Теория международных отношений

На рубеже 1980--1990-х гг. возникает новая разновидность методологического индивидуализма, так называемый деонтологический подход к проблеме. Он провозглашает основной сферой проявления и высшим критерием действенности индивидуальной морали в международных отношениях сферу нрав человека (подробнее о деонтологии см.: Алексеева. 2000. С. 136--167). «Деонтологическая этика, -- подчеркивает К.-Г. Гизен, -- признает действие нравственно справедливым, если оно отвечает нормам, которые нравственны сами по себе, независимо от их возможных последствий и соответствия общепризнанным ценностям существующей морали» {Гизен. 1996. С. 47). Главное в де-онтологическом подходе -- рациональное обоснование ограничения объема абсолютных прав и обязанностей индивидов. Речь идет о поиске интерсубъективных основ высших этических критериев. Гизен называет два типа таких основ: принцип общегфизнанности,,возвращающий нас к кантовскому пониманию, и принцип всеобщности естественно-морального порядка, соответствующий этике естественного права (там же. Р. 48). Основное преимущество деонтологической этики ее сторонники видят в возможности установления на ее основе жестких пределов для любого действия индивида или в отношении индивида.

Однако деонтология не решает проблем гуманизации международных отношений. Во-первых, при всей своей внешней новизне, она достаточно тесно связана с тем, что М. Вебер называл «этикой убеждения», и, следовательно, уязвима перед упреками в недооценке возможных последствий основанных на ней политических действий (Вебер. 1990. С. 694--705). Во-вторых, этика естественного права, лежащая в основе деонтологии, также уязвима: базируясь на предположении о неизменности не только человеческой природы, но и окружающей среды (как естественной, так и социальной), она допускает, в случае возникновения в этой среде новой ситуации, возможность трансформации моральных критериев, т.е. возможность морального релятивизма. Наконец, в-третьих, если считать, вслед за сторонниками деонто-логической этики, что главным ее преимуществом является возможность установления на ее основе жестких пределов для любого действия индивида или в отношении индивида (Гизен. 1996. С. 48), то трудно уйти от вопроса, кто и каким образом будет устанавливать эти пределы. Вероятно, частично это будут международные организации и существующие на основе совместно выработанной юрисдикции фундаментальные права и свободы человека. Однако в практике международных отношений последних лет сфера прав человека часто рассматривается не столько как область юрисдикции, сколько как область нравственного выбора, что порождает новые проблемы, связанные с коллизией права и морали.

Один из широко обсуждаемых вопросов международно-политической науки, связанный с ролью морали в сфере международных отношений, -- это вопрос о гуманизации данной сферы. Сфера международных отношений ассоциируется с проникновением в нее ценностей и норм индивидуальной этики, с тенденцией подчинения международных акторов универсальным правилам поведения, вытекающим из общечеловеческой морали. Поэтому проблемы, связанные с возрастанием роли случайности в международных отношениях и парадоксом участия (которые были рассмотрены в гл. 8), выглядят еще более сложными в свете тех перемен, которые происходят в ценностных ориента-Циях личности. В наши дни наблюдается быстрое распространение феномена аномии -- утраты индивидом какой-либо базы самоидентификации, потери общих нормативных и ценностных ориентиров. Проявлением этого феномена становятся все более многочисленные и разнообразные социальные девиации: рост преступности, неясность Жизненных целей, сознательное пренебрежение духовной ориентацией в пользу неумеренных материальных целей, а также связанные с этим социальный хаос и снижение предсказуемости политических процессов (Покровский. 1995. С. 50--51). Однако проблема морали в международных отношениях не ограничивается только аномией. Другими полюсами такого ограничения становятся униномия -- принадлежность к крайне узкой базе идентификации, лишающая индивида гибкости в его социальных отношениях, -- и плюриномия -- расплывчатая принадлежность к нескольким базам самоидентификации (Эрман. 1996. С. 62--63). Можно полностью согласиться с замечаниями Ж. Эр-мана о том, что «нашему времени свойственна ярко выраженная плюриномия, господствующая в условиях, в которых «новейший индивид отказывается от жесткой однолинейной принадлежности и стремится прожить несколько жизней, когда всемирный триумф капитализма, отрывающего культурную идентификацию от территориально-географической основы, порождает нечто вроде социальной шизофрении» (там же). Таким образом, демократизация международных отношений, проявляющаяся в росте свободы пересечения границ, либерализации международной торговли, различного рода обменов, влечет за собой множество таких парадоксов, которые не могла предвидеть марксистская концепция о «возрастании роли народных масс в истории» как выражении общественного прогресса. С другой стороны, указанные парадоксы свидетельствуют об упрощенности неолиберальной трактовки происходящих процессов, о чем более подробно будет сказано ниже.

Пока же отметим лишь то, что многообразие трактовок международной морали не позволяет дать окончательный ответ на вопрос о ее сущности и содержании ее регулятивной роли во взаимодействии субъектов мировой политики. Тем не менее это вовсе не лишает их значимости: каждая из множества трактовок обращает внимание на тот или иной аспект, раскрывает ту или иную сторону проблемы, обогащая ее видение. Кроме того, различные трактовки взаимно дополняют друг друга в том, что подводят к выводу, тривиальному лишь на первый взгляд, -- о действительном наличии этических норм в международных отношениях.

Дефицит правил вовсе не свойствен международным отношениям, как пишут французские ученые Б. Бади и М.-К. Смуте (ВасИе, 8тои1$. 1992. Р. 114). Добавим, что значительная доля среди этих правил принадлежит моральным нормам, побуждающим, согласно Э. Дюркгейму, к добровольному подчинению социальному принуждению.

