Вторичность как онтологическое свойство перевода

Поиски, предпринятые А.И. Новиковым в рамках названной работы, привели его к выделению семи дихотомических признаков смысла как явления, что явилось результатом анализа трудов, связанных с данной проблематикой. Это аналитическая философия (Б. Рассел, Л. Витгенштейн, Г. Фреге), феноменология (Г. Гуссерль), работы С.А. Васильева, Р.И. Павилениса, Н.А. Слюсаревой, Н.И. Жинкина, А.В. Бондарко, И.М. Кобозевой, Э.Д. Сулейменовой, Г. Франкла. Вывод, к которому приходит исследователь, заключается в том, что для того чтобы представить всю многоликость смысла как явления, необходимо выявить и систематизировать те противоречия, которые обнаруживаются при рассмотрении подходов к определению смысла и его онтологических характеристик. А.И. Новиков, упрощая в какой-то мере, формулирует выявленные им противоречия в виде следующих оппозиций (дихотомий):

1) Смысл представляет собой результат понимания текста/благодаря смыслу, мы понимаем текст.

2) Понять смысл текста - это значит понять всю его (текста) глубину/смысл неуловим, изменчив, синкретичен.

3) Смысл инвариантен/смысл вариативен.

4) Смысл выводится из текста/смысл приписывается тексту.

5) В памяти хранится набор готовых смыслов, которые актуализируются в соответствии с конкретным текстом/смысл нужно «искать», «улавливать», «разгадывать».

6) Смысл принадлежит сфере сознания/смысл не поддается окончательному осознанию.

7) Смысл есть результат понимания, его конечная цель/смысл есть инструмент понимания.

Сформулированные таким образом «парадоксы смысла» выявляют (обнажают) противоречивую природу смысла как феномена, доказывая тем самым, что, с одной стороны, любое теоретическое определение смысла всегда «относительно», а с другой - любое наше понимание смысла текста тоже не может быть безусловным: всегда возможно и должно быть иное. В качестве предварительных выводов А.И. Новиков высказывает мысль о том, что «интегративным признаком» смысла может служить принцип доминантности (А.А. Ухтомский): «Доминанта, возникая в сознании, стягивает вокруг себя определенное содержание, переконструирует его и тем самым организует определенным образом семантическое пространство. Нахождение таких доминант, возможно, и есть переход на смысловой код, который непосредственно не наблюдаем, но осознается как таковой всеми» [Новиков 1999а, 81].

Этот доклад явился своеобразным началом разработки А.И. Новиковым «смысловой» проблематики. Далее последовали уже названные нами работы. В рукописи неоконченной монографии «Текст и его смысловые доминанты» имеются дальнейшие рассуждения о природе смысла, суть которых представлена в виде тезисов.

Считая эти тезисы принципиальными с точки зрения формирования концепции смысла в науке, позволим представить их в обобщенной форме.

Прежде всего, А.И. Новиков как исследователь текста и его понимания остро ощущал необходимость создания теории смысла; как можно понять из его последних работ, именно этим он и занимался. Основы такой теории и излагаются в данной монографии. Необходимость теории смысла он связывал с нерешенностью вопроса о соотношении языка и мышления и, в частности, вопроса о репрезентации в сознании продуктов мыслительной деятельности, направленной на восприятие и понимание текста. Как известно, А.И. Новикова всегда занимал вопрос эксплицирования (внешней презентации) мыслительных образований. Очень продуктивным оказался разработанный Новиковым метод графического представления содержания текста; свидетельством эффективности данного метода являются как его собственные исследования, так и работы его учеников - Н.П. Пешковой, Т.В. Вшивковой, Т.В. Старцевой, Н.Л. Сунцовой, автора данной работы и др. Разработка методов презентации продуктов мыслительной деятельности требует, как считал ученый, понимания (уяснения) онтологической сущности этих продуктов, теоретического представления о них.

Другой вопрос, который занимал А.И. Новикова, - это вопрос о соотношении двух семантических составляющих текста - его содержания и его смысла. Отмечая синонимичность их употребления, он подчеркивает их феноменологическое различие: «содержание и смысл - это разные ментальные образования». Оба эти явления (содержание и смысл) есть результаты понимания, но, как отмечает исследователь, в основе их формирования лежат различные речемыслительные механизмы. «Содержание формируется как ментальное образование, моделирующее тот фрагмент действительности, о котором говорится в тексте, а смысл - это мысль об этой действительности, т.е. интерпретация того, что сообщается в тексте. Содержание базируется на денотативных (референтных) структурах, отражающих объективное «положение вещей» в мире. Смысл же базируется в определенной степени на уяснении «сути дела», запрограммированной автором в замысле текста, который при восприятии предстает как некоторый код, который следует расшифровать» [Новиков 2000b, 5].

Принципиальное различие смысла и содержания как ментальных образований заключается в том, как они проецируются на сферу сознания: содержание - это проекция текста на сознание, а смысл - это проекция сознания на текст. Из вышесказанного можно сделать вывод: содержание объективно (и поэтому его можно моделировать), смысл же всегда субъективен. Отсюда еще одно очень важное заключение: «Текст сам по себе не имеет смысловой структуры. Смысловая структура является принадлежностью не текста, а смысловой сферы личности, воспринимающей и осмысливающей текст. Принадлежностью текста является структура содержания, понимаемая как такое образование, которое формируется в сознании под непосредственным воздействием всей совокупности языковых средств, составляющих этот текст, и которое базируется на координатах объективной действительности, отражаемых сознанием и позволяющих ориентироваться личности в этой действительности» (выд. наше - Н.Н.) [Новиков 2001, 179]. Названные проецирования (текста на сознание и сознания на текст) могут быть как разделены, так и не разделены во времени, они являются взаимосвязанными и переплетенными друг с другом. Однако способы представления этих проекций различны. Отсюда Новиков делает вывод, что смысл удобно исследовать, противопоставляя его содержанию.

