Вторичность как онтологическое свойство перевода

3.4 Оригинал и перевод: аффирмативная связь

Первыми, кто межтекстовые отношения оригинала и перевода определил как научную проблему, были представители переводоведческой школы бывшей Чехословакии - И. Левый, Ф. Мико и А. Попович (60-70 гг. XX века). Здесь необходимо отметить, что названная чешская школа - это школа художественного перевода, внесшая очень существенный вклад в формирование новых исследовательских направлений нелингвистического характера. Работы И. Левого («Искусство перевода», «Перевод как принятие решения»), а позднее труд А. Поповича, посвященный проблемам художественного перевода, - это масштабные исследования, выросшие из идей чешских структуралистов, в частности Яна Мукаржовского, одного из самых признанных классиков эстетической мысли прошлого столетия. Я. Мукаржовский в своей работе «Искусство как семиологический факт» (1934), определяя специфику художественного произведения, отмечает его «непередаваемость», хотя оно и «предназначено для того, чтобы посредничать между его творцом и коллективом». В частности, он пишет: «Произведение - это еще и ''вещь'', представляющая его в чувственном мире и доступная восприятию всех без каких бы то ни было ограничений. Но художественное произведение не может точно так же быть сведено и к этому произведению-вещи, поскольку в результате перемещения во времени и пространстве такое произведение-вещь порой полностью изменяет свой вид и свою внутреннюю структуру. <…> Такие изменения становятся осязаемыми, например, если мы сравниваем между собой ряд следовавших друг за другом переводов одного и того же поэтического произведения. Произведение-вещь функционирует, таким образом, лишь как внешний символ, которому в коллективном сознании соответствует определенное значение (иногда мы называем его ''эстетическим объектом''), данное тем общим в субъективных состояниях сознания членов некоего коллектива, что вызвано произведением-вещью»' [Мукаржовский 1994, 191].

Опираясь на концепцию литературной коммуникации, к формированию которой привели как раз идеи Я. Мукаржовского об изменчивости и живости литературного факта как знаковой деятельности, чешские теоретики перевода и начали разрабатывать методы системного исследования художественного перевода, обращая особое внимание на отношения оригинала и перевода, автора и переводчика. Так, в частности, А. Попович пытается ответить на следующие вопросы: «Является ли перевод специфическим текстом по отношению к другим литературным текстам? Если ''да'', то в чем его специфичность? Особое ли у него положение среди остальных текстов или он представляет собой самостоятельный ''литературный жанр''?» [Попович 1980, 24].

Отвечает он на данные вопросы в «мета-» терминах, выстраивая целую систему метафеноменов: метакоммуникативный аспект, метакоммуникативный контекст перевода, метакоммуникация, метаязыковая деятельность, метахудожественная деятельность переводчика, металитература, метатекст. Свою задачу он видит в том, чтобы «выработать типологию различных способов связи между текстами» (выд. наше - Н.Н.). Для этого он делит все тексты на прототексты и метатексты. Метатекст - это «модель прототекста, продукт связи, способ существования межтекстового инварианта между двумя текстами» [Там же, 184]Это те же интертекстуальные связи, только в других терминах. Термин «интертекстуальность» еще не был введен в научный обиход Ю. Кристевой..

Типология метатекстов, которую предлагает чешский исследователь, ориентирована именно на определение места текста перевода среди других метатекстов, которые появляются в результате манипуляции с прототекстомВспомним типологию вторичных текстов Л.М. Майдановой, в которой перевод как вторичный текст отсутствует.. Рассматривая возможные виды манипуляции с текстом, в том числе манипуляции, осуществляемые самим автором, литературным критиком, читателем и пр., А. Попович отмечает, что «ни одна коммуникативная манипуляция с литературным текстом не зависит настолько от существования и особенностей оригинала, как перевод», поскольку «из всех способов реализации художественного текста перевод наиболее способствует продолжению ''жизни'' первоначального коммуниката». Отсюда и задача переводчика - «перенести оригинальное произведение в другую литературу и добиться того, чтобы оно при этом как можно меньше утратило своих общих, особенных и индивидуальных черт» [Там же, 147].

Для выполнения данной задачи необходимы рациональный анализ прототекста (оригинала) и творческий синтез при создании метатекста (перевода). При этом подчеркивается особая важность первого этапа - анализа (по своей сути близкого к научному), благодаря которому открываются новые неожиданные возможности для интерпретации оригинала. «Я бы решился утверждать, что мало кто из самых лучших критиков знает о данном произведении столько, сколько знает о нем хороший переводчик»Примером такого «знания» является набоковский перевод «Евгения Онегина», который стал своеобразным «научным подвигом», в чем убедиться нетрудно - достаточно открыть его «Комментарии». В стихах, посвященных переводу «Евгения Онегина», писатель формулирует свою задачу как «a poet's patience and scholiastic passion blent». А вот и слова Л. Гинзбурга: «В переводе поэзия встречается с филологией, вдохновенный порыв - с кропотливым исследованием» или «Перевод, несомненно, является формой литературоведческого исследования» [Гинзбург 1983, 6].. [Vladislav. Цит. по: Попович 1980, 148]. Отношения между второй фазой деятельности переводчика (метатворчеством) и предшествующей ему аналитической деятельностью зависят «от знаковой сложности коммуниката (текста), и осуществляются в соответствии с творческими возможностями переводчика. <…> на фоне отдельных типов метакоммуникаций переводческий контекст литературного коммуниката можно характеризовать как репродукционно-модификационный». При этом под репродукцией Попович понимает «репродукцирование оригинала в новом тексте, а под модификацией - различные сдвиги, вызванные переходом оригинала в другую языковую и культурную ситуацию» [Попович 1980, 149]. Таким образом, даже понятие «репродукция», в котором есть прямое указание на вторичность перевода, у Поповича приобретает сложный, неоднозначный смысл с точки зрения соотношения первичности и вторичности. Нельзя говорить об абсолютной вторичности, когда мы «модифицируем» что-то.