В то же время, как мы могли убедиться, эти нормы носят противоречивый характер. Поэтому, отвечая утвердительно на вопрос о существовании специфического рода морали -- морали международных отношений, -- мы сразу же сталкиваемся со следующим вопросом: каковы ее главные требования и претерпевают ли они изменения в эпоху глобализации.

3. Основные императивы международной морали в свете глобализации

Главные требования международной морали

При рассмотрении этого вопроса исходным является тезис о том, что моральные императивы определяются принципами международных отношений. Минимальный моральный императив международно-политического поведения требует от каждого государственного актора руководствоваться необходимостью сохранения других легитимных участников международных отношений, ибо это -- то «минимальное добро, без которого все исчезнет» (ВгаШагй, ЩаНН. 1988. Р. 103). Речь идет прежде всего о сохранении мира, так как именно в войне национальное высокомерие находит свое наиболее полное проявление, презрение к общечеловеческим нормам и правам других {Нортапп. 1981. Р. 55). Вместе с тем, как свидетельствует история человечества и современные события на мировой арене и, в частности, в постсоветском геополитическом пространстве, указанный императив не стал основой осознанного международно-политического поведения всех государственных деятелей. Теоретическое объяснение этому факту можно найти в стихийном следовании традиционному подходу к состоянию войны. В соответствии с ним, война не противоречит политике. Во-первых, потому что человек воспринимает свою принадлежность к политическому миру именно через борьбу с другими. А в межгосударственных отношениях война даже обеспечивает осуществление политики, является ее основным средством, поскольку она является условием выживания государств. Во-вторых, война не противоречит человеческой сущности, а даже придает смысл существованию человека, поскольку, когда он готов жертвовать собой, он способен осознать подлинное значение свободы. Отказ от войны, при таком подходе, равносилен отказу от свободы. А без свободы нет политической демократии. И, в-третьих, война не противоречит общечеловеческой морали: библейское «не убий» не относится к уничтожению вооруженного противника -- представителя другого государства-нации -- на поле брани (Тетег. 1991. Р. 61).

Однако современные реалии ядерно-космического века в корне меняют ситуацию. Учитывая новейшие средства вооружений, существование в мире многочисленных АЭС, огромного количества хранилищ горюче-смазочных материалов и потребляющих их механизмов и устройств, близкое к критическому состояние окружающей среды и т.п., нравственная оценка войны не может оставаться прежней. Изменился

И характер вооруженных конфликтов: сегодня они фактически лишены традиционного разделения фронта и тыла, а потому неизбежно сопровождаются несоразмерными жертвами и лишениями среди мирного населения. Так, число беженцев (главным образом, женщин, детей и стариков), которым удалось покинуть зону грузино-абхазского конфликта только организованным путем (при помощи российских военно-транспортных средств), достигло более 2 тыс. человек. Никто не подсчитывал соотношение жертв среди гражданского населения в вооруженных конфликтах на территории бывшего СССР, но есть все основания полагать что оно близко к соотношению жертв арабо-израильского конфликта, где 90% пострадавших приходится на мирное население (8атие1. Р. 207).

Вот почему усилия международных организаций, и прежде всего ООН, направлены не только на привлечение мирового общественного мнения к моральному осуждению войн и насилия, в международных отношениях, но и на организацию действенных мер по прекращению существующих и предотвращению новых вооруженных конфликтов. Задачи эти отличаются чрезвычайной сложностью, особенно учитывая неоднозначный, рискованный характер принимаемых мер, в том числе и с точки зрения неоднозначности их актуальных и потенциальных моральных оценок. Например, позиция руководства России по отношению к войне в Персидском заливе, и в особенности к ракетным ударам американской авиации по Багдаду, вызвала противоречивую реакцию со стороны различных политических сил как в самой стране, так и за ее пределами. При этом налет демагогичности в рассуждениях коммунистов и «патриотов» об аморальности российского правительства, поддержавшего «агрессию американского империализма» против суверенного государства, имевшую следствием гибель невинных людей из числа гражданского населения, не дает возможности решить саму проблему. Действительно ли главной целью администрации Дж. Буша была защита ростков нового -- правового, следовательно, справедливого -- международного порядка, предпосылки к сознательному созданию которого усилиями мирового сообщества появились с окончанием холодной войны? Или же в основе принятого решения лежал холодный расчет, связанный с геополитическими интересами США в этом регионе мира, наиболее богатом нефтью? Как увязать данное решение со взятой на себя Соединенными Штатами ролью основного поборника прав человека во всем мире? Ведь в рассматриваемом примере было нарушено основное из этих прав -- право на жизнь множества ни в чем не повинных людей, ставших жертвами решения, принятого за тысячи миль от их дома. Следовало ли России, учитывая все эти вопросы, оказывать политическую поддержку действиям

США? Аналогичные вопросы встают и в связи с ракетным ударом США по иракскому разведцентру 26 июня 1993 г., в результате которого погибло шесть мирных жителей. Достаточным ли основанием для такой акции является доказанность вины нескольких человек, готовивших (т.е. имевших намерение) по заданию иракской разведки покушение на экс-президента Дж. Буша? И не является ли данная акция следствием политики «двойного стандарта», подобно подходу Запада к оценке эстонского Закона об иностранцах, нарушающего права русскоязычного населения в этой стране?

Если же говорить не только о межгосударственных, а о международных отношениях в целом, то вышеназванный императив приобретает еще более широкий смысл, трансформируясь в необходимость действовать так, чтобы способствовать преобразованию международной среды «из состояния джунглей в состояние международного общества» (Но#тапп. 1981. Р. 46), или, точнее говоря, более тесной интеграции мирового сообщества (Вохс. 1963. Р. 174). Речь идет о том, чтобы способствовать социализации международных отношений в том ее аспекте, который касается моральных (и правовых) норм, призванных играть, по крайней мере, такую же роль, какую они уже играют во внутриобщественных отношениях. Данная задача является не менее сложной и противоречивой, чем задачи морального осуждения войн и насилия, ликвидации вооруженных конфликтов, о которых упоминалось выше. Во-первых, потому что она связана с необходимость^Л) сознательного формирования нового международного порядка, который, как будет показано далее, понимается по-разному, в том числе и в морально-нравственном отношении. Во-вторых, социализация, сама по себе отнюдь не панацея в решении проблем международной морали, особенно в том, что касается таких принципов, как счастье и справедливость.

