Креативность экономического сознания личности

Рассматривая «дух капитализма», М. Вебер мало внимания обратил на такое явление, как «дух труда». Т. Парсонс в свою очередь проигнорировал «дух труда», сведя всю проблему к рациональной организации. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и современные российские исследователи, воспроизводящие в своих работах методологический подход М. Вебера и Т. Парсонса, ищут основания креативности в гедонизме. Так, А.Н. Лук полагает, что источник творчества заключается в эстетическом наслаждении его результатами.

С точки зрения практического разума (если использовать терминологию И. Канта), причиной креативности является традиция, переводящая креативность в особый, творческий вид деятельности. С точки зрения чистого разума причиной креативности выступает откровение, в процессе которого репродуктивные способности личности наполняются духом, одухотворяются, становятся креативными способностями творить благо.

Талант, озарение, инсайт, откровение, вдохновение - все эти термины по своему раскрывают креативность. Но ее социокультурным основанием выступает традиция. Кантовские антиномии решаются с помощью соединения креативности и традиции. Следование образцам (идеалам) как традиция имманентно креативности как таковой (идеалобразованию). Творчество не отрицает традицию, а последняя не отвергает творчество. Их синтез - фундаментальное основание креативности.

Собственно, термин «традиция» переводится как «передача». В широком смысле слова традиция может рассматриваться и как исторический опыт нации (народа), и как континуитетность, преемственность исторического развития, и как социальная и культурная память человека, обеспечивающая движение от прошлого к будущему. Традиция не только охватывает системы различных ценностей, но также имеет свою собственную структуру и иерархию. Она присуща самым разным областям личной и общественной жизни, хотя ее роль в этих областях далеко не одинакова.

С определенной точки зрения традиция может рассматриваться и как некая системность (направленность, организованность) обобщений, знаний, суждений, идей, что позволяет изучать ее и с «негуманитарного», кибернетизированного угла зрения, как предмет теории систем. В конце ХХ в. возникла и получает все большую известность такая область научного знания, как системогенетика - институционализированная теория систем, основанная на генетическом подходе. К числу ведущих законов системогенетики сегодня относят: закон системного наследования, закон подобия, закон наследственного программирования, закон наследственной инвариантности, закон цикличности, закон системного времени и гетерохронии (непрерывного развития системы как целого), законы необходимого разнообразия системогенофонда, парные законы дивергенции (роста разнообразия) и конвергенции (сокращения разнообразия), закон спиральной фрактальности системного времени и ряд других. С философской точки зрения традиция как преемственность, последовательность и поступательность хозяйственного развития может иметь два аспекта: внешний, когда это развитие обусловлено эгзогенными факторами, и внутренний, когда это развитие обусловлено внутренними, эндогенными факторами. При этом синтетическая трактовка взаимодействия эндогенного и эгзогенного факторов в экономическом развитии уже относится к области синергетики. Системогенетика таким образом пытается дополнить синергетику и служить важной научной базой для философского осмысления не только хозяйства как такового, но и феномена экономического сознания.

Однако вряд ли правомерны амбиции некоторых системогенетиков, претендующих на создание универсальной онтологической системы мира. Признавая, что онтологическая системность переходит в онтологическую расклассифицированность посредством разнообразных бифуркаций, необходимо выявить природу таких возмущений и исследовать их воздействие на системность. Природа таких бифуркаций не укладывается в узкое русло системогенетики. А морфология как системная онтология выступает лишь феноменологией и не в состоянии дать ответы на многие серьезные вопросы, отталкиваясь исключительно от общих, формализованных критериев и оценок. Да и вообще, вряд ли стоит отождествлять морфологию и онтологию, поскольку они соотносятся как частное и общее. Часто предлагается использование квалитативной онтологии, которую трактуют как отражение мира в понятиях качества. Но рассмотрение мира сквозь призму качества также весьма условно и ограниченно. Термин «качество» столь же размыт в современном сознании, сколь и понятие «класс». Классификационная онтология пытается объяснить экономические процессы, а вслед за этим и само экономическое мышление также в категориях феноменологии. Ведь морфология, использующая термины «типы», «группы», «страты», «классы», «разряды» и т.п. дает лишь условные представления об объекте. В самом деле, что такое тип, вид, разновидность, форма, модальность и проч.? Среди экономистов на этот счет не было и нет единого мнения, поэтому, например, проблема собственности имеет у них разную постановку. Частную собственность называют то типом, то видом, то формой. Кооперативную форму собственности рассматривают то как самостоятельную форму, то как разновидность другой, более «широкой» формы (например, у Л.И. Абалкина, Г.А. Козлова, В.Н. Черковца и др.). При таком «разброде и шатании» о какой системогенетике в экономическом сознании вообще может идти речь! С другой стороны, квалитативная онтология - тоже фантом, потому что объяснять в понятиях «качества» хозяйственный мир, используя при этом даже квалиметрические методы исследования, можно сколько угодно: но «на вкус и цвет товарища нет». Для нас светло и темно - одно понятие, для домашней кошки - совсем другое. Для туарегов собственность - одно, для европейцев - другое. Для одного народа семья - это нечто определенное, а для другого народа, живущего в рамках полигамных отношений, семья как качественная определенность вообще отсутствует. Да и в цивилизованной экономике понятие «качество» имеет самые разные «прочтения» и «толкования». В одном случае под качеством подразумевается прочность, в другом - простота в эксплуатации, в третьем - оформление, в четвертом - все сразу, но без внутренней субординации, в пятом - определенная система, основанная на эгзогенных факторах, в шестом - система, выстроенная на эндогенных факторах, наконец, в седьмом - некая «синтетическая» система, некая космополитизированная оформленность, одинаково «приемлемая» для всех. Так что же в конечном итоге будет служить квалитативной онтологией? Поэтому ряд исследователей пытается разрабатывать и использовать еще одно нововведение - креативную онтологию. Под креативной онтологией подразумевается некая синтетическая онтология, в которой преломляются и классификационная, и временная (циклическая), и квалитативная, и системная онтологии. Схематично рисуется некая новая универсальная онтологическая модель [168, с.41], в рамках которой каждая из онтологий вроде бы занимает свое, строго определенное место.

