Такое соотношение семантики слов оригинала и перевода можно описать в терминах теории множеств. Представим множество значений любого слова как некое множество , где М - это само множество, m - все значения слова x. В случае сравнения значений слова оригинала и его переводного соответствия мы имеем, соответственно, два таких множества: . При пересечении данных множеств возникает еще одно множество М', которое и есть «зона семантического пересечения» сопоставляемых слов, т.е. . Последнее множество М' будет изменяться в зависимости от сопоставляемых слов, от их семантического подобия. Отметим, что в некоторых случаях оно будет стремиться к полному пересечению М₁ и М₂: . Это будет означать эквивалентность сравниваемых слов, которая может связывать слова, являющиеся, как говорил Гумбольдт, наименованиями «физических объектов». В других случаях это выражение может принять следующий вид: , что означает отсутствие зоны пересеченияОб иерархии межъязыковых закономерных соответствий см. Рецкер 1974. . Естественно, что оба эти случая являются достаточно маргинальными, чаще всего мы можем выделить все три зоны (см. рис. 12).

В зону пересечения чаще всего попадает денотативное значение, а все сопутствующие значения, образующие семантический шлейф слова, наделяющие его «духом», остаются вне ее.

Размещено на http://www.allbest.ru/

В качестве иллюстрации к вышеизложенному рассмотрим отрывок из рассказа И.А. Бунина «Темные аллеи». Выбор бунинского текста представляется вполне естественным. Во-первых, это настоящий, прекрасный русский язык, во-вторых, про стиль Бунина говорили, что он не имеет себе равного в русской литературе (В. Смоленский). Известны и слова М. Горького: «Он так стал писать прозу, что если скажут о нем: лучший стилист современности - здесь не будет преувеличения». Кроме того, само имя Бунина естественно «вписывается» в классический ряд писателей, представляющих русскую литературу в культурном пространстве Европы и мира.

Выбранный рассказ, давший название всей книге, которую сам писатель считал самым совершенным своим созданием, представляет собой, как и остальные рассказы, одну из грустно-трагических бунинских историй о несостоявшейся (или наоборот состоявшейся?) любви. Место действия - бунинская среднерусская провинция, где он рос «летом среди хлебов, подступавших к самым порогам, а зимой среди сугробов», и где для него «всюду была своя прелесть». В рассказе это тульские места, а бунинское поместье находилось в соседней Орловской губернии. Первые строки рассказа и вводят читателя в ту самую провинциальную Россию:

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Сразу столько слов, отсылающих нас в старую Россию, слов, в которые вкладываются говорящим те самые «неуловимые эмоциональные оттенки», в том числе, может быть, и «растроганность воспоминаниями о далекой родине» (П. Флоренский).

Английский вариант этого отрывка звучит так:

One cold rainy day in autumn a mud-spattered coach with the hood half up, drawn by three rather ordinary horses abreast, their tails tied up out of the slush, came rolling along one of the Tula highways that was awash with rain and cut with numerous deep, black ruts. The troika stopped in front of a long timber building, one section of which was occupied by the post-station, and the other by a private-owned inn, where travellers could rest or spend the night, have dinner or order a samovar. On the box sat a large, sturdy man, tightly belted into his peasant's over-coat, with a dark grave face and a thin pitch-black beard which made him look like an outlaw of old. And in the coach was a lean old man in a large cap and a grey officer's cloak with an upstanding beaver collar, with eyebrows still black but moustache already grey, its tips touching his sideburns of the same grey; his chin was clean-shaven, and all in all his appearance was not unlike that of Alexander, a style that was very much in vogue among officers during his reign. His eyes, too, had the same look - questioning, stern and yet weary.

(Перевод D. Richards, S.Lund)

Мы не будем анализировать полностью данные русский и английский отрывки. Они приведены для того, чтобы можно было бы почувствовать общее расхождение в текстах оригинала и перевода, увидеть «отсутствие» бунинской России в английском тексте. В выделенных словах особо ощутима именно их культурная семантика, и поэтому они являются наиболее показательными с точки зрения их если не референциального, то коннотативного расхождения. Рассмотрим некоторые из них.

Цель нашего анализа - увидеть то общее и то различное, что есть в культурной семантике данных слов, в их семантических (референциальных и коннотативных) шлейфах, увидеть смысловое и формальное своеобразие данных слов и выделить названные выше зоныЖ. Деррида в своей работе «What Is a “Relevant Translation”?» называет слово основной единицей измерения в переводе, отмечая при этом, что философия перевода сегодня стремится стать философией слова: «The unit of measurement is the unit of the word. The philosophy of translation, the ethics of translation <…> today aspires to be a philosophy of the word, a linguistics or ethics of the word» [Derrida 2001, 180]. . Анализ проводится на основе словарных дефиниций, найденных в толковых и двуязычных словарях. Анализируются следующие пары: ненастье - rainy day; горница - inn; тарантас - coach, козлы - box.

1) ненастье - rainy day. В cловаре В. Даля находим следующее толкование русского слова: «пасмурное небо с дождем, ситничком, с градом, с крупой, снегом, метелью, бурей; сырая и ветреная погода». Данное слово находится в следующем синонимическом ряду: «непогода», «непогодь», «непогодица». Приставка «не» противопоставляет эти слова таким, как «погода», «погодье». Кроме того, «ненастье» - это и «несчастье», «неудача»: «Глупому счастье, умному ненастье»; «Было бы и счастье, да одолело ненастье».

