Теория международных отношений

Специалисты отмечают, с одной стороны, обострение в последние годы действительной правовой коллизии, конфликт между принципом Нерушимости границ и правом народов свободно распоряжаться своей удьбой, а с другой стороны, стремление некоторых сил на Западе ле-итимировать на этой основе использование силы для гуманитарного мешательства с целью помочь самоопределению этнических меньшинств в ущерб территориальной целостности государств. Так, А. Коновалов подчеркивает, что «никакая норма международного права не трактует право на самоопределение как право на сецессию. Этнический национализм не имеет строгих легальных оснований для утверждения «мы -- нация и поэтому, должны иметь собственное государство». В Декларации прав меньшинств (1992) говорится о защите прав меньшинств на активное участие в культурной, религиозной, социальной, экономической и общественной. жизни. И ни слова о праве на государственное отделение» (см.: Коновалов. 1999. С. 8). Между тем, несмотря на Резолюцию СБ ООН 1244 (принятой на его 4011-м заседании 10 июня 1999 г.), в соответствии с которой международный военный контингент в Косово призван обеспечить условия для сохранения этого края в составе Югославии и для совместного проживания всех национальностей и религиозных конфессий, населявших его до конфликта, события развиваются в направлении самоопределения косовских албанцев. «Никто на Западе не скрывает, что отделение Косово -- вопрос 2--3 лет. А ведь резолюция 1244 гарантирует целостность Югославии и совместное мирное проживание в Косово представителей различных национальностей и конфессий. Если Косово отделится от Югославии, это будет первый случай после Второй мировой войны, когда границы суверенного государства (Югославии) изменятся с помощью внешней военной силы (НАТО). Надо ли говорить, что означал бы такой прецедент для безопасности Европы?» (Коновалов. 2000). Такое развитие событий противоречит внутриполитическим традициям некоторых стран -- членов НАТО, вопреки которым они принимают в нем активное участие. Например, Франция не подписала текст Европейской конвенции о правах человека, дополненный «рамочным соглашением по национальным меньшинствам». Причиной послужило то, что, не давая термину «национальные меньшинства» четкого определения, указанный текст, тем не менее, обязывает обеспечивать Им определенные права -- в частности, в культурной и языковой сферах -- и запрещает принудительную ассимиляцию. Тьерри де Монб-Риаль, директор ИФРИ, пишет: «В 1992 году, опираясь на эдикт Вилье-Коттре 1593 года, обязывавший использовать французский язык во ^всех официальных документах, Франция отказалась подписать европейскую хартию о защите региональных языков. Таким образом, Франция считает, что права человека должны быть гарантированы индивидуально, а не коллективно». И далее: «Лидеры нашего общественного мнения, не упускающие случая, чтобы вспомнить о праве народов на самоопределение, должны знать, что французская традиция идет в ином направлении» {Монбриаль. 1997. С. 1999). А разве не «в ином направлении» идет британская традиция, традиция страны, правительство которой еще более настойчиво выступало за коллективные гарантии прав албанского населения Косово?

Конечно, нельзя не видеть того, что основные принципы являются главным каналом проникновения в международные отношения общечеловеческих норм взаимодействия между социальными общностями. Как отмечает немецкий юрист Г. Каде, в десяти основных принципах взаимоотношений между государствами «были сформулированы основные международно-правовые нормы политических взаимоотношений и этические правила, соблюдение которых всеми государствами-участниками... является непременной предпосылкой дальнейшего прогресса» (цит. по: Коршунов. 1988. С. 119). Правомерно и утверждение о том, что «действительное право не может существовать без нравственной основы» и поэтому «нельзя говорить о легитимации, полностью игнорируя моральный аспект проблемы» {Захаров. 1994. С. 115). Однако нельзя согласиться с выводом о том, что, «когда нравственная норма требует вмешательства ради предотвращения или превращения несправедливости, а то и преступления, тот или иной правовой принцип не может служить препятствием» (там же). Необходимость соотнесения правовых норм и нравственных ценностей не тождественна подмене первых вторыми. Международные отношения ждут произвол и анархия, если будет стерто всякое различие между правом и моралью. Их взаимодействие основано не только на наличии ряда объединяющих их общих черт, но и на существенных особенностях каждого из этих общественных институтов.

4. Взаимодействие права и морали в международных отношениях

Взаимодействие международного права и международной морали, их диалектическое единство не исчерпываются общностью основных принципов поведения международных акторов. В основе этого единства лежат: их генетическая общность (т. е. общность социальных основ происхождения, обусловленность особым родом общественных отношений): функциональная общность (регулятивное назначение); общность международного права и международной морали в плане их нормативно-ценностной природы (и право, и мораль представляют собой обязательные правила поведения, приобретающие роль юридического или нравственного долга и ответственности за его нарушение, отражающие существующий уровень развития международной системы, человеческой цивилизации в целом) (см. об этой: Дмитриева. 1991. С. 54-56; Коршунов. 1988. С. 193).

Вместе с тем нравственное и правовое единство не означает тождественности международного права и международной морали. В одних принципах преобладают юридические элементы (например, в принципе суверенного равенства государств), в других, напротив, -- моральные элементы (например, в принципе сотрудничества). «Единство означает лишь тождественность их идейного содержания» (Дмитриева. 1991. С. 22). В рамках объективно обусловленного единства мораль и право характеризуются существенными различиями, которые необходимо учитывать при анализе той роли, которые они играют в регулировании международных отношений. Суммируя выводы специалистов, указанные различия можно свести" к следующим основным положениям.