Смысл, как полагает Новиков, это способ членения мира в сознании, при этом существуют одновременно различные способы членения мира. Им соответствуют способы репрезентации такого членения в памяти и сознании человека, возможно, и свои языки внутреннего представления. Такое различие репрезентаций связано с различием тех жизненных задач, которые приходится решать, с необходимостью ориентироваться в мире, быть готовым к появлению самых неожиданных ситуаций.

Членение мира различными способами ведет к многоуровневой системе его репрезентации в сознании. Следовательно, знание возникает как система связей и отношений не только в одной плоскости членения, но и между их проекциями друг на друга. Эти связи могут быть осознанными в разной степени, по словам А.И. Новикова, они могут быть актуальными, доминантными, они могут переплетаться, образовывать структуру разного уровня сложности. Эти связи со временем могут стираться, вытесняться в подсознание, становиться неявными.

Смыслом в таком случае, отмечает Новиков, можно считать осознание неявно заданных (или обнаружение новых) отношений между элементами различных уровней репрезентации. Другими словами, смысл можно определить как выведение такого рода отношений из подсознания на уровень осознания, при этом как в сторону концептов, так и наоборот. Отсюда и вывод: смысл не конструируют, его открывают, усматривают.

Исходя из такого понимания смысла, Новиков определяет процесс осмысления как выведение на уровень осознания этого неявно заданного отношения. Механизмом же осмысления является ситуация решения задачи, наличие конфликта, напряженияС принятием решений, наличием конфликта между текстом оригинала и сознанием переводчика, состоянием напряжения обязательно связан процесс перевода..

В экспериментальном исследовании смысла, подробно описанном в работе «Доминантность и транспозиция в процессе осмысления текста», в качестве одного из методов анализа А.И. Новиков использовал сопоставление языковых средств, используемых испытуемыми при решении задач, которые автор называет соответственно задачами «на содержание» и задачами «на смысл», с языковыми средствами, принадлежащими исходному тексту. Согласно результатам, полученным в ходе эксперимента, при решении разных задач фигурирует различная лексика: в первом случае это так называемая «экзо-лексика», во втором «эндо-лексика». Различаются эти два вида языковых средств тем, что в первом случае это слова, которые принадлежат тому, кто воспринимает текст, во втором - это слова, содержащиеся в воспринимаемом тексте. Соответственно, в первом случае это результат проекции сознания на текст, во втором - результат проекции текста на сознание.

Возможным стимулирующим импульсом для возникновения и решения задач на смысл, как считает ученый, является «вопросно-ответный режим функционирования модели мира, которая не пассивно регистрирует поступающие извне новые данные, а активно сверяет свое состояние с отображаемым миром и тем самым в случае возникновения рассогласований стимулирует постановку задач, в процессе которых и обнаруживаются (или актуализируются) новые связи и отношения, выступающие, переживаемые как новый смысл» [Там же].

Еще одним аспектом смысловой проблематики является вопрос о «носителе» смысла. А.И. Новиков полагал, что такими носителями могут являться концепт, денотат, доминанта, смысловая веха, ключевое слово, образ, отдельный элемент ситуации, эмоция и т.п. Эти носители выступают в роли знаков, замещая отношения между элементами различных уровней репрезентации. Элементами же могут быть предметы, предметные комплексы и целые ситуации.

Относительно личностности и коллективности смысла Новиков отмечает, что смысл, будучи внутренним, личностным по своей сути феноменом, может быть и общим, благодаря общим условиям жизни, благодаря общим культуре и быту. Последнее и делает возможным межличностное и межкультурное понимание, пусть и такое, которое есть на самом деле «непонимание», если вспомнить слова В. Гумбольдта.

Как мы видим, А.И. Новиков ставил своей целью вникнуть в смысл «смысла», разгадать его онтологическую сущность, поймать «убегающую Золушку». Основной вывод, к которому пришел ученый, - это идея о доминантности. Это была его гипотеза, которую он собирался доказывать, проверять и исследовать экспериментально. Им был проведен уже не один эксперимент (см. Новиков 2002, 2003). Строил он свою теорию смысла на базе имеющихся различных концепций (отечественных и зарубежных), которые были им серьезно проанализированы.

Ниже мы рассмотрим основные положения отечественной философии смысла, которые, на наш взгляд, близки представлению о смысле и понимании в постмодернистской парадигме. Они же оказали определенное влияние и на формирование концепции А.И. Новикова.

Смысл и проблема понимания относятся к тем вопросам, «над чем работают, о чем спорят философы». Именно в этой серии и вышла книга «Загадка человеческого понимания» (1991), представляющая материалы «круглого стола», в котором приняли участие ведущие отечественные философы, занимающиеся проблемой понимания. Среди них Ф.А. Лекторский, В.П. Филатов, Н.С. Автономова, А.А. Брудный, В.В. Бибихин, В.У. Бабушкин и др. В предисловии к этой книге Ф.А. Лекторский пишет: «Современная культура все чаще имеет дело с ситуациями, когда возникает необходимость в понимании. Когда понимание срабатывает относительно гладко, его просто не замечают, как не замечают стекла хороших, прозрачных и чистых очков, через которые смотрят на мир. Понимание как важный фактор духовной жизни замечается и становится предметом для размышления и исследования тогда, когда его автоматизм перестает действовать» [Загадка … 1991, 5].

Видимо, наша эпоха и оказалась той, когда «автоматизм понимания перестал действовать», причиной чего можно считать усложнение социальной жизни, интенсивность контактов, осознание дихотомии «Я» и «Другой». Необходимость исследования феномена смысла, создания теории смысла и теории понимания подчеркивается и в работе других отечественных философов С.С. Гусева и Г.Л. Тульчинского «Проблема понимания в философии». Анализируя проблему понимания и причины ее неразработанности, авторы обращают внимание на соотнесенность и взаимозависимость понимания и смысла: «…понятия смысла и понимания являются соотносительными и не могут рассматриваться в отрыве друг от друга. Смысла так же нет вне понимания, как и понимание всегда есть усвоение некоторого смысла. Поэтому неразработанность проблемы понимания объясняется в известной мере неразработанностью и отсутствием систематизации в теории смысла, а трудности последней вызваны и тем, что она рассматривается обычно в отрыве от проблемы понимания» [Гусев, Тульчинский 1985, 42].