Схема 11

Но вся абсурдность такой «философской, а проще говоря, дискретной (раздробленной) системогенетики, становится очевидной, когда закон конкуренции ставится в одно рядоположенное место с законом кооперации. Ведь закон кооперации - это закон объединения хозяйствующих субъектов, тогда как закон конкуренции - это закон разъединения субъектов хозяйствования. И хотя кооперация как форма сотрудничества может сопоставляться с конкуренцией, но называть последнюю формой сотрудничества нельз. Вряд ли есть у них и единое, общее, «организационное» начало. И хотя А.А. Богданов когда-то совершенно справедливо рассуждал о фундаментальном принципе изоморфизма, проявляющемся в организации разных систем, но сам основатель «Всеобщей организационной науки», в отличие от его современных интерпретаторов, всегда помнил, что «общение с другими существами - вот что делает человека человеком» [21, с.30]. Рассматривая же общество как «комплекс однородных единиц», А.А. Богданов уже в определенной степени допускал обезличение человека и тем самым как бы отрицал множественность однородности в пользу однородности тождеств. А тождества не обладают свойством традиции, как бы парадоксально это ни казалось, потому что они тождественны. И поэтому вместо традиции между тождествами имеет место быть самая обычная репродуктивность, мультипликация. Отсюда совершенно логично предположение, что традиция есть не простое, механическое повторение прошлого опыта, а его развитие в новых условиях, его преобразование; соответственно и общество есть не сумма одинаковостей, а симбиоз разностей, в котором традиция только и может развиваться.

Когда же современные системогенетики сводят этот симбиоз разностей к сумме тождеств, получается абсолютизация тождественности. Так, рассуждая об общих организационных началах конкуренции и кооперации, или производства и развития, исследователи сводят в принципе несводимые понятия, находящиеся на различных уровнях абстракции, не говоря уже о самих явлениях, отражаемых в экономических категориях. Пытаясь оправдать «усложнение» понятий и явлений, они и используют креативную онтологию, разные концепции дуальности, флуктуации, парадигмы, «обменную теорию циклов» и т.п. В действительности, в основе всех экономических процессов, происходящих в обществе, в основе всех экономических категорий, отражающих эти процессы, в основе хозяйственного поведения самых разнообразных экономических субъектов действительно лежит некая общая изначальность, нечто такое, что делает их имманентными, коррелируемыми, общими - это традиция. В самом общем смысле слова, традиция есть та изначальная детерминация, в лоне которой развивается каждая цивилизация и каждая культура. Несмотря на многообразие цивилизаций и культур в хозяйственной жизни людей сам по себе принцип традиции не только не опровергается, но, думается, и не может быть опровергнут в рамках научного мышления. Другое дело, что сама традиция может иметь различные, в том числе и неадекватные формы воплощения и проявления. Ее негативное проявление в истории Ф.М. Достоевский называл «искажением великодушной идеи». Искажение, а точнее искаженное, неадекватное восприятие исторического опыта, как раз и выступает в роли иррационального отношения к традиции как таковой. Но традиция в этом случае остается объектом отражения в сознании! Конфликт отцов и детей, столь блестяще описанный И.С. Тургеневым, - лишь один из сотен примеров такого иррационализма. Но и в этом случае, отрицание традиции есть лишь временное явление. Отцы примиряются с детьми, а дети - с родителями, традиция торжествует. В ХХ в. разрыв и конфликт поколений выглядел еще более остро, чем в XIX в. Но вчерашние хиппи, панки, рэперы, благополучно перебесившись в молодости, надели строгие костюмы, галстуки и занялись предпринимательством, политикой, то есть тем, что называется делом. Фрондист, сохраняющий до глубокой старости антураж и запал субкультурности отрочества, - редкость в нормальном обществе. Экономика в этом смысле не является исключением. Традиция означает, что нормальной экономика становится именно тогда, когда традиция торжествует [202,203].

Естественно, что принцип традиции и принцип изоморфизма или универсальной организации - суть разные принципы. Первый лежит в плоскости антропологии и антропогенетики, а второй - в сфере технократизма и техногенетики. Системогенетика, оперирующая принципом организационной изоморфности не может быть онтологией сущего, а именно онтологией хозяйства, поскольку последнее есть не техника, а образ жизни. Труд в некоторых обществах больше чем труд, он является смысловым состоянием человека. Предпринимательство в отдельных цивилизациях больше чем просто феномен экономики, оно - плоть от плоти и кровь от крови - общественная психология, культура и мораль. И хотя между цивилизацией и культурой лежит огромная дистанция, но даже между ними гораздо больше общего, чем между традицией и организационным изоморфизмом.