Во-первых, правовые нормы носят фиксированный характер, записанный в соответствующих уставах, соглашениях, международных договорах и т.п. С этим тесно связан и институциональный характер права вообще и международного права в частности: оно тесно связано с государственными институтами и межправительственными организациями (ООН и ее организации, Совет Европы, другие региональные организации). Система международного права охватывает, таким образом, правовое сознание, правовые нормы, правовые отношения и правовые институты. В отличие от системы международного права, в механизме нравственного регулирования международных отношений последний элемент (т. е. институты) отсутствует. Однако следует иметь в виду и специфику международной морали. Она «также непосредственно связана с государством: она создается и реализуется в процессе межгосударственного отношения (конечно, данная особенность относится лишь к одной разновидности международной морали -- межгосударственной)» (Дмитриева. 1988. С. 57). Следует оговориться, что эта «институциональность» условна, относительна, ибо в конечном итоге институты, продуцирующие между-народные моральные нормы (государства, межправительственные организации), не являются некими специализированными органами по выработке и распространению всеобщих нравственных правил взаимодействия на мировой арене.

В конечном итоге и государства, и международные организации опираются на нравственные нормы, складывающиеся в самой практике международного общения, основой которых являются вырабатываемые в процессе всей истории человеческой цивилизации универсальные образцы поведения и взаимодействия социальных общностей и индивидов. С другой стороны, в разработке и развитии норм международной морали и роль такого социального института, как наука (хотя в данном случае речь идет об ином смысле самого термина «институт»), выглядит бесспорной.

Во-вторых, международная мораль и международное право различаются сферами своего действия: моральные нормы носят всеохватывающий характер, в то время как право имеет в каждый данный момент ограниченную сферу применения. «Во многом международные отношения регулируются одновременно нормами как права, так и морали. Например, военная агрессия является и нарушением общепризнанных правовых норм, и моральным преступлением. Однако моральные нормы шире и эластичнее, чем нормы правовые» (Коршунов. 1988. С. 197).

И моральные, и правовые нормы связаны с системой ценностей, принятой в той или иной социальной общности и определяющей выбор средств для обеспечения ее потребностей и интересов. Для того чтобы эти средства были адекватными и гарантировали достижение поставленных целей, они должны согласовываться с обязательными в системе международных отношений образцами, т.е. с такими способами поведения, которые признаны как нормальные или допустимые в определенной обстановке. Полностью они могут быть понятными только в той социокультурной среде, в которой они сформировались. Но это не говорит о невозможности их передачи или заимствования. Содержащийся в них универсальный элемент способствовал тому, что некоторые из них были закреплены и формализованы в нормах международного права.

Закрепление общепринятых образцов поведения имеет большое практическое значение: от степени согласованности с ними поведения общности зависит ее успех в системе международных отношений, ими определяется предсказуемость действий актора и в конечном счете динамическое равновесие самой международной системы. Однако далеко не все универсальные образцы поведения могут быть формализованы в международно-правовых нормах. Значительно большая их часть закрепляется в нормах международной морали. В принципе каждая этническая, территориальная или функциональная общность имеет свой специфические образцы поведения и собственные системы ценностей, которые не подвержены влиянию международного права. В то же время общность способна модифицировать некоторые из них под воздействием существующих и вновь возникающих в международной жизни правил и норм этического поведения. Необходимость их усвоения и применения во взаимодействии с другими международными акторами (что может быть достигнуто только при условии определенной трансформации таких правил и норм с учетом собственных образцов-поведения и ценностей) особенно возрастает в современных условиях взаимозависимости и кризисных явлений в развитии человеческой цивилизации. Но если моральные нормы допускают и даже предполагают такую трансформацию, то правовым нормам это противопоказано. Последние рассчитаны на внешнее поведение актора и носят преимущественно рациональный характер; их пределы четко изучены и направлены на достижение стандартов такого поведения (см. об этом: Дмитриева. С. 58--62).

В-третьих, международное право и международная мораль различаются с точки зрения форм, методов, средств и возможностей воздействия на поведение международного актора, а следовательно, и возможностей регулирования системы международных отношений. Правовое регулирование предполагает использование средств принуждения (международный суд, военные, экономические и политические санкции, исключение из членов межправительственных организаций, разрыв дипломатических отношений и т.п.). Основной регулятор в соблюдении нравственных норм международного поведения -- мировое общественное мнение. Его влияние на участника международных отношений может оказаться более эффективным, чем воздействие международного права. Специфика международного права состоит в том, что, в отличие от внутригосударственного законодательства, его нормы носят, как правило, рекомендательный характер и применяются с согласия его субъектов. Случаи обязательного и насильственного применения норм международного права довольно редки и всегда вызывают проблемы.

Различия международно-правовых и моральных норм могут служить источником возникновения противоречий между ними (см.. об этом: Дмитриева. С. 73--75). Это не отменяет их единства и взаимодействия как регуляторов системы международных отношений и вместе с тем требует глубокого понимания особенностей, которые присущи Каждому из них. В данной связи необходимо остановиться на специфике этического измерения международных отношений, которая будет рассмотрена ниже.

Литература

Баталов Э.Я. Политическое -- слишком человеческое // Полис. 1995.

Бекпазар-Юзбашев Т.Б. Права человека и международное право. М., 1996.

Бдищенко И.П., Солнцева ММ. Мировая политика и международное право. М., 1991.

Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

Гроций Г. О праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право и право народов, а также принципы публичного права. М, 1956.

Действия Международного Комитета Красного Креста в случае нарушений международного гуманитарного права. М., 1994.

Дмитриева Г.К. Мораль и международное право. М., 1991.

