Вторичность как онтологическое свойство перевода

Якобсоновское понимание значения языкового знака позволяет считать, что механизм перевода действует во всех видах коммуникации: автокоммуникации, внутриязыковой, межъязыковой и межсемиотической, перевод может быть как интракультурным, так и интеркультурнымЯкобсон, как известно, выделял три вида перевода: внутриязыковой, межъязыковой и межсемиотический [Якобсон, там же]. О внутриязыковом переводе говорил и Ф. Шлейермахер [Шлейермахер 2000].. Такое «расширенное» понимание перевода нашло отражение в определении, которое дает ему философ и переводчик В.В. Бибихин: «Можно определить перевод как одно из проявлений человеческой способности, а именно способности к словесному (в некоторых случаях не обязательно словесному) выражению. Другими словами, перевод в наиболее общем смысле есть явление человеческого языка, а не человеческого разноязычия (выд. наше - Н.Н.) [Бибихин 2001, 220].

Кроме расширения самого понятия «перевод» сегодня происходит и переосмысление многих вопросов, связанных с пониманием сущности этого сложного феномена. Перевод, как мы отмечали в предисловии, был осознан как точка пересечения практически всех проблем, как лингвистических, так и философских, культурологических, литературоведческих.

Многогранность перевода как явления языка, литературы, культуры и привела к тому, что перевод, как уже говорилось, превратился из маргинального объекта лингвистических исследований в один из центральных вопросов гуманитарных наук в целом. Количество людей, попавших в «сети восхищения» переводом, значительно увеличилось, и они увидели новые горизонты в изучении этого притягательного своей сложностью и загадочностью феномена. Началось новое осмысление и переосмысление перевода уже в современном его понимании. Мы уже говорили о том, что сегодня переосмысливаются такие дихотомии, как автор/переводчик, первичность/вторичность текстов оригинала и перевода. Переопределяются и основные понятия старой парадигмы - эквивалентность и точность (верность) перевода. Серьезно рассматривается проблема «невидимости» переводчика (L.Venuti), т.е. должен ли он быть тем «прозрачным стеклом», о котором говорил Н.В. ГогольИмеютя в виду слова Н.В. Гоголя, написанные им по поводу перевода гомеровской «Одиссеи», сделанного В.А. Жуковским: «Переводчик поступил так, что его не видишь: он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется, как бы и нет стекла» [Цит. по: Федоров 1983, 48]., или его присутствие в тексте перевода должно быть видимо. Остро обсуждается вопрос об ориентации процесса перевода, о так называемых «points of orientation» (G. Toury). Перевод стал рассматриваться больше как культурный, нежели чисто языковой феномен (A. Lefevere, S. Bassnett), возникло и философское направление, точнее, направления. Это прежде всего герменевтическое и деконструктивистское.

Итак, как мы видим, современный круг вопросов значительно шире и сложнее по сравнению с «началом» науки (50-70-е годы XX века), и в силу уже упоминавшейся пестроты направлений исследований единого взгляда на перевод нет. Если вычленить базовые положения современного переводоведения и тенденции их развития, то картина будет следующая:

1) Два подхода - лингвистический и культурологический, которые существовали изолированно друг от друга, стали сближаться, что, бесспорно, связано с пересмотром отношений язык/культура (см. первую главу). Общей платформой стала семиотика, позволяющая посмотреть на перевод как процесс бесконечного семиозиса.

2) Интерес к историиХарактерно появление таких фундаментальных антологий, как например, «Western Translation Theory from Herodotus to Nietzshe» (ed. D.Robinson), «Theories of Translation: An Anthology of Essays from Dryden to Derrida (ed. R. Schulte and J. Biguenet) и уже упоминавшейся «The Translation Studies Reader»., поиск «философских корней» проблем перевода в далеком и не очень далеком прошлом вызвал вопрос о периодизации в изучении перевода. Знакомство с прошлым перевода делает возможным по-новому оценить роль перевода в истории цивилизации.

3) Роль переводчика как соавтора (co-writer) или даже автора (creative writer) в жизни текста нашла выражение в появлении такого вопроса, как «видимость/невидимость» (visibility/invisibility) переводчика.

4) Переоценка отношений в паре оригинал/перевод приводит к «десакрализации» оригинала и его автора и, наоборот, к повышению статуса текста перевода.

5) Поиск различий между оригиналом и переводом с целью оценить качество перевода заменяется поиском причин, вызвавших эти различия. В центре внимания оказывается та проблема, которую Р. Якобсон назвал «кардинальной проблемой языка и центральной проблемой лингвистики», а именно: «эквивалентность при существовании различия» [Якобсон 1978, 18]. Причины таких различий ищутся не только в языках, но и в «концептуальных и текстовых решетках» (conceptual and textual grids) (A. Lefevere).

6) Понимание перевода как текста, зависящего от оригинала, сменяется представлением о переводе как «новой жизни» оригинала («the after-life of a text»). Появляется понятие «межъязыкового пространства», в которое и выходит перевод.

Такое множество и «пестрота» вопросов и концепций не может не тревожить тех теоретиков, которые ищут возможности создания некой обобщающей теории перевода. Заостренно-полемическую точку зрения на современное состояние науки о переводе излагает известный отечественный исследователь перевода М.Я. Цвиллинг в статье под названием «Исчерпала ли теория перевода свои возможности?». Исследователь сравнивает путь, пройденный теорией перевода, с исканиями спелеологической экспедиции, обследующей огромную пещеру. «Сначала, - пишет ученый, - они (спелеологи - Н.Н.) как бы ощупью продвигаются по узкому проходу, предчувствуя скорый выход в просторный подземный зал, однако вместо этого оказываются перед множеством разветвляющихся ходов, образующих целый лабиринт. Можно сказать, что теория перевода столкнулась с парадоксальной ситуацией: чем больше она узнает о своем предмете, тем труднее свести это знание в единую систему, тем менее достоверными и тем более относительными становятся ее утверждения». В результате, как считает Цвиллинг, исследователь перевода «покидает сферу позитивных наук и вступает в царство философского (а может быть и религиозного?) умозрения». Сама же теория перерастает «в междисциплинарную отрасль науки с явно выраженной многомерной структурой, сходной со знаменитой ''игрой в бисер'' из одноименного романа Германа Гессе». Исходя из такого видения современного переводоведения, ученый видит цель науки в выработке некой метатеории, которая свела бы воедино все то множество различных представлений о переводе и заложила бы основы для формирования по-настоящему новой продуктивной парадигмы, «способной послужить прочным основанием для дальнейшего успешного продвижения нашей науки как равноправной и авторитетной дисциплины в общем потоке самопознания человечества» (выд. наше - Н.Н.) [Цвиллинг 2002, 49-50].