Еще Ж. Ж. Руссо предупреждал, что социализация вызывает эффект сравнения себя с другими, последствиями чего являются зависть и корыстолюбие, хитрость и насилие. Во времена обострения «холодной войны», которое сопровождалось наибольшей непроницаемостью разделяющего человечество на «два мира» «железного занавеса», отсутствие возможностей для сравнения вызывало то, что, например, многие советские люди, лишенные информации об условиях жизни в западных странах, чувствовали себя относительно счастливыми, ощуЩая «заботу партии и правительства о справедливом распределении социальных благ и неуклонном повышении уровня жизни советского народа». Когда же, после краха «железного занавеса» и появления но^вейших средств связи и массовой информации, они получили возможность сравнивать, то возник эффект относительной депривации: многие почувствовали себя обездоленными, лишенными элементарных благ цивилизации и, соответственно, глубоко несчастными. Даже та минимальная либерализация, которая стала чертой российской социально-политической действительности последних лет, вместо ожидаемых от наиболее динамичной части населения усилий по обустройству своей страны, принесла эффект массовой эмиграции на Запад. Культурная экспансия Запада, ставшего своего рода референтной группой в обмене культур, приносит с собой не только богатство и многообразие мировой цивилизации, но и агрессивные суррогаты искусства, сопровождаемые подавлением национальных культурных ценностей. В более широком плане указанные процессы депривации затронули целые народы и даже континенты (Африка), которые столкнулись с проблемой сохранения своей культурной идентичности, разбаланси-рованности социальных и политических условий жизни (в то время как процессы демократизации проходят крайне болезненно и неровно).

Глобализация и новый нормативизм

Современная теория международных отношений вновь тяготеет к нормативизму. Это характерно для всех ее основных парадигм, хотя и проявляется в них по-разному. Так, представители неореализма настаивают на сохранении приоритета тех ценностей, которые связаны с ролью государства и его интересами в ситуациях нравственного выбора. Сохранение этого положения, с их точки зрения, -- залог безопасности и порядка в международных отношениях (см., например: )Уа11. 1987).

Напротив, сторонники неолиберализма говорят о том, что попытки сохранения прежней роли государства в современных условиях аморальны, ибо, создавая препятствия на пути глобализации, они ведут к нарушению демократических прав и, в частности, права на индивидуальный выбор рода занятий (МагЫп. 1999).

Существует и промежуточная позиция, которой придерживаются представители структурного неореализма и теории режимов (Р. Гил-пин, С. Краснер). Обращая особое внимание на многофункциональную взаимозависимость политических, экономических и военных компонентов международной системы, на сложное сочетание различных режимов и институтов, они в конечном итоге делают вывод о том, что государство становится лишь одним из участников международных отношений. Участники стремятся занять в международных отношениях наиболее выгодное положение. В результате идея моральной ответственности лиц, принимающих решение от имени государства, свойственная политическому реализму, оказывается вытесненной сложной системой абстрактных норм и ценностей, связанных с проблемой нравственности институтов и структур. Отсюда убежденность сторонников такой позиции в моральной силе обычая, который определяется как этическое понятие (см. об этом, Гизен. 1996. С. 45--46).

По мнению Б. Бади, выявляя проблему приспособления государства к новым трансформациям, структурный неореализм и теория режимов не учитывают две связанные с нею опасности, которые оборачиваются «распадом государственной рациональности». Дело в том, что государство, руководствуясь принципом пользы, делает все больше уступок, во-первых, транснациональным вызовам и, во-вторых, субнациональным акторам, выдвигающим примордиалистские требования. Именно с этим и связаны гипотезы об утрате значения государственного суверенитета, исчезновении роли географии, размывании гражданской лояльности, неактуальности вопроса о неприкосновенности границ... (Вай1е. 1998. Р. 53).

В данной связи, как считает Б. Бади, возникает важный вопрос, отражающий кризис как теоретических парадигм, так и самой практики международных отношений. Он может быть сформулирован следующим образом: что представляет собой государство -- цель в себе или инструмент человеческого общества.

С позиций реалистской парадигмы оно предстает как цель в себе. Однако глобальная релятивизация суверенитета, кризис «импортированного государства», новые формы интеграции показывают необосно-. ванность такой позиции. В наши дни возникают независимые от межгосударственных границ «общие блага» человечества; углубляется взаимозависимость политических сообществ и экономик; наблюдается многообразие интеграционных процессов. Государство предстает уже не как самоцель, а как инструмент политики. Его роль сводится к тому, чтобы представлять человеческое сообщество и служить ему. Это сообщество уже не является узко суверенным: оно включено в общество, многие параметры которого связаны с глобализацией. Теория международных отношений возвращается сегодня к теории социального контракта, которая все более заметно перекликается с концепцией открытого человеческого общества. Возникает проблема нравственной ответственности государства, как пишет Б. Бади (там же. Р. 54). Причем, неся ответственность, государство остается суверенным. Однако ответственность затрагивает уже не только государственный суверенитет, существует не только в пространстве национального интереса, но и касается морального долга государства перед человечеством в целом: речь идет о таких сферах его существования, как экология, развитие, мировая экономика, демография, права человека и распространение насилия.