Для создания типологии метатекстов вводится понятие межтекстового инварианта, которым обозначается то, что объединяет два текста - прототекст и метатекст. Межтекстовый инвариант различен у различных метатекстов. Он может быть шкалирован от моделей, максимально близких прототексту (копия), до моделей, близость которых к прототекстам является минимальной (пародия). Перевод как метатекст находится где-то посередине между этими крайними точками, между крайними способами соотношения текстов.

Связь одного текста с другим - это аксиологическая операция, в которой проявляется авторская позиция по отношению к прототексту. Она может быть положительной или негативной. Для иллюстрации данных позиций Попович использует «верный» перевод (положительное отношение) и «свободный перевод» с преобладанием в нем деструктивного элемента (негативное, полемическое отношение). Соответственно этим отношениям метатексты делятся на аффирмативные и контроверзные. Для аффирмативной связи текстов характерна «механическая» преемственность текстов, в то время как для контроверзной - стилизация с тенденцией развивать общие, а не частные черты прототекста. Перевод должен быть аффирмативным текстом, т.к. в нем реализуется аффирмативное отношение к первоисточнику, свидетельствующее о зависимости перевода от оригинала. «Суммарно текст перевода в его первичной функции - в отношении к оригиналу - можно характеризовать как репрезентативную модель аффирмативной связи одного текста с другим» [Там же, 158]. Термин «метатекст» автор объясняет как «модель прототекста, продукт связи, способ существования межтекстового инварианта между двумя текстами». Условием существования метатекста является прототекст.

«Отношения между метатекстом и прототекстом можно интерпретировать с точки зрения характера трансформации, которая осуществилась в метатексте (имитивная, селективная, редуцирующая и комплементарные связи)», - отмечает чешский исследователь.

При этом, «специфика перевода, в отличие от других метатекстов, заключается в том, что при переводе происходит изменение тематических и языковых текстов оригинала в различных культурных, литературных и языковых условиях целевого текста» [Там же, 157].

Другие категории метатекстов, выделяемые Поповичем, - это контраверзные (пример - пародия), квазиметатексты (оригинальое произведение выдается за перевод или произведение другого автора), читательские метатексты («проекция читательских установок в образной структуре перевода») и т.д. Переводческую деятельность Попович определяет как «метахудожественную», как «вторичное, производное литературное творчество, непосредственный импульс которого - уже существующее произведение» [Попович, 1980 158.]. Связывают два текста в случае перевода аффирмативные отношения, и даже больше, если поверить Ж. Деррида: в основе феномена перевода лежит любовь - «Сильная форма желания, интереса и даже очарования».

Другой чешский исследователь Иржи Левый вообще считал, что «легче всего выяснить, перед какими проблемами встает переводчик, если теоретически проследить процесс возникновения подлинника (Выд. - Н. Н.) и дальнейшее преобразование его в перевод» [Левый 1974, 49]. И именно он включал в свою модель перевода «допереводной этап»А.Д. Швейцер также указывал на важность допереводного этапа, говоря, что «в переводе находят свое отражение ситуация порождения исходного текста и ситуация перевода» (См. параграф 2.5).. Считаем, что это вполне обоснованно, так как перевод «продляет» жизнь оригиналу, он один из этапов его жизненного цикла. Для нас порождение первичного текста представляет интерес с точки зрения его «оязыковления», в процессе которого и проявляются сложные и противоречивые отношения языка и автора. Проблема «язык и автор» имеет непосредственное отношение к проблематике данной работы - к категории вторичности в текстопорождении. В связи с этим считаем необходимым рассмотреть (в самых общих чертах) вопрос «власти» языка и тех возможностей, которые имеются в распоряжении автора для противостояния языковому диктату.

3.5 Текст оригинала: язык и автор

В первой главе мы уже касались темы «язык и автор» в контексте проблем «глобальной текстуализации» и интертекстуальности. Сейчас попытаемся более детально исследовать вопрос власти языка над человеком, который заключается в том, как язык навязывает автору способ построения текста. Известно, что данный вопрос всегда занимал как лингвистов, так и философов. Стал он одним из ключевых и для постструктуралистов, особенно для Р. Барта, который сравнивал языковую деятельность с «законодательной». Французский ученый считал, что поскольку язык является средством классификации, а «всякая классификация есть способ подавления», следовательно, «весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения», выражающаяся в том, что в каждом знаке языка дремлет «чудовище, имя которому - стереотип», и говорящий/пишущий неизбежно становится «пленником» данного чудовища (см. первую главу).

В процессе порождения текста свою «законодательную» деятельность язык начинает в тот момент, когда мысль, первоначально существующую как целостный гештальт, как своеобразный сгусток личностных смыслов, требуется расчленить, т.е. подвести слово «внутреннее» под тела обычных конвенциональных знаков. Делается это по определенным правилам, которые и навязывает язык.

Попытки описать, представить процесс речепорождения, последовательность этапов перехода от замысла к тексту нашли отражение в различных моделях, достаточно хорошо описанных в литературе. Классическим представлением процесса речепорождения можно считать описание этого процесса Л. С. Выготским, который считал, что акт порождения развивается, движется «от мотива, порождающего какую-либо мысль, к оформлению самой мысли, к опосредствованию ее во внутреннем слове, затем - в значениях внешних слов и, наконец, в словах» [Bыготский 1956, 375]. Эта мысль Bыготского в отечественной науке стала основополагающей для понимания механизмов речепорождения, протекание которого «следует определенной схеме, включающей в самом общем случае следующие звенья: мотив - замысел - формирование мысли с кристаллизацией группы личностных смыслов - оформление и развитие мысли за счет перекодирования личностных смыслов в языковые значения, связанные с определенными типами знаков, - организация этих языковых знаков во внешнее речевое высказывание» [Человеческий фактор... 1991, 46].