Отсутствие единого подхода к пониманию и исследованию перевода подчеркивает и S. Bassnett, когда говорит о современном переводоведении. Ее слова представляют сжатую и, как нам кажется, точную характеристику науки о переводе сегодня: «The common threads that link the many diverse ways in which translation has been studied over the past two decades are an emphasis on diversity, a rejection of the old terminology of translation as faithlessness and betrayal of an original, the foregrounding of the manipulative powers of translator and a view of translation as bridge-building across the space between source and target. This celebration of in-betweenness, which scholars from outside the field of translation have also stressed, reflects the changing nature of the world» [Bassnett 2002, 10]«Нитями, связывающими множество разноообразных направлений, в рамках которых исследуется перевод в течение последних двух десятилетий, являются признание множественности подходов, отказ от рассмотрения перевода в старых терминах «верности» оригиналу и его «предательства», выход на передний план переводчика и признание его манипулятивной власти, а также понимание перевода как возведения моста через пространство, разделяющее исходную и принимающую среду. Признание перевода как «in-betweenness» учеными не из мира переводоведов отражает меняющуюся природу нашего мира»..

Однако в отличие от М.Я. Цвиллинга, Bassnett считает, что в современном переводоведении можно найти те нити (threads), которые связывают науку о переводе в нечто цельное при всем многообразии исследовательских направлений. Одной из таких нитей, на наш взгляд, является та, что связывает оригинал и перевод.

Несмотря на то, что профессия переводчика является одной из древнейших в мире, возникновение самостоятельной науки о переводе (теории перевода или переводоведения), принято датировать, как известно, 50-60 годами двадцатого века. Однако такое датирование весьма условно, так как интерес к феномену перевода, его сложности и проблемам, возникающим в процессе перевода, можно так же, как и сам перевод, считать достаточно «старым». Старыми (или «вечными) можно считать и многие проблемы перевода: они возникли в далеком прошлом, они и сейчас остаются нерешенными. К ним, несомненно, относится и проблема межтекстовых отношений в паре «оригинал/перевод».

Последнее время интерес к проблеме межтекстовых отношений становится все глубже и глубже, о чем свидетельствует все увеличивающийся поток публикаций как на Западе, так и в России. Анализ работ, посвященных названной проблеме, дает основание считать, что в основном исследуется явление интертекстуальности как литературный художественный прием, точнее, интертекстуальность как результат использования такого приема. Таким образом, можно сказать, что предметом исследования становятся такие проявления интертекстуальности, как скрытая или явная цитата, аллюзия и пр. Как правило, эти исследования носят литературоведческий или историко-литературный характер. Или же исследуется интертекстуальность как общеязыковой (общекультурный) феномен (см. главы 1, 2). Нас же интересуют межтекстовые отношения принципиально другого типа, а именно, отношения первичного и вторичного текстов в паре «оригинал/перевод». В главе 2 были рассмотрены различные виды вторичных текстов и их родственная связь с соответствующими первичными. Однако выяснилось, что перевод как особый вид вторичного текста не рассматривается исследователями, занимающимися проблемой вторичных текстов. Хотя в науке о переводе вопрос о природе текста перевода, его статусе и характеристиках и является одним из ключевых, тем не менее проблема межтекстовых отношений и специфика вторичности перевода как самостоятельная проблема в теории перевода скорее не исследуется, а только констатируется. Нам же представляется очень важным для понимания феномена перевода исследовать отношения оригинала и перевода в терминах первичности и вторичности, причем как в диахроническом, так и синхроническом срезах. Ниже мы предлагаем именно диахроническую картину данных отношений, из которой становится очевидно, что проблема взаимоотношений оригинала и перевода (явно или неявно) всегда занимала умы практиков и теоретиков переводаПопала эта проблема и в известный список переводческих антиномий, сформулированных Т. Сейвори. Там она звучит так: «Перевод должен читаться как оригинал»/«Перевод должен читаться как перевод». , так или иначе ими решалась.

3.3 История науки о переводе как история отношений оригинала и перевода

Как уже говорилось, одним из вопросов современного переводоведения стал вопрос о периодизации в изучении перевода. Вариант такой периодизации был предложен Дж. Штайнером (George Steiner), автором одной из самых широко известных книг о переводе «After Babel»Нужно отметить, что периодизация Штайнера признается не всеми исследователями. Так, в частности, М. Балляр, предлагает рассматривать историю перевода в исторических терминах, т.е. согласно принятому выделению исторических эпох в развитии цивилизации (см. Гарбовский 2004). Однако нам представляется более интересной периодизация Штайнера, поскольку она построена по концептуальному принципу и отражает развитие теоретических взглядов на перевод. В качестве «вех» в становлении науки он выбирает не исторические эпохи, а «события» в области осмысления перевода, т.е. знаковые, с его точки зрения, теоретические работы.. Штайнер считает, что, с точки зрения формирования теоретических концепций, имеющуюся обширную литературу по теории, практике и истории перевода можно разделить на четыре периода, каждый из которых характеризуется своим видением перевода, своим пониманием отношений текстов оригинала и перевода. Ниже предлагается поэтапная (согласно периодизации Штайнера) «краткая история» этих отношений, которая была названа «самым драматическим сюжетом» в европейской культуре [Меликян, интернет-версия].