B подтверждение своего тезиса авторы приводят слова английского философа М. Даммита о неразрывности теорий смысла и понимания: «любая теория смысла, которая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, ради которой нам требуется теория смысла» (выд. наше - Н.Н.) [Там же].

Анализ смысла как философского концепта и места языка в процессе формирования смысла-концепта был сделан, как известно, Р.И. Павиленисом в его широко известной работе «Проблема смысла», во введении к которой он отмечает, что на современном этапе семантических исследований делаются попытки «разработать теорию смысла как теорию семантических свойств и отношений, ''логической формы'' языковых выражений, и одновременно - как теорию их понимания» [Павиленис 1983, 8]. Таким образом, Павиленис сразу же увязывает в единую глобальную лингвофилософскую проблематику семантику языковых средств и их понимание. Автор также подчеркивает «непрерывный, континуальный характер» строения концептуальных систем, что определяется «постоянно осуществляющимися в них неразрывно связанными процессами отождествления и различения информации в их самых различных формах» [Там же, 5].

Очевидно, что смысл для Павилениса - это экстралингвистическое явление, лежащее вне языка. Как же тогда смысл связан с языком? Сам Павиленис на этот вопрос отвечает так: «Само понятие ''выразимости смысла посредством языка'' должно быть оговорено следующим образом: язык сам по себе не выражает никаких смыслов, существующих независимо от концептуальных систем. Ибо выразить - это символически репрезентатировать содержание одной концептуальной системы с тем, чтобы эта символизация была интерпретирована в какой-либо - другой или той же - концептуальной системе». И далее он подчеркивает, что смысл языкового выражения является интегральной частью концептуальной системы как основного контекста интерпретации, при этом нужно понимать, что «никакая вербальная формулировка не может исчерпать соотносимого с нею содержания» (выд. наше - Н.Н.) [Павиленис 1985, 386].

Таким образом, смысл появляется только в момент интерпретации текста, объекта, явления и пр. Сам по себе смысл как нечто объективное, независимое от интерпретатора, не существует. «Восприятие объекта <…> означает не только собственно перцептивное, но и концептуальное его выделение из среды других объектов путем придания этому объекту определенного смысла, или концепта, в качестве ментальной его презентации. С этой точки зрения, воспринимаемые объекты суть знаки, а придаваемый им смысл - истинная или ложная информация о них» (разрядка автора) [Павиленис 1985, 383].

Опять подчеркивается тот факт, что смысл придается объекту (в нашем случае тексту), и смысл этот может быть как «верным», так и «неверным». Но это уже вопрос отношения к понятиям истинности и ложности. В уже цитированной нами работе «Текст как явление культуры» мы находим следующее определение смысла: «Смысл - это способ включения человеческого опыта в социальную коммуникацию. Вне системы социальных коммуникаций смысл не существует. Открывается же смысл в акте понимания, т.е. там, где происходит «срабатывание» коммуникативной системы. Понимание есть восприятие смысла. Учитывая активный характер данной процедуры, ее, конечно, можно трактовать и как реконструкцию смысла. А текст с этой точки зрения является заданным формативом существования смысла в сфере социальных коммуникаций. Вся совокупность текстов, взятых со стороны их смыслов и, следовательно, в аспекте их понимания, образует герменевтический универсум» [Текст… 1989, 21].

Далее авторы названной книги приводят мнение известного отечественного историка и теоретика культуры Л.М. Баткина, который, рассуждая о тексте, культуре и смысле, утверждает: «Культурным его (текст - Н.Н.) делает только то, что перед нами не безлично-вещная «информация», не пассивный и безгласный объект исследования, строго говоря, не «текст», а произведение чужого сознания. В культуре не содержится ничего кроме смыслов (и способов передачи). Это - встреча в осмысленном мире. Наше собственное осмысление бытия включается в преднаходимую ситуацию культурного общения. Смыслы всегда не сходны и порой поразительно далеки друг от друга. Это осложняет, но это же - инаковость - делает нужным и возможным акт перевода (истолкования). Историк культуры - профессионально подготовленный переводчик, но в широком плане в переводе участвует каждый читатель (слушатель, зритель)» (выд. наше - Н.Н.) [Текст 1989, 30]А.И. Новиков также пользовался термином «перевод», объясняя процессы понимания и коммуникации: «Язык предназначен для передачи и понимания смысла другого. Поэтому основное здесь - это способ передачи и обнаружения того, что можно назвать смыслом. Поэтому главное здесь - это перевод! Перевод же - это приравнивание!» (Рукопись)..

Из данных слов Баткина следует, что целью такого рода исследований является «не научное знание в его стандартной форме, а нечто другое - смыслы, их связь, культурное общение, перевод и т.п. Иначе это можно выразить так: налицо некоторая специфическая культурно-творческая деятельность, заключающаяся в формировании герменевтического универсума» (выд. наше - Н.Н.) [Текст 1989, 30]. Этот герменевтический универсум был по-своему осмыслен постмодернизмом.

Приведенные выше суждения принадлежат философам, которых нельзя назвать теоретиками постмодерна, но тем не менее нетрудно увидеть определенные совпадения в понимании природы смысла и его толкования, в оценке возможности объективной интерпретации. Именно плюрализм интерпретаций и обеспечивающий его принцип дополнительности стали основной идеей Ц. Тодорова, французского теоретика постмодернизма, занимавшегося семиотикой литературы. Интересны его замечания относительно прямого и косвенного смыслов. Он считает, что в литературе косвенный смысл высказывания, символика речи всегда важнее прямого смысла. Оппозиция прямой смысл/косвенный смысл ведет и к оппозиции в понимании текста, позволяющей говорить о «простом понимании текста, связанном с прямым смыслом и тем особым шармом, который рождается в результате символической интерпретации его косвенного смысла в метафорах, аллюзиях, аллегориях, эвфемизмах, гиперболах, иронии. Косвенный смысл может быть центростремительным (внутренне присущим произведению) и центробежным, возникающим в результате включения произведения в более широкий контекст» [Маньковская 2000, 37].