Жирар М. (рук. авт. колл.). Индивиды в международной политике. М., 1996.

Захаров Ю.М. Легитимация международного вмешательства во внутренние дела государства // Мировая экономика и международные отношения. 1994. № 3.

Коновалов А А. Формирование стратегии национальной безопасности России в условиях меняющейся политической ситуации в Европе и мире (рук. текст лекции). 1999.

Коновалов АА. Как Россия и США «потеряли» друг друга // Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 7.

Корту нов А. Реализм и мораль в политике -- Прорыв. Становление нового политического мышления. М., 1988.

Курс международного права: В 7 т. Т. 1. Понятие, предмет и система международного права. М., 1989.

Курс международного права: В 7 т. Т. 2. Основные принципы международного права. М„ 1989. '

Макиавелли Н. Государь. М., 1990.

Монбриаль Т. де. Память настоящего времени. М., 1997.

Нахлик СЕ. Краткий очерк международного гуманитарного права. М., 1993.

Орджоникидзе С. Концепции гуманитарной интервенции исполняется год. Но этот «младенец» уже успел подорвать всю систему международных отношений // Независимая газета. 2000. 20 аир.

Офуатеи-Коджое. ООН и зашита индивидуальных и гражданских прав // Международный журнал социальных наук. 1995.

Поздняков Э.А. Мировой социальный прогресс: мифы и реальность // Мировая экономика и международные отношения. 1989. № 11.

Пустогарон В.В. Между народи ос гуманитарное право: Учебное пособие. М., 1997.

Пучала Д. Ж. Мировые имиджи, мировые порядки и «хсуюдцые войны»: мифы истории и Объединенные нации // Международный журнал социальных наук. 199э. № 11.

Спасский Н. Н. Новое мышление по-американски // Мировая экономика и международные отношения. 1991. >Л> 12.

Смуте М.-К. Международные организации и неравноправие государств // Международный журнал социальных наук. 1995. Ноябрь.

Тузмухамедов Б. Утраченные иллюзии // Сегодня. 1996. 1 нояб.

Тункин Г.И. Право и сила в международной системе. М., 1983.

Глава 13. Этическое измерение международных отношений

Присутствие этической лексики в словаре акторов международных отношений -- факт совершенно очевидный и потому общеизвестный. Вооруженное вторжение того или иного государства на территорию другого почти всегда аргументируется либо необходимостью обеспечить собственную безопасность путем восстановления справедливого равновесия сил, либо стремлением защитить права этнически родственных национальных меньшинств, либо отстаиванием общезначимых ценностей, либо ссылками на исторические, религиозные и т. п. соображения. Ни одно правительство не хочет выглядеть агрессором в глазах как собственного народа, так и международного общественного мнения, каждое ищет моральных оправданий своего поведения на мировой арене. К моральным мотивам в объяснении своих действий нередко прибегают и другие акторы. Например, транснациональные корпорации утверждают, что они помогают экономическому и культурному развитию слаборазвитых стран; международные террористы мотивируют свои акции необходимостью борьбы против нарушения тех норм (высших для них норм), приверженцами которых они являются, даже если эти нормы не совпадают с общепринятыми. Исламские фундаменталисты, например, исходят из убеждения о наличии на Земле единой и единственно легитимной общности всех людей в социальном, политическом, военном и конфессиональном отношении «уммы», которая не ограничена никакими географическими пределами и может существовать только при непрерывной экспансии (Байге. 1993. Р. 100--103). Этические представления индивидуальных акторов международных отношений очень разнообразны. Несовпадение нравственных установок и ценностей порождает различия в отношении к правовым нормам (особенно с точки зрения оценки их справедливости) и влияет па их соблюдение или несоблюдение. Важна также упомянутая особенность юридических норм, а именно их рекомендательный характер в отношении обязанностей субъектов международного права, и добровольность в их исполнении.

В данной главе будут рассмотрены, во-первых, взаимодействие права и морали в сфере международных отношений, общее и особенное в их содержании и проявлении, во-вторых, специфика трактовок международной морали представителями различны? теоретических школ и направлений в истории и в настоящее время; наконец, императивы международной морали в свете процессов глобализации, свойственных современному этапу мирового развития.

1. Мораль и право в международных отношениях: общее и особенное

Взаимодействие международного права и международной морали, их диалектическое единство не исчерпываются общностью основных приншшов поведения международных акторов. В основе этого единства лежат их генетическая общность (т.е. общность социальных основ происхождения, обусловленность особым родом общественных отношений); функциональная общность (регулятивное назначение); общность международного права и международной морали в плане их нормативно-ценностной природы. И право, и мораль представляют собой обязательные правила поведения, приобретающие форму юридического или нравственного долга и ответственности за нарушение этого долга, отражающие существующий уровень развития международной системы и человеческой цивилизации в целом (см. об этом: Дмитриева. 1991. С. 54-56; Коршунов. 1988. С. 193).

Вместе с тем нравственное и правовое единство не означает тождественности международного права и .международной морали. В одних принципах преобладают юридические элементы (например, в принципе суверенного равенства государств), в других -- элементы моральные (например, в принципе сотрудничества). «Единство означает лишь тождественность их идейного содержания» {Дмитриева. 1991. С. 22). В рамках объективно обусловленного единства мораль и право характеризуются существенными различиями, которые необходимо учитывать при анализе той роли, которую они играют в регулировании международных отношений. Указанные различия можно свести к следующим основным характеристикам.

