретным условиям внешней среды, конкретизирует и обобщает ее, уточняет и апробирует. Тем самым сознание человека вносит определенный вклад в развитие качества поступающей извне информации в контексте тех проблем, которые требуют от человека своего решения. Следовательно, креативное сознание является целостным поскольку без креативности оно не способно обеспечить полноценного развития и удовлетворения потребностей людей.

q Креативное экономическое сознание проявляет себя в сфере хозяйствования, однако оно детерминировано не только и не столько экономическими условиями жизнедеятельности людей, сколько их духовно-нравственными ориентациями. Бытие человека определяет его сознание не только в том смысле, что уровень жизни, производительность труда или развитие экономики накладывают на наше сознание свой отпечаток, но и в том смысле, что наши традиции, наши собственные представления об абсолютном, о совершенном оказывают решающее воздействие на развитие самой хозяйственной практики в качестве идеалообразующих институтов. Тем самым переход институциональной экономики в новое качество всегда детерминирован духовно-нравственными факторами, вне которых экономика попросту теряет свое социальное и гуманитарное значение.

q Целостность экономического сознания, взятая в контексте его креативности наиболее эффективным образом ориентирует человека на выработку способностей к гармонизированию духовного и хозяйственного его бытия, к поиску таких способов самодеятельности и саморазвития, которые позволили бы формировать полноценную и целостную личность. Именно поэтому в сознании хозяйствующего субъекта постоянно встает и требует своего решения дихотомия между рационализмом и гедонизмом с одной стороны и духовностью и гуманизмом с другой. Креативность сознания в целом, а экономического в частности, позволяет личности выстраивать такую иерархию ценностей, такое соотношение приоритетов, которые оптимизируют его бытие и не позволяют фетишизировать ни одну из сторон ее жизнедеятельности.

q Целостное экономическое сознание проявляет себя на трех уровнях: бытие - существование - развитие. Бытие сознания (как онтология духа) связано с существованием (как его феноменологией). Развитие в качестве социогенеза представляет актуализацию сознания в деятельности. Это означает, что целостное сознание не просто системное или комплексное, иерархичное или гармоничное, оно всегда деятельностное, активное, мотивирующее. Иначе говоря, целостное сознание есть сознание деятельной, активной, творческой личности. Переход креативного потенциала в инновационный процесс, т.е. в реализацию замысла составляет важнейший момент целостного экономического сознания.

q Способом формирования креативного экономического сознания выступает креативное мышление, обладающее характеристиками критического, конструктивного, позитивного, ценностно-ориентированного, доброжелательного, гуманистически направленного процесса выработки нового знания. В системе креативного мышления получаемая информация оценивается и конкретизируется, дополняется (домысливается) и развивается (систематизируется, комбинируется) с помощью тех институциональных установок, которые изначально свойственны субъекту хозяйственной деятельности, пришли к нему из прошлого (опыт, традиции, обычаи, ритуалы, правила).

Новое знание тем самым обретает не просто черты информации, а характеристики осознания, осмысления, освоения, которые и отличают его как знание от информации как сведения, элементарного сигнала. Последующее апробирование полученного нового знания в хозяйственной практике человека на предмет его истинности, ценности и полезности таким образом детерминировано предварительной апробацией получаемых сигналов духовно-нравственными и морально-этическими регуляторами. Именно здесь простой информационный сигнал обретает признаки и свойства знания, а мышление проявляет свою креативность.

ГЛАВА 2. СОЦИАЛЬНО-АКСИОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ КРЕАТИВНОСТИ ЭКОНОМИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ

2.1 Ценностные предикаты креативности экономического сознания

Ценность есть важная характеристика объектов и процессов мира. Она играет определенное значение в жизни человека. Ценность как дефиниция философии используется для обозначения двух основных аспектов бытия человека: его отношения к миру и того воздействия, которое процессы и объекты мира оказывают на жизнедеятельность человека. Определяя посредством ценностного анализа свойства тех или иных явлений, человек вырабатывает и свое собственное мировосприятие, мироотношение, мировоззрение. Исследователи на протяжении столетий пытались определить смыслосодержательную канву категории ценности, дать ее общую и конкретную типологию и морфологию. В работах Р. Лотце, Ф. Ницше, Г. Риккерта, В. Виндельбанда, М. Вебера, М. Шелера, Н. Гартмана, Н. Решера, Т. Парсонса и ряда других авторов осуществлялись попытки разработки общей теории ценности. Так, по мнению М. Вебера, ценностями являются «обобщенные цели и средства их достижения, выполняющие роль фундаментальных норм» [29, c. 628-629].