Изучение данной проблемы ставит три важных вопроса. Первый-что означает указанная ответственность. Второй: в каком отношении она находится с фактическим неравенством возможностей государств. И третий: как выполнить этот моральный долг (см. там ж_е. Р. 54--55). Б. Бади дает на них следующие ответы. Во-первых, каждое государство ответственно потому, что большинство его действий могут иметь глобальные, касающиеся всего человечества последствия. Поэтому оно имеет глобальные моральные обязательства, связанные с необходимостью вмешательства в то, что происходит за его пределами. Во-вторых, более сильные государства несут ответственность по отношению к более слабым. Данное положение частично совпадает с позицией сторонников реалистской парадигмы. Речь идет о заимствовании концепции морального долга великих держав за сохранение стабильности в международных отношениях, но с «изъятием» из нее реалистского подхода к государственному суверенитету. Наконец, в-третьих, выполнению морального долга мешает отставание существующих сегодня международных институтов от передовых идей и практики в области международных отношений. Институты, как пишет Б. Бади, -- это последние бастионы сохранения суверенитета и государственно-центричной модели международных отношений (там же. Р. 55).

Такова концепция нравственной ответственности государства в условиях глобализации, которая, как это можно заметить, близка к неолиберальной трактовке проблемы международной морали. Но как она соотносится с современными реалиями международных отношений: способствует ли она росту справедливости в межгосударственных взаимодействиях? Не оборачивается ли она позицией, которая нередко квалифицируется как идея о «моральном превосходстве» Запада? Не означает ли «моральное обязательство вмешательства», субъектами которого способны быть, без сомнения, только великие державы, угрозу другим государствам, которые могут стать объектом вмешательства? Каковы критерии такого вмешательства, кто и на каком основании должен принимать решение о его необходимости?

Частичный и не бесспорный ответ на эти вопросы дала натовская акция в ситуации югославского кризиса 1999 г. Если у одних она вызвала полное одобрение и эйфорию, то другие, напротив, высказывают сомнение в ее нравственной обоснованности. Так, Вацлав Гавел, например, заявил, что гуманитарная интервенция НАТО в Югославии стала первой войной за универсальные принципы и нравственные ценности (Науе1. 1999). Американский философ М. Уолзер, со своей стороны, посчитал, что «когда мир оказывается бесповоротно поделенным на тех, кто осуществляет бомбардировки, и на тех, кому они предназначены, ситуация становится в моральном плане проблематичной даже _в том случае, если бомбардировки могут оправдываться теми или иными обстоятельствами» (\Уа1гег. 1999).

На упрощенность описания югославского кризиса как гуманной акции в защиту прав человека и универсальных ценностей указывают и другие известные общественные деятели и ученые. Корнелио Самарагуа, президент МККК, высказывает тревогу по поводу распространения понятия «гуманитарная война», в рамках которого одна из сторон рассматривается «как гуманитарная, а другая -- как дьявольская». По его мнению, подобное упрощение ведет к «дискриминации среди жертв»: есть «хорошие» жертвы, но есть и «плохие» -- на стороне тех, кто выступает против гуманитарной интервенции (цит. по: Оге$к. 1999). П. Аснер называет это феноменом «варваризации буржуа». Он состоит в том, что идея тех, кто считает себя гуманитарной стороной международных отношений, о бесконечной ценности каждой человеческой жизни относится ими лишь к своим согражданам. Поэтому они настаивают на «нулевых потерях» среди своих, но согласны на жертвы среди мирных жителей другой стороны, в том числе и среди населения, права которого хотят защитить (цит. по: там же).

Иначе говоря, новые явления в международной жизни порождают новые нравственные проблемы и новые моральные вызовы. В этой связи встает еще один вопрос: действенны ли нормы и принципы международной морали?

О действенности моральных норм в международных отношениях

Ответ на поставленный выше вопрос совсем не очевиден. Как мы могли убедиться, в основе международной морали лежит признание Ценности как универсалий -- общечеловеческих принципов взаимодействия социальных общностей и индивидов, -- так и частных интересов, оценивающих последствия поведения международных акторов. Другими словами, в международных отношениях, как и в общественных отношениях в целом, всегда существует дистанция между долж-чьщ и сущим и, следовательно, разрыв между этикой долга и этикой обязанностей. Может ли мораль выполнять регулирующую функцию в международных отношениях, если сами ее критерии имеют в этой сфере двойственный характер?

Отвечая на этот вопрос, следует учитывать, что процесс социализации международных отношений не вышел за рамки сосуществования «двух миров», о которых говорит Дж. Розенау. Это мир государств и мир акторов «вне суверенитета». Первый значительно превосходит второй по своему общему потенциалу воздействия на характер общения на международной арене. Поэтому об уважении принципов и норм международной морали может идти речь только в рамках конкретных социокультурных общностей. Чем более глубоким является разрыв между социокультурными общностями, тем больше вероятность несоблюдения указанных норм. Нормы и установки международной морали вполне конкретны. Они зависят от обстоятельств: места -- той социокультурной среды, в которой находятся акторы; времени -- характерных именно для данного момента общепризнанных международных принципов; и ситуации -- имеющихся в распоряжении акторов вполне определенных политических, экономических, технических и иных средств и возможностей реализации нравственных целей и ценностей.

Разные международные акторы исходят в своих действиях из разных нравственных установок и норм. То, что является сегодня добром И справедливостью, например, в вопросе о судьбе Черноморского флота бывшего СССР с точки зрения украинских руководителей, иначе воспринимается российскими политиками. Позиции же самих моряков и администрации Севастополя (вынужденного считаться с дестабилизирующей социально-политической ролью указанного вопроса) имеют собственные оттенки.