Во-первых, правовые нормы носят фиксированный характер вследствие того, что они записаны, например, в уставах соответствующих межправительственных организаций, соглашениях, международных Договорах и т. п. С этим тесно связан и институциональный характер права вообще и международного права в частности: оно тесно связано с государственными институтами и межправительственными организациями (ООН и ее организации, Совет Европы, другие региональные организации). Система международного права охватывает такие эле* Венты, как правовое сознание, правовые нормы, правовые отношения ^и правовые институты. В отличие от нее, в механизме нравственного Регулирования международных отношений последний элемент, т.е. институты, отсутствует. Но у международной морали есть одна специфика: она «непосредственно связана с государством: она создается и реа-Изуётся в процессе межгосударственного отношения (конечно, данная особенность относится лишь к одной разновидности международной морали -- межгосударственной)» (Дмитриева. 1991. С. 57). Следует, однако, оговориться, что «институциональность» достаточно условна, относительна, ибо в конечном итоге институты, продуцирующие международные моральные нормы (государства, межправительственные организации), не являются некими специализированными органами по выработке и распространению всеобщих нравственных правил взаимодействия на мировой арене.

И государства, и международные организации опираются на нравственные нормы, рождающиеся из практики международного общения. Основой нравственных норм являются универсальные образцы поведения и взаимодействия социальных общностей и индивидов, вырабатываемые в процессе всей истории человеческой цивилизации. С другой стороны, в разработке и развитии норм международной морали бесспорна роль и такого социального института, как наука (хотя в данном случае речь идет об ином смысле самого термина «институт»).

Во-вторых, международная мораль и международное право различаются по сферам своего действия: моральные нормы носят всеохватывающий характер, в то время как право имеет в каждый данный момент ограниченную сферу применения. «Во многом международные отношения регулируются одновременно нормами как права, так и морали. Например, военная агрессия является и нарушением общепри-' знанных правовых норм, и моральным преступлением. Однако моральные нормы шире и эластичнее, чем нормы правовые» (Коршунов. 1988. С. 197).

И моральные, и правовые нормы связаны с системой ценностей, принятой в той или иной социальной общности и определяющей выбор средств для обеспечения ее потребностей и интересов. Для того чтобы эти средства были адекватными и гарантировали достижение поставленных целей, они должны согласовываться с обязательными в системе международных отношений образцами, или, иначе говоря, с такими способами поведения, которые признаны как нормальные или допустимые в определенной обстановке. Полностью они могут быть поняты только в той социокультурной среде, в которой они сформировались. Но это не означает невозможности их передачи или заимствования. Содержащийся в таких способах поведения универсальный элемент способствовал тому, что некоторые из них были закреплены и формализованы в нормах международного права:

Закрепление общепринятых образцов поведения имеет большое практическое значение: от степени согласованности с ними поведения той или иной социальной общности зависит ее успех в системе международных отношений. Также общепринятые образцы поведения определяют предсказуемость действий актора и в конечном счете динамическое равновесие самой международной системы. Однако далеко не все универсальные образцы поведения могут быть формализованы в международно-правовых нормах. Большая их часть закрепляется в нормах международной морали. В принципе каждая этническая, территориальная или функциональная общность имеет свои специфические образцы поведения и собственные системы ценностей, которые не подвержены влиянию международного права. В то же время любая из перечисленных общностей способна модифицировать некоторые из собственных ценностей под воздействием правил и норм этического поведения, существующих и вновь возникающих в международной жизни. Необходимость их усвоения и применения во взаимодействии с'другими международными акторами (что может быть достигнуто только при условии определенной трансформации таких правил и норм с учетом собственных образцов поведения и ценностей) особенно возрастает в современных условиях взаимозависимости и кризисных явлений в развитии человеческой цивилизации. Но если моральные нормы допускают и даже предполагают такую трансформацию, то правовым нормам это противопоказано. Последние рассчитаны на внешнее поведение актора, носят преимущественно рациональный характер, их пределы четко изучены и существуют для достижения стандартов такого поведения (см. об этом: Дмитриева. 1991. С. 58--62).

В-третьих, международное право и международная мораль различаются с точки зрения форм, методов, средств и возможностей воздействия на поведение международного актора, а следовательно, и возможностей регулирования системы международных отношений. Правовое регулирование предполагает использование средств принуждения (международный суд, военные, экономические и политические санкции, исключение из членов межправительственных организаций, разрыв дипломатических отношений и т. п.). Основной регулятор соблюдения нравственных норм международного поведения -- мировое общественное мнение, причем его влияние на участника международных отношений может оказаться более эффективным, чем воздействие международного права. В то же время специфика международного права состоит в том, что, как уже говорилось, в отличие от внутригосударственного законодательства, его нормы носят, как правило, рекомендательный характер и применяются с согласия его субъектов. А, как уже отмечалось, случаи обязательного и насильственного Применения норм международного права относительно редки и всегда вызывают проблемы.

Таким образом, признавая, хотя бы на словах, существование моральных норм и необходимость следовать им во взаимодействии на мировой арене, разные участники международных отношений понимают эти нормы по-разному.

Вышесказанное не отменяет того, что главным для понимания международной морали является не вопрос о том, каким нормам следуют международные акторы йе /ас1о, а о том, существуют ли некие моральные ценности, которыми они руководствуются в своем поведении или которые влияют на это поведение. Вместе с тем различия международно-правовых и моральных норм могут служить источником возникновения противоречий между ними (см. об этом: Дмитриева. 1991. С. 73-- 75). Однако различия не отменяют единства и взаимодействия международно-правовых и моральных норм в качестве регуляторов системы международных отношений, но требуют глубокого понимания особенностей, которые присущи каждому из них. В данной связи необходимо остановиться на особенностях трактовок международной морали представителями различных идейных течений и теоретических школ.