Совершенно очевидно, что понятия смысла и значения неразрывно связаны с языковым знаком, его дуалистической природой. В постмодернизме к знаку отношение особое, которое Р. Барт остроумно назвал «знакоборчеством». В чем же заключается это знакоборчество? Это прежде всего борьба против соссюровской концепции знака, против понимания значения как отношения означающего к означаемому, т.е. отказ от идеи референции. В разрушение соссюровского понимания знака внесли свою лепту все наиболее яркие представители постструктурализма: Ю. Кристева, Р. Барт, Ж. Делез, Ж. Деррида, М. Фуко, Дж. Эткинс и др. Первым «знакоборцем» стал Ж. Лакан, который «раскрепостил означающее, освободив его от зависимости от означаемого, и ввел понятие плавающего означающего» [Ильин 2001, 227]. В это же время Ю. Кристева предлагает понятие «означивания», которое было универсально принято всей философией постмодернизма, став его базовым понятием.

Операция «означивания» противопоставляется традиционному «обозначению», т.е. вместо фиксирования отношения между означающим и означаемым устанавливаются отношения только между означающими. (Как говорил Р. Барт, «означающие могут играть, … производить несколько смыслов с помощью одного и того же слова»). Таким образом, знак, лишенный своей «опоры» - означаемого, теряет всякую связь с реальностью (это та самая «четвертая стадия развития знака», о которой говорит Ж. Бодрийяр). Это значит, что в принципе не может быть и речи об «объективном» истолковании какого-либо текста, поскольку объективность понимания, толкования всегда традиционно связывалась с соответствием реальной действительности. Отсутствие референции ведет к «смысловой неразрешимости текста, его двусмысленности (точнее, многосмысленности), которая, как отмечал W. Empson, есть следствие « ... логического конфликта между денотативным и коннотативным смыслом слов; т.е. между, так сказать, аскетизмом, стремящимся убить язык, лишая слова всех ассоциаций, и гедонизмом, стремящимся убить язык, рассеивая их смысл среди множественности ассоциаций» (выд. наше - Н.Н.) [Цит. по: Ильин 2001, 172].

Отсюда и понимание смысла как сугубо процессуального феномена, который никогда не бывает изначально задан, он каждый раз «производится» (Делез), а семантическое бытие текста есть его «становление» (Барт). Бытие текста реализуется в осцилляциях между версиями означивания, между смыслом и его деструкцией, т.е., как утверждает А. Истхоуп, любой текст отличается от самого себя. В силу своей имманентной нестабильности текстовая среда интерпретируется постмодернизмом как непредсказуемая, всегда готовая породить новые версии смысла. Так Дж. Д. Эткинс отмечает, что в жизни текста наступает самопроизвольный момент (его и ищет критик), «когда текст начинает отличаться от самого себя, выходя за пределы собственной системы ценностей, становясь неопределимым с точки зрения своей явной системы смысла» [Цит. по: Ильин 1996, 187]. Смыслопорождение предполагает наличие в своей процессуальности особых точек смыслового ветвления, т.е. версификации означивания, которые функционально изоморфны узлам бифуркационного веера. Разрешение бифуркационного выбора, т.е. механизм предпочтения того или иного варианта означивания, основано на фундаментально случайных моментах. Непредсказуемость процедур означивания связывается постмодернизмом с автохтонными аспектами бытия текста, а не с недостаточностью когнитивных средств субъекта. «Неразрешимость - это не слабость, а структурное условие повествования», - говорил Р. Барт.

Наличие таких «смысловых неразрешимостей» в тексте ведет к тому, что любое «прочтение» текста - это не что иное, как создание нового текста, нового смысла, это свободная интерпретация, в основе которой лежит «игровой принцип функционирования сознания». Такая свобода и неизбежность интерпретации позволяет каждому воспринимающему текст творить новые смыслы (или оттенки смыслов) [см. Ильин 1996, Ильин 2001].

Теперь вернемся к нашей аналогии с квантовой механикой. Согласно ей (в отличие от ньютоновской механики), мы не можем предсказывать какие-либо события в микромире, мы можем говорить только о вероятности того или иного события. Аналогичная ситуация с текстом: в большинстве случаев (текстов) мы не можем говорить об «истинности» того или иного прочтения текста. Текст, как правило, не содержит «ключа», по которому можно было бы себя проверить, он «задает» только направление интерпретации, определяя границы (горизонты) разрешенных интерпретаций; так что вряд ли кому дано испытать «радость последнего прочтения». (Бесспорно, речь идет не обо всех текстах: интерпретируемость текста зависит от его типа текста. Подробнее об этом см. главу 4).

Сверхзадача деконструкции как анализа состоит в демонстрации неизбежности «ошибки» любого - даже деконструктивистского - понимания. Ошибочность как таковая не только принципиально заложена в критическом методе, но и считается его достоинством: «Слепота критика - необходимый коррелят риторической природы литературного языка», - подчеркивает американский деконструктивист Пол де Ман. Отсюда и его логическое заключение: «Поскольку интерпретация не что иное, как возможность ошибки, то, заявляя, что некоторая степень слепоты заложена в специфике всей литературы, мы также утверждаем абсолютную независимость интерпретации от текста и текста от интерпретации» [Цит. по: Ильин 1996, 185].

И он же (П. де Ман) утверждает, что «возможность прочтения никогда нельзя считать само собой разумеющейся», т.к. риторическая природа языка «воздвигает непреодолимое препятствие на пути любого прочтения или понимания» [Там же].