Как мы видим, это русское слово имеет действительно длинный семантический шлейф, который вызывает множество ассоциаций, как «погодных», так и относящихся к внутреннему состоянию человека, к его судьбе.

Английское выражение «rainy day» передает только «погодный» признак, а именно «сырость», что подтверждается Webster's Expanded Dictionary, где дается следующее толкование слова «rainy»: wet, showery.

Итак, в данном случае «обеднение» семантики очевидно: исчезло в переводе все богатство связей оригинального слова, остался один общий признак - дождливость, который нельзя даже назвать главным, особенно если вспомнить русское изречение, из которого становится ясным, что дождь и ненастье - это разные вещи, которые дополняют друг друга: «Наше счастье - дождь да ненастье».

2) горница - inn. Русская «горница» - это «чистая половина крестьянской избы, летняя, гостиная, холодная изба; (налево из сеней обычно изба, а направо горница, без полатей и гольца, и печь с трубой или голанка. В углу, вместо кивота, образная)». Этимология слова восходит к слову «горний» (от «гора»), т.е. находящийся наверху. Отсюда и «горенка» - комната, светелка наверху, на чердаке.

Английское слово «inn» - это «a house for the lodging and entertaiment of travellers». Таким образом, общим в данном случае является признак «прием гостей». В переводе исчезает весь культурный слой русского слова «горница», связанный с крестьянским видом жилья - избой. Кстати, и слово «изба» со всеми своими коррелятами также утрачивает большую часть своей семантики в английском timber building (деревянном строении).

3) тарантас - coach. Русское слово погружает нас в мир проселочных старорусских дорог (которые вряд ли можно сопоставить с английскими highways) и соответствующее семантическое поле. В. Даль дает следующее толкование слову «тарантас»: «дорожная повозка на долгих зыбучих дрогах». Дрога, в свою очередь, - это продольный брус в повозке, соединяющий переднюю ось с задней. И «уходит» корнями эта дрога к глаголу «дрожать». Вот они, «долгие зыбучие дроги»! Это не городской, столичный экипаж, про который писала А. Ахматова: «Перо задело верх экипажа…».

Английское слово «coach» кроме того, что это «an old form of carriage with four wheels, seats inside and outside, usually pulled by four horses, and used to carry passengers and mail before railways were built», что совпадает со значением русского слова, означает также «a bus used for long-distance travel or touring, car, a railway passenger carriage».

В данном случае оба слова имеют достаточно богатую семантику, соответственно, и большие «ассоциативные поля», но они различны. Вектор ассоциаций русского слова направлен в прошлое, ассоциации английского направлены на современность. Общий признак - старинное средство передвижения.

4) кузлы - box. Русское слово семантически примыкает к предыдущему слову «тарантас» и означает «сидение для кучера в передней части тарантаса; подставка в виде бруса на ножках, сбитых крестовиной» (С.И. Ожегов). «Подпорка ногами врознь, станок для пилки дров» (В. Даль). Относится данное слово к очень большому семейству производных от слова «козел».

Английское слово, имеющее среди прочих значение, совпадающее со значением русского, - a driver's seat on coach, сегодня скорее ассоциируется с другими его значениями, и прежде всего с коробкой, ящиком (a case of wood, metal, etc), затем и с местом в театре (ложа). Таким образом, ассоциативные ряды у русского и английского слов совершенно различны. В данном случае общим является «сидение для того, кто управляет старинным средством передвижения».

Такого рода анализу можно подвергнуть и другие выделенные нами англо-русские пары как в приведенных отрывках, так и в рассказе в целом: сенцы - entry; образ - icon; заслонка - oven door; вольная - freedom; баба - woman; ума палата - very wise; старинный разбойник - an outlaw of old. Этот ряд можно продолжать и продолжать. Картина будет аналогичной. А если перейти от слова к более крупным единицам (предложениям), межъязыковое и межкультурное расхождение становится еще более очевидным. Достаточно сравнить: «Покушать изволите или самовар прикажете?» и «May I offer you something to eat or would you rather have a samovar?»; «Деньги в рост дает» и «She lends money out to folk».

Что доказывает данное сопоставление слова оригинала и перевода? Справедливость гадамеровского утверждения о том, что переводной текст представляет собой только «набор букв, из которых вынули дух»? В определенной степени да. Что осталось от русских слов-образов «заслонка», «сенцы», «вольная», «козлы» и пр. в их английских отображениях? Остались предметы, которые можно опознать и как-то себе представить (вспомним гумбольдтовские «физические объекты»), но исчез их семантический, эмоциональный ореол, который и делает их знаками культуры. Если референциальное значение слова позволяет найти ему соответствие в другом языке, то сопутствующие (коннотативные) же значения, как правило, не пересекаются. А ткань художественного слова, как известно, соткана именно из них, и чем больше таких сопутствующих ассоциативных значений у слова, тем больше в нем многосмысленности, тем больше это литература. Очевидно, что переводчик при выборе межъязыковых соответствий идет прежде всего от словарных значений, которые, как уже отмечалось, дают нам только опору для для формирования высказывания и его понимания. Остальные значения остаются за границей транслируемости. Именно этот факт и заставлял В. Набокова-переводчика «вводить» новые слова в язык перевода, чтобы передать не только предметное значение, но ассоциативные. Так, для русского слова «черемуха» в пушкинской строке «под сень черемух и акаций» он создает новое английское слово «racemosa», в то время как словарным соответствием, как известно, является «bird cherry» (птичья вишня). Комментируя свое переводческое решение, Набоков отмечал принципиальное различие русского и английского названий дерева: «Русское слово, с его слогами, напоминающими что-то пушистое и мечтательное, превосходно соответствует этому красивому дереву, выделяющемуся длинными кистями соцветий, придающих всему растению при цветении нежный, трепетный вид. <...> его (дерева - Н.Н.) молочно-белый, пахнущий мускусом, майский цвет ассоциируется в русских сердцах с поэтическими волнениями юности. Английскому названию не хватает таких характерных примет (оно обозначает лишь несколько родовых отличий...)». Вот поэтому писатель-переводчик вводит «простое и благозвучное название ''racemosa'' (кистеобразная), употребляющееся в качестве существительного и рифмующееся с ''мимозой''» [Набоков 1999, 566]. Стоит заметить, кроме рифмы есть и другая связь между черемухой и мимозой: оба растения кистеобразные, пушистые и «имеют при цветении нежный, трепетный вид».