Однако исследователи вынуждены признать, что при всей многочисленности имеющихся сегодня моделей, процесс речепорождения остается по-прежнему «глубоко таинственным и содержащим в себе много непонятного» [Там же, 33]. Рассмотрение, анализ моделей речепорождения не является задачей данной работы. В данном исследовании нас интересует, как уже говорилось, только процесс «оязыковления» и влияния языка как объективной данности на порождаемый текст.

Говоря об оязыковлении, необходимо помнить об отсутствии изоморфизма между авторской мыслью и ее языковом воплощении, что и делает процесс вербализации очень сложным, поскольку мы выбираем языковые средства из того «сырья», которое предоставляет нам язык. Инструментом отбора является личностный смысл, имеющийся в сознании автора как некое ментальное представление о том, что является темой будущего текста.

Отсутствие изоморфизма между мыслью и ее словесной формой, возможность выбора и варьирования порождает проблему соответствия замысла и текста, его (текста) смысла. Тот факт, что смысл текста называют вариантом замысла, подтверждает наличие антиномии замысел текста/смысл текста, степень близости которых также может варьироваться, и зависит эта близость от «умения» пользоваться языком. Уже приводимая нами пушкинская ремарка «Тогда блажен, кто крепко словом правит/ И держит мысль на привязи свою» как раз и свидетельствует об этом самом «умении», которое есть то, что называется словесным творчеством. Как известно, выбор слова, выбор комбинации слов зависят от типа текста, от его речевого жанра.

В уже упоминавшейся нами работе «Проблема речевых жанров» М.М. Бахтин убедительно доказал, что поскольку мы все говорим только определенными речевыми жанрами, то все наши высказывания «обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого» (курсив автора) [Бахтин 2000, 271]. Это означает, что автор является объектом «принуждения» не только со стороны языковых форм, но и речевых. Кроме этого, «и самая мысль наша - и философская, и научная, и художественная - рождается и формируется в процессе взаимодействия и борьбы с чужими мыслями, и это не может не найти своего отражения и в формах словесного выражения нашей мысли» [Там же, 289].

В другой своей работе «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа» М.М. Бахтин обращается к проблеме реализации замысла высказывания. Он подчеркивает, что два момента определяют текст как высказывание: его замысел (интенция) и осуществление этого замысла. При этом, по мнению М.М. Бахтина, динамическое взаимоотношение этих моментов, их борьба и определяют характер текста. Борьба очень часто приводит к тому, что замысел претерпевает существенные изменения на этапе своего воплощения. И снова вспомним Пушкина, который говорил: «Моя Татьяна поразила меня, она отказала Онегину. Я этого совсем не ожидал» или «Представь, какую штуку сыграла со мной моя Татьяна! Она - замуж вышла! Этого я никак не ожидал» (цит. по: Бочаров 1999, 39 и 45).

Причиной расхождения замысла и его реализации в тексте может стать и язык, его диктат. На языковой диктат, на зависимость поэта (писателя) от языка неоднократно указывал и И. Бродский, причем называл он эту зависимость абсолютной и деспотической, но в то же время и раскрепощающей: «Зависимость эта - абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает», - говорил поэт в своей Нобелевской лекции. Язык диктует поэту строки стихотворения, а сам пишущий, начиная стихотворение, «как правило, не знает чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее» [Бродский 2001, 311].

Исходя из такого - зависимого от языка - положения автора, единственную заслугу писателя Бродский видел в умении «понять те закономерности, которые находятся в языке». Он говорил: «то, что мы называем голосом музы, на самом деле - диктат языка. Когда человек пишет: ''Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты'', - это не столько потому, что он помнит ''чудное мгновенье'', сколько потому, что слова, нечто в языке выкладываются этим гармоническим образом, и эта гармония указывает на какое-то психологическое состояние. Писатель - орудие языка» [Бродский 2000, 54]. При таком видении отношения «язык/автор» абсолютно логичным является и вывод Бродского относительно того, кто из писателей остается в истории: «На самом же деле выживает только то, что производит улучшение не в обществе, а в языке» [Там же, 112]Сравним со словами Ф. Шлейермахера: «Любая речь скоро теряет значение, если звучит одинаково из многих уст, долгий век имеет только та, что внесла нечто новое в жизнь языка» [Шлейермахер 2000, 130-131]..

Итак, тему «человек и язык», без сомнения, можно отнести к тем вечно новым и вечно старым проблемам науки о языке. «Эта тема стара, ибо люди уже давно понимают неразрывную связь языка и человека, но в то же время эта тема и вечно молода, так как каждая эпоха предлагает множество своих осмыслений взаимоотношений между человеком и языком» [Будагов 1976, 32]. В свое время эта проблема была сформулирована В. Гумбольдтом, согласно которому, с одной стороны, «человек думает, чувствует и живет только в языке», а с другой - «человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что он может выразить словами». Соответственно, «всякая речь в высоком смысле слова есть борьба с мыслью, в которой чувствуется то сила, то бессилие», - писал Гумбольдт [Гумбольдт 1985, 383].

Анализируя отношение «говорящий индивид/язык», Гумбольдт подчеркивал и их взаимовлияние: «За влиянием языка на человека стоит закономерность языковых форм, за исходящим от человека обратным воздействием на язык - начало свободы» [Гумбольдт 1984, 84]. В этих словах Гумбольдта можно увидеть бартовскую антиномию «раб/господин» и мысль Бродского о зависимости поэта от языкаЭто еще раз доказывает правоту приведенных выше слов С. Аверинцева и О Вайнштейна: действительно, уже все было сказано, и не только современная литература, но и наука несет на себе печать вторичности. - зависимости деспотической и раскрепощающей одновременно. Попробуем проанализировать обе эти зависимости. Начнем с первой - «деспотической».