2. Многообразие трактовок международной морали

Проблема политической морали сама по себе очень сложна. Это проявляется как в конфликте (несовпадении) между различными системами ценностей в разных культурах, и идеологиях, так и в конфликте теоретических представлений о политической морали.

Как подчеркивает П. де Сенарклянс, «структура той или иной политической системы не может быть понята без учета принятых в ней принципов, а объяснение этих принципов невозможно без анализа их нормативных и идеологических основ» (8епагс1ет; 1992. Р. 166). При этом социологическое понимание культуры ориентирует на точный, конкретный анализ политических систем, базирующийся на выявлении культурных кодов, или, иначе говоря, «исторически сформировавшихся смысловых систем, выполняющих функцию контроля по отношению к трансформации социальных и политических процессов» (Байге. 1993. Р. 89).

Общим для разных культурных кодов является вопрос о легитимности политического действия и, следовательно, о необходимости отличать власть от авторитета. Общим является также признание обоснованности политической критики и оценка ее как идеологической по своему характеру. Ниже мы обратимся к анализу мировых религий.

Конфессионально-культурные представления

В рамках конфуцианской культуры, основывающейся на земной морали, власть и авторитет имеют тенденцию к слиянию и сосредоточению в руках Императора, обладающего «мандатом» Неба. Император, однако, может использовать «мандат» лишь в исключительных обстоятельствах .(политические катаклизмы, угроза разрушения социальной гармонии и т. п.). Буддистско-индуистский культурный код, для которого характерна обращенность к потустороннему (понимаемому крайне метафизически), ориентирован, в отличие от конфуцианского, на создание могущественной религиозной элиты, претендующей на только ей известный справедливый социальный порядок, соответствующий божественным предписаниям. Тем самым политическое действие обесценивается, становится вторичным, а роль монарха оказывается десакрализованной: она ограничивается функцией поддержания земного порядка и лишь в этом качестве признается и легитимизируется религиозной элитой. В этих условиях политическая дискуссия, политическое оспаривание, так же как и политическое участие, ограничены.

Совершенно иной культурный код присущ монотеистическим религиям, в рамках которых спасение мыслится в тесном соединении Земного и Небесного миров, между которыми существует постоянное напряжение. Разрешение этого напряжения требует от человека непрерывных усилий, имеющих целью перестроить земной мир в соответствии с божественными законами. Подобное видение придает политическому действию ценность, которой оно не имело в буддистской модели. При этом политическое действие в данном случае заключается в рамки легитимности, обращенной к священному и потому легитимности бесконечно более принудительной, чем в конфуцианской модели (там же. Р. 93-95)¹.

Указанное противоречие между земным и потусторонним и, следовательно, проблема спасения, являясь общими для христианства и мусульманства, решается ими совершенно по-разному. Например, христианству присуща идея институциональной дифференциации: являясь наместником Бога, государь должен действовать на Земле в соответствии с божественными предписаниями, но светскими методами. Таким образом, политические элиты и институты не совпадают с религиозными, а следовательно, существует два вида ответственности:

ответственность государя по отношению к Богу, подсудная Церкви, и ответственность государя за управление земными делами, которую он несет только перед своим народом. Поскольку политическая сфера отделена от религиозной, то она остается открытой для соперничества между политическими элитами. В культурной модели ислама Бог, напротив, не делегирует свой авторитет, поэтому политическое пространство может быть лишь пространством исполнения божественного закона. Разрешение противоречия между земным и потусторонним предполагает в этом случае стремление к слиянию, к дедифференциации политической и религиозной сфер. Тем самым в рамках ислама теряет всякое значение любая попытка создания легитимной иерархической власти: власть легитимна только в том случае, если она соответствует божественному Закону, который не допускает никакого делегирования или опосредования.

Существенные различия в понимании морального долга наблюдаются и в рамках христианской традиции. Томистское течение исходит из существования «естественного закона», т.е. единого для всех людей морального сознания, общей потребности в справедливости. Мораль в этом случае выступает в виде некоего кодекса, свода правил, предписанных извне, которые должны выполняться в обыденной действительности. Эта модель характерна для католицизма, а также для православия.

Августианское течение опирается на библейское откровение об антиномии между предписанием любви к ближнему и реальностью греха. Такое понимание проявляется в протестантской традиции. Оно исключает возможность обращения к «естественному закону», ибо само «естество», сама человеческая природа подверглась радикальному искажению под влиянием первородного греха. Только прощение, Слово Божие просвещают человека относительно его долга (Возс. 1965. Р. 153--155). Поэтому поведение и жизненный уклад христианина тяготеют в данном случае не к мистическо-эмоциональной культуре, а к аскетической деятельности и направлены на преобразование религиозной аскезы в чисто мирскую, на необходимость найти подтверждение своей вере в светской профессиональной деятельности (Вебер. 1990. С. 150-157).

Несовпадение моральных принципов можно наблюдать и в рамках разных идеологий, в которых они являются своего рода идеологической надстройкой над экономической борьбой и конфликтамиинтере-сов. Почти всегда принципы, используемые для морального оправдания политических действий (таких, например, как войны, репрессии, пытки или терроризм) стремлением к общему благу, справедливости, национальному освобождению и т.п., вступают в противоречие с принципами индивидуальной морали.

