Вторичность как онтологическое свойство перевода

Замена понятия «текст» на понятие «интертекст» декларирует, что все элементы, составляющие текстовый континуум, связаны между собой внутренними межтекстовыми отношениями, разорвать которые не представляется возможным. Не случайно именно вопрос такого рода взаимодействия текстов стал одним из самых «притягательных» для исследователей. На сегодняшний день имеется уже далеко не одна классификация межтекстовых связей. Одной из них является пятичленная классификация, предложенная французским ученым Ж. Женеттом в его известной работе «Палимпсесты: Литература во второй степени» (1982). Он называет пять типов межтекстовых связей:

1) интертекстуальность как соприсутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.);

2) паратекстуальность как отношение текста к своему заглавию, послесловию, эпиграфу и т. д.;

3) метатекстуальность как комментирующая и часто критическая ссылка на свой предтекст;

4) гипертекстуальность как осмеяние и пародирование одним текстом другого;

5) архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов.

Эти основные классы интертекстуальности Женетт делит затем на многочисленные подклассы и типы и прослеживает их взаимосвязи.

Предлагаемая Ж. Женеттом классификация интертекстуальных связей представляется достаточно полной. Это подчеркивает и наш отечественный исследователь Н.А. Фатеева, автор книги «Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов». Н.А. Фатеева, взяв за основу типологию интертекстуальных связей французского исследователя, создает свою классификацию, добавив к тем пяти связям, что называет Женетт, еще две: «Иные модели и случаи интертекстуальности» и «Поэтическую парадигму». В свою очередь, Г. Денисова предлагает добавить в данную классификацию еще два типа интертекста: «интертексты-стереотипы» и «цитаты из ''языка жизни''».

Аналогичную задачу - выявить конкретные формы литературной интертекстуальности (заимствование и переработка тем и сюжетов, явная и скрытая цитация, перевод, плагиат, аллюзия, парафраза, подражание, пародия, инсценировка, экранизация, использование эпиграфов и т. д.) - поставили перед собой авторы сборника «Интертекстуальность: Формы и функции» (1985) немецкие исследователи У. Бройх, М. Пфистер и Б. Шульте-Мидделих. Их интересовала также проблема функционального значения интертекстуальности: с какой целью, для достижения какого эффекта писатели обращаются к произведениям своих современников и предшественников. Таким образом, авторы сборника противопоставили интертекстуальность как литературный прием, сознательно используемый писателями, постструктуралистскому ее пониманию как фактора своеобразного коллективного бессознательного, определяющего деятельность художника вне зависимости от его воли и желания.

Итак, текстовое пространство, в котором мы живем, корректнее назвать интертекстуальным пространством. В основе этого понятия лежит идея о всеобщем многомерном пространстве Текста, в котором любое произведение возникает как отклик и реплика на другое высказывание. Это значит, что любой текст обретает свою смысловую полноту не только благодаря своей референциальности, но и в силу своей взаимной соотнесенности, в силу того, что все тексты находятся в общем интертекстовом пространстве. Отсюда и вывод о том, что не существует ни одного высказывания вне его взаимодействия, вне его связи с другими высказываниями.

Текст, соответственно, представляет сложное, многократное переплетение множества разнородных кодов, дискурсов и голосов, и его не следует понимать как собрание «точечных» цитат из различных авторов, его нужно понимать как «пространство схождения всевозможных цитаций», как интертекст: «Текст - это память, в атмосферу которой независимо от своей воли погружен каждый писатель: даже если ему не пришлось прочесть ни одной книги, он все равно находится в окружении чужих дискурсов, которые он впитывает либо сознательно, либо бессознательно, и потому по самой своей природе любой текст одновременно является и произведением, и интертекстом» (выд. наше - Н.Н.)[Косиков 2000, 36-37].

Совершенно очевидно, что понятие интертекстуальности непосредственно связано с бахтинским понятием «чужого слова», которое хранит наша память и «услужливо» предлагает нам его, когда мы думаем, говорим или пишем.

Хорошо известно, что термин «интертекстуальность», который возник «из-под пера» Ю. Кристевой, на самом деле обязан своим рождением М.М. Бахтину. Именно М.М. Бахтин был первым, кто отметил определенную «вторичность» любого текста, высказывания, слова, его «вплетенность» в общую текстовую «цепь». Приведем несколько его суждений:

Каждое высказывание - это звено в очень сложно организованной цепи других высказываний [Бахтин 2000, 261].

Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы [Там же, 301].

Каждое высказывание полно отзвуков и отголосков других высказываний, с которыми оно связано общностью речевого общения [Там же].

Высказывание наполнено диалогическими обертонами, без которых нельзя понять стиль высказывания. Ведь и самая мысль наша - и философская, и научная, и художественная - рождается и формируется в процессе взаимодействия и борьбы с чужими мыслями, и это не может не найти своего отражения и в формах словесного выражения нашей мысли [Там же, 289]Мысль М.М. Бахтина о диалогичности вылилась в исследовании М. Новиковой в следующее метафорическое высказывание: тексты «безумолчно переговариваются между собой, так что всякий текст - это не монолог, а диалог: с современниками и потомками, с единокровными и иноплеменными, с друзьями и врагами, с вековыми авторитетами ''своей'' или ''чужой'' культуры и ее минутными идолами» [Новикова 1990, 46].