Деспотизм языка связан с понятием грамматического и лексического узуса, лингвистической нормы. Именно узус и норма являются средствами принуждения. Как уже говорилось, вербализация, оязыковление мысли требует ее расчленения и организации по законам определенного языка. Обратимся снова к Р. Барту, который приводил пример такого принуждения со стороны французского языка: «Так, говоря по-французски, я вынужден сначала обозначить себя в качестве субъекта высказывания и лишь затем назвать совершаемое мной действие, которое таким образом оказывается не более, чем моим атрибутом <...> равным образом я всегда обязан выбирать между женским и мужским родом; средний или общий род находятся для меня под запретом; точно так же, выражая свое отношение к другому, я вынужден пользоваться либо местоимением ты, либо местоимением вы: в их эмоциональной или социальной нейтрализации мне отказано. Таким образом, в языке, благодаря самой его структуре, заложено фатальное отношение отчуждения» (выд. - Н.Н.) [Барт 1994, 548-549]. Ощущение фатальности «отчуждения», видимо, и породило тютчевское: «мысль изреченная есть ложь» и еще более категоричное шопенгауэровское: «мысли умирают в ту минуту, когда они воплощены в слова».

Другая причина деспотической власти языка кроется в самом языковом знаке, в его онтологичекой вторичности, в структуре его значения. Известно, что единый национальный (идеоэтнический) язык, одинаково доступный всем говорящим на нем членам общества, - это теоретическая, абстрактная категория, далекая от сути (природы) естественного языка. Так М. М. Бахтин, критиковавший, как известно, соссюровскую концепцию языка за отсутствие в ней указания на идеологические ценности, которые несут в себе языковые знаки и их связи, первым обратил внимание на отсутствие единства в любом национальном языке. Он, в частности, писал: «Живая социальная жизнь и историческое становление создают в пределах абстрактно единого национального языка множественность конкретных миров, замкнутых словесно-идеологических и социальных кругозоров, тождественные абстрактные элементы языка внутри этих различных кругозоров наполняются различными смысловыми и ценностными содержаниями и звучат по-разному» [Бахтин 1979, 101].

Сказанное Бахтиным означает, что язык представляет собой набор социолектов, в знаках которых уже закреплены идеологические и социальные смыслы. Таким образом, пользуясь определенным социолектом, мы «обрекаем» наши слова значить то, что они значат в силу их устойчивой конвенциальности, нам не дана та «свобода слова», которой владел герой Л. Керролла Hupty-Dumpty, смело заявлявший: «When I use a word, it means just what I choose it to mean - neither more nor less» («Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше». - Перевод Н. Демуровой). Наше слово всегда значит больше или меньше того, что мы хотели сказать, что имели в виду: все «наши» слова уже были сказаны до нас, а потому несут в себе «следы» предыдущих употреблений, и мы храним в своей памяти не только сами слова, но их употребления (см. главу 1). Таким образом, можно утверждать, что «наша языковая деятельность осуществляется как непрерывный поток ''цитации'', черпаемой из когломерата нашей языковой памяти» (Б. Гаспаров 1996, 14). В силу оговоренности всех слов, в силу интертекстуальности нашего сознания и памяти можно считать, что над нами «довлеет» вторичность как общеязыковая и общетекстовая категория.

Чтобы понять, как проявляется названная вторичность в языковом знаке, обратимся к структуре его лексического значения. Известно, что оно представляет собой комбинацию трех макрокомпонентов: денотативного аспекта значения, указывающего на объективированную в нем реальность (независимо от характера обозначаемого), категориально-грамматического компонента (который является обязательным для всех типов лексического значения) и, наконец, эмотивно-модального компонента, выражающего отношение субъекта речи к тому, что обозначено словом или выражением [Телия 1986, 16]. Последний из названных выше макрокомпонентов - это коннотативный, который, согласно Р. Барту, и определяет вторичность языкового знака, именно этот компонент он называет «фрагментом идеологии».

Французский ученый считает, что денотативные (первичные) значения языковых знаков могут быть простой материальной опорой для вторичных означаемых - тех самых коннотативных смыслов, которые образуют свою семиотику. Рассматривая коннотативные смыслы, Р. Барт видит в них несколько существенных особенностей. Bо-первых, они способны прикрепляться не только к знакам естественного языка, но и к различным материальным объектам, которые ученый называет знаками-функциями. Bо-вторых, коннотативные смыслы латентны (скрыты) - они никогда прямо не называются, а поэтому они могут актуализироваться или не актуализироваться в сознании воспринимающего высказывание. Такого рода смыслы зависят от социокультурного контекста и никогда не фиксируются в толковых словарях, а потому их узнавание и интерпретация зависят от интерпретатора, его кругозора (лингвистического и культурного) и чутья. B-третьих, коннотативные смыслы легко поселяются в языковом знаке и также легко его покидают. Их жизнь зависит от контекста, который их порождает - умирает контекст, умирают и смыслы, образуются лакуны. B-четвертых, эти смыслы диффузны, т. е. один знак денотативной системы может иметь несколько ему сопутствующих коннотативных смыслов, и наоборот, один коннотативный смысл может быть связан с несколькими денотативными знаками, таким образом, коннотативные смыслы оказываются рассеянными по всему высказыванию (тексту), образуя стилистику последнего. B-пятых, они, пишет Барт, агрессивны - будучи сначала только сопутствующим денотативному значению смыслом, они постепенно начинают его подавлять, а иногда и вытеснять [Барт 1975, 131]. В результате и происходит та самая утрата референта, о которой говорил Бодрийяр (см. главу 1).

Таким образом, если сравнить денотативный и коннотативный компоненты значения языкового знака с точки зрения «вторичности», то можно сделать такой вывод: денотативное значение есть значение «безличное», оно просто указывает на «вещь», и, следовательно, здесь нет и не может быть никакой первичности или вторичности, в то время как коннотативное всегда личностно, в нем всегда присутствует «человеческий фактор». Коннотативный компонент значения языкового знака, будучи связанным с денотативным значением через некий ассоциативный образ, и придает окончательную окраску всему языковому знаку. Окраска, как известно, может быть различной по функции и по тональности. Тональность также может быть различной по яркости, силе экспрессии. Различны и механизмы создания коннотации (см. Телия 1986).