Если говорить об анализе лексики из бунинского отрывка, нужно отметить, что выбранные нами слова имеют достаточно выраженную культурную маркированность. Однако сопоставление более «нейтральных» слов дает аналогичную картину, не говоря уж о таких языковых единицах, как, например метафора и окказиональное словоПеревод авторской метафоры и окказионального слова был проанализирован в диссертационных исследованиях Е.В. Бабуриной (метафора) и Е.В. Поздеевой (окказиональное слово). Зоны пересечения у такого типа единиц могут быть совсем незначительными или даже отсутствовать, т.е. М' будет стремиться к Ш.. Кроме того, именно такие культурно-маркированные слова, или, как их называют, культурно-специфическая лексика, и составляют ядро языковой картины мира. Такая лексика часто становится «безэквивалентной при переводе, а она «и есть тот лексикон, на материале которого и следует составлять списки фундаментальных национально-культурных концептов» [Нерознак 1998, 85].

Приведенные примеры представляют собой номинативные единицы, однако не менее интересную картину можно увидеть при сопоставлении, например, глагольных форм, используемых как переводные русско-английские соответствия. Интерес с точки зрения переводимости представляет русский префиксальный глагол.

Известно, что глагол как часть речи, противопоставляемая имени, уже выделяется у Платона, в древнеиндийской и в арабской грамматиках. Собственно глагол (или финитный глагол - verbum finitum) используется в предикативной функции и, таким образом, в языках типа русского обозначает «действие» не отвлеченно, а «во время его возникновения от действующего лица» (А. Потебня), хотя бы в частном случае и фиктивного (ср. «светает»). В соответствии с со своей функцией финитный глагол характеризуется тем или иным набором специфически предикативных грамматических категорий (время, вид, наклонение, залог).

В русском языке глагол считают «самой сложной и самой емкой грамматической категорией», наиболее «конструктивной» по сравнению со всеми другими категориями частей речи. Именно «глагольные конструкции имеют решающее влияние на именные словосочетания и предложения» [Виноградов 1947, 422].

В семантической структуре русского глагола лексические и грамматические компоненты тесно переплетены. Анализируя семантику русского глагола, Л.М. Васильев отмечает: «Видовые формы глагола часто различаются не только по способам действия, но и по своим лексическим значениям; поэтому при анализе глагольной лексики приходится учитывать и формы совершенного, и формы несовершенного вида (в частности, и потому, что они далеко не всегда выступают как парные). Немало и таких глаголов, особенно разговорно-просторечных, на понятийное содержание которых наслаиваются различные коннотативные (экспрессивные) оттенки (например, воздвигать, шнырять, прикорнуть, втюриться и пр.)» [Васильев 1981, 35].

Префиксация, как известно, является наиболее распространенным способом глагольного «строительства»: приставки, соединяясь с глаголами, придают слову различные оттенки, уточняющие характер протекания действия, названного производящим бесприставочным глаголом, изменяя значение слова: писать - вписать, выписать, записать, исписать, надписать, недописать, описать, отписать, переписать, подписать, предписать, приписать, прописать, расписать, списать [Современный русский ... 1973, 150]. Таким образом, в русском языке мы имеем неисчислимое множество производных глаголов, значение которых можно описать через значение исходных единиц (о производных словах и их семантике см. например, Винокур 1959, Кубрякова 1981, Земская 1992, Авилова 1976, Улуханов 2001 и др.). Так, Е.С. Кубрякова подчеркивает, что «поскольку наше сознание и язык, действительно, различают первичные и вторичные единицы, область значения мотивированных (вторичных - Н.Н.) слов может быть описана через область значения исходных для них единиц». Соответственно, «отличительным признаком производного слова является его связанность с другим словом (словами) и его семантическая обусловленность этим другим словом (словами)» [Кубрякова 1981, 9; 11].

Земская Е.А. в своей работе «Словообразование как деятельность» подчеркивает, что в языках типа русского трудно переоценить значение словообразования. «Благодаря словообразованию, язык постоянно пополняется огромным количеством новых слов разнообразного строения и семантики, отражающей все стороны жизни народа. Именно словообразовательный механизм в первую очередь обеспечивает язык бесконечным разнообразием, отвечающим всем потребностям общения» [Земская 1992, 5].

Что касается глагольного словообразования, то здесь именно префиксация, как уже отмечалось, является наиболее продуктивным способом, превосходя по своей активности глагольную суффиксацию и префиксально-суффиксальный способ. Говоря о семантике глагольных образований, Е.А. Земская подчеркивает, что в сфере глагольной префиксации более силен именно человеческий фактор, отражая более активно «позицию человека по отношению к действию» [Там же, 85].