Итак, история науки о переводе (первый этап) согласно Дж. Штайнеру, начинается в I веке до н.э. Известно, что древнеримская культура формируется на базе древнегреческой, а письменная литература Древнего Рима в основном переводная. Древнеримские тексты-переводы не были в буквальном смысле переводами с греческого, это были скорее свободные переложения с учетом особенностей латинского языка и культуры. Именно в Древнем Риме сложилась первая переводческая традиция и соответствующая ей «теория перевода». Первыми теоретиками перевода по праву считаются Цицерон и его последователи Гораций, Квинтилиан, Плиний Младший, Сенека Младший. Этот период в развитии науки, который, согласно Штайнеру, продолжался до конца XVIII - начала XIX веков, можно определить как эмпирический (или рефлексивный), т.к. здесь мы в основном находим самонаблюдения тех, кто переводил, и их полемику вокруг вопроса «как надо переводить». Если посмотреть на данный период с точки зрения межтекстовых отношений, то нужно отметить их «свободный», точнее - «состязательный» характер. Первым среди первых теоретиков считают Цицерона. Как известно, он сам активно занимался переводами, и в трактате «О наилучшем роде ораторов», который является вступлением к его переводу речей Демосфена и Эсхина, сформулировал свое переводческое кредо: «Я перевел с аттического наречия самые известные речи двух красноречивейших риторов, обращенные друг против друга, Эсхина и Демосфена, - перевел не как толмач, но как Оратор, приспособив сами мысли и их выражение, как фигуры, так и слова, к нашей привычной речи. Я не счел необходимым передавать их слово в слово, но сохранил весь смысл и силу слов. Ибо полагал, что читателю слова нужны не по счету (adnumerare - отсчитывать), а по весу (adpendere - взвешивать)»Эта цицероновская метафора будет подхвачена в XX веке В. Ларбо, который и назовет свою статью о переводе «Весы переводчика». (выд. наше - Н.Н.) [Цит. по: Иероним, интернет-версия].

Итак, самая главная антиномия перевода «буква/дух» была сфомулирована еще великим Цицероном. Для Цицерона перевод - это творческое переложение оригинала, такой перевод не требует сохранять «все из греческого оригинала», в нем главное - это адаптируемость к римской культуре и латинскому языку. Аналогичную мысль находим и у Горация, который в своем «Поэтическом искусстве» советует переводчикам не стараться подобно толмачам «словом в слово попасть».

Цицероновский «вольный» перевод нашел сторонников среди римских литераторов-переводчиков. Его последователи, в частности Квинтилиан, под переводом понимали не простое воспроизведение оригинала, а усложненное переложение, соперничество, соревнование, целью которого было создать произведение не только одинакового достоинства и воздействия, но и, если возможно, нечто лучшее. Для переводчика это означало победу - победу над оригиналом, над автором, над своим языком, который в процессе перевода «прирастал новыми оборотами».

Плиний Младший идет еще дальше. По его мнению, иноязычный текст можно разложить на составляющие его элементы, чтобы затем из этих элементов создать собственное произведение. Кроме того, Плиний видит в переводе возможность для «упражнения и изощрения ума», для чего и рекомендует заниматься переводами как с греческого на латинский, так и наоборот.

Анализируя древнеримские концепции перевода, H. Friedrich в своем докладе (Heidelberg, 1965) «On the Art of Translation» («Zur Frage der Ьbersetzungskunst») выделяет три уровня взаимоотношений оригинала и перевода, вытекающие из соответствующих методов перевода. В основе этих концепций и методов лежат различные представления о взаимоотношениях языков (греческого и латинского). Первый метод может быть назван «завоеванием». Его суть позднее будет сформулирована Св. Иеронимом, автором знаменитой Вульгаты - латинского перевода БиблииИзвестны два «первых» перевода Библии на латинский язык - Итала и Вульгата. Первая (она действительно первая, появившаяся, как считают, в Северной Африке во II или III в., перевод Иеронима - IV век) была переведена с греческой Септуагинты, в то время как Иероним переводил с древнееврейского оригинала. : «The translator considers thought content a prisoner (quasi captivos sensus) which he transplants into his own language with the prerogative of a conqueror (iure victoris)»«Для переводчика мысль (содержание) оригинала есть пленник, которого он переселяет в свою языковую среду, пользуясь преимуществами завоевателя». [Цит. по: Theories of Translation 1992, 13].

В данном случае переводчик выступает в роли «завоевателя», а авторский текст, точнее его содержание - это «пленник», который должен приспосабливаться к новым условиям существования. Второй метод может быть определен как своего рода «состязание» переводчика и автора, текста перевода и текста оригинала. При таком методе цель перевода - превзойти («победить») автора и его текст. Соответственно, исходный текст рассматривается только как «источник вдохновения» для создания нового текста на родном для переводчика языке. В процессе такого перевода-состязания происходит обогащение языка перевода за счет оригинала. Третий метод непосредственно следует из второго. Он также «обогащает» язык перевода. Но в отличие от первых двух методов в данном случае происходит не только «присвоение содержания» (appropriation of content), а «высвобождаются лингвистическая и эстетическая энергии языка перевода, которые существовали до этого только как потенциальные в нем» [Там же].

Таким образом, римские переводчики рассматривали перевод в терминах своего рода «борьбы», где есть победители и побежденные (плененные). Этой же метафорой пользуется Иероним. Желая похвалить перевод Илария Исповедника, который перевел с греческого на латынь гомилии на книгу Иова и множество толкований на Псалмы, он писал, что переводчик «как бы по праву победителя перекладывал плененные мысли на свой язык» (из письма Иеронима к Паммахию о наилучшем способе перевода). Это же можно сказать и о методе перевода самого Иеронима, который сформулировал свое кредо в словах, ставших широко известными в мире переводчиков: «Non verbum de verbo, sed sensum de sensu exprimere» («Не слово словом, но смысл смыслом переводить»).