Социологическое измерение рассматриваемой проблемы выражается в дилемме «социального адреса». Справедливость для кого -- для государств? Для их руководителей? Для их граждан (или для граждан одного из них)? Для регионального (или для мирового) сообщества? Политическое измерение сталкивается с еще более жесткой дилеммой. Из чего исходить при решении проблемы: из общепризнанных принципов международной морали (невмешательство, соблюдение договоров, сохранение мира, права человека и т.п.) или из национальных интересов? Но интерпретация первых зависит от социального контекста, а определение вторых никогда не может быть свободным от субъективизма и идеологии. Вот почему нельзя абсолютизировать ни то, ни другое. Как отмечают крупные авторитеты международно-политической науки, необходимо сочетание вечных общечеловеческих нравственных норм и интересов конкретной социальной общности, учет культурных особенностей международных акторов и рационального поведения, предусматривающего возможные последствия международных акций, использования всех резервов разума и осторожности во взаимодействии на международной арене. Конечно, и такое сочетание при исследовании не избавляет от проблем. С. Хоффманн, настаивая на том, что международная мораль (в данном случае мораль государственного деятеля) должна основываться на трех главных элементах -- целях, средствах и умеренности, в то же время подчеркивает, что ни один из них, и даже все они вместе взятые, не дают абсолютной гарантии нравственной политики.

Конечно, цели международного актора должны быть нравственными, и зависят они от его моральной позиции. Однако последняя никогда не бывает простой. Во-первых, остаются открытыми вопросы о том, кто судит о моральности целей, или как определить, какие из них являются «хорошими», а какие «плохими». Во-вторых, намечаемым целям должны соответствовать и избираемые средства: последние не должны быть чрезмерными, т. е. хуже, чем то зло, которое предстоит исправить или не допустить (так, вступив в вооруженный конфликт с/ Азербайджаном за самоопределение Нагорного Карабаха, не принесли ли его руководство и политики Армении еще большее зло защищаемому ими народу?). Неверно избранные средства способны разрушить саму цель (так, попытка членов ГКЧП спасти СССР путем введения чрезвычайного положения стала одной из причин, ускоривших его развал). Поскольку международные акторы никогда не могут быть абсолютно уверенными, что избранные ими средства приведут к намеченной цели, то они должны руководствоваться моралью умеренности, которая в конечном счете означает «просто необходимость принимать во внимание моральные требования других» (Нортапп. 1981. Р. 46). Иначе говоря, этика международных отношений требует от их участников взвешенности в определении целей, отказа от категоричности в выборе средств, постоянного соотнесения своих действий как с их возможными последствиями для данной социальной общности, которую они представляют, так и с общечеловеческими нравственными императивами; опора на интересы, не ограниченные соображениями собственной силы и безопасности при учете потребностей и интересов других акторов и международного сообщества в целом. Большего от этики международных отношений ожидать нельзя. Нравственное поведение международного актора -- это не действия на основе некоего незыблемого свода правил, сформулированных для него кем-то внешним раз и навсегда (как бы хороши ни были эти правила). Скорее, это действия на основе разумного эгоизма, возможности которых зависят от социального контекста. Именно из этого следует исходить при оценке регулирующей функции международной морали: ее нельзя переоценивать, но невозможно и отрицать. Нарушение нравственных принципов и требований справедливости противоречит не только нормам международного права, но и интересам тех, кто пренебрегает этими принципами и требованиями, ибо подрывает их международный престиж, а следовательно, уменьшает возможности достижения целей или же делает более сложными и дорогостоящими средства, ограничивая их выбор.

Подводя итоги, подчеркнем еще раз, что проблема моральных ценностей и норм в международных отношениях является одной из наиболее сложных и противоречивых. Однако при всей относительности роли моральных ценностей в регулировании взаимодействия акторов на мировой арене, в социализации международных отношений, в преодолении присущей им некоторой аномии их роль, несомненно, возрастает.

Подтверждение данного вывода можно найти (помимо сказанного выше) и во все более настойчивых поисках учеными и политиками методов и средств преодоления конфликтов, эффективных путей сотрудничества, интеграции международных отношений. Именно этим проблемам и посвящены следующие главы.

Литература

Алексеева ТА. Современные политические теории. М, 2000.

Баталов Э.Я. Политическое -- слишком человеческое // Полис. 1995. IV» 5.

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

Гизеи К.Г. Между теорией принятий решений и структурализмом: слабая роль индивидуальной этики в теориях международных отношений // М. Жирар (рук. авт. колл.). Индивиды в международной политике. М., 1996.

Дмитриева Т.К. Мораль и международное право. М., 1991. '

История дипломатии. Т. 3. М., 1945.

Коршунов А. Реализм и мораль в политике // Прорыв. Становление нового политического мышления. М., 1988.

Покровский Н.Е. Проблема аномии в современном обществе. М., 1995.

Эрмаи Ж. Индивидуализм и системный подход в анализе международной политики // М. Жирар (рук. авт колл.). Индивиды в международной политике. М., 1996.