Итак, именно коннотация в силу особенности своей семантики (не означать, а соозначать) позволяет выразить субъективно-личностное отношение автора к тому, о чем идет речь в его тексте. Иными словами, коннотативный компонент дает возможность показать, что мы думаем об этом фрагменте реальной или мнимой действительности, выразить свое отношение к говоримому и «заразить» этим отношением своего адресата.

Однако парадокс заключается в том, что это коннотативное значение связано с предыдущими употреблениями знака, теми контекстами, в которых знак использовался. Этот компонент тоже оказывается уже «оговоренным», и за ним тянется длинный шлейф этой самой «оговоренности». Таким образом, вторичность коннотативного компонента в структуре знака возникает как след бывших употреблений этого знака, которые постепенно делают его конвенциональным и далее стереотипным. Так и возникает тот самый узус, который навязывает определенное использование и восприятие знака, в результате чего автор оказывается заключенным в «темницу лингвистической нормы» (Х. Ортега-и-Гассет). Отсюда напрашивается вывод: конвенциональность знака делает его вторичным, причем создает эту вторичность прежде всего коннотативный компонент его значения.

Итак, языковой деспотизм проявляется, с одной стороны, в жестоком узусе, диктующем человеку «как» писать и говорить, с другой - в «оговоренности», конвенциональности, а значит и стереотипности всех слов. Конвенциональность знака навязывает нашему слову свое значение, свой смысл, который мы не планировали в него вкладывать.

Теперь обратимся к другой стороне зависимости автора от языка - к «раскрепощающей». Как и в чем может проявиться власть человека над языком? Как автор может противостоять диктату языка? Что такое «писать хорошо»? Мы уже приводили мнение Гассета (параграф 2.7), считавшего, что секрет «хорошего письма» заключается в нарушении общепринятой нормы языка, в нарушении грамматики. И даже более того, он называл такое письмо «актом перманентного мятежа», направленного против той самой стереотипности, а значит, и вторичности. В свою очередь, Барт считал, что единственный способ освободиться от диктата языка и создать Литературу, - это «плутовать с языком», «дурачить» его. Поэтому он и называл литературой удавшийся «блистательный обман» [Барт 1994, 550].

Рассмотрим, что же имеется в распоряжении автора для того, чтобы «плутовать с языком», подтачивать общепринятую норму языка. Очевидно, что узуальному может противостоять окказиональное, стереотипному - творческое. Как известно, основными операциями речепорождения на уровне оязыковления являются отбор языковых единиц и их комбинирование. Для представления взаимодействия данных операций (отбора и комбинирования) в процессе речевого поведения Р. Якобсон использовал термины «ось селекции» и «ось комбинации», отмечая при этом, что «селекция производится на основе эквивалентности, подобия и различия, синонимии и антонимии, комбинация - построение предложения - основывается на смежности» [Якобсон 1975, 204]. Видимо, можно утверждать, что в «идеальном дискурсе» селекция и комбинация должны составлять гармонично сбалансированное единство. Примерами такой идеальной сбалансированности являются хорошо известные пушкинские, казалось бы очень простые и вместе с тем гениальные строки: «Я помню чудное мгновенье» (не зря Набоков считал эту фразу непереводимой), «Народ безмолвствует», «Бывают странные сближения». Последнее - это заключительное предложение короткой «Заметки о ''Графе Нулине''». Эти три слова, как будто бы «отлитые из бронзы», пришли к Пушкину отнюдь не сразу, он их искал, перебирал варианты: «Сближения бывают ... Сближения случаются... Могут быть странные сближения» [Бочаров 1999, 47]. Данный пример свидетельствует о том, как нелегко достигается настоящая гармоничность, нелегко даже для Пушкина, который прекрасно знал, как «словом крепко править».

Пушкинский «блистательный обман» языка заключается не в изобретении «новых» слов, а в уникальном соединении «старых», но очень тщательно отобранных. Есть, однако, и другие способы «плутовать с языком», и один из них - это окказиональность в широком смысле слова.

Как известно, впервые на окказиональность как «отклонение от узуальных значений слов» в индивидуальном употреблении обратил внимание Г. Пауль [Пауль 1960]. Среди основных отличий между окказиональным и узуальным значениями Г. Пауль выделял, с одной стороны, большее богатство окказионального, а с другой - его однозначность. К возможностям, которые позволяют слову выйти за пределы узуального, ученый относил, в частности, образные выражения, метафору и метонимию. Именно последние являются наиболее продуктивными способами создания «новых», при этом экспрессивно окрашенных, языковых средств. Из них же самым мощным средством формирования новых смыслов, новых концептов является метафора. Сравнивая метонимию и метафору, Н.В. Крушевский отмечал: «Все старое в языке основано преимущественно на воспроизводстве, на ассоциациях по смежности, тогда как все новое - на производстве, на ассоциациях по сходству» [Цит. по: Комлев 1992, 64]. В свою очередь, М. Бреаль писал: «B отличие от других процессов, медленных и незаметных, метафора изменяет значение слов моментально, внезапно, образуя новое выражение» (выд. наше - Н.Н.) [Там же].

Благодаря способности метафоры образовывать новое в языке, ее и можно считать одним из возможных способов выхода из языкового плена: «тот, кто создает метафору, идет на преодоление автоматизма в выборе средств из числа готовых» [Телия 1988, 189]. Если вернуться к «осевой» модели речепорождения Якобсона, то метафоризация происходит, условно говоря, на оси селекции. В поисках нужного средства выражения для вербализации некоторого мыслительного образа в сознании автора происходит своего рода «короткое замыкание», которое соединяет разные сущности и их наименования, в результате чего возникает новое выражение, которое, в свою очередь, создает новый (обогащенный дополнительными ассоциациями) образ. Так, например, у Н.С. Лескова появляются «молочные сумерки» и «широкопастные волны» («Леди Макбет Мценского уезда»), у И.А. Бунина «шелковистый шелест берез» и «синь свежей ночи» («Суходол»), у А. Платонова «хилое, потеплевшее небо» («Сокровенный человек»); «сторожа тьмы, кузнечики», «машина с битвой брала пространство», или «сердце его продрогло в одиночестве» («Фро»), «утомленная жидкая кожа» («Чевенгур»).