В том же письме к Паммахию находим слова, указывающие на определенную «трагичность» переводчика, на определенную его раздвоенность: «Вот что-нибудь выражено одним особенным словом, и мне нечем его заменить; а когда я пытаюсь выразить мысль длинным оборотом, то лишь теряю время. К этому добавляются запутанные перестановки слов, различие в падежах, разнообразие фигур, наконец, я бы сказал, природное своеобразие языка! Если я перевожу слово в слово, это звучит нелепо; если по необходимости что-то изменю в речи или в порядке слов, то покажется, что я уклоняюсь от обязанностей переводчика» (выд. наше - Н.Н.) [Иероним, там же].

Итак, без сомнения, можно считать, что в древнеримской концепции доминирующим являлся текст перевода, на него был ориентирован процесс трансляции. Оригинал был только «импульсом» для появления нового переводного текста, который воспринимался как совершенно самостоятельный, принадлежащий римской культуре.

Позднее, в период Средних веков и Возрождения отношения оригинал/перевод будут рассматриваться по-разному, будет сделана попытка и «задать» эти отношения, сформулировать определенные нормативные требования к переводу, согласно которым оригинал приобретал наибольшую значимость по сравнению с римскими концепциями. Первым таким «сводом правил» стал трактат французского переводчика Этьена Доле «О способе хорошо переводить с одного языка на другой» (1540), который называют «вершиной переводческой мысли эпохи Возрождения» (П.И. Копанев).

Особая роль в формулировании правил перевода принадлежит Дж. Драйдену, английскому поэту и переводчику XVII века, автору перевода «Понтийских посланий» Овидия, в предисловии к которому он изложил свои взгляды на перевод, сформулировав своеобразный «свод» правил, среди которых находим и такое: «Переводчик не должен стараться улучшить оригинал» (ср. с римским «состязанием»). Говоря же о языке перевода, Драйден подчеркивал, что лично он, переводя Вергилия, старался заставить великого римлянина говорить так, как если бы английский язык был его родным языком, как если бы тот родился в Англии и именно в данную эпоху. С другой стороны, Драйден считал, что переводчик должен представлять автора оригинала таким, каков он есть, и не делать его похожим на себя [Dryden 1992].

Таким образом, как нам кажется, в требованиях к переводчику у Драйдена можно заметить и определенную противоречивость: с одной стороны, требуется не отступать от подлинника, с другой, - заставлять автора говорить так, как говорит современный англичанин, что и есть отступление от подлинника. Это тот самый переводческий дуализм, увиденный позднее Гумбольдтом, Шлейермахером, Гете и их последователями, т.е. теми, кто будет считать, что «золотой середины» в переводе не может быть. Перевод - это всегда выбор между двумя методами перевода, о которых и пойдет речь у Шлейермахера (см. об этом выше). В то же время драйденовская концепция перевода окажется созвучной лингвистической теории, где также эта золотая середина будет считаться достижимой. В общем же можно сказать, что в названном (драйденовском) представлении о нормах перевода текст оригинала является доминирующим, а перевод становится зависимым текстом.

В целом, на протяжении долгого (восемнадцать - девятнадцать столетий) первого периода становления науки о переводе отношения в паре «оригинал/перевод» менялись, менялись их статусы (доминирующим оказывался то один текст, то другой), менялась ориентация перевода. Таким образом, можно отметить, что уже на первом этапе в науке о переводе формируются два представления о межтекстовых отношениях оригинала и перевода, две стратегии перевода, которые позднее будут названы «target text-oriented» и «source text-oriented».

Второй этап науки о переводе начинается, как считает Штайнер, с работ «Эссе о принципах перевода» А. Тайтлера (1792) и «О различных методах перевода» Ф. Шлейермахера (1813). Это уже теоретический - герменевтически направленный - этап. Отличается он от первого более широкой постановкой вопроса о природе перевода в рамках теории языка и мышления. В. Гумбольдт, А. Шлегель и другие пытались ответить на вопрос о природе феномена перевода. Пишущих о переводе больше интересует не вопрос, как переводить тот или иной текст, а что такое перевод вообще. Герменевтический подход выражается в том, что проблема перевода рассматривается как одна из составляющих более глобальной философской проблемы - проблемы понимания. Таким образом, как подчеркивает Штайнер, изучение перевода приобретает философскую направленность: «It gives the subject of translation a frankly philosophic aspect». Проблема языка и мышления и, соответственно, отношений между различными языками становится предметом рассмотрения в работах многих авторов, среди которых В. Гумбольдт, И.В. Гете, А. Шопенгауэр, П. Валери, Э. Паунд, В. Беньямин, Х. Ортега-и-Гассет и др. Этот период «философско-поэтической» теории и поисков определения перевода продолжается до работы Валери Ларбо «Sous l'invocation de Saint Jйrome» (1946).

Вот на этом этапе философы и переводчики обращают внимание на «трагический» характер отношений между оригиналом и переводом, в которых, в свою очередь, находит отражение трагизм отношений между языковыми (точнее, может быть, назвать их лингвокультурными) сознаниями автора и переводчика. Тема «смерти и гибели» проникает в высказывания о переводе. Так, для Г. Морица перевод - «это смерть понимания», а для А. Шлегеля - поединок, в котором погибает либо автор, либо переводчик.

Такая мрачность суждений была вызвана признанием принципиальной межъязыковой непереводимости, причину которой нужно искать в отношении языка и мышления. Так проблема перевода приобретает статус лингвофилософской проблемы. Философы, чьи имена были названы выше, размышляют о переводе. Выводы, как правило, неутешительны: различие языков, их внутренних форм делает перевод «утопическим» занятием. Вот мнение Гегеля: «Природе вещей противоречит требование, чтобы слово языка какого-то народа передавалась таким словом нашего, которое соответствовало бы ему в полной определенности. Слово нашего языка дает наше определенное представление о соответствующем предмете, и именно поэтому не представление другого народа, народа не только с иным языком, но и с иными представлениями» (курсив автора) [Цит. по: Косериу 1989].