А вот мнение еще одного американского исследователя, соавтора так называемого «Йельского манифеста» - сборника статей «Деконструкция и критика», Дж. Х. Миллера: «Чтение произведения влечет за собой его активную интерпретацию со стороны читателя. Каждый читатель овладевает произведением по той или иной причине и налагает на него определенную схему смысла <…> само существование бесчисленных интерпретаций любого текста свидетельствует о том, что чтение никогда не бывает объективным процессом обнаружения смысла, но вкладыванием смысла в текст, который сам по себе не имеет никакого смысла» (выд. наше - Н.Н.) [Цит. по: Ильин 1996, 187]. В этом отношении любопытным представляется взгляд Автора (в данном случае - выдающегося английского писателя Дж. Фаулза) на смысл собственного произведения. В предисловии к роману «Волхв» он, отказываясь объяснять смысл книги, пишет: «Роман, даже доходчивее и увлекательнее написанный, не кроссворд с единственно возможным набором правильных ответов - образ, который я тщетно пытаюсь вытравить из голов нынешних интерпретаторов. ''Смысла'' в ''Волхве'' не больше, чем в кляксах Роршаха, какими пользуются психологи. Его идея - это отклик, который он будит в читателе, а заданных заранее ''верных'' реакций, насколько я знаю, не бывает» (выд. наше - Н.Н.) [Фаулз 2004, 10]. Итак, перед нами свидетельство автора, которое подтверждает, что в его тексте однозначного смысла нет, не может быть, соответственно, и единственно верного прочтения текста.

Интересно сравнить со всем вышесказанным замечание Гадамера, который, как известно, был в какой-то степени оппонентом Ж. Деррида и деконструктивистовИзвестна дискуссия между немецкими и французскими философами, носившая достаточно полемический характер. Началась она в 1981 году в Париже, где Гадамер выступил с докладом, в котором отстаивал универсальность герменевтики и рассматривал структурный анализ текста как частный случай общегерменевтической проблематики. Деррида, в свою очередь, своими вопросами, адресованными Гадамеру, поставил под сомнение герменевтическую методологию. Сомнения Деррида касались, в частности, понятия ''доброй воли'' или ''воли к пониманию''. В ответ Гадамер спросил: «Разве можно обойтись без воли к пониманию? И разве не является предпосылкой идущего сейчас разговора наличие такой воли у всех нас, в том числе у г-на Деррида?». Позднее Деррида отреагировал на выступление Гадамера текстом «Добрая воля к власти» (подробнее об этой дискуссии см., например: В. Малахов «Несостоявшийся диалог» и «Деконструкция и герменевтика»).: «Все написанное есть своего рода отчужденная речь и нуждается в обратном превращении своих знаков в речь и смысл, поскольку из-за письменности смысл претерпевает своего рода отчуждение, поскольку это обратное превращение и предстает перед нами как собственно герменевтическая задача <…> Письменная фиксация, именно потому, что она полностью отделяет смысл высказывания от того, кто делает это высказывание, превращает понимающего читателя в адвоката своего притязания на истину» (выд. наше - Н.Н.) [Гадамер 1988, 457-459].

Таким образом, в постструктурализме провозглашается принципиальная относительность «правильности» любого понимания, с одной стороны, и право каждого на свое собственное толкование, с другой. Каждое прочтение текста дает прирастание нового смысла. Провозглашается «бездна» возможных смысловых значений и «свободная игра активной интерпретации», а значит - и «свобода интерпретирующего сознания». Пределы такой свободы определяются рамками общей интертекстуальности, или «всеобщего текста».

Еще один деконструктивист Р. Сальдивар, подвергший деконструкции роман Мелвилла «Моби Дик», утверждает, что «сознательный читатель» отвергает устаревшее представление о возможности однозначно прочесть любой текст. Предлагаемое им прочтение представляет собой «беседу» автора, читателя и текста, выявляющую сложное взаимодействие авторских намерений, программирующей риторической структуры текста и не менее сложного комплекса возможных реакций читателя. Суть же анализа сводится к выявлению единственного факта: насколько автор «владел» или «не владел»Требование «владения» языком перекликается с понятием «идеального» дискурса Ю. Хабермаса. Вспомним и А.С. Пушкина, восклицавшего: «Тогда блажен, кто крепко словом правит/ И держит мысль на привязи свою…». языком [См. Ильин 1996, 190].

Итак, согласно постмодернистской «теории смысла и понимания», единственный способ прочтения текста - это свободная, активная интерпретация. Данный способ относится ко всем текстам, но, в первую очередь, конечно, к художественному, где многозначность языка - естественный принцип. Для «прочтения» текста с точки зрения постмодернизма необходима его деконструкция, которая и есть важнейшая составляющая постмодернистского комплекса, основной принцип анализа текста. Термин «деконструкция» был введен в 1964 г. Ж. Лаканом и теоретически обоснован Ж. Деррида, и поэтому данное понятие, как правило, связывают с именем ДерридаСам Деррида в «Письме японскому другу» писал: «Чем деконструкция не является? - Да всем! Что такое деконструкция? - Да ничто!» [Деррида 1992, 57]. Вот еще одна неопределенность! .

В самом общем плане деконструкцию можно определить как «стиль критического мышления, направленный на поиск противоречий и предрассудков через разбор формальных элементов», - отмечает О. Вайнштейн в своей статье «Леопарды в храме», посвященной анализу деконструктивизма. Смысл деконструктивного анализа текста - выявить внутреннюю противоречивость текста, обнаружить в нем скрытые не только от читателя, но и от самого автора «остаточные смыслы» («спящие», по выражению Деррида). Это те смыслы, которые достались нам в наследие от речевых, дискурсивных, практик прошлого, в языке они присутствуют в форме неосознанных мыслительных стереотипов, которые в свою очередь столь же бессознательно и независимо от автора текста трансформируются под воздействием языковых клише его эпохи. Все это приводит, как подчеркивают исследователи, к возникновению в тексте так называемых «неразрешимостей», т.е. логических тупиков, как бы изначально присущих природе языкового текста, когда его автор думает, что отстаивает одно, а на деле получается нечто совсем другое. «Выявить эти ''неразрешимости'', сделать их предметом тщательного анализа и является задачей деконструктивистского критика», - подчеркивает И. Ильин [Ильин 2001, 56].