Если сравнивать системы русской и английской глагольной префиксации, то первое, что нужно отметить - это многозначность русских приставок и достаточную однозначность английских. Во-вторых, небольшое количество английских словообразовательных префиксов по сравнению с разветвленной сетью русских элементов. В-третьих, русский язык позволяет использовать сразу не один префиксальный элемент в одном слове. Таким образом, мы можем говорить, что глагольная префиксация - это одна из составляющих языковой картины мира, это своеобразный способ членения мира. С другой стороны, в английской глагольной системе насчитывается очень большое количество видо-временных глагольных форм, отсутствующих в русском языке; велико и количество послелогов. Таким образом, во многих случаях, видимо, можно говорить о принципиальной взаимной нетранслируемости английского и русского глагола (с точки зрения как Гумбольдта, так и Гадамера). В качестве примера рассмотрим отрывки из повести «Капитанская дочка» А.С. Пушкина и их переводы на английский язык. В данном случае непереводимость пушкинского текста увеличивается выбранным для этого произведения разговорно-просторечным языком, который, как известно, является наиболее национально-специфическим языковым пластом. Для анализа взяты фразы, содержащие префиксальные глаголы (авторы переводов: первого - Татьяна Литвинова, второго - Alan Myers; третьего - Natalie Duddington):

1) Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог здраво судить о свойствах борзого кобеля.

Under his tuition I learned to read and write my native tongue by the age of twelve, and was a competent judge of the points of a hound. (Т.Л.)

Under his supervision I could read and write in Russian by the time I was twelve and had a very good eye for the finer points of a hound. (A.M.)

Under his supervision I had learned, by the age of twelve, to read and to write Russian, and could judge soundly the points of a borzoi dog. (N.D.)

Выучился - русская приставка «вы-» имеет значение интенсивности, законченности действия, в данном случае прибавляется и возвратный суффикс «ся», что вместе дает значение достижение, доведение до какого-либо результата. Форма простого прошедшего времени английского глагола «learn» или перфектного прошедшего (первый и третий варианты перевода) не передает сложной и при этом экспрессивной семантики русского глагола, делает все выражение нейтральным, лишенным интенсивности и энергии русского глагола. Второй англоязычный вариант «could read and write» - это констатация факта: «умел/мог читать и писать». Русская семантика - «учился, учился (интенсивно) и выучился к определенному моменту, достиг какого-то результата» - осталась за пределами зоны перевода.

2) Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще...

Petrusha was born the year Aunt Nastasya Gerasimovna lost the sight of her eye ...(Т.Л.)

Petrusha was born the same year Nastasya Gerasimovna lost her eye, and when... (A.M.)

Petrusha was born the very year when Auntie Nastasya Gerasimovna lost her eye, and when... (N. D.)

Окривела - приставка «о-» создает очень яркий образ, основанный на переходе в другое состояние (была не кривая, стала кривой), причем переходе полном. Нужно учесть и принадлежность данного слова к просторечию, что является речевой характеристикой матери героя - провинциальной мелкопоместной дворянки. Английские варианты передают факт потери зрения, но образ разрушается. Вместо этого нейтральное замечание: «потеряла свой глаз», т.е. перестала видеть одним глазом.

3) Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее.

With every sip I took, I became more valiant (Т.Л.)

The more I sipped at my glass, the bolder I became (A. M.)

The oftener I sipped from my glass, the more reckless I grew.(N.D.)

Прихлебывал - префикс «при-» в данном случае означает «незначительную интенсивность, неполноту действия». Исходное русское слово «хлебать» (есть, черпая ложкой, жидкое) образует очень большое гнездо однокоренных слов, многие из которых входят во фразеологические единицы, имеющие соответствующие стилистические коннотации и ассоциативный ряд(хлебнуть через край, воду хлебать, не солоно хлебавши и др.). Английский же глагол «sip» означает «выпить глоток, пить глотками», «to drink, taking only a little a time». В данном случае совпадает значение незначительной интенсивности, но расходятся в какой-то мере денотативные значения (есть - пить), а также пропадает стилистическая маркированность русского глагола.

4) Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только.

Oh well - I couldn't resist the temptation, and I took it into my head to go and visit my old friend, the sexton wife. There you are - a visit to friends, in gaol sometimes ends. It's terrible! (Т.Л.)

My sins found me: I thought to drop in on the sexton's wife, just to see my old friend. There you are: drop in on a friend and you are sat there for ever. Now I'm in trouble. (A.M.)

There it is - I yielded to temptation: I thought I would call on the deacon's wife, an old friend of mine. It's just as the proverb says - you go and see your friends and in jail your visit ends. It is simply dreadful (N.D.)

В этом отрывке сразу шесть префиксальных глаголов. Попутал, повидаться - приставка «по-» означает недолгое совершенное действие, вздумал - приставка «вз-» имеет значение интенсивного начала действия; забрести, зашел, засел - приставка «за-» обозначает, как правило, начало действия, но в данном случае это и его свершенность (все глаголы совершенного вида). В данном случае не только глаголы, но вся фраза в целом является прекрасным примером непереводимости пушкинского слова.

5) Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел.

I played the fool yesterday, and I shouldn't have spoken harshly to you. (Т.Л.)

I misbehaved yesterday and I was wrong to offend you. (A.M.)

I got into mischief yesterday and offended you for nothing. (N.D.)