Эффективным средством «дурачить язык» являются и окказиональные лексические новообразования, которые были названы Е.А. Земской «нарушителями законов (правил) общеязыкового словообразования» [Земская 1992, 180]. Э. Ханпира сравнивает «речевую смелость поэтов и писателей» с «речевой смелостью детей и афатиков», поскольку «тут и там нейтрализованы языковые ограничители». При этом исследователь подчеркивает, что «если афатиками эти ограничители забыты, а детям еще просто неведомы, то писателям и поэтам они известны, и поэтому нейтрализация сознательна» [Ханпира 1972, 250]. Нейтрализуя языковые ограничители, поэты и писатели изобретают «неведомый язык», конструируют новые слова (феероглифы, вытеканчики, афроприческа, струнопись, секретант, адъютарь, тихотворение, невростение и множество других, не менее дерзких и выразительных). Среди русских поэтов самыми «изобретательными» были, как известно, Маяковский, Хлебников, из поэтов более позднего поколения - это, конечно, Иосиф Бродский. Много окказиональных слов можно найти и в современной прозе, например, у Т.Толстой.

Итак, роль слова в «борьбе с диктатом языка», совершенно очевидна, но не менее значимым является и комбинирование отобранных единиц, их выстраивание. На оси комбинации также можно подтачивать узуальный привычный синтаксис. Вот пример такого «подтачивания» у А. Платонова: «В бумаге сообщалось, что в систему мясосовхозов командируется инженер-электрик сильных токов товарищ Николай Вермо, который окончил, кроме того, музтехникум по классу народных инструментов, дотоле же он был ряд лет слесарем, часовым механиком, шофером и еще кое-чем, в порядке опробования профессией, что указывало на безысходную энергию тела этого человека, а теперь он мчится в действительность, заряженный природным талантом и политехническим образованием» или «И директор снова углубился вниманием в старинную железную книгу, излагавшую историю Иоанна Грозного, приложив к задумавшейся, грустящей голове несколько пальцев правой руки» («Ювенильное море»). Очевидно, что в платоновском языке ось селекции проецирует на ось комбинации принцип, который можно назвать «принципом абсурдности».

В связи с приведенными выше платоновскими примерами интересно обратиться к оценке его языка, данной И. Бродским в его послесловии к роману «Котлован». Поэт очень высоко ценил Платонова как писателя-романиста, называл его величайшим прозаиком прошлого века, особенно отмечая значение того, что писатель «проделывал с языком». Согласно Бродскому, язык Платонова «заводит русский язык в смысловой тупик или - что точнее - обнаруживает тупиковую философию в самом языке» [Бродский, интернет-версия].

Платонова, без сомнения, можно отнести к непереводимым писателям. Именно так считал и Бродский. Напрашивается предположение, что степень «переводимости» писателя, его текстов можно считать одним из критериев того, насколько умело писатель «плутует с языком». В связи с этим нужно подчеркнуть, что рассмотренные выше лексические средства, позволяющие «плутовать с языком» - метафора и окказиональное слово - традиционно относят к области непереводимого или трудно переводимого. В то же время они требуют наиболее точного перевода, так как именно в них находит выражение поэтическая оригинальность автора.

Таким образом, если вернуться к алгоритму порождения первичного текста (см. главу 2), то его можно уточнить, добавив еще один «компонент» между замыслом и текстом, а именно, систему конвенциональных (вторичных) знаков, которые активно «вмешиваются» в процесс вербализации нашего замысла, дополняя и изменяя его, лишая нас прерогативы Адама - права первого пользователя языком.

Итак, исходя из всего сказанного об отношении «язык/автор», авторский текст можно определить как сложное и противоречивое образование, в котором первичность оказывается переплетенной с вторичностью Нужно отметить, что в данном случае речь идет о языковой стороне первичности и вторичности текста. Ранее, во второй главе, мы рассматривали соотношение первичности и вторичности шире, включая цитатность мышления, готовый набор тем и пр., которое содержит в себе одновременно общее и индивидуальное, универсальное и национальное, стереотипное и творческое, закономерное и случайное, имеющее переводные межъязыковые соответствия и нет. Вот такой далеко не однородный (гетерогенный) текст и переводит переводчик, создавая свой текст и выстраивая с оригиналом в ходе перевода межтекстовые отношения. При этом хорошего переводчика, которого Гассет называл «хорошим утопистом», всегда мучают фаустовские сомнения, и не безосновательно. У переводчика всегда должно быть опасение оказаться автором «набора букв, из которых вынули дух». Ниже мы рассмотрим причины возникновения такого рода опасений.

3.6 Текст перевода, или «набор букв, из которых вынули дух»

Экскурс в историю межтекстовых отношений оригинала и перевода (параграф 3.3) позволяет нам говорить о том, что эти отношения, бесспорно, носят очень сложный, неоднозначный, а иногда и «конфликтный» характер. Онтологическая сущность данных отношений получила соответствующее (и различное по сути) истолкование в рамках герменевтики и деконструктивизма.

Герменевтическое направление в изучении перевода уходит корнями, как известно, к философии языка Гумбольдта и Шлейермахера, затем к герменевтическим концепциям Гадамера и Рикера. В современном переводоведении герменевтический подход был реализован, как уже отмечалось в предыдущей главе, Дж. Штайнером. В отечественной науке герменевтическим исследованием является диссертация А.Н. Крюкова «Методологические основы интерпретативной концепции перевода». Нужно, однако, подчеркнуть, что названные исследования принципиально отличаются друг от друга. Если в первом из них анализируется поведение переводчика по отношению к переводимому им тексту, описываются четыре последовательно сменяющие друг друга стадии этого поведения, то во втором проблема перевода рассматривается сквозь призму понимания: «объективный закон, которому подчиняется перевод в условиях отсутствия переводных соответствий, мы считаем возможным установить и сформулировать именно как закон понимания» (выд. наше - Н.Н.) [Крюков 1988, 347].