Здесь вполне место вспомнить слова И.А. Ильина, который писал: «Философия, оторвавшись от предметного опыта, сама потеряла живую уверенность в бытии и в объективности своих предметов… Эта гносеологическая рефлексия, не вскормленная живым общением с предметом, была обречена на несущественность, отвлеченность и бесплодность. Люди, говорившие от имени философии, теряли самое главное - предметную интенцию и заботились более всего о непротиворечивости и систематичности своих произвольных построений. Эти рассудочные комбинации обходились без духовного опыта» [62, с. 58]. В том и разница между системогенетикой как выхолощенной наукообразной рефлексией о беспредметности и философией, отталкивающейся от подлинного, живого опыта, что только подлинность этого опыта, отраженная в философском опыте, открывает и раскрывает саму онтологическую природу опыта как такового. Никакой иной онтологии, взятой вне опыта, в принципе быть не может. Если исторический, хозяйственный, культурный опыт выбрасывается из конструкций онтологии, то сама онтология превращается в пустое доктринерство. «Нереальные возможности» системогенетики, воспринятой совершенно наивно, доктринерски нашими исследователями от западной «традиции», сами по себе есть нарушение традиции, перенос чуждого (чужого) содержания на новую (свою) почву, эдакая «сухая влага» или «сапоги всмятку», просто «праздные функции». Ведь для таких конструкций нет ровным счетом никакого реального основания, даже чувственного опыта, рассудочно переработанного и духовно осмысленного. А, как известно, только опыт является критерием достоверности знания. Поэтому «внетрадиционность» (дискретность, релятивизм) знания уже сама по себе есть та «адская смесь», в которой гибнет духовное естество человека. Экономику как факт, в отличие от системогенетических конструкций и моделей, каждый человек переживает и осмысливает лично и самостоятельно. Он судит об экономике в вузовских аудиториях и на домашней кухне, он ощущает ее при выдаче или задержке заработной платы и стипендии. Живой опыт нашего хозяйствования позволяет нам воспринимать и осознавать само время, его ритм и алгоритм, его динамику и цикличность, и только этот опыт может быть основой для теоретической и практической экономики.

В качестве такого опыта и выступает русская традиция терпения и долготерпения. Рассуждая о духовном терпении русского человека, И.А. Ильин отмечал, что русские люди находят в себе все новую и новую силу духа, помогающую им в очередных испытаниях. В основе этого духовного терпения русский философ выделял юмор и молитву: «улыбку земной мудрости» и «способность уйти от страданий» [62, с.649].

Экономическая интерпритация терпения как проявления русской традиции гораздо шире: это и соборность, и сизигийность, и коллективизм, и бессребренность, и софийность хозяйственного поведения русского человека. Здесь уместно выделить две основные канвы фактора традиции в экономическом сознании: национальную и общемировую. Конечно, обмен культур и растущая открытость стран и народов навстречу друг другу способствуют взаимопроникновению идей, ценностей и технологий. Но, привыкнув к легкости и быстроте коммуникаций и совершенным средствам связи ХХ в., многие из нас склонны к преувеличению, абсолютизации значения роли таких контактов и связей.

Удивительно, но сам ход экономического развития возрождает давно угасшее противостояние между «западниками» и «почвенниками». Есть основания предполагать, что в ближайшие десятилетия, если не на более длительную перспективу, эта борьба станет основным вектором в развитии экономического сознания и самосознания русских людей. Все происходит строго по А. Тойнби: вызов - ответ!

Если вспомнить о «Домострое», как справедливо отмечал Н. Федоров, он изначально был призван восполнить пробел в официальной морали, и этот пробел восполнялся «от духа русского». Смысл этого восполнения автор воспроизвел абсолютно точно: «Полная добродетель состоит в соединении нравственности со знанием и искусством. Такая добродетель не делает человека только достойным счастья; она и дает его; она есть не только благо или добро, но и само блаженство» [183, c.165].

Разрушение традиции неизбежно ведет к саморазрушению сознания. В том числе и экономического сознания человека. Он начинает мыслить не о том, что ему необходимо, выгодно, эффективно, нужно или полезно с точки зрения его живого опыта, а теми стереотипами и инструментами, которые ему навязываются в контексте «общечеловеческих» экономических ценностей (рынок, конкуренция, экономическая свобода, предпринимательство) в средствах массовой информации. В медиасфере в процессе перехода от индустриализма к постиндустриализму вместо прежней «массовой культуры» формируется своеобразная «клип-культура». Как признает Э. Тоффлер, «демассифицированные средства информации демассифицируют наше сознание». Вкладывая в термин «демассификация» и идею дифференциации в информационной политике СМИ, автор далее рассуждает: «Постоянная накачка стандартизированного образного ряда привела к тому, что критики называют «массовым сознанием». Сегодня уже не массы людей получают одну и ту же информацию, а небольшие группы населения обмениваются созданными ими самими образами» [176, с. 277]. С рассуждениями Э. Тоффлера можно было бы согласиться, однако его понимание демассификации весьма узкое, оно сводится просто к идее дифференцированности потока информации. В действительности же, под лозунгами дифференциации, специализации, эксклюзивности, борьбы с потоком, со стереотипами и т.п. в нашем обществе сегодня фактически протаскивается идея разрушения традиции, ненавязчивого перевоспитания масс, технологии «эксклюзивного зомбирования». Переход в информатике и пропаганде к «производству на заказ» порождает вопрос: на чей заказ?

Конечно, интеграция и кооперация, международное сотрудничество необходимы, но только на основе национальных интересов. Следовательно, без традиции вместо интеграции мы можем получить самую обычную ассимиляцию. Отсюда также следует, что сохранение традиции в экономическом сознании человека дела, работника, предпринимателя - это сохранение его национального самосознания.

Неслучайно вдумчивое, внимательное отношение к проблеме национальной традиции столь характерно для западной философской мысли конца XIX - первой половины ХХ вв. О. Шпенглер рассматривал нацию как «духовное единство» и «ментальную общность», «единую социальную душу»; отсутствие национальной традиции у американцев, по мнению Д. Бурстина, является причиной того, что «американец не шут, но и не джентльмен» [27, c.144] и т.д.