Предмет речи говорящего, каков бы ни был этот предмет, не впервые становится предметом речи в данном высказывании, и данный говорящий не первый говорит о нем. Предмет, так сказать, уже оговорен, оспорен, освещен и оценен по-разному, на нем скрещиваются, сходятся и расходятся разные точки зрения, мировоззрения, направления. Говорящий - это не библейский Адам, имеющий дело только с девственными, еще не названными предметами, впервые дающий им имена [Там же, 290].

Ведь всякое конкретное слово (высказывание) находит тот предмет, на который оно направлено, всегда, так сказать уже оговоренным, оспоренным, оцененным, окутанным затемняющею его дымкою или, напротив, светом уже сказанных чужих слов о нем. Он опутан и пронизан общими мыслями, точками зрения, чужими оценками, акцентами [Бахтин 1979, 89].

Подчеркивая же «оговоренность» каждого слова, Бахтин писал:

Когда мы выбираем слова в процессе построения высказывания, мы далеко не всегда берем их из системы языка, в их нейтральной, словарной форме. Мы обычно их берем из других высказываний [Бахтин 2000, 283].

Слова языка - ничьи, но в тоже время мы слышим их только в определенных индивидуальных произведениях, и здесь слова имеют не только типическую, но и более или менее выраженную (в зависимости от жанра) индивидуальную экспрессию, определяемую неповторимо-индивидуальным контекстом высказывания [Там же, 284].

…индивидуальный речевой опыт всякого человека формируется и развивается в непрерывном и постоянном взаимодействии с чужими индивидуальными высказываниями. Этот опыт в известной мере может быть охарактеризован как процесс освоения - более или менее творческого - чужих слов (а не слов языка). Наша речь, т.е. все наши высказывания (в том числе и творческие произведения), полны чужих слов, разной степени чужести или разной степени освоенности, разной степени осознанности и выделенности. Эти чужие слова приносят с собой и экспрессию, свой оценивающий тон, который осваивается, перерабатывается, переакцентируется нами [Там же, 285].

Внимательно прочитав эти бахтинские высказывания, понимаешь, что почти все, что было провозглашено как нечто новое во французском постструктурализме, было «помыслено» гениальным Бахтиным. И замечание Ж. Деррида о человеке интерпретирующем, которому уступил место человек структурирующий, и «смерть автора», и принцип «калейдоскопа» уже не кажутся открытием. Но нужно помнить: Бахтин был далек от «десакрализации» Автора и Текста. Наоборот, Бахтин подчеркивал, что «безусловен потенциальный язык языков и безусловен единственный и неповторимый текст» [Бахтин 2000, 291].

Однако, если М.М. Бахтину принадлежит идея интертекстуальности (идея, но не термин), то заслуга Ю. Кристевой заключается в том, что она увидела (вычитала) эту идею в бахтинских работах и построила из нее теорию межтекстовых отношений. Кристевой принадлежит своего рода первенство в «открытии» Бахтина, в признании научной ценности его работ, которые она назвала «ярчайшим событием и одной из наиболее мощных попыток преодоления формализма». В частности, в своей работе «Бахтин, слово, диалог и роман» (1967) она писала: «Чуждый технической строгости, характерной для лингвистов, обладая вдохновенной, а временами и просто пророческой манерой письма, Бахтин ставит коренные для современной структурной нарратологии проблемы, что придает актуальность его текстам, к которым он приступил около 40 лет назад» [Кристева 2000, 427].

Основной заслугой русского мыслителя она считает то, что он впервые предложил взамен статического членения текстов «такую модель, в которой литературная структура не наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре». Это возможно, считает Кристева, только в том случае, если «литературное слово» рассматривается не как некая точка (устойчивый смысл), но как «место пересечения текстовых плоскостей, как диалог различных видов письма - самого писателя, получателя (или персонажа) и, наконец, письма, образованного нынешним или предшествующим контекстом» (курсив автора) [Там же, 428].

Далее Кристева отмечает бахтинскую включенность текста в жизнь истории и общества, также рассматриваемых как тексты, «которые писатель читает и, переписывая их, к ним подключается». Благодаря этому, диахрония превращается в синхронию.

Анализируя бахтинскую концепцию слова, его статуса, французская исследовательница особо подчеркивает его «пространственность», она называет это «пространственной концепцией поэтического функционирования языка». Также Кристева выделяет три измерения текстового пространства: субъект письма, получатель и внеположные им тексты. Все названные «инстанции» пребывают в состоянии диалога. Статус слова в таком случае определяется и горизонтально (оно принадлежит и субъекту письма, и его получателю), и вертикально (слово в тексте ориентировано по отношению к совокупности других литературных текстов - более ранних и современных). При этом получатель есть также дискурс, и он оказывается включенным в дискурс текста. «Он (читатель - Н.Н.), стало быть, сливается с тем другим текстом, по отношению к которому писатель пишет свой собственный текст, так что горизонтальная ось (субъект - получатель) и вертикальная ось (текст - контекст) в конце концов совпадают, обнаруживая главное: всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст)» (выд. наше - Н.Н.) [Кристева 2000, 429].