Глава 14. Конфликты в международных отношениях

Трудно найти другую проблему, исследование которой имело бы столь же фундаментальное значение для международно-политической науки и которая привлекала бы к себе столь же пристальное внимание ученых, как проблема международного конфликта. Разумеется, в этом нет ничего случайного: власть и сила, конфликт и безопасность составляют основу основ политики вообще и международной политики в особенности. Происхождение и развитие международно-политической науки неразрывно от их изучения. Проблемы конфликтов, кризисов и войн стали центральными в работах Фуки-дида, Никколр Макиавелли, Томаса Гоббса, Эдварда Карра, Ганса Моргентау, Кешгста Боулдипга, Джона Бертона, Эрнста Хааса, Оле Холсти, Анатоля Рапопорта, Томаса Шеллинга, Куинси Райта, Дэвида Сингера, Кеннета Уолца, Стивена Уолта, Роберта Кохэна, Джозефа Ная, Стивена Красиера и многих других ученых, чей анализ причин, характера, способов восприятия и путей разрешения международных конфликтов и кризисов, стал классическим. Вместе с тем даже совокупный вклад всех этих исследователей не исчерпывает данной проблемы, создавая только лишь методологические основы се изучения и ставя перед ее исследователями новые вопросы. Эти вопросы связаны с природой конфликта как общественного и международного феномена. Конфликт -- универсальное явление человеческих отношений, поэтому он вездесущ и одновременно многолик, что затрудняет его понимание (подробнее об этом см.: Фельдман. 1997. С. 13-- 17). В этом заключается то общее, что характерно для любой исследовательской проблемы, тем более для проблемы из такой области действительности, как международные отношения, которые представляют собой сферу неопределенности, постоянного обновления и во многом непредсказуемости. Каждый новый этап эволюции международных отношений рождает новые неожиданные явления, которые иногда лишь отдаленно напоминают уже известные феномены, поддающиеся анализу на основе накопленных знаний и сложившейся методологии, а иногда (почти) полностью переворачивают все известные представления .

Данная глава состоит из трех разделов. В первом даны основные трактовки понятий Конфликта и кризиса, а также описаны особенности этих явлений в эпоху холодной войны. Второй раздел посвящен наиболее распространенным направлениям изучения конфликта в международно-политической науке. Второй раздел содержит также описание исследовательских подходов, которые во многом отражают характер изучения международных конфликтов в 1950--1990-е гг. Наконец, в третьем разделе рассматриваются особенности конфликтов, зародившихся уже после окончания холодной войны -- «конфликтов нового поколения», или «конфликтов XXI в.», как их иногда называют; приводятся источники и причины этих конфликтов, их характер и содержание, а также механизмы урегулирования. В конце главы даны общие выводы, в которых показаны относительность и неустойчивость имеющегося знания о рассматриваемой проблеме. Это знание необходимо для приближения к пониманию происходящих на международной арене процессов, однако оно всегда оказывается недостаточным как из-за неизбежной ограниченности информации, так и из-за глубины и изменчивости самой проблемы.

1. Понятие конфликта. Особенности международных конфликтов в эпоху холодной войны

Понятие, типы и функции конфликта

Существующее в научной литературе многообразие подходов к исследованию международных конфликтов во многом объясняется различием трактовок содержания понятия «международный конфликт». Кроме того, понятие «международный конфликт» имеет самостоятельное значение для выработки теоретических представлений, адекватных международной политической практике.

Известный американский ученый Л. Козер определял социальный конфликт как «столкновение между коллективными акторами по поводу ценностей, статусов, власти или редких ресурсов, в котором цели каждой из сторон состоят в том, чтобы нейтрализовать, ослабить или устранить своих соперников» (Со$ег. Р. 8). Принимая такую точку зрения, некоторые исследователи международных отношений исходят из того, что конфликт имеет объективное содержание. Так, по К. Боул-дингу конфликт -- это «ситуация соперничества, в которой стороны осознают несовместимость возможных позиций и каждая сторона стремится занять положение, несовместимое с тем, которое хочет занять другая» (ВоиШтд. 1962). Другими словами, речь идет о противоположности интересов, одновременная реализация которых участниками международного взаимодействия невозможна именно ввиду их объективности.

Иная точка зрения у Дж. Бертона, согласно которому «конфликт носит в основном субъективный характер... Конфликт, который как будто затрагивает «объективные» расхождения интересов, может быть преобразован в конфликт, имеющий позитивный результат для той и Другой из сторон, при условии такого «переосмысления» ими восприятия друг друга, которое позволит им сотрудничать на функциональной основе совместного использования оспариваемого ресурса» (ВиНоп. 1972. Р. 9-10).

Представители акционалистской ветви в социологии международных отношений стремятся объединить преимущества обоих подходов. Рассматривая конфликт как несовместимость целей, они в то же время подчеркивают, что суждение об этой несовместимости не может основываться на одном лишь логическом сопоставлении последних, а требует «анализа практических условий, необходимых для их реализации» (Бетептс. 1977. Р. ПО).

Методологической основой отечественных исследований международного конфликта, нашедших отражение в литературе 70--80-х гг., чаще всего является положение диалектической философии о том, что конфликт -- это крайняя форма обострения противоречия (см.: Антю-хина-Московченко и др. 1988. С. 96; Доронина. 1981. С. 31; Международные конфликты. 1972. С. 15). «Проявившееся противоречие, -- пишут авторы учебного пособия «Основы теории международных отношений», -- требует от сторон-носителей противоположных интересов действий по его разрешению (конечно, не обязательно немедленных). Если одна или обе стороны... при этом прибегают к стратегии конфронтации, то налицо конфликт» (см.: Антюхина-Московченко и др. 1988. С. 96). Близкое понимание международного конфликта можно встретить и в других работах (см., например: Доронина. 1981. С. 33-34).

Важное значение при изучении конфликтов имеет «угол зрения исследователя», в зависимости от которого формируются трактовка содержания конфликта и рекомендации относительно поведения в конфликте и его урегулирования (см. об этом: Лебедева. 1997. С. 19).

Широко распространено мнение о разрушительной и дестабилизирующей функции конфликта в общественных отношениях и о необходимости его избегания, недопущения или подавления. Однако, как было показано еще Зигмундом Фрейдом, конфликты -- неотъемлемая часть социальных взаимодействий. Дж. Зиммель, Л. Козер и другие исследователи показали, что конфликт имеет множество, позитивных:, созидательных функций. С этой точки зрения конфликт не допускает стагнации, стимулирует интерес и любопытство. Он выступает в роли медиатора, с помощью которого артикулируются проблемы. Конфликт является основой социальных и персональных изменений. Он представляет интерес для исследователя и может быть полезным элементом процесса тестирования и оценки кого-либо или чего-либо. Конфликт четко разделяет различные группы и этим способствует установлению групповой и персональной идентификации. Внешние конфликты часто приводят к внутреннему сплочению. Более того, как показывает Козер, в нецентрализованных группах и свободных обществах конфликт, направленный на разрешение трений между противниками, часто играет стабилизирующую и интегрирующую роль. Ин-ституционализация конфликта нередко является важным стабилизирующим механизмом.