В приведенных словах мы специально выделили «в условиях отсутствия переводных соответствий». Автор оговаривает эти условия как особые, как частный случай перевода, в то время как Гумбольдт и его «сторонники» считают данную ситуацию практически универсальной (см. вышеприведенные слова Гумбольдта - 3.3.). Гумбольдтом был сформулирован, если так можно сказать, «закон понимания», согласно которому «никто не понимает слово в точности так, как другой, и это различие, пускай самое малое, пробегает, как круг по воде, через всю толщу языка. Всякое понимание поэтому всегда есть вместе и непонимание, всякое согласие в мыслях и чувствах - вместе и расхождение» [Гумбольдт 1984, 84].

Таким образом, можно считать, что закон понимания есть по сути закон непонимания. При этом необходимо подчеркнуть, что у Гумбольдта речь идет о (не)понимании в пределах одного языка. Совершенно очевидно, что «непонимание» и «расхождение в мыслях и чувствах» возрастает, когда ситуация становится дву-(и более) язычной, когда «разрыв в опыте людей» много глубже. Известный отечественный философ В.П. Филатов, анализируя феномен понимания, вводит понятие «ситуации понимания». Такими ситуациями он называет «культурные, познавательные, информационные и т. п. ситуации, в которых человек уже не может исходить из неявно принимаемого постулата о тождественности (непрерывности и интерсубъективности) собственного опыта и опыта других людей - постулата, вполне приемлемого в нашей повседневной жизни в привычном и в целом понятном окружающем нас мире» [Филатов 1983, 71].

К числу наиболее типичных «ситуаций понимания» (наряду с диалогом и интерпретацией) В.П. Филатов относит перевод, поскольку понимание в переводе чаще всего не срабатывает автоматически и требует определенного (и вполне осознаваемого переводчиком) интеллектуального усилия. Бесспорно, что такого рода ситуация является герменевтической.

Не удивительно, что и Гадамер, говоря о понимании, прибегает в качестве примера именно к переводу, считая его особенно «поучительным» с герменевтической точки зрения, поскольку он (перевод) создает «возможность разговора на двух, чуждых друг другу языках»: «Переводчик должен переносить подлежащий пониманию смысл в тот контекст, в котором живет данный участник беседы. Как известно, это вовсе не означает, что переводчик искажает смысл, который имел в виду другой собеседник. Напротив, смысл должен быть сохранен; поскольку, однако, он должен быть понят в контексте нового языкового мира, постольку он выражается теперь совсем по-иному. Поэтому всякий перевод уже является истолкованием; можно даже сказать, что он является завершением этого истолкования» (выд. наше - Н.Н.) [Гадамер 1988, 447].

Далее Гадамер доказывает интерпретативную природу перевода, подчеркивая ее «усложненность». Перевод, по мнению философа, есть «предельный случай, удваивающий сам герменевтический процесс», а «ситуация переводчика, по сути дела, совпадает с ситуацией интерпретатора». Особенностью данного вида интерпретирования является то, что текст перевода как результат интерпретации предстает перед читателем «в новом свете, в свете другого языка». Этим осложняется проблема верности, точности оригиналу, которая характерна для любого истолкования. «Как и всякое истолкование, перевод означает переосвещение (Ыberhellung), попытку представить нечто в новом свете. Тот, кто переводит, вынужден взять на себя выполнение этой задачи. Он не может оставить в своем переводе ничего такого, что не было бы совершенно ясным ему самому <…> Однако именно здесь становится очевидным то стесненное положение, в котором всегда находится переводчик. Здесь он вынужден отступить. Он должен сказать со всей ясностью, как именно он понимает текст. Поскольку, однако, он не в состоянии передать все измерения своего текста, постольку это означает для него постоянный отказ и отречение. Всякий перевод, всерьез относящийся к своей задаче, яснее и примитивнее оригинала. Даже если он представляет собой мастерское подражание оригиналу, какие-то оттенки и полутона неизбежно в нем пропадают» (выд. наше - Н.Н.) [Там же, 449].

Итак, согласно Гадамеру, переводчик обречен на неудачу - «doomed to fail», как выразился английский исследователь У. Уинтер, или по выражению Гассета, переводчик получает «пулю в висок» еще до начала работы над переводом. Как уже говорилось в предыдущей главе, к такому печальному выводу пришли еще два столетия назад, когда и началось серьезное философское осмысление феномена перевода, вызванное новой теорией языка, согласно которой язык оказывается тем кругом, в границах которого замкнут человек и его мышление. Отсюда и идея принципиальной межъязыковой «непереводимости», явившейся следствием известных постулатов Гумбольдта: «Язык - это мировидение» и «Язык - это орган, образующий мысль». Из чего следует: «два языка - два мировидения». Совместить их в переводе представляется невозможным. Вот почему перевод - это языковая и культурная «трагедия». Непереводимыми (в той или иной степени) оказываются и грамматика, и слово. И хотя Гумбольдт подчеркивал, что «грамматика более родственна духовному развитию наций, нежели лексика» и что именно «грамматический строй языка дает нам представление о внутренней организации мышления» [Гумбольдт 1984, 20-21; 345], тем не менее, говоря о непереводимости, он прежде всего указывал на слово. В предыдущей главе мы уже упоминали его предисловие к переводу «Агамемнона», в котором он говорит об отсутствии межъязыковых эквивалентных соответствий. Это вызвано тем, что каждый язык выражает понятие (пусть даже и немного) иначе, чем другой. Это происходит, как считает Гумбольдт, за счет расширения или сужения семантики слова, служащего номинацией данного понятия.