А. Шопенгауэр в работе «Uber Sprache und Worte» («О языке и словах», 1891), также указывал на отсутствие концептуальных и словарных эквивалентных соответствий в различных языках, в связи с чем и называл перевод «суррогатом» по отношению к оригиналу, каким является цикорий по отношению к кофе. Шопенгауэр практически повторяет мысль Гумбольдта, высказанную тем в связи с собственным переводом эсхиловского «Агамемнона». Гумбольдт подчеркивал, что ни одно слово в одном языке не имеет и не может иметь абсолютного эквивалента в другом языке (если не считать тех, которые обозначают чисто физические объекты). Немецкий драматург Ф. Геббель, отвечая на собственный же вопрос «Почему же так трудно переводить?», говорил: «Дело в том, что слова различных языков лишь в редчайших случаях полностью покрывают друг друга (по значению), потому что каждый народ, называя ту или иную вещь, неизбежно выделяет в ней самое главное для себя свойство» [Цит. по: Гюттингер 1970, 478]Следует отметить, что таких пессимистических суждений о переводе мы не найдем у Цицерона и его последователей, не найдем их и у Драйдена или Э. Доле. .

Такого типа высказываний о невозможности перевода можно найти много, среди них и пушкинское: «Шишков, прости: не знаю, как перевести». Вывод один: переводчик, как и Одиссей, неизбежно оказывается между Сциллой и Харибдой, миновать их невозможно. Такими Сциллой и Харибдой можно считать и два метода перевода, представленные Шлейермахером, а именно: переводить можно или «так, как бы перевел сам автор, зная язык перевода», или «так, как бы написал сам автор на языке перевода, если бы этот язык был для него родным». Эти два метода принципиально различны, а третьего (компромиссного, серединного), как считал Шлейермахер, нет и не может быть.

Итак, вывод, который можно сделать относительно отношений оригинала и перевода на этом этапе осмысления феномена перевода, заключается в следующем: перевод в принципе невозможен, он всегда «мертв» по сравнению с оригиналом, переводчик «приговорен» к вечным мукам сделать невозможное - добиться полного соответствия оригиналу. Однако необходимо отметить и определенную позитивность в отношении к переводу со стороны немецких философов-романтиков: считая перевод утопическим занятием, они же отмечали и его положительное влияние на развитие родного языка. Столкновение языков в акте перевода, который есть не что иное, как приравнивание языковых единиц, их «примеривание» друг к другу, ведет к их взаимопроникновению, и в результате - к обогащению языка перевода. Гумбольдт, который считал перевод невыполнимой задачей, говорил, что «перевод - один из самых необходимых видов литературы, он служит расширению смысловых возможностей и выразительности родного языка» [Цит. по: Гюттингер 1970, 485].

Все эти идеи найдут своих сторонников и толкователей в ХХ веке, особенно во второй его половине, когда наука о переводе снова будет переживать философский поворот. О нем пойдет речь ниже.

Третий (лингвистический) этап науки о переводе ориентирован на поиск «закономерных межъязыковых соответствий», где главной проблемой становится эквивалентность. В лингвистической теории перевода эквивалентность является не просто ключевой проблемой, она рассматривается как основной конституирующий признак перевода: именно эквивалентные отношения оригинала и перевода позволяют отделить перевод от других видов метатекстовой деятельности. (Именно об этом шла речь в предыдущей главе). Поэтому на данном этапе важнейший вопрос - это определение критериев эквивалентности. Отсюда и выделение различных видов и типов эквивалентности, попытки создания разного рода классификаций эквивалентности. На этом этапе за текстом перевода официально закрепляется статус вторичного, что находит отражение и в формулировке задачи переводчика.

В предыдущей главе была приведена формулировка Я.И. Рецкера, согласно которой, задача переводчика - это «передать средствами другого языка целостно и точно содержание подлинника, сохранив его стилистические и экспрессивные особенности» [Рецкер 1974, 7]. Такая задача считается вполне выполнимой, отсюда и родилась концепция «полноценного» перевода А.В. Федорова. Таким образом, проблема непереводимости снимается. Аргумент звучит следующий: хотя значения слов и не совпадают в различных языках, но предметная ситуация, представляющая содержание исходного текста, а также его смысл могут быть выражены средствами другого языка.

В течение 3-4 десятилетий лингвистическое направление доминировало во многих европейских школах, а также в американской, и, конечно, в нашей отечественной. Во многих отношениях, отмечает Дж. Штайнер, мы и сейчас находимся на этом этапе (это он пишет в 1975 году), хотя, подчеркивает он, начиная уже с 70-х годов происходит постепенный возврат к второму философско-герменевтическому этапуДля сравнения приведем мнение отечественного исследователя перевода А.Д. Швейцера, который отмечал, что в области философских проблем перевода сделаны только самые первые шаги. Это он писал в 1988 году. Прошло более 15 лет с тех пор, и «философские» шаги стали значительно уверенней, их уже можно «расслышать». Доказательством этого можно считать исследование И.Э. Клюканова «Динамика межкультурного общения: к построению нового концептуального аппарата», которое базируется на западной философской парадигме. Обращением к философии перевода в отечественной науке можно считать и серию публикаций в Вестнике МГУ под общим названием «Философия перевода в западноевропейской традиции» в 2000 году. Значение этих публикаций трудно переоценить, это своего рода «окно в Европу», позволяющее увидеть проблемное поле перевода в западном восприятии, дискуссии вокруг таких «знаковых» работ, как «О разных методах перевода» Ф. Шлейермахера и «Задача переводчика» В. Беньямина.. Это было вызвано «открытием» работы В. Беньямина «Задача переводчика», написанной еще в 1923 году, а также влиянием Хайдеггера и Гадамера на развитие философской мысли второй половины XX века. Начинается по-настоящему новый период в изучении перевода. Сейчас, как подчеркивает Штайнер, все гуманитарные науки - классическая филология и сравнительное литературоведение, лексикология и этнография, социолингвистика и риторика, поэтика и грамматика - объединились, чтобы понять и объяснить феномен перевода и процесс «жизни между языками» [Steiner 1975, 238]. Это четвертый этап.