Напроказил - приставка «на» указывает на интенсивность совершаемого действия и его свершенность. Кроме того, само исходное слово «проказить», «проказничать» ассоциируется с детскими (довольно безобидными шалостями), используя его, Пушкин создает определенную тональность: здесь слышится мягкая, ласково-нежная ирония. В английских вариантах, которые значительно отличаются друг от друга, эта интонация, бесспорно, пропадает. В первом и третьем русское слово заменяют устойчивые «готовые» английские выражения (to play the fool - дурачиться, валять дурака, to get into mischief - проказничать/шалить, что ближе всего к исходному глаголу по значению). Во втором варианте использован префиксальный глагол (mis-behaved), где приставка mis- означающая «неправильно», «неверно», превращает исходный глагол «вести себя» в выражение «вел себя неправильно». Значение русской производной единицы, ее компонентов - приставки и базового глагола - во всех трех переводах утрачивается.

6) Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель.

The little cloud grew, rising ponderously, till it gradually covered the entire heavens. A fine snow began to fall, and suddenly the air was filled with big flakes. The wind howled, the blizzard was upon us. (Т.Л.)

The cloud turned into a white cumulus which rose up heavily and gradually extended across the sky. A powdery snow began to fall, then suddenly started coming down in flakes. The wind rose to a howl; the snowstorm was upon us. (A.M.)

The little cloud grew bigger and rose heavily, gradually enveloping the sky. Fine snow began to fall, and suddenly came down in big flakes. The wind howled, the snowstorm burst upon us. (N.D.)

Удивительная пушкинская фраза создает очень точный и яркий образ наступления непогоды. Особенно великолепно выражение с глаголом облегала (облегала небо) где приставка «об-» означает распространение действия вокруг. Английские варианты «covered the entire heavens/ extended accross the sky» полностью утрачивают метафорическую образность и поэтичность исходного слова. Третий перевод предлагает новую метафору «enveloping the sky», но и в данном случае прелесть русского глагола остается непереданной. Представляется, что сделать это невозможно. Приставка «по-» в глаголах пошел/повалил, «за-» в глаголе завыл - означают начало действия, «с-» в сделалась - свершенность действия. В англоязычных вариантах названные значения приставок передаются с помощью дополнительных уточняющих слов: began to fall, started coming down, suddenly came down, the wind rose to a howl, и пр. Пропадает пушкинская краткость, исчезает гениальная двусловность его предложений: Ветер завыл; сделалась метель.

7) Сторона мне знакомая, - отвечал дорожный, - слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек.

“I know these parts”, replied the wayfarer, “I ought to - I've been the length and breadth of them on foot and on horseback, time and again''. (Т.Л.)

“I know the country hereabouts”, replied the traveller. “Lord be praised, I know it inside out, on foot or horseback''.(A.M.)

“I know the country well enough,” the wayfarer answered. “I should think I have trodden every inch of it''. (N.D.)

Два глагола с приставкой «из-», обозначающей интенсивность действия, а также его выполненность, делают фразу семантически сконденсированной, не требующей никаких пояснений. В английском же приходится искать иные описательные способы выражения, в которых семантический конденсат исходной фразы рассеивается. Шесть исходных слов (включая союз «и») в английском представлены соответственно шестнадцатью, девятью и семью словами. Остается только удивляться необыкновенной семантической емкости и выразительности русского глагола, и трудно не согласиться с Набоковым, который писал: «русский глагол, кажется струится от счастья бытия, но в переводе он становится не больше чем подстрочником» (выд. наше - Н.Н.) [Набоков 1996, 420]С другой стороны, русский глагол дает возможность переводчику с английского на русский делать переводную фразу выразительнее и динамичнее. Так, английская фраза Э. Хемингуэя : «Although the tide was going out, there were a few slow rollers. They came in like undulations in water, gathered weight of water, and then broke smoothly on the warm sand» под пером прекрасной переводчицы В. Топер становится изящной глагольной конструкцией: «Несмотря на отлив, изредка подкатывали медленные волны. Появлялась легкая зыбь, потом волны тяжелели и плавно набегали на теплый песок». [Цит. по: Галь 2001, 251]..

Итак, как мы уже отмечали, в слове оригинала и перевода общим признаком, как правило, становятся их денотативные значения, а большинство сопутствующих значений остается вне зоны пересечения. Это, по-вимому, и есть проявление того «логического конфликта между денотативным и коннотативным смыслом слов», о котором говорил W. Empson (см. главу 1), т.е. конфликтом между «аскетизмом, стремящимся убить язык, лишая слова всех ассоциаций, и гедонизмом, стремящимся убить язык, рассеивая их смысл среди множественности ассоциаций». Таким образом, можно считать, что в переводе этот конфликт становится наиболее очевидным и наиболее острым, так как часто переводится только «аскетическая» составляющая знака, а его «гедонизм», «счастье бытия», его «дух» остаются нетранслированными, и поэтому говорить об эквивалентности переводческих соответствий не представляется корректным. Снова обратимся к мнению Набокова-переводчика, который писал о своих попытках перевода Пушкина: «Сказать, что Пушкин - колосс, который держит на своих плечах всю поэзию нашей страны, банально. Но как только берешься за перо переводчика, душа этой поэзии ускользает и у вас в руках остается только маленькая золоченая клетка» (выд. наше - Н.Н.) [Набоков, там же]. Такой «клеткой» становится не только перевод пушкинской поэзии, но и большинство талантливых, «мятежных» текстов. Здесь уместно привести остроумное замечание Ж.П. Рихтера: «произведение, которое переводимо, не стоит перевода» [Цит. по: Гюттингер 1970, 479].