Типология конфликтов столь же многообразна, сколь многообразны их определения и так же зависит от «угла зрения», целей анализа и т.п. Конфликты между личностями, группами или государствами рассматриваются, соответственно, как межличностные, межгрупповые и международные (межгосударственные). Конфликты, которые происходят в рамках групп или государств, отличаются от межгрупповых и межгосударственных как внутренние -- внутригрупповые и внутригосударственные -- и внешние. Среди внешних конфликтов в качестве наиболее распространенных выделяют территориальные притязания, дипломатические споры, экономические противоречия. Они. могут принимать формы вооруженных столкновений, войн, или же «мирных» (невооруженных) дипломатических демаршей, экономических санкций и т. п. С функциональной точки зрения выделяют конфликты конструктивные и деструктивные. В науке о международных отношениях особую важность имеет изучение таких типов конфликтов, как политический, внутри- и международно-политический, вооруженный и невооруженный, а также конфликтов-«схваток» и конфликтов-«игр» (подробнее см.: Фельдман. 1998. С. 21--25). В то же время важное значение сохраняется за изучением таких видов конфликтов, как конфликты с нулевой и с ненулевой суммой (см. об этом: Лебедева. 1997. С. 33-35).

Внутригрупповой конфликт часто вдыхает новую жизнь в существовавшие нормы или приводит к возникновению новых. Таким образом, конфликт выступает в роли механизма установки норм, соответствующих новым условиям. Создание или усовершенствование норм, в свою очередь, дает обществу «новое дыхание», укрепляет его стабильность и жизнеспособность. Подобный механизм отсутствует в жестких системах: подавляя конфликт, такие системы подавляют предупредительный сигнал, что в конце концов приводит к катастрофическим последствиям.

Внутригрупповой конфликт помогает также оценить относительную силу каждой из групп противоположных интересов, позволяя создать механизм сохранения или изменения внутреннего баланса сил. Возникновение конфликта означает отказ от существующих взаимоотношений внутри системы. В результате выяснения соотношения сил в ходе конфликта устанавливается Новый баланс сил, и взаимоотношения продолжаются на новой основе.

Опираясь на эти выводы, профессор Йельского университета Мор-тон Дойч в своих работах (см., например: БеШзск. 1985) предпринял попытку (которая оказалась очень плодотворной) найти общее в содержании всех конфликтов и тем самым прояснить их природу. При этом М. Дойч исходил из нетривиального допущения, согласно которому конфликт имеет потенциальную персональную и общественную ценность. М. Дойч приводит типологию конфликта, разделяя конструктивные и деструктивные конфликты, а также систематизирует факторы, оказывающие влияние на их развитие. Кроме того, М. Дойч показывает, что соперничество не тождественно конфликту, ибо не все стадии последнего отмечены несовместимостью целей. В конфликте, возникшем из соперничества, несовместимость действий проистекает из несовместимых целей. В то же время конфликт может возникнуть и при отсутствии явной противоположности целей. Иначе говоря, конфликт может наблюдаться как в среде, характеризующейся соперничеством, так и в кооперативной среде. Процесс разрешения конфликта во многом зависит именно от характера среды. Кроме того, ни возникновение конфликта, ни его результаты не являются в полной мере детерминированными объективными условиями: важную роль играют _ психологические факторы участников конфликта, их восприятие друг друга и самого конфликта.

Конфликты и кризисы

Понятие «конфликт» иногда рассматривается как синоним понятия «кризис», но в основном их все же различают. Кризисы в общественных отношениях не сводятся только к обострению проблем в сфере внутри- и внешнеполитической безопасности. Они включают также природные бедствия и катастрофы, вызванные деятельностью человека, проблемы гуманитарного характера, экономические трудности и конфликты и т. п. Многие из подобных кризисов так или иначе «выходят» в сферу международных отношений, но не обязательно сопровождаются конфликтом. Иначе говоря, понятия «конфликт» и «кризис» могут не только сближаться, но и расходиться: уменьшение озонового слоя планеты или же потепление климата на Земле представляют собой кризисы, однако не влекут за собой конфликтов, а напротив, стимулируют международное сотрудничество в разработке мер по преодолению отрицательных последствий подобных явлений. Напротив, сокращение запасов природных ресурсов, продолжающийся рост населения планеты (главным образом в наименее развитых странах) представляют собой потенциальные источники конфликтов.

Под кризисом понимают стадию обострения конфликта, резкое, внезапное ухудшение конфликтных отношений (см.: Лебедева. 1997. С. 24--25). Однако ситуация может развиваться и в обратном направлении: не от конфликта через его обострение -- к кризису, а от обострения кризиса -- к развязыванию конфликтов. «Физическая агрессивность -- одно из свойств человека. Только после достижения определенного экономического, образовательного и культурного уровня люди успокаиваются, -- пишет Р. Каплан. -- В свете того факта, что 95% прироста населения Земли приходится на беднейшие страны мира, вопрос состоит не в том, будет ли война (войн будет много), а в том, какой она будет. И кто с кем будет воевать?» {Кар1ап. 1994. Р. 70).