О. Вайнштейн видит определенную параллель современного философского сомнения с правилами скептических суждений, разработанных еще в античности, в частности, скептиком Агриппой, который говорил, что в любом высказывании много «спорного или смутного». Следовательно, по мнению скептиков, уверенное знание невозможно из-за круговой связанности всех вещей, разнобоя исходных посылок, дурной бесконечности причин и появления порочного круга в доказательстве [Вайнштейн 1989, 171]. Таким образом, корни определенных постулатов постмодерности можно искать в античности. Это значит, что У. Эко был прав относительно Гомера.

Отечественный исследователь постмодернистской эстетики Н. Маньковская, говоря о теории деконструкции Ж. Деррида, пишет: «В процессе деконструкции как бы повторяется путь строительства и разрушения вавилонской башниОбраз вавилонской башни для Деррида является принципиальным. Само слово «Вавилон», точнее - его неоднозначная семантика, в которой скрываются и «врата Бога», и «смешение», явилось импульсом для появления работы «Вокруг вавилонских башен», где философ и рассматривает проблемы перевода., чей результат - новое расставание с универсальным художественным языком, смешение языков, жанров, стилей литературы, архитектуры, живописи, театра, кинематографа, разрушение границ между ними. И если можно говорить о системе деконструкции в эстетике, то ею станет принципиальная асистематичность, незавершенность, открытость конструкции, множественность языков, рождающая миф о мифе, метафору метафоры, рассказ о рассказе, перевод перевода. <…> Не являясь отрицанием или разрушением, деконструкция означает выяснение меры самостоятельности языка по отношению к своему мыслительному содержанию» [Маньковская 2000, 19].

О том, что деконструкция не является негативным актом теоретического «разрушения» анализируемого текста, говорили и сами деконструктивисты: «Деконструкция - это не демонтаж структуры текста, а демонстрация того, что уже демонтировано», - подчеркивает Миллер [Цит. по: Ильин 1996, 185].

Таким образом, роль деконструктивистского критика, по мнению Дж Эткинса, сводится в основном к попыткам избежать внутренне присущего ему, как и всякому читателю, стремления навязать тексту свои смысловые схемы, свою «конечную интерпретацию», единственно верную и непогрешимую. Он должен деконструировать эту «жажду власти», проявляющуюся как в нем самом, так и в авторе текста, и отыскать тот «момент» в тексте, где прослеживается его смысловая двойственность, диалогическая природа, внутренняя противоречивость.

Дерридианское понятие деконструкции неразрывно связано с другим (также очень важным для Деррида) понятием - diffйrance (неографизм автора), в котором содержатся одновременно и различие (diffйrence) значений, смыслов, которое нужно установить, и необходимость отсрочить (diffйrer) это установление. «Комбинация этих значений и определяет функцию различия: смыслоразличение через откладывание. Реализация значения откладывается до подходящего контекста. Различие резервирует неучтенные, не нашедшие пока своего контекста значения и вводит их в оборот по принципу взаимной дополнительности. <…> Различие настраивает видеть за каждым значением потенциальный другой смысл, не довольствоваться созданием формальных и смысловых оппозиций (в чем и заключается структуралистская парадигма - прим. наше Н.Н.), надо все время пытаться проникнуть за пределы мира оппозиций, увидеть то, что их порождает и остается недосягаемым, - архиписьмо» [Вайнштейн 1989, 195].

Сам Ж. Деррида в своей работе «Письмо и различие» писал: «Оба с виду различных значения различания завязаны в теории Фрейда: различать как различимость, отличие, отступ, диастема, разнесение; и откладывать как обходной маневр, задержка, запас, выжидание (курсив автора) [Деррида 2000а, 393].

Таким образом, в этом неографизме для его автора важны два его значения: первое, связанное с оппозицией, различием, второе - с временным выжиданием, позволяющим смыслу, существующему здесь и сейчас, обрести другой смысл в отсроченном времени. Нужно время, чтобы этот новый смысл возник и оформился. О том, что жизнь текста - это есть его смысловое развитие, его смысловое «дозревание», писал и М.М. Бахтин: «Историческая жизнь классических произведений есть, в сущности, непрерывный процесс их социально-исторической переакцентуации. Благодаря заложенным в них интенциональным возможностям, они в каждую эпоху на новом диалогизирующем их фоне способны раскрывать все новые и новые смысловые моменты» [Бахтин 1975, 231-232]. Другой блестящий отечественный ученый - филолог-германист, историк и теоретик литературы, искусствовед - А. B. Михайлов, кого по глубине идей сопоставляют с М.М. Бахтиным, говоря о смысле произведения, подчеркивал, что смысл, как правило, «получается широким, многослойным до такой степени, что это как бы (в миллионный раз!) "не предвидено" автором, но благодаря этому произведение превращается в известном отношении в непрестанный настойчивый поиск того существеннейшего ядра переживания и осмысления, которое, однако, таится в произведении как неразгаданная до конца тайна его смысла». При этом, подчеркивает исследователь, «материальные контуры художественного произведения никак не совпадают с его смыслом, не служат и видимой границей его осмыслений <...> литературное произведение значимо лишь как читаемое и осмысляемое, оно начинает существовать лишь в череде его осмыслений» [Михайлов 1997, 18-19].

В этой связи уместно привести и мнение американских теоретиков литературы Уэллека и Уоррена. В частности, они утверждают, что «намерения автора могут значительно превосходить то, что он создает в законченном произведении искусства. Мы <...> находим в «Гамлете» (именно находим, но не придумываем сами) мысли, которые сам Шекспир сам для себя не формулировал. Расхождение между сознательным намерением и результатом творчества является обычным явлением в истории литературы» [Wellek, Warren 1962, 148-149]. Один из крупнейших представителей рецептивной эстетики В. Изер также полагает, что «художественное произведение неправомерно рассматривать равномерно, так как оно несет в себе различные ценностные смыслы. Именно поэтому оно многолико и способно воздействовать на аудиторию как в синхронном, так и в диахронном срезе» [Цит. по: Зись, Стефецкая 1984, 105].