Слово, согласно Гумбольдту, это нечто большее, чем знак понятия: «The concept could not come into existence, let alone be grasped, without the word; the indeterminate force of a thought forms itself into a word just as soft clouds form out of a clear blue sky. It should not be forgotten that the word has its own individual nature with its own specific character and specific shape, with its own power to affect the spirit, and that it is not without the ability to recreate itself»«Понятие не может появиться, не говоря уж о том, чтобы быть понятым, без слова. Смутная/неопределенная мысль превращается в слово, так же, как мягкие облака формируются из чистого голубого неба. Нельзя забывать, что слово обладает своей собственной природой со своим характером и формой, оно обладает и силой воздействия на дух, и при этом способно к собственному воссозданию». [Humboldt 1992, 55].

Итак, понятие формируется в нашем сознании благодаря слову. «Без слова невозможна никакая ступень познания», - отмечал А.А. Потебня, замечательный русский мыслитель, филолог и философ, подчеркивая роль основной единицы языка в жизни человека и человечества. «Одно только слово есть monumentum aere perennius», - считал ученый. Именно слово рождает и образует понятие, давая нам возможность познания и общения.

Несоответствие «словарных соответствий» при переводе, вызванное тем, что «разные языки - это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее» [Гумбольдт 1984, 349], отмечали как философы-романтики начала XIX века, так и философы XX века. Не случайны поэтому замечания Ж. Деррида: «At the beginning of translation is the word» и А. Беньямина: «Built into any conception of interpretation or translation is the word». Аналогично мнение и В. Беньямина, который писал, что к сфере перевода применимо «в начале было Слово».

Причины межъязыковых вербальных несоответствий кроются не только в гумбольдтовском различном видении предмета, обозначенного данными словами, но и в том, что слово как элемент языковой системы неразрывно связано с другими элементами данной системы. Значение каждого слова оттеняется, обогащается значениями других слов, особенно тех, которые находятся с ним в родственных отношениях - парадигматических и синтагматических, синонимических и антонимических, семантических и формальных. Связи эти очень прочные, и «вырвать» слово из этого так сложно переплетенного вербального пласта невозможно.

Кроме того, несмотря на контекстные ограничители, слово в тексте предстает в ореоле всех своих семантических возможностей, в разной степени высвечиваемых в речевом произведении. Обогащается слово и индивидуальной семантикой, представленной, как говорил П. Флоренский, «совокупностью почти неуловимых эмоциональных оттенков, которыми определяется самое проникновенное из того, что говорящий вот сейчас, в данном случае вкладывает в произносимое им слово» [Цит. по: Верещагин, Костомаров 1980, 297]. Таким образом, сочетание «общего» и «индивидуального» значения, «выраженного» и «невыраженного», «реализованного» и «потенциального», «уловимого» и «неуловимого» порождает многосмысленность слова (а значит, и всего текста), которая не может быть транслирована (перенесена) в другой язык, в другую культуру.

Гадамер объяснял этот «качественный» признак перевода невозможностью перенести в другой язык всю ту нерасторжимую взаимосвязанность слов, которая в каждом языке индивидуальна и определяет (составляет) дух этого языка (см. предыдущую главу). И действительно, как показывает многовековая история перевода, искусство слова столь неразрывно связано со стихией родного языка, что «вынуть» художественную действительность из той языковой среды, в которой она была создана, и просто пересадить ее на другую почву невозможно, поскольку при этом рвутся те тончайшие ассоциативные связи, которые участвуют в создании конкретно-чувственного образа, и неизбежно возникают новые, свойственные языку, на который делается перевод. Это и вызывает «переводческие муки», порой невыносимые.

Согласно легенде, Мартину Лютеру во время перевода Библии привиделся дьявол, в которого Лютер запустил чернильницей. Говорят, что и сейчас в крепости Вартбург можно увидеть на стене чернильное пятно. Считается, что явившийся Лютеру дьявол есть воплощение дьявольской трудности перевода. Легенда эта рассказана Л. Гинзбургом в его книге «Разбилось лишь сердце мое…», при этом автор отмечает, что подобные трудности испытывает каждый переводчик. В связи с этим Гинзбург задает вопросы, на которые вряд ли есть ответ: «Как преодолеть языковой барьер? Как растолковать подлинник по своему разумению, оставаясь, однако, исполнителем авторской воли? Как сделать перевод явлением своей литературы, своего языка, сохраняя при этом, как того требовал В. Гумбольдт, едва заметный оттенок чужого? И какова допустимая здесь мера?» [Гинзбург 1983, 65].

Итак, с точки зрения герменевтики, проблема перевода и его трагизм заключаются, во-первых, в проблеме понимания, которое есть по сути «непонимание», во-вторых, в Слове, которое почти всегда одно в оригинале и другое в переводе. Эту же мысль можно найти практически у каждого, кто задумывался о проблемах перевода. В частности, Н.Г. Комлев, занимавшийся, как известно, исследованиями семантической структуры слова, считал, что слова, которыми мы пользуемся как переводными эквивалентами, как правило, имеют отнюдь не тождественное содержание [Комлев 1992].

Не согласиться с этим нельзя. Вот и получается, что словарь как главный инструмент переводчика превращается для него, по словам Набокова, во «вражеский стан». Убедиться в этом совсем не сложно, достаточно сравнить семантику слова оригинала и его «эквивалентного» соответствия в тексте перевода. Такое сравнение (процесс которого сам по себе является очень занимательной лингвистической операцией) неизбежно приведет нас к тому, что при наложении содержательных структур слов оригинала и перевода мы получим три зоны в их соответствии друг другу: зону их пересечения, зону слова оригинала, которая остается нетранслированной, и зону слова перевода, его собственных внутриязыковых значений, которых нет у слова оригиналаПример очень скрупулезного семантического анализа перевода одной фразы Кафки из романа «Замок» можно найти у М. Кундеры в его эссе, которое и называется «Фраза» (См. М. Кундера. «Нарушенные завещания».) .