На взгляд Н. Решера, ценности представляют собой только лозунги, тезисы, способные внести рациональный элемент в деятельность человека. Увязывая ценности с мотивами, этот исследователь указывал: «Иметь ценность означает быть способным обосновывать мотивы целенаправленного поведения с точки зрения выгод и затрат, исходя из ясного представления о том, что соответствует интересам человека, а что идет вразрез с ними» [83, c.39].

А. Маслоу, также оставил свой след в разработке теории ценности, связав само это понятие с удовлетворением нужды в определенных благах [108]. Здесь, на наш взгляд, наиболее конструктивным было то обстоятельство, что, хотя и косвенно, ценность была поставлена в связь с благом. Вместе с тем, в современной литературе ценность часто рассматривается с социал-дарвинистских позиций. Так, П. Курц пишет: «В широком смысле ценность, как я ее понимаю, не существует независимо от поведенческих предпочтений организма. Оценка продолжается там, где существует селективная телеономическая активность. Червяк имеет ценность для птицы, морковь - для лошади, кость - для собаки. Организм выполняет множество действий, таких, скажем, как обнаружение и употребление в пищу различных объектов. Из этого следует, что ценности имеют биологическое основание» [81, c.89-90]. Указанный автор и творчество рассматривает в контексте биологии: «Существуют различные степени творчества. Вероятно, оно лучше всего проявляется там, где мысль стремится разрешить проблемы введением альтернативных средств. В каком-то смысле вся органическая жизнь заключает в себе творческие начала. Оплодотворение, слияние яйцеклетки и сперматозоида и проистекающий из этого творческий рост иллюстрируют творческий процесс…» [81, c.109]. Очевидная путаница в понятиях и отождествление ценности с полезностью, репродуцирования с творчеством привела автора к тому, что он рассматривает ценность и креативность в контексте пищевой цепи, а не социальной природы. Отсюда и окончательный диагноз американского исследователя: «ценность может быть определена как предмет, или цепь, какого-либо интереса, желания или потребности человеческого организма» [81, c.91]. Но является ли ценность причинной? И разве в биологической ее функциональности скрыт ответ на вопрос о том, что она есть сама по себе? Не будет ли чистым гедонизмом сведение смысла ценности к удовлетворению биологических потребностей? Ответы на эти вопросы, на наш взгляд, могут быть вполне определенными: нет, нет, да. Ценность может восприниматься индивидом по-разному, но нельзя путать восприятие ценности, которое всегда субъективно, с ценностью как таковой, с ценностью как объективной реальностью. В контексте такого разведения ценности как данности и ценности как воспринятого образа мы и могли бы сопоставить ценность и благо.

Ценности, как известно, могут быть материальными и духовными; аналогично им и блага могут быть материальными и духовными. Однако в отличие от блага, ценность может выступать в виде добра и зла, т.е. проявляться как определенное социальное отношение. Благо по определению не может быть злом. «Злое благо» все равно, что «сухая влага». Данное социальное отношение, взятое в контексте этического поведения индивида, сопряжено с употреблением таких категорий, как справедливость, благочестие, истина, красота, добродетель, благодать. Взятое в контексте хозяйственной практики, социальное отношение, выступающее в форме созидания добра и осуществление зла, сопряжено с употреблением таких сугубо экономизированных понятий, как полезность, рациональность, утилитарность, эффективность. Сочетая, соединяя этику и хозяйство, человек вольно или невольно сталкивается с проблемой интегрирования общих, отвлеченных, сугубо этических представлений о ценности с конкретными экономическими ее проявлениями.