С точки зрения интерпретации и в связи с вышеприведенными высказываниями графический и семантический «блендинг», предложенный Деррида, многое может объяснить, особенно при переводе. «Если существование предшествует сущности (Ж.-П. Сартр), то смысл человеческой жизни ретроспективен, как бы отложен. Его различание аналогично прочтению уже завершенной книги, в результате которого происходит стирание различий между речевой диахронией и языковой синхронией, становящихся в результате деконструкции пучками следов друг друга, отложенного присутствия отсутствия. Происходит как бы стирание отсутствия, рассеивание смысла и формы в стихии ритма - первой ласточки постдеконструкции» [Маньковская 2000, 26].

Критик-деконструктивист знает, что после любой интерпретации в тексте остается нечто, что не поддается толкованию. Так создается возможность новых интерпретаций, которые отсрочены. Нужно определенное время для «дозревания» смыслов и выражений. Очень часто этот «остаток» может скрываться в каком-либо периферийном элементе текста (служебное слово, ошибка, опечатка, шрифт, эпиграф, посвящение, комментарии и пр). Поэтому деконструктивный анализ направлен в большой степени на такие маргинальные элементы текста.

Деконструктивизм оказал большое влияние на философское осмысление процесса перевода, о чем пойдет речь в главах 3 и 4. В частности, для перевода анализ таких текстовых маргиналий является очень значимым. Еще одно понятие постмодернизма - «след» (trace). След - это дополнение, это соозначивание, память всех употреблений, коннотативно окрашенных. «Это микроуровень различий в письменном знаке, своего рода письменная коннотация в слове, след других, ныне отсутствующих означаемых, воспоминание об иных контекстах. След говорит об уникальности каждой ситуации различия: значение слова всегда разное, неуловимое, оно как река, в которую не войдешь дважды» [Вайнштейн 1989, 195].

Кроме понятий деконструкции и следа в постмодернизме есть понятие ризомы (фр. rhizome - корневище специфической формы, не обладающей четко выраженным центральным подземным стеблем), которое также принципиально для концепции текста и его понимания. Термин был введен Ж. Делезом и Ф. Гваттари для того, чтобы противопоставить принципиально нелинейный способ организации текста структурному, четко систематизированному, иерархически упорядочивающему принципу [Ильин 2001, 254]. Ризомный способ организации оставляет открытой возможность как для внутренней имманентной подвижности текста, так и для интерпретационного плюрализма. Сама форма ризомы (корневища) предполагает не один, а множество скрытых стеблей, которые могут «прорасти» в любом направлении и могут принимать различные формы. Отсюда и возникает бесконечность возможных вариаций понимания. Противопоставляя логику корня как логику векторно ориентированных структур логике ризомы, Делез и Гваттари писали: «Ризома состоит из плато... Колонны маленьких муравьев, покидающих одно плато, чтобы занять другое... Каждое плато может быть прочитано в любом месте и соотнесено с любым другим» [Цит. по: Всемирная... 2001, 861]. Благодаря образу этого корневища, ризома стала своего рода эмблемой постмодернизма как художественного метода. Так, для У. Эко ризома - это образ символического лабиринта, которым он (по его словам) и руководствовался, когда писал «Имя розы».

Другое положение постструктуралистской теории текста касается Автора, чья «смерть» и была констатирована главными фигурами постструктурализма М. Фуко и Р. Бартом. Здесь также можно увидеть то, что различает модернизм и постмодернизм. Сравним суждения испанского философа Г. Ортеги-и-Гассета и Р. Барта. Гассет в своей широко известной работе «Дегуманизация искусства», в которой он выступает как апологет искусства модерна, подчеркивает особую, очень важную роль Автора: «Жизнь - это одно. Поэзия - нечто другое, как теперь думают или по крайней мере чувствуют. Не будем смешивать эти две вещи. Поэт начинается там, где кончается человек. Судьба одного - идти своим «человеческим» путем; миссия другого - создавать несуществующее. Этим оправдывается ремесло поэта. Поэт умножает, расширяет мир, прибавляя к тому реальному, что уже существует само по себе, новый ирреальный материк. Слово «автор» происходит от auctor - тот, кто расширяет. Римляне называли так полководца, который добывал для родины новую территорию» [Антология… 1996, 257].

Это было написано в 1925 году. А вот что пишет Барт в 1968 году: «Он (автор - Н.Н.) может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые, в его власти только смешивать разные виды письма, сталкивать их с друг другом, не опираясь всецело ни на один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно следовало бы знать, что внутренняя «сущность», которую он намерен «передать», есть не что иное, как уже готовый словарь, где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до бесконечности. <…> Скриптор, пришедший на смену Автору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности» (выд. наше - Н.Н.) [Барт 1994, 389].

И далее бартовское известное высказывание: «Коль скоро Автор устранен, то совершенно напрасным становятся и всякие притязания на «расшифровку» текста. Присвоить тексту автора - это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо» (выд. наше - Н.Н.) [Барт, там же]. Итак, если у Гассета Автор - фигура практически сакральная, творящая новую реальность, завоевывающая новую «территорию», то Барт говорит о «десакрализации» автора. Сакральной фигурой становится Читатель. «Чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть миф о нем - рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора», - заключает свою работу «Смерть автора» Р. Барт (выд. наше - Н.Н.).

К такому «печальному концу» автора должна была привести вся постмодернистская логика: во-первых, поскольку текстом является весь мир, вся реальность, то совершенно очевидно, что у такого текста не может быть «автора» в обычном нашем понимании, может быть только скриптор. Автор, вернее, его призрак, может появляться в тексте, но «уже только на правах гостя» [Ямпольский 1993, 36]. Во-вторых, поскольку этот глобальный текст представляет собой сложную иерархическую структуру, состоящую из множества «переплетенных» между собой текстов, становится невозможно вычленить из этого текстового континуума какой-то один «самостоятельный» (независимый) текст: каждый из текстов оказывается неотделимым от структуры в целом. Отсюда и понятие интертекста.