Конфликт теоретических школ

Вышеуказанное несовпадение моральных принципов проявляется и в конфликте теоретических школ, который выводится М. Веберо.м в дилемме социальной морали: «...всякое этически ориентированное дей-ствование, -- пишет он, -- может подчиняться двум фундаментально различным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности» (Вебер. 1990. С. 150-- 157.). Приверженцы первой исходят из вечных и неизменных норм абсолютной морали. При этом они «не чувствуют реально, что они на себя берут, но опьяняют себя романтическими ощущениями», не заботясь о последствиях своих действий (там же. С. 704). Если же такие последствия окажутся отрицательными, то сторонники этики убеждения винят в этом кого угодно -- глупость людей, несовершенство мира, волю Бога, -- только не самих себя, ибо они всетда руководствуются чистыми помыслами и благородными побуждениями, опираясь на всеобщие ценности. Напротив, 'исповедующие этику ответственности главным считают именно последствия своих действий, полагая, что не имеют права рассчитывать на совершенство окружающего мира и должны считаться с заурядными человеческими недостатками. Они учитывают, что политика «оперирует при помощи весьма специфического средства -- власти, за которой стоит насилие» (там же. С. 694), тогда как сторонники этики убеждения чаще всего отрицают его право на существование.

Анализируя проблему соотношения морали ишолитики, М. Вебер считает необходимым постоянно помнить о напряжении между целью и средствами. Он подчеркивает, что «ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с необходимостью смириться и с использованием нравственно сомнительных или по меньшей мере опасных средств, и с возможностью или даже вероятностью скверных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать: когда и в каком объеме этически положительная цель «освящает» этически опасные средства и побочные следствия» (там же. С. 697).

- Еще более сложной выглядит проблема морали в международных отношениях. Здесь появляется дополнительная и не менее трудная Дилемма: обязан ли международный актор защищать интересы особой °бщности, к которой он принадлежит (государство, МПО, НПО, предприятие, социальная группа...), или же можно (и должно) пожертвовать ими ради блага более широкой общности (этнической, региональной, общедемократической, всемирной...), за судьбу которой он также Несет моральную ответственность. Как,опровергнуть аргумент Н. Макиавелли, который, допуская возможность нравственного и просвещенного поведения индивидов и социальных групп в стабильном и процветающем обществе, настаивал на том, что государственный деятель, призванный защищать общие интересы данного общества, не может выполнить свою задачу, не прибегая ко лжи и обману, насилию и злу?

Возможности морального выбора в сфере международных (и, особенно, межгосударственных) отношений выглядят ограниченными: во-первых, существованием здесь долга государственного эгоизма; во-вторых, практически безграничной областью морального конфликта (в отличие от сферы внутриобщественных отношений, где эта область ограничена легитимной монополией государства на насилие); наконец, в-третьих, постоянно присутствующей возможностью вооруженного насилия, войны, превращающей вопросы безопасности и выживания в первостепенные для государств и отодвигающей тем самым заботу о морали и справедливости на задний план (Нортапп. 1981. Р. 25--28).

Драма международных отношений, подчеркивает известный американский исследователь Стенли Хоффманн, состоит в том, что и сегодня не существует никакой общепринятой замены макиавеллевскому пониманию морального долга государственного деятеля. Более того, макиавеллевская мораль обладает очень притягательной силой. Она отнюдь не представляет собой некий «закон джунглей» и не является полной противоположностью христианской или демократической морали (там же. Р. 33). Скорее, речь идет о том, что Арнольд Уол-ферс называет «этикой, не претендующей на чрезмерное совершенство», нравственностью, руководствующейся принципом «мы против них», «которая требует от человека не следовать абсолютным этическим правилам... а выбирать наилучшее из того, что позволяют обстоятельства», т.е. как можно меньше жертвовать ценностями (\Уо1ррег8. 1962. Р. 50). Шмид называл это этикой компромисса.

Популярность такого понимания объясняется также непривлекательностью высокомерных претензией государственного деятеля на следование принципам христианской или демократической морали. Эти претензии вызывают у различных слоев скрытую неудовлетворенность слишком мягкой, расплывчатой, неконкурентоспособной внешней политикой. Подчеркивая ограниченность морального выбора в сфере международных отношений, сторонники вышеописанного понимания морального долга считают, что оно позволяет раскрыть не только теоретические недостатки политического идеализма, но и опасность, которую может представлять его осуществление в практике межгосударственного взаимодействия (Норртапп. 1981. Р. 34).

Выдвинув в 1916 г. свой мирный план, который должен был установить «верховенство права над любой эгоистической агрессией» путем «совместного соглашения об общих целях», Президент США о Вудро Вильсон основывался «на ясном понимании того, чего требует сердце и совесть человечества» (см. об этом: ХогдЫЪе. 1984. Р. 11), и поэтому исключал применение силы для защиты международного права, считая, что для этого вполне достаточно мирового общественного мнения и осуждения со стороны Лиги Наций. Агрессивная политика нацистского руководства, пришедшего в 1930-е гг. к власти в Германии, и ее ремилитаризация не вызвали со стороны европейских демократий и Лиги Наций никакой практической реакции, кроме вербальных протестов. А когда Гитлер потребовал аннексии части Чехословакии под предлогом помощи судетским немцам, Чемберлен и Даладье на сентябрьской конференции 1938 г. в Мюнхене уступили ему, полагая, что если Судеты будут присоединены к Германии, то это поможет спасти мир от тотальной войны. На деле результат оказался прямо противоположным: Мюнхенская конференция стала прологом Второй мировой войны, фактически поощрив Гитлера на дальнейшую эскалацию агрессии (см. об этом: История дипломатии. Т. 3. 1945. С. 639-643; Рас1еаи, Моиде1. 1990. Р. 75-78).