Еще Платон постулировал область идеальных сущностей, благодаря которым материальный мир получает свое существование. Рассматривая Платона как основателя теистической этики, мы одновременно должны признать за ним приоритет и в области формулирования ценностных оснований хозяйственной этики. Вместе с тем, мы также обязаны признать, что Платону не удалось разрешить возникшую перед ним этическую дилемму, т.е. проблему интегрирования общих этических идей, представлявших ценность с точки зрения общего мировоззрения, в сферу хозяйственной практики. Признаем, что данная проблема далека от своего окончательного решения и сегодня.

Попытку разрешить данную дилемму предпринял Аристотель, который в «Никомаховой этике» ввел понятия социальной ответственности и социальной справедливости. Как показал Аристотель, всякий объект окружающего нас мира ценен, и всякий процесс, происходящий в мире, также ценен только в том случае, когда они соответствуют идеалам социальной справедливости и социальной ответственности. Тем самым в теории ценности был заложен очень важный фундамент идеальных ценностей. Иначе говоря, ценность представлялась как некий идеал, которому объект и процесс должны были соответствовать. Мера соответствия или несоответствия определяла шкалу ценности. Возникала возможность разведения понятия ценности на абсолютные и относительные, условные и безусловные, вечные и конъюнктурные. Пытаясь объяснить ценность в духе рационализма, древнегреческие мыслители фактически способствовали зарождению и развитию нормативной этики. Однако в XIX-XX вв. исследователи ряда стран пришли к выводу о том, что хозяйственная этика, как и этика в целом, не может быть нормативной, поскольку сами ценности возникают там, где есть творчество, а норма сама по себе выступает антиподом творчества. Там, где человеческая жизнь протекает в виде сознательного процесса предпочтения и выбора, ценности становятся формами предпочтительного поведения людей. В условиях экономической свободы человек сам, безотносительно норм, навязываемых ему извне, решает, что для него успех, а что - неудача, что - ценность, а что - нет. Практически с XIX в. произошел глубокий раскол в гуманитарном знании: сторонники античной традиции выступают за объективный и рационалистичный характер ценности как таковой; сторонники поведенческой интерпретации экономической науки - за трактовку ценности сугубо в субъективистском ключе. Знаменательным рубежом в этом смысле стало появление в 1886 г. книги лидера австрийской экономической школы Е. Бем-Баверка «Основы теории ценности хозяйственных благ», в которой было заявлено, что «ценность есть от начала и до конца субъективное выражение полезности» [12, c. 146]. Сведя ценность к полезности, австрийский экономист фактически свел многостороннее смыслосодержание философской категории ценности к примитивно гедонистической версии удовлетворенности. С тех пор понятие ценности в экономической литературе стало заложником категорий удовлетворенности, полезности. И хотя совершенно понятно, что ценность сама по себе и отношение к ней представляют собой совершенно разные аспекты общей проблемы, укоренившаяся, благодаря Е. Бем-Баверку вульгарная интерпретация понятия ценности, стала общей нормой.

Справедливости ради следует отметить, что отнюдь не все исследователи пошли по этому пути. Были и такие, которые проявили этический скептицизм, полагая, что ценность хотя и является субъективной, но все-таки не сводится к полезности и может быть выражена в терминах: предпочтение, выбор, склонность.

Так, Дж .Э. Мур, А. Айер и Ч.Л. Стевенсон полагали, что термины этики, в том числе и понятие «ценность», не имеют никакого объективного референта [81, c.51].

С другой стороны, среди исследователей оказались и те, кто не стал сводить ценность к субъективизму и отстаивал ее объективный характер. Так, Н. Решер указывал на неразрывную связь ценности и реальности. У. Робин рассматривал ценность как общественный эталон [114, c.68-69].