Немецкий писатель в чем-то прав: «переводимо» произведение, смысловое восприятие которого не порождает множественности смыслов, семантика которого прозрачна, а язык представляет собой больше узус, чем «блистательный обман». Те же произведения, за денотативными значениями которых «тянется» сопутствующий (коннотативный и ассоциативный) семантический шлейф, язык которых бесстрашно нарушает общепринятую грамматику, бесспорно, можно считать «непереводимыми», поскольку их семантическая и формальная многосмысленность требует множества интерпретаций, исключая возможность только одного прочтения оригинала. На взаимозависимость интерпретации и множественного смысла указывает П. Рикер, определяя суть интерпретативного процесса: «Интерпретация, скажем мы, это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении <…>. Так символ и интерпретация становятся соотносительными понятиями: интерпретация имеет место там, где есть множественный смысл, и именно в интерпретации обнаруживается множественность смыслов» (выд. наше - Н.Н.) [Рикер 1995b, 18].

Лишившись многосмысленности, перевод и становится, в конечном итоге, «яснее и примитивнее оригинала» - картой, а не ландшафтом, цикорием, а не кофе. Отсюда и возник вопрос о том, как найти выход из такого «тяжелого» для переводчика положения и разрешить главный парадокс перевода, заключающийся в двойственности позиции переводчика по отношению к языкам оригинала и перевода, поскольку, как выразился Гадамер, «переводчик должен сохранять за родным языком все его права и вместе с тем отдавать должное чуждому и даже враждебному в тексте и его выражениях» [Гадамер 1988, 450].

Такая драматическая двойственность положения переводчика была «больной» темой и для более ранних мыслителей - предшественников Гадамера - Иеронима и Шлейермахера (см. параграф 3.3). Все они искали выход из данного тупика; результаты этих поисков, как известно, привели к двум (в большой степени противоположным) методам перевода, которые будут рассмотрены в следующей главе.

Но прежде сформулируем те выводы, сделать которые позволяют проведенные в данной главе исследования: анализ современных теорий перевода, пытающихся вскрыть противоречивую природу феномена перевода, диахронический анализ межтекстовых отношений оригинал/перевод, исследование проблемы «язык и автор», а также анализ межъязыковой и межкультурной транслируемости слова как основной единицы языка.

Выводы

1) Текстово-семиотический поворот, который произошел в гуманитарных науках, отразился на исследованиях феномена перевода, вызвав серьезные изменения в понимании самой сущности перевода. Аналогично «экспансии» понятия текста произошло и расширение понятия перевода, в результате чего возникло множество концептуально различных направлений в исследовании перевода.

2) Расширение самого понятия «перевод» повлекло за собой и переосмысление многих вопросов, связанных с пониманием сущности этого сложного феномена. Переосмыслению подверглись такие дихотомии, как автор/переводчик, оригинал/перевод, первичность/вторичность оригинала и перевода. Перевод стал рассматриваться больше как культурный, нежели чисто языковой феномен (A. Lefevere, S. Bassnett). Сформировался философский (деконструктивистский и герменевтический) подход к исследованию перевода. В свете новой (постстуктуралистской) теории текста эквивалентность утрачивает свое значение, а текст перевода освобождается от «подчинения» оригиналу: он приобретает статус самостоятельного, «независимого» текста в принимающей лингвокультуре. В связи с этим переводчик рассматривается не как посредник, а как соавтор (co-writer) или даже автор (creative writer).

3) Смысл литературного произведения всегда шире и многослойнее, чем предполагал его автор, он всегда остается неразгаданным, требующим многократных осмыслений. Перевод и является чередой осмыслений, имеющих место в разные эпохи и в разных культурах.

4) Особое значение приобретает проблема межтекстовых отношений и специфика вторичности перевода. Диахроническое исследование отношений «оригинал/перевод» позволяет считать их диалектическими, далекими от однозначности. Оригинал как первичный текст не обязательно рассматривается как доминирующий в данной паре. Отношения между оригиналом и переводом зависят от многих факторов, среди которых жанр (тип) текста, переводческая традиция, страна, эпоха, личность автора и личность переводчика.

5) С точки зрения отношения «язык/автор», первичный текст представляет сложное и противоречивое образование, в котором первичность оказывается переплетенной с вторичностью. Такое образование содержит в себе одновременно общее и индивидуальное, универсальное и национальное, стереотипное и творческое, закономерное и случайное. В тексте всегда есть как элементы, имеющие переводные межъязыковые соответствия, так и те, у которых нет и не может быть таких соответствий. В текстопорождении «рабство и господство» переплетены, а их соотношение зависит от речевого жанра и автора, от того, насколько он владеет искусством слова.

6) Согласно герменевтическому взгляду на перевод, переводной текст - это всегда «набор букв, из которых вынули дух», связано это с многослойной семантикой Слова, где помимо денотативного значения имеются и другие, сопутствующие ему, а часто и вытесняющие его. Нетранслируемость сопутствующего (коннотативного и ассоциативного) семантического шлейфа того или иного слова часто ведет к утрате многосмысленности оригинала, что составляет главную ценность художественного текста.