Естественно, что традиция вовсе не означает и не предполагает подражательность, слепое копирование или апологетику. Но и нигилизм как отказ от традиции в хозяйственной сфере недопустим. Кстати, слово «нигилизм» впервые употребил И.С. Тургенев в своем романе «Отцы и дети» (1862). Русский писатель не захотел быть подражателем и вместо прежних малопонятных и давно забытых слов «фармазон», «ничегошник» или «вольтерьянец» просто придумал новое слово (nihil - «ничто»). В том смысле, в котором его использовал И.С. Тургенев, оно и закрепилось в русском языке: быть нигилистом означает отрицать все, что было ранее - науку, культуру, философию, опыт. Выступая против нигилизма как отрицания традиций, следует подчеркнуть, что преемственность есть прямая функция традиции.

Традиция как условие, фактор экономического сознания и традиция как элемент экономического сознания - несколько разные вещи. В экономическом сознании закрепляются не все установки прошлого, не все итоги исторического и хозяйственного опыта нации. Процесс отбора (подбора) и творческого использования (отражения) в экономическом сознании самой хозяйственной традиции есть одновременно и процесс ее осмысления и переосмысления, процесс выработки своего собственного, личностного отношения к ней, своего взгляда на приемлемость и конструктивность прошлого опыта. Отказ от традиции в экономическом мышлении, экономическом сознании, а как результат этого и в экономической практике, существенно повышает риск социально-экономических потрясений и кризисов. Оценка подобного риска рассматривается большинством современных экономистов безотносительно фактора традиции и его места и роли в развитии современного экономического сознания. И хотя много говорят о новом типе экономического мышления, экологическом и инновационном мышлении, разнообразных его типах, но все это остается на уровне морфологии и феноменологии. Так, финский исследователь П. Маляска выделяет шесть типов экономического мышления: утопическое, деспотическое, по аналогии, системное, сценарное и эволюционное.

Очевидно, что эта классификация не полная [99, с.99-100].

Кроме указанных типов экономического мышления можно выделить и другие: революционное мышление, догматическое мышление, метафизическое мышление и т.п. [162, с.10-14]. Но важно подчеркнуть, что в классификации П. Маляски все типы мышления оторваны от прошлого. Они, во-первых, в лучшем случае связаны с настоящим и учитывают фактор настоящего в постановке задач будущего; во-вторых, они ориентированы исключительно на осмысление будущего, а не на изучение прошлого опыта хозяйственного и социального развития общества, что само по себе является односторонним подходом в анализе проблематики экономического сознания. В-третьих, и это, пожалуй, самое главное, даже пионеры современного эволюционного мышления, такие как И. Пригожин, В. Мандельборг, П. Аллен, Е. Ласло рассматривают экономические процессы не как экстраполяцию прошлого в будущее, не на принципах преемственности, а на основе умозаключений и субъективных представлений современников, исходя из воображаемых координат: умозрительных ценностей, потребностей, интересов, установок, приоритетов и т.п. Это в свою очередь делает прогнозы социально-экономического развития весьма шаткими, проблематичными, маловероятностными, а часто просто искусственными, придуманными! Все это повышает риск в осуществлении экономической политики на уровне макроэкономики и в хозяйственном поведении каждого отдельно взятого человека на уровне микроэкономики. И хотя давний спор детерминистов и интердетерминистов до сих пор не решен, но вряд ли кто-то из философов и экономистов всерьез сомневается в возможностях нашего хозяйственного, экономического сознания минимизировать риски социально-экономических реформ в обществе и усилить элементарный инстинкт самосохранения и выживания. Еще П.А. Сорокин, занимавшийся этой проблемой, построил таблицы и графики доминирования в разных исторических и хозяйственных цивилизациях тех или иных факторов: предпочтений, установок, идеологем. Эти таблицы и графики П.А. Сорокина охватывали почти две с половиной тысячи лет [159].

С.Н. Булгаков, в свою очередь, наоборот, всерьез отрицал саму возможность предсказания и минимизации подобных рисков. Он, в частности, писал в «Философии хозяйства» о том, что идея исторического предсказания является сама по себе плодом глубокого недоразумения, смешения различных понятий [26]. Свои идеи в критике марксистской теории планирования формулировали Ф. Хайек, М. Фридмен, К. Ясперс, К. Поппер и многие другие экономисты и философы Запада. Но ведь на Западе в 40-50-е гг. ХХ в. идея планирования не только была популярной, но и являлась фундаментом экономической политики в ряде стран, достигших благодаря планированию существенных успехов в хозяйстве. Генетически идея планирования вовсе не есть прерогатива марксизма или западного либерализма. Ведь и В. Ойкен выступал с идеей «экономических порядков», призывая «регулировать» правила игры (конкуренции). Другое дело, что в самой идее планирования, как выражающей признание традиции в хозяйственном развитии (иначе идея экономического прогресса просто «повисает в воздухе», потому что нечего развивать из прошлого в настоящем и будущем!), могут быть разные подходы и интерпретации. Наиболее известен в нашей стране спор представителей «генетического» и «телеологического» подходов к планированию. Сторонники «генетического» подхода в планировании (Н. Кондратьев, В. Базаров, В. Громан и др.) противопоставляли диктатуре плана, его директивному характеру рыночный подход, рыночный механизм хозяйствования. Предлагая опираться в планах и прогнозах не на постановления партии и правительства, а на реальные тенденции экономического развития, на тщательное изучение во многом стихийных экономических процессов переходного периода, они призывали выявлять экономические законы, изучать механизм их действия, учитывать рыночную конъюнктуру.

Сторонники «телеологического» подхода в планировании (Г. Кржижановский, С. Струмилин, В. Мотылев, Н. Ковалевский, В. Милютин и др.) наоборот, ратовали за примат плана перед рынком, за примат целевых установок в плане, за директивные методы управления. Тем самым рисовалась модель административной системы хозяйствования, в которой экономические законы оказывались подмененными псевдозаконами: «законом индустриализации», «законом коллективизации», «законом усиления классовой борьбы» по мере строительства социализма и проч.