Суммируя вышесказанное, можно утверждать, что, согласно постмодернистскому взгляду на мир и все сущее, «ничего не существует вне текста» (Деррида) и что «человек структурирующий уступил место человеку толкующему» (Деррида, Лакан). Другими словами, Автор уступил место Читателю. Любопытными представляются слова еще одного француза, сказанные далеко не сегодня: «Истолкование толкований - дело более важное, чем истолковывание вещей» (Монтень). И последнее: «Нет текста, кроме интертекста» (Ш. Гривель). Эти высказывания можно назвать своеобразными «максимами постмодернизма». Последняя из них, принадлежащая Ш. Гривелю, пожалуй, и стала своего рода основой практически для всех гуманитарных исследований в тех областях, которые связаны с семиотической триадой: «язык - текст - культура», и конечно, с человеком как «носителем» всех трех. Понятие интертекста привело и к теории интертекстуальности, основные положения которой будут рассмотрены ниже.

1.6 Интертекстуальность как базовая категория постмодернизма

Интертекстуальность - одно из ключевых понятий современной философии и теории культуры, в целом, и философии текста, в частности. Ю.Н. Караулов считает, что сегодня можно говорить о двух ипостасях интертекстуальности, о двух сторонах этой проблемы: с одной стороны, интертекст - фактологическое понятие и явление, которое занимает сегодня умы многих филологов и без которого не существует сам мир текстов, с другой, - это метод герменевтического (через текст) анализа лингвокультурного (термин, который предлагается Г. Денисовой вместо «языкового») сознания индивидуума (автора, читателя, наблюдателя) [Денисова 2003, 9].

Понятия «интертекст», «интертекстуальность», «диалогичность», бесспорно, завоевали терминологическое гуманитарное поле. В силу их такой популярности отсутствует и однозначность в толковании этих терминов, и, как отмечает Г. Денисова, можно наметить различные подходы в понимании этих явлений. Так, в частности, она называет следующие: 1) теория, понимающая интертекстуальность как результат активного взаимодействия разных лингвокультурных кодов (Ю. Кристева, Р. Барт); 2) теория, рассматривающая «смысл» текста в традициях герменевтики как взаимоотношение «текст» - «читатель» (М. Риффатерр); 3) теория литературы, в которой история литературы видится как результат отношения между отдельными произведениями и системой литературных жанров (Ж. Женетт) [Денисова 2003, 31].

Хотя понятие «интертекст» связывают с именем Ю. Кристевой, а интертекстуальность называют «the very trademark of postmodernism» и даже часто постмодернизм и интертекстуальность рассматривают как синонимы, однако истоки теории интертекстуальности нужно искать в «глубине веков». В частности, в русском литературоведении мы имеем и историческую поэтику А.Н. Веселовского, и учение о пародии Ю.Н. Тынянова, и, конечно, полифонизм М.М. Бахтина. К этим именам можно добавить и имя Л.С. Выготского, который в своей «Психологии искусства» утверждал, что «писатель, закрепляющий продукт своего творчества, отнюдь не является индивидуальным творцом своего произведения». Говоря о Пушкине, Выготский замечает, что тот не был «единоличным автором» своей поэмы. «Он, как и всякий великий писатель, не изобрел сам способа писать стихами, рифмовать, строить сюжет определенным образом и т.п., но как и сказатель былины, оказался только распорядителем огромного наследства литературной традиции, в громадной степени зависимым от развития языка, стихотворной техники, традиционных сюжетов, тем, образов, приемов, композиции и т.д» [Выготский 1986, 28].

Другой отечественный литературовед В. Шкловский также подчеркивал определенную вторичность и, соответственно, интертекстуальность литературного творчества: «Настоящее созидание - вещь редкая, создавать нечто дотоле неслыханное - дар особый и удивительный. То, что кажется нам новым созиданием, обычно составлено из того, что уже было ранее; но способ компоновать делает его в какой-то мере новым; да ведь и создавший первым тоже лишь компоновал свой сюжет, свою картину из того, что уже было, - в опыте, в мыслях, в воспоминаниях, из того, что он читал или слышал» [Шкловский 1983, 10].

Из сказанного следует вывод: единственное, что может автор, - это выбирать те или иные элементы и варьировать их в контексте общепринятых шаблонов, а также переносить эти элементы из одной системы в другую. Вот он, «принцип калейдоскопа», который будет провозглашен постмодернистами.

Образ такого текста по-разному представляется теоретиками постструктурализма и постмодернизма. Так, для Р. Барта любой текст - это своеобразная «эхо-камера» (chambre d'echos), для М. Риффатерра - «ансамбль пресуппозиций других текстов», и поэтому «сама идея текстуальности неотделима от интертекстуальности и основана на ней» [Цит. по: Ильин 1996, 341]. С точки зрения М. Прессе, интертекстуальность является составной частью культуры вообще, а в частности, она есть неотъемлемый признак литературной деятельности: любая цитация, какой бы характер она ни носила, - а цитирование якобы всегда неизбежно, вне зависимости от воли и желания писателя, обязательно вводит его в сферу того культурного контекста, опутывает его той «сетью культуры», ускользнуть от которой не властен никто (см. Ильин 1996).

Существуют различные толкования интертекстуальности (более и менее широкие, более и менее общие или частные). Приведем некоторые из них. Так, Р.-А. де Богранд и В.У. Дресслер в своем «Введении в лингвистику текста» (1981) определяют интертекстуальность как «взаимозависимость между порождением или рецепцией одного данного текста и знанием участника коммуникации других текстов» [Цит. по: Ильин 1996, 227]. Они выводят из понятия самой «текстуальности» необходимость «изучения влияния интертекстуальности как средства контроля коммуникативной деятельности в целом» [Там же]. Следовательно, текстуальность и интертекстуальность понимаются как взаимообуславливающие друг друга феномены, что ведет в конечном счете к уничтожению понятия «текста» как четко выявляемой автономной данности, остается только интертекст.