7) «Переводимость» и вместе с тем «непереводимость» текста создает «тупик», заключающейся в том, что «переводчик должен сохранять за родным языком все его права и вместе с тем отдавать должное чуждому и даже враждебному в тексте и его выражениях» (Гадамер). Результатом поисков выхода из данного тупика, как уже отмечалось, стал известный переводческий дуализм, нашедший выражение в вольном и буквальном методах перевода.

ГЛАВА 4. Буквальный и вольный переводы как различные стратегии интерпретации оригинала

4.1 Переводческий дуализм: foreignization и/или domestication

Как было показано в предыдущей главе, переводческий дуализм - неизбежное явление в практике перевода. Переводчик всегда оказывается в ситуации выбора одного из методов перевода, которые были предложены самой практикой и которые еще Цицероном и Иеронимом были определены как verbum pro verbo («слово словом») и sensus pro senso («смысл смыслом»). Об этом переводческом дуализме спорили такие мыслители прошлого, как Августин и Боэций, позднее Мартин Лютер, Джон Драйден и др. Можно сказать, что спор этот не утих и сегодня. Так, Susan Bassnett, один из наиболее авторитетных теоретиков современности, данный дуализм относит к тем «вечным» проблемам перевода, которые снова и снова с различной степенью остроты начинают обсуждаться в научных сообществах, при этом взгляд на проблему меняется в зависимости от доминирующих концепций языка и коммуникации [Bassnett 2002].

В лекции Ф. Шлейермахера, о которой речь шла выше, мы находим первую систематику видов перевода. Во-первых, он говорит о внутриязыковом и межъязыковом переводе, подчеркивая их онтологическую общность. Во-вторых, он рассматривает перевод устный и перевод письменный как разные виды перевода, при этом «переводом в собственном смысле слова» он считает только письменный перевод, т.к. это перевод «в сфере науки и искусства», в то время как устный перевод - это перевод в деловой сфере, и он не претендует на художественность, здесь все определяют заранее известные (готовые) межъязыковые соответствия. Создатель текста, предназначенного для устного перевода, мало проявляет себя в языковом творчестве, соответственно, и задача переводчика является достаточно простой. «И наоборот, чем больше собственного видения вещей и оригинальных ассоциаций высказал автор в своей работе, чем более он свободен в выборе своей задачи, тем более его труд приближается к высокой художественной сфере, и переводчик должен в этом случае обладать высокими возможностями и мастерством и совсем по-иному проникать в дух писателя и его язык, чем это может сделать устный переводчик» [Шлейермахер 2000, 128]. Вполне очевидно, что для анализа разных методов перевода интерес представляет только «перевод в собственном смысле слова», т.е. письменный, или литературный, поскольку, как очень точно подметил Майкл Риффатерр, «the simplest way to state the difference between literary and non-literary translation is to say that the latter translates what is in the text, whereas the former must translate what the text only implies» [Riffaterre 1992, 217]«Самый простой способ установить различие между литературным (художественным) и не литературным переводами - это сказать, что во втором случае переводится то, что содержится в тексте, а в первом - то, что в тексте только подразумевается»..

Говоря о переводе «в собственном смысле слова» Шлейермахер и называет два метода перевода, различающихся по стратегии интерпетации исходного текста и порождения текста перевода. Такими способами он называет следующие: «Переводчик либо оставляет в покое писателя и заставляет читателя двигаться к нему навстречу, либо оставляет в покое читателя, и тогда идти навстречу приходится писателю. Оба пути совершенно различны, следовать можно только одним из них, всячески избегая их смешения, в противном случае результат может оказаться плачевным: писатель и читатель могут вообще не встретиться» [Шлейермахер 2000, 133].

Как уже говорилось в предыдущей главе (параграф 3.3), Шлейермахер, исходя из гипотетического представления процесса перевода, выполняемого самим автором оригинала, видит только два способа перевода, а именно, переводить можно или «так, как бы перевел сам автор, зная язык перевода», или «так, как бы написал сам автор на языке перевода, если бы этот язык был для него родным». Первый метод - это тот, который ведет к «отчужденному» тексту, иностранное происхождение которого не скрывается переводчиком, а наоборот - подчеркивается (alienating). Второй способ перевода направлен на создание «естественного» для принимающей лингвокультурной среды текста (naturalizing). Другие термины, принятые в современном переводоведении для обозначения названных методов перевода - это foreignization и domestication (термины были предложены американским переводоведом Л. Венути).

Сам Шлейермахер - сторонник первого метода, именно так он и переводил Платона. Немецкий философ прекрасно понимал всю невообразимую сложность такой задачи, отношение к такому переводу читателя: «Что должен делать переводчик, который, пользуясь средствами родного языка, старается при этом создать у читателя впечатление чужеземности?» Здесь, считает Шлейермахер, есть один путь - создать особый язык, который не тождественен повседневному и является «результатом целенаправленной деятельности и демонстрирует некоторое сходство с иностранным языком». Создать такой язык - «это самая большая трудность, которую предстоит преодолеть переводчику», которая к тому же может остаться «неоцененной» как читателем (во всяком случае, «массовым»), так и критиком. В этой связи автор задает ряд риторических вопросов: «Кто согласится отказаться от легкой и естественной походки ради скованного и судорожного ковыляния? Кто захочет отпугнуть от себя читателя в попытке донести до него самое главное? Кто готов сделаться посмешищем, коверкая родной язык в угоду чужому? Кто стерпит снисходительно-сочувственные усмешки ученых знатоков, которые не в силах понять этот вымученный и корявый немецкий без помощи греческого и латинского оригинала. Вот те опасности, которым подвергает себя каждый переводчик, стремящийся сохранить иностранное звучание языка; как бы точно и тонко ни соблюдал он меру, угроза остается всегда, потому что меру каждый видит по-своему. <…> Задача не в том, чтобы читателя на мгновение охватила совершенно чужая атмосфера, а в том, чтобы он почувствовал, пусть отдаленно, природу чужого языка, и то, чем обязано ей произведение» [Шлейермахер 2000, 137-138].