К сожалению, борьба идей в нашей стране переросла в 20-30-е гг. ХХ в. в борьбу людей, многие из представителей «генетического» направления были репрессированы и расстреляны (в том числе и Н.Д. Кондратьев).

В европейских же странах вместо директивного планирования использовалась более близкая (хотя и не тождественная) «генетическому» подходу практика индикативного планирования. Очевидно, что экономическое сознание, породившее две принципиально различные системы планирования (директивное и индикативное), исходило из разного отношения к традиции: в советской идеологии звучал призыв «отречься от старого мира», то есть забыть все, что было достигнуто прежней «буржуазной», «продажной» наукой; в европейских странах процесс эволюционного развития науки основывался на преемственности по отношению к прошлому, на бережном отношении к достижениям предшественников. Поэтому итоги индикативного планирования и в Европе, а сегодня и в Японии, а отчасти и в США, не вызывают никаких сомнений: сложная экономическая система должна развиваться не стихийно, спонтанно, а в рамках определенных программ, планов, прогнозов.

Существенное значение в осмыслении традиции и ее экстраполяции на будущее имеет проблема границ, пределов планируемого. К. Ясперс в своей работе «Истоки истории и ее цель» критикует тотальное планирование как таковое, доказывая, что тотальное планирование в принципе невозможно. Но далее К. Ясперс делает совершенно неожиданный вывод о том, что границы, пределы, а следовательно, и возможности планирования определить нельзя, а следовательно, планирование в экономической и социокультурной сферах недопустимо [217].

Другой позитивист, К. Поппер, сформулировавший знаменитую идею «открытого общества» также сомневался в возможностях планирования и прогнозирования. Он полагал, что нельзя предсказать даже рост знания научными методами, не говоря уже о развитии конкретных хозяйственных процессов, многие из которых весьма инертны. Действительно, развитие научных знаний, а также результаты экономического действия сказываются порой не сразу, а спустя некоторый период времени (так называемый временной лаг). Но разве не ясно, как отразится на экономике страны рост эмиссии денежной массы или сокращение поголовья скота? Ведь это - в общем-то, элементарные зависимости, для выявления которых не нужно быть крупным математиком.

Итак, без плановости, прогностичности не может развиваться традиция. Творчество есть преобразование традиции в новых условиях и новых пространственно-временных координатах. В этом смысле, они - не противоречащие друг другу основания экономического сознания, а его имманентности. Без них экономическое сознание не функционирует. Мы можем признать, что человек по-разному воспринимает традицию. Мы также можем допустить, что он по разному интерпретирует творчество. Тогда в креативности возникает некое состояние неопределенностей, которое чем-то напоминает физическое состояние неопределенности, установленное в 1927 г. В. Гейзенбергом. Это противоречие формулируется так: произведение неопределенности координаты и неопределенности импульса больше или равно постоянной Планка. Креативность также можно рассматривать как такое произведение. К ней вполне применима модель Гейзенберга. Прежде всего, это связано с тем, что в креативности, как творческой потенции, аккумулированно присутствует традиция. Мы сколь угодно можем это отрицать, но наше отношение к ней вольно или невольно свидетельствует о данном факте. Вне сознания традиция, возможно, и существует, но сознание вне традиции нет. «Выход» сознания за пределы традиции как раз обусловлен его зарождением в сфере традиции. Это своеобразный «бунт против очевидности», выступающий одним из проявлений креативности. Если в физике мы признаем наличие элементарных частиц, как имеющих электрический заряд, так и не имеющих его, то в сфере сознания мы столь же логически можем допустить как наличие, так и отсутствие предикатов для традиции. Как разнокачественные заряды образуют модель атома, так и разнокачественные предикаты образуют модель креативного сознания. Экономическое сознание в данном смысле есть лишь особым образом организованное и настроенное (направленное) сознание. Схватка с традицией - это первое, что предстоит пережить новой идее, прежде чем она утвердится в умах. Когда А. Эйнштейн отверг основные законы классической физики И. Ньютона, отказался от понятий «абсолютное время», «абсолютное пространство», он пришел к выводу о том, что нельзя придавать абсолютный характер этим фундаментальным очевидностям в силу их неочевидности. Точно также обстоит дело и с креативностью: ее можно трактовать и как особую форму движения высокоорганизованной материи (серого вещества), и как особую антиматерию (по аналогии с антивеществом) и даже как нематериальную справедливость. Все споры между представителями материалистического и идеалистического направлений философии в данном вопросе, в принципе, исходят из наличия определенных неопределенностей. Данный каламбур вовсе не является стилистическим приемом выражения мысли. Просто, как и в классической физике, исходящей из того, что экспериментатор знает все о силах, прилагаемых к рассматриваемой им системе сил, философ знает все, что касается детерминации креативности. Только в этом случае физик и философ могут предсказать, а значит, и логически объяснить поведение системы. Если креативность как некая система в структуре сознания может быть объяснима, то только в координатах определенности. Но теория относительности делает возможным введение в исследование предикатов неопределенности. Креативность можно объяснить, если нет никаких не предусмотренных взаимодействий в системе ее формирования и актуализации. Если же мы допускаем возможность наличия неопределенности, то объяснение оказывается условным и правомерным лишь для конкретных ситуаций. Так, работник, занятый рутинным и монотонным трудом, обладает меньшей степенью внимания, нежели работник, занятый содержательно более разнообразным и темпорально более «разнородным» трудом. Означает ли это, что у первого работника нет креативности или что она не может актуализироваться, тогда как у второго работника все с этим вопросом обстоит нормально? Конечно, нет. Простой тому пример связан с тем, что обычная секретарша-машинистка в США, изо дня в день перепечатывавшая непонятные ей тексты и допускавшая в них кучу ошибок, в один прекрасный день изобрела забеливатель.