В международно-политической науке под кризисом понимается национальная или международная ситуация, при которой существует угроза для первоочередных ценностей, интересов или целей актора. В основе такого понимания лежит определение кризиса К. Холсти как ситуации «непредвиденной угрозы важным интересам с ограниченным временем на принятие решения» (НоЫг. 1972. Р. 9). Ключевая проблема кризиса -- восприятие. Поэтому кризис -- это не только ситуация, которая коренным образом отличается от рядовых событий, но это и восприятие событий как серьезной угрозы национальным интересам и ценностям (угрозы, которая возникает неожиданно и при дефиците времени для принятия ответных действий) лицами, принимающими решения в сфере безопасности. Так же как и конфликты, кризисы в международных отношениях неизбежны, и они требуют управления и урегулирования, а учитывая возможность их обострения и перерастания в вооруженное столкновение -- активных мер для своего предупреждения или избежания путем использования национальных и международных институтов.

Таким образом, относительная самостоятельность кризиса в связке «конфликт -- кризис», а также взаимосвязь этих двух элементов могут быть охарактеризованы следующими отличительными чертами. Во-первых, кризис связан с фактором времени: события во время кризиса развиваются очень быстро (по сравнению с их привычным течением), а институты и политики не готовы к этому. Во-вторых, характерными чертами кризиса являются интенсивность, уплотнение, напряженность происходящих событий, в результате чего затруднено быстрое понимание их сути. В-третьих, как уже говорилось, важной чертой кризиса является формирование восприятия сопровождающих его событий политическим классом, лицами, принимающими решения, населением. Иначе говоря, кризис всегда имеет свою субъективную сторону (переживается как угроза), которая может даже стать основной стороной его развития. В-четвертых, кризис нередко (хотя не всегда) сопровождается жестокостью, насилием, жертвами.

Особенности и функции конфликта в биполярном мире

Как показывает Д. Коляр (Со1агй. 1996. Р. 73--77), в эпоху холодной войны международные кризисы развертывались в тени террора: они либо противопоставляли две ядерные сверхдержавы, либо ставили под угрозу неядерные страны. При помощи системы союзов НАТО и ОВД Соединенные Штаты и Советский Союз осуществляли защиту своих союзников и были вынуждены (во всяком случае, на оси Восток -- Запад) соуправлять кризисами, чтобы избежать их развития в опасный военный конфликт в зонах действия ядерного устрашения.

В период советско-американской конфронтации (1949--1989) дипломатия кризиса (Берлин, Суэц, Куба, Вьетнам, Афганистан, Ближний Восток) замещала собой вооруженный конфликт, использовалась как средство его предупреждения и тем самым играла конструктивную роль в международных отношениях. Необходимость предупреждать, канализировать и регулировать кризисы вынуждала Вашингтон и Москву идти на сотрудничество, создавая своего рода союз против атомной войны.

Возникшее в политической науке рассматриваемого периода направление, которое получило название СП818 тападетегй, стимулировало разработку многочисленных теоретических и практических методов и средств- (в частности, теории игр) исследования соперничества между Востоком и Западом. В условиях, которые Р. Арон описывал формулой «мир невозможен, война невероятна», кризис мог исполь^: зоваться в качестве политического рычага для получения определенной выгоды со стороны противника и даже для изменения статус-кво (например, Берлинский кризис 1961 г. или Кубинский кризис 1962 г.) и достижения равновесия на новой основе и, следовательно, стабилизации международной системы в целом.

С другой стороны, в так называемом третьем мире кризисы представляли собой значительно большую трудность для контроля или урегулирования. Здесь, на периферии основного противостояния между Востоком и Западом, не действовало такое мощное средство сдерживания, как ядерное устрашение, поэтому риск превращения кризисов в вооруженные столкновения был гораздо больше, чем в центре этого противостояния. Такие столкновения были чреваты угрозой втягивания сверхдержав в локальные войны и возможного их перерастания в широкомасштабный ядерный конфликт.

В эпоху биполярного мира вооруженные конфликты и войны чаШ^е всего имели место именно на периферии глобального противостояния сверхдержав -- в слаборазвитых странах Азии, Африки, ЛатинсКО' Америки. Многие из них имели колониальное происхождение и велись движениями за национальное освобождение. В то же время многие конфликты стимулировались и подпитъгвались именно противостоянием сверхдержав: США и СССР в изобилии предоставляли противоборствующим сторонам оружие, снаряжение, техническую помощь, военных советников и т.п.

В эпоху холодной войны межгосударственные конфликты классического типа были достаточно редкими и находились под влиянием определяющего противостояния между СССР и США, Западом и Востоком. Таковыми были, например, Корейская война 1950-х гг. или же войны на Ближнем Востоке в 1960-е и 1970-е гг. Что же касается внутригосударственных конфликтов, то фактически они мало интересовали как противоположные стороны, так и ООН, которая рассматривала их (в соответствии со своим Уставом) с позиции невмешательства во внутренние дела суверенных государств. Более того,^: даже кризисы, которые происходили внутри противостоящих блоков и характеризовались грубым нарушением суверенитета своих сателлитов со стороны сверхдержав, рассматривались как «сугубо внутренние дела» (именно так выглядели события в Гватемале в 1954 г.; в Венгрии в 1956 г.; в Доминиканской Республике в 1965 г.; в Чехословакии в 1968 г.; в Польше 1981 г.). В целом же международные конфликты периода холодной войны достаточно четко отличались от внутриполитических. Соответственно, разных подходов и методов требовало их урегулирование.

Урегулирование конфликтов: традиционные методы и институциональные процедуры

В отличие от внутриполитических конфликтов, которые разрешаются на основе юрисдикции данного государства, конфликты и кризисы в сфере международных отношений в большинстве своем не могут быть решены путем применения норм международного права, учитывая его особенности. Поэтому наиболее эффективными, а потому и чаще всего используемыми в международных отношениях признаются политические методы. В рамках политически., методов предупреждения и Урегулирования конфликтов различают традиционные и институциональные методы (см. об этом: Мег1е. 1995).