Таким образом, политический идеализм оказался дискредитированным как в теории, так и на практике и уступил место политическому реализму. Как уже отмечалось, политический реализм не выступает против международной морали. Из шести сформулированных Гансом Моргентау принципов политического реализма три непосредственно касаются взаимодействия морали и внешней политики государства {Могдеп1Иаи. 1948). Говоря о существовании непримиримых противоречий между универсальными моральными нормами и государственными ценностями, Г. Моргентау настаивает на необходимости рассмотрения моральных принципов в конкретных обстоятельствах места и времени. Государственный руководитель не может позволить себе сказать: «Р1а1 }'шййа, регеа! типйиз», а тем более действовать, руководствуясь этой максимой. Это может сделать либо сумасшедший, либо преступник. Поэтому высшая моральная добродетель в политике -- это осторожность, умеренность. О моральных ценностях нации-государства нельзя судить на основе универсальных моральных норм. Необходимо понимание национальных интересов. Если мы их знаем, то знаем защищать свои национальные интересы, уважая национальные интересы других государств. Главное при этом -- помнить о существовании неизбежной напряженности между моральным долгом и требованиями плодотворной политической деятельности.

С подобным пониманием солидарен и Р. Арон, не разделяющий концепцию Г. Моргентау относительно национального интереса. Основываясь на «праксеологии», науке о политическом действии и политическом решении, Арон весьма скептически относится к роли универсальных ценностей в политике. Он настаивает на том, что, за неимением абсолютной уверенности относительно моральности того или иного политического решения, следует исходить из учета его последствий, руководствуясь при этом мудростью и осторожностью. «Быть осторожным -- значит действовать в зависимости от особенностей момента и конкретных данных, а не исходить из системного подхода или пассивного подчинения нормам или псевдонормам. Это значит предпочесть ограничение насилия наказанию так называемого виновного или так называемой абсолютной справедливости. Это значит намечать себе конкретные, достижимые цели, соответствующие вековому закону международных отношений» (Агоп. 1984. Р. 572).

Таким образом, в основе политического реализма лежит веберов-ское понимание политической морали. По М. Веберу, необходимость прибегать к плохим средствам, свойственная политической морали, находит свое логическое завершение в сфере международных отношений. Считая, что высшей ценностью государственных деятелей является сила соответствующего, государства, он не только устраняет из политической сферы моральный выбор относительно целей государственной внешней политики, но и фактически переносит этот выбор в область средств. А решающим средством политики Вебер называет насилие.

Хотя такое понимание является неизбежным для гоббсовской традиции, рассматривающей международные отношения как сферу непримиримых моральных конфликтов, разрешаемых насильственными средствами, и оно, однако, далеко не бесспорно.

Во-первых, сколь бы хрупкими и относительными ни были универсальные ценности в сфере межгосударственных взаимодействий, они тем не менее существуют. Одновременно существует и тенденция к увеличению количества универсальных ценностей и к возрастанию их роли в регулировании международных отношений. Новые ценности связаны, например, с императивами сохранения окружающей среды, сокращения социального неравенства, решения демографических проблем. В число наиболее приоритетных ценностей, приобретающих все новые измерения, выдвигается соблюдение прав человека. Как подчеркивает А. Самюэль, сегодня концепция прав человека наполняется новым содержанием, включая право журналистов на независимую информацию, права личности на эмиграцию и конфессиональную свободу, нрава заключенных и беженцев, права ссыльных и права детей.

В результате возникает настоящий «интернационал Прав Человека». Проводятся международные конференции, стоящие над межгосударственными конфликтами и мобилизующие общественное мнение против насилия, где бы оно ни совершалось -- в ЮАР или в Ираке, в секторе Газа или на площади Тянаньмынь. Правительства испытывают растущее давление, призванное обеспечить соблюдение Хельсинкских соглашений {8атие1. 1990. Р. 211--215).

Во-вторых, даже если согласиться с тем, что высшей ценностью для государственного руководителя является сила (могущество) его государства, трудно отрицать то, что разные лидеры имеют различные представления как о приоритетных элементах ее состава (темпы экономического роста, благосостояние нации, военное могущество, лидирующее положение в союзах, социально-политическая стабильность, престиж в международном сообществе и т. п.), так и о средствах ее достижения. Достаточно сравнить соответствующие представления официальных лиц советского государства и постсоветской России.

Наконец, в-третьих, не удовлетворяет и то, что политический реализм персонифицирует моральный выбор в области международных отношений, отдавая его «на откуп» государственным лидерам, что неизбежно приводит не только к моральному релятивизму, когда остается «только давать советы правителям и надеяться, что они не будут сумасшедшими» (Агоп. 1963. Р. 321), но и к моральному прагматизму т.е. к подчинению индивидуальной морали политической этике, столь знакомому нам во времена советского режима.

Пытаясь избежать нормативных суждений, представители модернизма считают этику несовместимой с экспериментальной наукой. Вместе с тем некоторые из них полагают, что в рамках позитивного исследования можно (а в какой-то степени и нужно) принимать во внимание признанные в обществе нормы, если рассматривать их как факты. Можно также задаться вопросом об эффективности моральных норм. Так, К. Холсти различает три уровня, на которых моральные нормы способны влиять на поведение международного актора: уровень целей, провозглашаемых правительством (мир, справедливость и т. п.); уровень методов действия (декларируемая правительством приверженность некоторым принципам поведения, например, принципу ненасилия); все решения, принимаемые «Иге е1пипс» («здесь и теперь»). Именно последний уровень «важнее всего в этическом плане, так как именно здесь проявляется способ достижения государством своих Целей, и этика кажется наиболее применимой к международной политике» (НоЬН. 1967. Р. 432). В целом же представители модернизма сходятся с политическими реалистами в позитивистском искушении установить четкое различие между объективными фактами и ценностями, которые, по их мнению, не могут оказать сколь-либо существенного влияния на международные отношения и, напротив, сами зависят от соотношения сил между государствами.