Креативность есть не просто особый микромир в структуре нашего сознания, но и определенный ансамбль, состоящий из социальных, психологических, этических, физиологических и многих иных «элементарных частиц», взаимодействующих между собой.

Креативность возникает лишь в ситуации, когда составляющие ее отдельные «элементарные частицы», которые по одиночке никак не могут претендовать на статус целого, вдруг начинают взаимодействовать, меняться местами в духовной иерархии, взаимоперемещаться в нашем сознании, исчезать друг в друге и также появляться. Это напоминает взаимодействие физических частиц в микромире: фотонов, нейтронов и т.д. Раскрыть некий «генетический код» такого взаимодействия невозможно потому, что как только наше сознание придет к выводу о наличии некоей определенной закономерности в процессе перехода потенции креативности в ее активность, мы тут же определим креативность как рутину, как технологию, как то, что не есть творчество. Даже если допустить, что некий исследователь установит самую элементарную характеристику креативности, подобно Х. Юкава, открывшему мезон, мы будем столь же далеки от объяснения ансамбля креативности, как и кроманьонец. Связано это с тем, что творчество есть постоянное изменение, закономерности которого связаны лишь с феноменологическим уровнем его бытия. Онтология творчества бесконечно сложна и ускользает от нашего ума именно в силу массы неопределенности. Вместе с тем, как нам представляется, определенный выход в гносеологии творчества есть. И он связан, как ни странно, с экономикой, которая представляет собой определенным образом организованное ведение хозяйства. Разбираясь с «хозяйством» творческих «первочастиц», компонентов, мы могли бы использовать тот же метод диалектики, который с успехом применяют для построения своей экономической теории разные экономисты. Это - моделирование. Плюрализм моделей креативности допустим в том смысле, что всякая такая теоретическая модель, положенная на практику (например, в сфере образования), должна пробуждать в человеке творческую активность.

3.3 Место и роль рационализма в формировании креативности экономического сознания

Теория рациональных ожиданий традиционно считается большим достижением в экономической науке. Она очень серьезно повлияла на экономическую политику и экономическое образование во многих развитых странах. Привлекательность этой теории объясняется несколькими факторами [148].

Краеугольным принципом теории рациональных ожиданий является утверждение о том, что «потребитель сам знает, что ему нужно, и что экономическая система действует лучше всего тогда, когда удовлетворяет желаниям потребителя, которые проявляются в его поведении на рынке» [151, с.370]. Тезис о том, что «потребитель всегда прав», давно знаком и россиянам. Проблема, однако, заключается в том, а всегда ли потребитель знает, чего он хочет, и всегда ли его поведение в качестве хозяйствующего субъекта будет эффективным?

С другой стороны, государственное регулирование в сфере образования также преследует, казалось бы, сугубо рациональные цели и задачи. Государство рассматривает образование как «процесс воспитания и обучения в интересах человека, общества, государства, ориентированный на сохранение и передачу знаний новым поколениям в целях обеспечения устойчивого социально-экономического развития, постоянного совершенствования нравственного, интеллектуального, эстетического и физического состояния личности и общества» [139, с.173].

Однако, если образовательный процесс строится на неверной системе ценностных координат, основывается на заведомо искаженной, неэффективной иерархии ценностных ориентаций самих участников данного процесса, то получаются «сапоги всмятку», «прививка оспы телеграфному столбу». Одним из признаков такой неверной системы ценностных координат в сфере профессионального (и прежде всего, экономического) образования является абсолютизация принципов рационализма, прагматизма, гедонизма, выхолащивание из образовательного процесса подлинно духовного, гуманистического начала, пустое декларирование в теории и несоблюдение на практике задач нравственного совершенствования.

В конце XX - начале XXI вв. все мы стали свидетелями несостоятельности рационализированного экономического образования, да и самих макроэкономических теорий, основанных на принципе рациональных ожиданий. Возможно, это было вызвано тем, что люди небезосновательно отказывались верить обещаниям правительства. Но главной причиной стало то, что голый рационализм и гедонизм привел к тому, что в сфере экономического образования стал формироваться не просто специалист-прагматик, а часто просто циничный эгоист, которому внушили в качестве главной установки задачу «минимизировать издержки и максимизировать прибыль». Окончательно репутацию многих апологетов общей концепции рационализма разрушили произошедший в 1987 году крах фондовой биржи, российский дефолт 1998 и другие глубокие потрясения, которые произошли, как казалось, без каких-либо явных причин. Это послужило началом того, что в экономическую науку и сферу экономического образования стали потихоньку допускаться идеи, учитывавшие реальную возможность нерационального поведения. Сегодня многие экономисты, занимающиеся осмыслением тенденций в развитии экономического образования, используют последние достижения экспериментальной психологии, подвергая при этом жесткой критике саму идею рациональных поведений, как отдельного человека, так и целого сообщества.

Из новейших исследований вытекает, что люди подвержены чрезмерному влиянию страха и часто проходят мимо возможности приобрести выгоду только из-за того, что существует незначительная вероятность потерпеть неудачу. Более того, людям свойственен так называемый когнитивный диссонанс, означающий явное несоответствие между окружающим миром и представлением о нем. Этот диссонанс проявляется в том случае, когда указанное представление растет в течение долгого времени. Оказалось также, что люди часто подвержены влиянию стороннего мнения. Это проявляется даже в том случае, если они точно знают, что источник мнения некомпетентен в данном вопросе. Кроме того, люди страдают от желания любой ценой сохранить статус кво.