В общем, и целом теория ценности представляется достаточно аморфной: с одной стороны, мы можем выделить десятки, если не сотни моделей ценностных ориентаций, в том числе и в сфере экономики, а с другой стороны, мы столь же далеки от глубинного, сущностного понимания ценности, как и древнегреческие мыслители.

Возможно, все дело в том, что ценность как социальное отношение, связано с мироощущением, мировосприятием, (т.е. с чувственным сознанием), тогда как ценность в качестве онтологической данности представляет собой некий абсолют, идеал, к которому можно только стремиться, но никогда нельзя достичь, овладеть им. В этом смысле ценность представляется как некий идеальный образ объективного мира, который формируется в сфере субъективного духа. При этом отнюдь не установлено, что субъективный дух адекватен объективному духу. Известно, например, что абсолютное благо - добродетель. Это, однако, не исключает антигуманного, антиэтичного поведения отдельного верующего. Понятие «благо» трактовалось в истории философии всегда довольно широко в зависимости от исходных установок различных философско-этических школ. Понимая под благом и наслаждение, и воздержание, и удовлетворение, и неудовлетворенность, и разумность, и полезность, и свободу, и необходимость, философы в разное время выражали лишь свое отношение к ценности, но не ее, ценности, сущность. Как оказалось, мы можем признать в современных условиях, что ценность действительно есть благо, но наши представления о ценности, о том, что есть благо само по себе, и что благо есть для нас, еще поверхностны. Ситуация напоминает ту, которая складывается в жизни, когда мы считаем, что некая вещь для нас ценна, тогда как она для нас абсолютно бессмысленна, хотя объективно и является ценной. Так, покупая одежду или обувь на пару размеров больше, чем нам необходимо, мы снижаем субъективную ценность блага, но нисколько не девальвируем ее объективную ценность (ни эстетическую, ни функциональную). И здесь мы оказываемся перед удивительным феноменом ценности: будучи объективной, она не может актуализироваться в социальном плане вне субъекта. Вот как интерпретируют ценность американские авторы М. Вудкок и Д. Фрэнсис: «Ваши решения - то, что вы выбрали как важное и правильное, - оказывают большое влияние на вашу жизнь, на то, как вы относитесь к окружающим и на то, каким человеком вы становитесь. Эти решения, принятые в прошлом, определяют ваше поведение в настоящем, они становятся основой ваших ценностей. Таким образом, ценности - это выбор того, что, по-вашему, является важным и стоящим» [39, c.66]. Рисуя далее систему ценностей и их иерархию, указанные авторы утверждают, что «выработка ценностей происходит довольно сложным путем», но, в конечном счете, ценности - это «выводы, основанные на огромном числе наблюдений», это сведенная человеком в единую философию жизни система взглядов [39, c. 69].

Практически, в данной трактовке ценность как объективное благо подменяется трактовкой ценности как субъективного блага. Наивность подобных суждений становится очевидной в том случае, когда мы имеем перед собой объективное благо, но не можем его субъективно употребить. Так, если перед картиной Рафаэля будет стоять слепой, то само произведение художника не только не перестанет быть благом как объективной ценностью, но и не вызовет в душе и сознании слепца никаких сомнений на этот счет. Здесь возможны лишь сожаления о том, что человек не в состоянии насладиться этим шедевром. Поэтому мы вправе утверждать, что ценность есть некий абсолют, который может восприниматься разными людьми с разной мерой полезности или эффективности. Но путать сам абсолют (благо) и меру его употребления все равно, что заявлять о плохом качестве вина, от которого утром болит голова, нисколько не беря в расчет количество выпитого.

Итак, мы придерживаемся, идеи о том, что ценность есть благо. Соответственно, ценностное сознание также есть благо, которое позволяет человеку осуществлять собственную самоидентификацию и самореализацию. Однако, очевидно что разные ценностные основания могут образовывать разную ценностную иерархию. Экзогенная сторона этой ценностной иерархии определяет отношения между личностью и обществом, эндогенная сторона - отношение человека к самому себе. Всякий разлад между этими двумя направлениями развития человеческой социальности ведет к дисгармонии, нарушает органичную целостность человека.