О философской направленности современной науки о переводе свидетельствуют цитируемые философские источники: все чаще в работах по переводу встречаются имена Гассета, Рикера, Хайдеггера, Гадамера, Деррида, Фуко, Барта, Леви-Стросса. Это как раз те философы, которые и определили развитие гуманитарной мысли второй половины XX века. И сами эти философы (во всяком случае многие из них) включали перевод в свое «игровое поле». Всем известны блестящее эссе Ортеги-и-Гассета «Нищета и блеск перевода», работа П. Рикера «Парадигма перевода», замечания о переводе Гадамера. Философская ориентация в науке о переводе в западном переводоведении обозначилась не вчера. В уже не раз нами упоминавшейся энциклопедии «Routledge Encyclopedia of Translation Studies» (первое издание вышло в 1998 г.) имеется целый ряд статей, в которых рассматриваются философско-культурологические проблемы перевода. К философским теориям относятся «герменевтическое движение» Штайнера (Steiner's hermenetic motion), концепция «чистого языка» В. Беньямина (Walter Benjamin's «pure» language), а также деконструктивистская концепция Ж. Деррида, который утверждал, что как только мы касаемся проблемы перевода, мы попадаем в область философии. В таком контексте замечание американского исследователя А. Беньямина о том, что современная философия очень занята, если даже не «очарована», проблемами перевода, не кажется необоснованным. Среди вопросов, которые автор относит к философским и вопрос об отношениях оригинала и перевода, причем он отмечает, что недостаточно признать существования этих отношений, их нужно понять [Benjamin 1989].

О том, что наука о переводе нуждается в серьезной философии, вели разговор и участники уже упоминавшегося нами «Круглого стола», организованного «Вестником МГУ». Там и было сказано, что не нужно искать философию для перевода, поскольку она уже есть. Это Гадамер, то есть герменевтика. Итак, произошло возвращение на круги своя. Протянулась нить, связующая научную мысль двух веков: Шлейермахер - Гадамер, Рикер, Штайнер.

И снова, как и во времена В. Гумбольдта и Ф. Шлейермахера, зазвучали «трагические ноты», снова заговорили об обреченности переводчика на провалСм., например: Х. Ортега-и-Гассет «Нищета и блеск перевода» и W. Winter «Impossibilities of Translation». В следующей главе мы к ним обратимся.: «Настоящее бедствие перевода в том, что единство замысла, заключенное в предложении, невозможно передать путем простой замены его членов соответствующими членами предложения другого языка, и переведенные книги представляют собой обычно настоящие чудовища, это набор букв, из которых вынули дух» (Выд. наше - Н.Н.) [Гадамер 1991, 59].

Эти слова принадлежат Гадамеру. Свое «критическое» отношение к переводу он объясняет тем свойством языка, которое неизбежно утрачивается в переводе: «Уникальное свойство языка, утрачиваемое в переводе, состоит в том, что любое слово в нем порождает другое, каждое слово в языке, так сказать, пробуждается другим, вызывая к жизни новые слова и открывая путь к речевому потоку. Переведенное предложение, если, конечно, маститый переводчик не преобразил его так, что мы перестаем замечать стоящее за ним живое предложение оригинала, - все равно что карта в сравнении с ландшафтомТаких сравнений (не очень лестных для перевода) известно немало, например: «кофе и цикорий» (Шопенгауэр), «ковер и его изнанка» (Сервантес). . Слово имеет значение отнюдь не только в системе или контексте, само его нахождение в контексте предполагает, что слово никогда нельзя отделить от его многозначности, какой оно обладает само по себе - даже если контекстом ему придан однозначный смысл. Смысл, присущий данному слову в данном речевом событии, как видно, не исчерпывается наличным смыслом, присутствующим здесь и теперь» [Там же].

Герменевтическая концепция перевода наиболее разработанной предстает в работе Дж. Штайнера. Известна она как «герменевтическое движение». Суть ее заключается в следующем: перевод - это постепенное (поэтапное) проникновение переводчика в текст оригинала и его присвоение. Штайнер делает попытку вскрыть природу сложных отношений переводчика и текста оригинала, в котором присутствует и момент доверия, и агрессивность и вторжение на поле противника с целью захвата «пленника» - смысла оригинала, и сложный болезненный процесс «слияния» структур чужого и родного языков. Снова появляются Сцилла и Харибда, снова нужно выбирать между foreignization и domestication.

Право герменевтики на «толкование» онтологической сущности перевода, конечно, бесспорно. Однако есть и другая философия - деконструктивизм, также претендующая на свое видение перевода, свое понимание отношений оригинала и перевода. Здесь звучит иная тональность, иная оценка перевода.

Как уже отмечалось, импульсом для философского поворота в науке о переводе явилось «открытие» в 70-е годы прошлого века работы В. Беньямина «Задача переводчика», которую он написал за полвека до этого времени. Написанная в начале века, она оказалась востребованной в конце. Именно она стала предметом обсуждения в европейском и американском деконструктивизме. Пол де Ман остроумно заметил: «''Задача переводчика'' относится к числу хорошо известных - как потому, что ее повсюду читают, так и потому, что в нашем деле ты никто, пока не сказал что-нибудь об этом эссе» [Ман 2000, 158]. Что же заставляет читать «Задачу переводчика», что находят в ней такие столпы деконструктивизма, как Жак Деррида и Пол де Ман?

Согласно Беньямину, перевод вообще не должен служить читателю. Он (перевод) существует сам по себе, он вырастает из оригинала, но и оригинал вырастает в нем: «Вырастая в переводе, оригинал как бы поднимается в более высокую, более чистую атмосферу», - пишет Беньямин [Беньямин 2002, 98]. Такой атмосферой, по мнению философа, является «чистый язык», который переводчик и высвобождает в процессе перевода, соединяя два «земных» языка.