Часто стремление сохранить существующее положение вещей заставляет их идти на большие затраты, чем те, на которые они бы пошли, добиваясь этого положения «с нуля». Теория рациональных ожиданий предполагает, как известно, что человек принимает конкретные (оптимальные) решения в зависимости от конструктивного анализа общего положения дел, однако, как доказали исследования в области экономической психологии, на самом деле человеческий разум разбивает окружающую действительность на некие общие категории, часто руководствуясь при этом поверхностными признаками объектов и явлений, при этом анализ отдельных категорий не учитывает значение других категорий (дискретность мышления).

Очевидно, что в поведении людей часто проявляется и такой иррациональный феномен, как всезнание. Если задать человеку вопрос, а потом попросить его оценить степень достоверности данного им ответа, то, скорее всего, эта оценка будет завышена. Это может быть вызвано так называемой эвристикой представления: тенденцией человеческого разума относиться к окружающим явлениям, как к представителям уже известного ему класса. Это дает человеку чувство, что явление ему знакомо, и уверенность в том, что он правильно определил его суть. Таким образом, например, люди «видят» в потоке данных некую структуру, хотя на самом деле ее там нет. Эвристика доступности, родственный психологический феномен, заставляет людей фокусировать свое внимание на отдельном факте или событии, не принимая при этом во внимание общую картину, так как именно данное событие показалось им более явным, или оно четче отпечаталось в их памяти.

Еще одна замечательная особенность человеческой психики, волшебство воображения, заставляет людей приписывать их собственным действиям последствия, с которыми они не имеют ничего общего, и, соответственно, подразумевать, что они обладают большими возможностями воздействовать на положение дел, чем это есть в реальности. Так, инвестор, который приобрел акции, затем внезапно пошедшие вверх, скорее всего, сочтет причиной этого свой профессионализм, а не простую удачу. В дальнейшем это может также вылиться в «квазиволшебство воображения», когда инвестор начинает вести себя так, как если бы он считал, что его собственные мысли могут влиять на события, даже если сам он знает, что это невозможно. Большинство людей, по мнению психологов, страдают от ложной непредусмотрительности: когда что-то происходит, они чрезмерно переоценивают вероятность того, что они сами могли бы предсказать это происшествие заранее. С этим феноменом граничит так называемая ложная память: люди начинают сами убеждать себя в том, что они предсказывали это событие, хотя на самом деле этого не происходило.

И, наконец, вряд ли кто-то не согласится с тем, что человеческим поведением часто правят эмоции, а отнюдь не разум.

Все более возрастающее влияние на современное экономическое образование оказывает так называемая «теория перспектив», разработанная Д. Канеманом (Принстонский университет, США) и Э. Тверски (Стэнфордский университет, США). Эта теория соединяет воедино результаты ряда психологических исследований, и в значительной мере отличается от теории рациональных ожиданий, при этом она использует методы математического моделирования, применявшиеся последней.

Теория перспектив основана на результатах сотен экспериментов, в ходе которых людям предлагалось совершить выбор между двумя вариантами действий. Результаты Д. Канемана и Э. Тверски говорят о том, человек избегает нести потери, т.е. его ощущения от потерь и приобретений несимметричны: степень удовлетворения человека от приобретения, например, 100 долларов гораздо ниже степени расстройства от потери той же суммы. Однако стремление избегать потерь не связано со стремлением избегать риска. В реальной жизни, избегая потерь, люди рискуют гораздо меньше, чем если бы они действовали строго рационально и стремились максимизировать для себя полезность. Теория перспектив также говорит о том, что люди неверно оценивают вероятности: они недооценивают вероятность событий, которые, скорее всего, произойдут, переоценивают менее вероятные события, и считают невозможными события, вероятность которых хотя и мала, но все же существует. Люди так же рассматривают принимаемые ими решения сами по себе, не учитывая всего контекста.

Реальная жизнь во многом подтверждает теорию перспектив, о чем, например, пишет К. Камерер (Калифорнийский Технологический институт, США). Так, изучая работу таксистов в Нью-Йорке, он заметил, что большинство из них устанавливают для себя дневную норму выработки, заканчивая работу тогда, когда эта норма выполнена. Таким образом, в оживленные дни они обычно работают на несколько часов меньше, чем тогда, когда у них мало пассажиров. С точки зрения теории рационального поведения, они должны поступать наоборот, работать больше в те дни, когда из-за наплыва клиентов их среднечасовой заработок возрастает, и сворачивать работу тогда, когда по причине простоев он уменьшается. Теория перспектив позволяет объяснить это нерациональное поведение: когда водитель не может достичь поставленной им же цели, это воспринимается им как поражение и он прилагает все свои силы и время к тому, чтобы избежать его. Напротив, ощущение победы, возникающее при выполнении нормы, лишает его дополнительного стимула продолжать работу в этот день.

Люди, играющие на скачках, предпочитают «темных лошадок» фаворитам гораздо чаще, чем они должны были бы с рациональной точки зрения. Теория перспектив связывает это с неверной оценкой вероятностей: люди недооценивают вероятность выигрыша фаворита и переоценивают возможность того, что никому неизвестная кляча придет к финишу первой. Так же отмечено, что игроки обыкновенно начинают ставить на никому неизвестных лошадей ближе к концу дня. К этому времени многие из этих людей уже лишились части своих денег, осевших в карманах у букмекеров, и удачный заезд «темной лошадки» для них может превратить неудавшийся день в триумф. С точки зрения логики в этом нет никакого смысла: последний забег ничем не отличается от первого. Однако люди склонны выключать свой внутренний счетчик под конец дня, так как им не хочется уходить с ипподрома в проигрыше.