Однако в действительности анализ международных отношений не может не учитывать нормативных суждений и ценностей, затрагивающих такие основополагающие явления, как мир и война, справедливость и свобода, интересы и цели и т.п. Без этого невозможно понять мотивы поведения международных акторов, а значит, и скрытые пружины функционирования международных отношений, которые отнюдь не сводятся к конфликту национальных интересов, или соотношению сил между государствами.

Холизм, индивидуализм, деонтология

В отличие от позитивистских традиций, холизм, индивидуализм и деонтология представляют собой методологические подходы, которые не только не исключают ценности и нормы из рассмотрения причинно-следственных связей и самого состояния международных отношений, но и ставят их в центр своего внимания. Одна из важных проблем, возникающих в этой связи, касается соотношения индивидуальной этики и политической нравственности.

Например, для реалистских позиций характерным при ее решении является холизм. Международная мораль -- разновидность политической морали. Согласно одному из наиболее распространенных мнений, «политика -- грязное дело» (Баталов. 1995)¹, поэтому требования индивидуальной и так называемой общечеловеческой морали здесь неуместны. Как мы уже видели, именно эта позиция (одним из наиболее четких и последовательных сторонников которой был Н. Макиавелли) нашла свое концептуальное выражение в рамках канонической реа-листской парадигмы. Сторонники этой позиции понимают основной критерий международной политики как ее соответствие государственным интересам (в этом и состоит существо этики ответственности). Поэтому, согласно Г. Моргентау, если моралист задает вопрос, «соответствует ли эта политика нравственным принципам?», то политический реалист спрашивает: «Как эта политика влияет на силу нации?» (Мог§еп1каи. 1948. Р. 14). Это не отказ от индивидуальной этики, а сосредоточение нравственного потенциала и нравственных требований в государственных деятелях плебисцнтарно-харизматического типа.

Однако холизм характерен не только для теории политического реализма. В той или иной мере он свойствен большинству конкурирующих теорий международных отношений. Это видно из дискуссии между комму нитарными теориями международных отношений (с точки зрения которых на международной арене носителями прав и обязанностей выступают политические единицы) и космополитичес-. кими теориями (считающими, что моральные аргументы должны основываться либо на природе человека, либо на индивидах). Например, институционалистское течение делает вывод о неспособности общепринятых подходов к изучению международных отношений выдвинуть конструктивные идеи и гипотезы относительно причин и характера распространения прав человека. Вместе с тем претензии общепринятых подходов на обладание четкими доказательствами того, почему и как права индивидов будут распространяться, опираются на тезис об определяющей роли глобальной культуры в формировании государственных идентичностей (Ргппетоге. 1996). Однако указанные подходы не столь убедительны, как это кажется им самим, ведь в конечном итоге эта дискуссия сводится к спору по поводу «белого, западного, богатого мужчины» (]Уепс11. 1996).

Исходя из этих позиций, трудно говорить о какой-то самостоятельной роли моральных норм в регулировании международных отношений. По утверждению Шварценбергера, одного из представителей политического реализма, «главная функция международной морали состоит не в том, чтобы контролировать чье-либо поведение, а в использовании морали в качестве сильного оружия против потенциальных и реальных врагов» (8сИм>аг2епЪег§ег. 1964). Поэтому в дальнейшем индивидуальная этика, даже в том урезанном виде, в каком она присутствовала в работах политических реалистов, уступила место антропоморфной этике, наделяющей моральным статусом само государство.

В 1960-е гг. давление взаимозависимости и проблемы, связанные с кризисом свойственной политическому реализму государственно-Центричной модели международных отношений, вызвали к жизни иные концептуальные подходы, которые значительно потеснили (хотя окончательно и не вытеснили) теорию политического реализма. Однако и транснационализм, и появившийся в 1970-е гг. неореализм, и структурализм, развернувший свою аргументацию в 1980-е гг., несмотря на внешнюю либерализацию своих подходов в осмыслении роли Индивидуальной этики, по сути, не продвинулись вперед по сравнению с политическим реализмом. Идея моральной независимости государственного деятеля -- этой символической фигуры, призванной олицетворять национальные интересы, -- была вытеснена сложной системой абстрактных ценностей, меняющихся в зависимости от времени. Одновременно в пользу эмпиризма была отброшена и антропоморфная этика. В результате возникает угроза подавления индивида и опасность устойчивого конформизма участников международных отношений (Гизен. 1996. С. 44-46).

Мало что изменил в осмыслении содержания и роли моральных ценностей в сфере международных отношений и методологический индивидуализм. С его позиций объяснение следует искать в качествах или взаимодействиях независимо существующих индивидов. Данное течение принимает в науке о международных отношениях форму рационализма (теория рационального выбора и теория игр, рассматривающие варианты логики поведения в условиях принуждения: дилемма заключенных, игра с нулевой суммой и т.п.). По признанию его сторонников, она в большинстве случаев деградирует в редукционистское объяснение идентичностеи и интересов, интерпретируя их на основе изучения поведения как реакции на внешние влияния (]Уепс11. 1987). Это означает, что методологический индивидуализм не в состоянии помочь при анализе проблем существа и регулятивной роли международной морали.