Одной (вышеприведенной) фразы Беньямина достаточно, чтобы понять, что здесь рассуждения об отношениях перевода и оригинала ведутся на совсем ином метаязыке по сравнению с традиционным (особенно лингвистическим) переводоведением. Здесь не идет речь о таких привычных для науки о переводе понятиях, как эквивалентность, точность, верность, адекватность, традиционно служащих для представления отношений между оригиналом и переводом. Здесь связь двух текстов определяется как «природная», «жизненная», которая «сродни тому, как проявления жизни неразрывно связаны с живущим, ничего при этом для него не знача, точно так же и перевод выходит из оригинала. Но не столько из его жизни, сколько из того, что ее ''переживает'' - ведь перевод рождается позже оригинала и, ввиду того, что значительные произведения никогда не находят избранных переводчиков в эпоху своего появления на свет, знаменует собой стадию продолжения их жизни». Отсюда и вывод: «Жизнь оригинала каждый раз достигает в них (переводах - Н.Н.) еще более полного расцвета» [Там же, 92].

В. Беньямин, как считал Деррида, во многом предвосхитил идеи постмодернизма, явился своего рода «прологом» к деконструкции. «Задача переводчика» была написана как предисловие к переводу на немецкий язык книги стихов Бодлера «Парижские картины». Немецкое слово «Aufgabe», использованное Беньямином в названии работы - «Die Aufgabe des Ubersetzers» - станет источником для различных интерпретаций как словаПроблема интерпретации данного слова заключается в том, что это не только «задача» (как это обычно переводят, в частности, на русский и английский языки), Aufgabe может также означать и «отказ», «капитуляция», «сдача» (подробнее см. Ман 2000, 167)., так и самого текста в целом. Центральной идеей «Задачи» является утверждение Беньямина, что перевод существует не для того, чтобы передать читателю смысл оригинала, его содержание. Это невозможно, поскольку «отношение содержания к языку в оригинале совершенно иное, нежели в переводе». После этих слов следует великолепная метафора: «В то время как в оригинале содержание и язык образуют некое единство по типу фрукта и кожуры, язык перевода объемлет свое содержание, как королевская мантия с широкими складками. Ибо он выражает язык, более высокий, чем он сам, и потому остается несоразмерным, насильственным и чуждым своему собственному содержанию» [Там же, 99].

Утверждая, что все языки априори «сродственны в том, что хотят выразить», что существует некий «чистый» язык, Беньямин видит задачу переводчика в «снятии оков» с чистого языка, в его освобождении. «Во имя чистого языка свобода перевода скорее проявляет себя в языке его собственном. Снять на родном языке чары чужого с чистого языка, вызволить его из оков произведения путем воссоздания последнего - такова задача переводчика. Во имя чистого языка он ломает прогнившие барьеры своего» [Там же, 107].

Очень любопытными и трудно постигаемыми с точки зрения привычных для «координат рассуждения» оказываются мысли Беньямина относительно смысловой точности (верности) перевода своему оригиналу: «А что до роли смысла в отношении между переводом и оригиналом, то понять ее нам поможет следующее сравнение. Подобно тому, как касательная касается окружности мимолетно и лишь в одной точке, при том что не точка, а само касание устанавливает закон, согласно которому прямая продолжает свой путь в бесконечность, так и перевод касается смысла оригинала мимолетно и лишь в одной бесконечно малой точке, чтобы следовать своему собственному пути в соответствии с законом точности в свободе языкового потока» (выд. наше - Н.Н.) [Там же, 108].

Вместо смысловой схожести, к которой мы привыкли как к необходимому условию перевода, немецкий философ и переводчик предлагает обратиться к требованиям воспроизведения формы: «Перевод, вместо того, чтобы добиваться смысловой схожести с оригиналом, должен любовно и скрупулезно создавать свою форму на родном языке в соответствии со способом производства значения оригинала, дабы оба они были узнаваемы как обломки некоего большого языка, точно так же, как в черепках узнаются обломки сосуда» [Там же, 104].

Таким образом, Беньямин формулирует эту извечную проблему перевода «буква/дух» как «форма/смысл», делая свой выбор в пользу формы. «Перевод есть форма», - утверждает автор.

Этот «непереводимый», как сказал Пол де Ман, текст Беньямина стал предметом многочисленных интерпретаций, в том числе, и знаменитая работа Ж. Деррида «Вокруг вавилонских башен» родилась как своеобразный отклик на «Задачу переводчика» (получился своего рода метатекст или вторичный текст). Отталкиваясь от идеи Беньямина, что переводимость содержится в самом оригинале, Деррида делает следующий вывод об отношениях между оригиналом и переводом: «Если структура оригинала помечена требованием быть переведенным, то, именно возводя это в закон, и сам оригинал начинает с залезания в долг по отношению к переводчику. Оригинал первый должник, первый проситель, он начинает с нехватки и вымаливания перевода» (выд. наше - Н.Н.) [Деррида 2002, 41].

Итак, Беньямин, а вслед за ним Деррида, утверждают, что это оригинал нуждается в переводе, это ему нужен перевод, чтобы жить, чтобы не стать тем самым «произведением-вещью», о которой говорил Я. Мукаржовский (см. выше). Оригинал хочет быть переведенным, он «вымаливает» этот перевод, точнее, переводы. Вот и получается, как мы уже говорили, что именно «второе своим запаздыванием создает возможность первого». Сам Деррида пишет: «Если переводчик не возмещает и не копирует оригинал, то потому, что последний пере-живает и трансформируется. Перевод на самом деле будет моментом его собственного роста, он в нем пополнится - увеличиваясь. Ведь обязательно нужно, чтобы рост, и именно в этом «семенная» логика должна была навязать себя Беньямину, не дал место какой угодно форме в каком угодно направлении. Рост должен совершить, довершить, пополнить» [Там же, 48].

Такой, далекий от традиционного лингвистического и даже герменевтического, взгляд на перевод привел к самому, наверное, радикальному переосмыслению отношений двух текстов - оригинала и перевода. Как мы убедились, при всем многообразии подходов к исследованию перевода, незыблемым остается факт наличия первичного текста (оригинала) и его презентации в принимающей среде. Даже такие современные исследователи перевода, как израильские ученые Even-Zohar и Toury, во многом определившие развитие переводоведения в конце прошлого века, «при всем желании» избежать традиционного представления о влиянии оригинала на текст перевода, в конце концов сталкиваются в своих теоретических построениях с трудностью и даже невозможностью преодолеть эту парадигму. Однако деконструктивисты не боятся осмыслить перевод в других терминах, развернув размышления в противоположную сторону. Вопросы, предлагаемые деконструктивистами, - это «а что если»-предположения. Среди них можно назвать следующие: что если предположить, что оригинальный текст зависит от перевода? Что если предположить, что оригинал прекращает свое существование в том случае, если он не переводится? Что если жизнь оригинала зависит не от его собственного «качества», а от качества перевода? Что если смысл оригинала определяется не им самим, а его переводом? Что если оригинал не имеет фиксированной идентичности (самотождественности), а она меняется при каждом новом переводе? Что существует до оригинала? Идея? Форма? Предмет? Ничего?