Наверное, самым известным примером работы теории перспектив является так называемая «проблема доходности акций». В США долгие годы акции приносили инвесторам существенно больший доход по сравнению с облигациями, чем это можно было бы предположить исходя только из различий в рискованности этих бумаг. Ортодоксальные экономисты объяснили это факт тем, что инвесторы проявляют меньшую, чем ожидалось, склонность к риску. С точки зрения теории перспектив это объясняется стремлением инвесторов избегать потерь в каждом отдельно взятом году. Так как потери по итогам года более свойственны акциям, чем облигациям, то инвесторы готовы вкладывать деньги только в те из них, чья большая доходность позволила бы им компенсировать риск в том случае, если год окажется неудачным.

Ответной мерой сторонников рационального подхода к экономической теории стали доказательства рациональных корней нерационального поведения человека. Г. Беккер (Чикагский университет, США) высказывал эти идеи задолго до того, как поведенческая экономика поставила под вопрос классические догмы. В своей работе, удостоенной Нобелевской премии, он описывает с точки зрения экономики такие стороны человеческой жизни, как образование и семью, самоубийство и пристрастие к наркотикам. В дальнейшем им также были созданы «рациональные» модели формирования эмоций и религиозных верований. Такие рационалисты, как Беккер, обвиняют сторонников поведенческой экономики в том, что последние используют любую подходящую психологическую теорию для того, чтобы найти объяснение исследуемой проблеме, подменяя этим последовательный научный подход.

В свою очередь, упоминавшийся выше К. Камерер говорит то же самое и о рационалистах. Так, они объясняют стремление игроков на скачках ставить на неизвестных лошадей тем, что тяга к риску у этих людей выражена сильнее, чем обычно, при этом говоря обратное в случае с проблемой доходности акций. Хотя подобные объяснения и имеют право на существование, очевидно, что всей картины они не учитывают.

На самом деле, конфликт между сторонниками рациональной и поведенческой психологии сейчас уже во многом завершен. Традиционалисты больше не могут себе позволить просто игнорировать значение чувств и переживаний с точки зрения их влияния на поведение человека, точно так же и адепты поведенческой школы больше не считают человеческое поведение полностью иррациональным. Вместо этого, большинство из них оценивают поведение людей как «квазирациональное», то есть предполагают, что человек старается вести себя рационально, но снова и снова терпит ошибки на этом поприще.

По мнению Р. Шиллера (Йельский университет, США), хотя достижения поведенческой психологии и нужно принимать во внимание, это не должно означать полного отказа от рациональной экономической теории.

Д. Канеман, стоявший у истоков исследования иррационального поведения хозяйствующих субъектов, так же говорит о том, что полностью отказывается от модели рационального поведения еще рано. По его мнению, в модель может быть введено не более одного фактора иррациональности единовременно. В противном случае обработка результатов исследования может отказаться невозможной.

Скорее всего, будущее развитие самой экономической теории и практики ее преподавания в вузе будет идти в области развития интегративного образования, на стыке с другими науками, от психологии до биологии. Э. Ло (Массачусетский Технологический институт, США) полагает, что прогресс в естественнонаучных отраслях позволит выявить генетическую предрасположенность в риску, определить, каким образом идет формирование эмоций, вкусов и ожиданий, глубже понять процессы обучения. В начале 90-х гг. XX в. Р. Тэйлер (Чикагский университет, США) пытался внедрять психологические методы в теорию и практику финансов. По его мнению, в будущем экономисты будут учитывать в своих моделях столько поведенческих аспектов, сколько они будут наблюдать в окружающей их реальной жизни хотя бы потому, что поступать по-другому будет просто нерационально.

Отказ от гипертрофирования и абсолютизации теории рациональных ожиданий, а шире - от голого рационализирования в сфере экономического образования, давно осуществлен в США, Японии, странах Евросоюза.

Это позволило существенно усовершенствовать экономическую культуру в обществе, сформировать эффективные корпоративные ценности, бизнес-этику, кодекс конкурентных отношений, развивать добросовестную конкуренцию. Так, в Японии уже в сфере экономической подготовки будущих специалистов закладываются основы именно гуманных межличностных взаимоотношений (принцип йэ), формируется демократичная манера принятия управленческих решений (принцип ринги сэдзо). Важным принципом профессионального образования руководителя и исполнителя является принцип сэйсин - принцип постоянного самосовершенствования и самообразования. Смысл использования этих и ряда других принципов состоит в том, чтобы наряду с рационализмом использовать для достижения успеха и другие ресурсы, а сам успех трактуется не как максимальная прибыль, а как взаимная выгода, общественная полезность. Кстати, в Европе также давно отказались от установки на максимальную прибыль и минимизацию затрат. Так, в 1973 г. на III Всеевропейском симпозиуме менеджеров в г. Давос (Швейцария) был принят Манифест, в котором на место экономического принципа максимизации прибыли был поставлен принцип социальной ответственности корпораций перед обществом [209, с.171-172]. К сожалению, наше экономическое образование в начале XXI в. лишь воспроизводит зарубежные модели образования середины 60-х гг. XX в.

Отказываясь от приоритетов рационализирования, прагматизма и гедонизма в пользу духовности, гуманитаризации и гуманизации современного профессионального (в том числе и экономического) образования, мы должны отдавать себе отчет в том, что это тоже модернизация, но не со знаком «минус», а со знаком «плюс». Такая модернизация нацелена не на слепое копирование, воспроизведение чужого (и чуждого нам) образовательного опыта в российских условиях, а на формирование прежде всего нравственного специалиста и нравственной экономики.

«Высшей», крайней формой «голого» рационализирования экономического сознания, «конечным» продуктом этого процесса является полная утрата креативности (творческого потенциала) и ее замена (подмена) идеологизмом (идеологизацией).

Но может ли экономическая наука быть в принципе не идеологической? Может ли экономическое сознание быть вне идеологии? Что такое идеология? Какова роль идеологии в общественном, в том числе и экономическом, сознании?