Так родилась, (точнее, была теоретически обоснована) идея о двух противоположных друг другу методах перевода. Эти методы перевода ведут к различным типам текста перевода, которые можно различать по тому, как они читаются: или как оригинал, или как перевод, как текст «с легкой естественной походкой» и текст, походка которого представляет «скованное и судорожное ковыляние». Казалось бы, предпочтение должно отдаваться «легкой походке», а не «судорожному ковылянию». Большинство и отдает, но не все. Среди тех, кто считал, что нужно заставить читателя двигаться к автору, кроме Шлейермахера мы находим Вяземского, Фета, Брюсова (позднего), Беньямина, Гассета, Набокова.

Итак, главный вопрос, на который пытается ответить Шлейермахер, - это как раз тот вопрос, который задает Фёрс, вопрос «как мы переводим»? Другими словами, это проблема «задачи переводчика»: к какой цели мы стремимся при создании текста перевода и каким он (этот текст) должен быть. А быть он может или «чужим», «отстраненнным», или «своим», «естественным». Позднее эта антиномия войдет в перечень так называемых парадоксов перевода, сформулированных Т. Сейвори: «Текст должен читаться как перевод» / «Текст должен читаться как оригинал». В чем особенности того и другого метода? Гете объяснял их так: «Существует два взгляда на перевод: согласно первому, чужеземного автора должно переселить к нам так, чтобы мы видели в нем своего соотечественника; второй же, напротив, требует от нас, чтобы мы отправились к чужестранцу, вжились в его среду, особенности его речи, своеобычность его характера» [Разговор цитат 1970, 481].

Таким образом, Шлейермахер представляет в своей работе не только два метода перевода (утверждая, что других «просто не может быть»), но и два типа текста перевода, которые можно различать по тому, как они читаются: или как оригинал, или как перевод, как текст «с легкой естественной походкой» и текст, походка которого представляет «скованное и судорожное ковыляние». Последний и есть результат буквального перевода, сохраняющего, насколько возможно, насколько терпит язык перевода, строй языка оригинала. Русский современник Шлейермахера П. Вяземский, как известно, также выделял два метода перевода (близкие по сути к шлейермахеровским), называя их «независимым» и «подчиненным». При этом он отмечал, что «первый способ превосходнее, второй невыгоднее; из двух я избрал последний». Причина такого выбора кроется в том, что, по мнению литератора, «отступления от выражений автора, часто от самой симметрии слов казались мне противоестественным изменением мысли его» (выд. наше - Н.Н.) Кроме того, он преследовал и еще одну цель: «изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному, разумеется, опять без увечья, без распятия на ложе прокрустовом» [Цит. по: Федоров 1983, 17]. Известно, что в России первой половины XIX века П.А. Вяземский был практически одинок в своем понимании целей перевода (позднее его взгляды разделит А.А. Фет), но в XX веке появятся и другие крупные переводчики, предпочитавшие своим методом перевода тот, что Вяземский определил как «невыгодный». Попытаемся понять «философские корни» этого метода перевода.

4.2 Буквальный перевод как сохранение «природы чужого языка»

Как мы знаем, буквальный перевод не стал доминирующим в европейской и нашей отечественной традиции; как правило, его резко критиковали: буквализм и интерференция (как его следствие) традиционно считались недостатками перевода. В самом определении этого вида перевода содержится негативная оценка: «Буквальный перевод - воспроизведение в переводном тексте формальных и семантических компонентов исходного текста. В результате буквального перевода нарушаются нормы и узус языка перевода и оказывается искаженным или непереведенным действительное содержание оригинала» [http//www.glossary.ru]. В советском переводоведении отношение к буквальному переводу было сформировано не без влияния К.И. Чуковского, автора одной из первых переводоведческих работ. Для него буквальный перевод - это «самый неточный, самый лживый из всех переводов» (выд. наше - Н.Н.) [Чуковский 1988, 50]. Примерно так же оценивает буквальный перевод и Нора Галь, которая считает, что буквальным, подстрочным переводом «никак нельзя бережно сохранить особенности стиля и точно передать все оттенки мысли. Как раз напротив. Можно все только исказить и загубить». Переводчица считает, что «бережно сохранить и передать подлинник во всей полноте и многообразии, передать все оттенки мысли, чувств, стиля можно только отходя от буквы, от дословности, только средствами и по законам нашего языка» (курсив автора) [Галь 2001, 214-215].

Но, несмотря на такое критическое отношение к буквальному переводу, он не «умер», и в XX веке он получает не только серьезное теоретическое обоснование, но и реализуется в конкретных переводах. «In the twentieth century, this Romantic foreignizing conception of translation has been picked up and passed on by a succession of brilliant theorists»«В двадцатом веке концепция ''отчужденного'' перевода, предложенная романтиками, была освоена целой плеядой блестящих теоретиков»., - отмечается в «Routledge Encyclopedia of Translation Studies». Такими «блестящими теоретиками» являются В.Беньямин, М. Хайдеггер, Дж. Штайнер, А. Берман, Л. Венути и др.