И в конце концов, деконструктивисты заходят так далеко, что высказывают и такое вполне «uncommon-sensy» («бредовое») предположение: а что если не мы создаем переводной текст, а этот самый текст «пишет нас»«Deconstructionists go so far as to suggest that perhaps the translated text writes us and not we the translated text» [Gentzler 1993, 144-145]. (Деконструктивисты идут так далеко, что даже строят следующее предположение: возможно, переводимый текст пишет нас, а не мы его)..

В основе всех деконструктивистских «что если»-вопросов лежит панъязыковая концепция мира и сознанияСм. первую главу., согласно которой, наш мир - это семиотический континуум, а вся наша деятельность - это непрерывный семиозис, непрерывный процесс означивания («the chain of signification»), в котором нет и не может быть никаких «первичных» сущностей: оба текста - и оригинал, и перевод - являются производными. Следовательно, оригинала как первичного текста не существует, для его бытия необходим перевод. В переводе же единственное, что мы наблюдаем, - это связь языка не с объектами (референтами), а с самим языком. Следовательно, «the chain of signification» - это есть движение назад: переведенный текст становится переводом другого, ранее переведенного текста, который, в свою очередь, есть также перевод и т.д. Таким образом, этот процесс означивания благодаря деконструкции, благодаря поиску «следов» прошлых дискурсивных практик, уводит нас в ту допереводную область, где оригинала еще (или уже?) нет. Для деконструктивистов перевод ассоциируется с чувством дороги, ведущей в новое место, и чувство это связано с ощущением расширения (увеличения) пространства, которое переводчик завоевывает (Ср. с ролью автора у Гассета).

Такое видение феномена перевода освобождает теорию от рассмотрения перевода в терминах подобия, в терминах эквивалентности. И, конечно, стирается грань между категориями первичности и вторичности, между оригиналом и переводом как первичным и вторичным текстами, поскольку все тексты являются одновременно и оригиналами, и переводами, и первичными, и вторичными. Данный взгляд на сущность перевода полностью освобождает перевод от «подчинения» оригиналу: перевод становится полноправным текстом в принимающей культуре. Все это позволяет говорить о «dethroning of the source text» (H. Vermeer).

Итак, проведенный диахронический анализ концепций межтекстовых отношений позволяет утверждать, что взгляд на эти отношения никогда не был однозначным, не является таким он и сейчас. Оригинал как первичный текст не обязательно рассматривается как доминирующий в данной паре. Отношения между оригиналом и переводом зависят от многих факторов, среди которых жанр (тип) текста, переводческая традиция, страна, эпоха, личность автора и личность переводчика. История перевода знает много примеров, когда оригинал и перевод не могут быть названы даже условными эквивалентами. «Вещи равновелики. И совершенно разны. Два ''Лесных царя''», - писала Марина Цветаева о «Лесных царях» Гете и Жуковского. Примеров таких «равновеликих и разных» текстов можно найти много.

Что же касается психологического содержания связи между оригиналом и переводом, то тут, видимо, можно продолжить «тронную» метафору, предложенную Х. Вермеером, и представить историю данных отношений как череду «дворцовых переворотов», в которых трон «переходит» то к тексту оригинала, то к тексту перевода. И тут мы вправе говорить об определенном драматизме данных отношенийВспомним название книги Л. Гинзбурга «Разбилось лишь сердце мое…». Те же трагические ноты., о невозможности найти то состояние в их отношениях, когда примирение текстов, языков и авторов оригинала и перевода перестало бы быть утопией.

Достаточно трагичной представляется и фигура переводчика - особенно того переводчика, которого Гассет называл «хорошим утопистом», т.е. понимающим «утопичность» своего труда. Такого переводчика постоянно мучает «эпистемологическое сомнение» - может ли он до конца «познать» переводимый текст? Именно такое сомнение и мучило Фауста, переводившего Священное Писание:

Я по-немецки все Писанье

Хочу, не пожалев старанья,

Уединившись взаперти,

Как следует перевести

…………………………………………………………..

«В начале было Слово». С первых строк

Загадка. Так ли понял я намек?

Ведь я так высоко не ставлю слова,

Чтоб думать, что оно всему основа.

«В начале Мысль была». Вот перевод.

Он ближе этот стих передает.

Подумаю, однако, чтобы сразу

Не погубить работы первой фразой.

Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть?

«Была в начале Сила». Вот в чем суть.

…………………………………………………………..

«В начале было Дело», - стих гласит.

И все-таки, несмотря на заключительную фразу, фаустовский вопрос «Так ли понял я намек?», как нам кажется, остается без окончательного ответа. Сомнение остается. Сомнение, которое мучает Фауста, - это суть первого этапа переводческого процесса, этапа понимания, этапа смыслоформирования. В словах Фауста и «звучит» то самое «набрасывание» различных смыслов на текст, который предстоит переводить. И здесь мы видим диалектику вторичности и первичности: с одной стороны, замысел формируется как вторичный, но, с другой - он возникает на стыке своего смысла и того, что возникает в сознании как реакция на текст, его Слово, становясь таким образом первичным. Происходит то, что постмодернисты называют творческой активной интерпретацией. Подробнее о причинах фаустовских мучений и сомнений, и, соответственно, о переводческом трагизме речь пойдет ниже (параграф 3.6). Сейчас же обратимся к типологии межтекстовых отношений в переводе, предложенной чешской школой художественного перевода.