Открытие, которое сделал Бахтин в области теории литературы, по мнению Кристевой, заключается в том, что его идеи о «чужом слове» привели к возможности утверждать, что «любой текст строится как мозаика цитат, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста, тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности, и оказывается, что поэтический язык поддается как минимум двойному прочтению» [Кристева 2000, 429].

Есть еще одна сторона проблемы, связанной с «глобальной текстуализацией» и с интертекстуальностью как неизбежным ее следствием. Это проблема «автор и язык», их сложные взаимоотношения. Это проблема власти языка над человеком. Это вопрос нашего «авторства» Подробнее этот вопрос будет рассмотрен в главе 3, здесь мы его касаемся только для того, чтобы очертить отношение к Автору с точки зрения постмодернистской концепции.. Данный вопрос всегда занимал как лингвистов, так и философов. Явился он ключевым и для постструктуралистов, особенно для Р. Барта. В своей «Лекции» он со свойственной ему эмоциональностью и образностью так представляет отношения пишущего/говорящего с языком: «Языковая деятельность подобна законодательной деятельности, а язык является ее кодом. Мы не замечаем власти, таящейся в языке, потому что забываем, что язык - это средство классификации и что всякая классификация есть способ подавления: латинское слово ordo имеет два значения: ''порядок'' и ''угроза''. Как показал Якобсон, любой естественный язык определяется не столько тем, что он позволяет говорящему сказать, сколько тем, что он понуждает его сказать. <…> весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения» (выд. наше - Н.Н.) [Барт, 1994, 548].

Таким образом, Р. Барт считает язык средством «понуждения», не подчиниться которому очень трудно, и, рассуждая о «письме» и его свободе, он отмечает, что человек неизбежно превращается в «пленника чужих и даже собственных слов» [Барт 2001, 334]. Мысль о «пленении» говорящего/пишущего звучит у него более чем категорично: «Язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто. <…> B нем (языке - Н. Н.) с неотвратимостью возникают два полюса: полюс авторитарного утверждения и полюс стадной тяги к повторению. <…> знаки, образующие язык, существуют лишь постольку, поскольку они поддаются распознаванию, иными словами, поскольку они повторяются; знак несамостоятелен, стаден; в каждом знаке дремлет одно и то же чудовище, имя которому - стереотип: я способен заговорить лишь в том случае, если начинаю подбирать то, что рассеяно в языке. И едва только свершается акт говорения, оба полюса соединяются во мне: я становлюсь господином и рабом одновременно» (выд. наше - Н.Н.) [Барт 1994, 548].

Итак, исходя из тех положений о Тексте, которые были изложены выше, мы можем говорить только об условном, относительном авторстве любого текста, об условной оригинальности, самостоятельности каждого отдельно взятого текста, каждого слова: «Слова не прозрачны, и говорящий субъект не является полновластным хозяином своей речи. Всегда есть слова, предшествующие тому, что мы говорим, и то, что мы говорим, всегда пронизано словами других». Данное высказывание взято из книги «Квадратура смысла», которая нами уже упоминалась. Это та мысль, которая, по мнению составителя сборника Ю.С. Степанова, отражает главную идею всех текстов, помещенных под данной обложкой. А это тексты, посвященные анализу дискурса.

Такая пронизанность наших слов словами других, отсутствие у нас права хозяина своей речи, оказывается тесно связанной с понятием вторичности. При этом можно говорить об интертекстуальности и вторичности применительно и к тексту, и к сознанию. В следующей главе мы рассмотрим вторичность как онтологическое свойство современного текста.

В целом, анализ современных концепций текста и связанных с ними концепций языка, культуры, интертекста, а также категории смысла позволяет сформулировать ряд выводов, опираясь на которые, мы будем рассматривать интересующие нас проблемы и, в первую очередь, вторичность перевода. Приведем основные из них.

Выводы

1) Смена парадигм в гуманитарных науках привела к пониманию мира и сознания как Текста, что позволяет рассматривать реальность и культуру, человека и его сознание как семиотические системы. Появилась и в какой-то мере утвердилась панъязыковая картина мира и сознания. Поворот к такой картине произошел не сразу, в философии и лингвистике он готовился постепенно, но окончательно процесс текстуализации был завершен постмодернизмом.

2) Постмодернизм с его текстовым видением мира, иронически переосмыслив прошлое (У.Эко), провозгласил основными своими принципами игровой момент, иронию и самоиронию, непознаваемость мира, множественность интерпретаций при невозможности одной конечной и истинной.

3) Одной из наиболее фундаментальных категорий становится категория смысла. Исследователи приходят к мысли, что не только смысл вещей, но и смысл текстов нужно искать не в них самих. Смысл рождается в сознании воспринимающего индивида, т.е. он относится к ментальной, а не языковой сфере. Это означает, что он в большой степени субъективен. Отсюда «многосмысленность» и текста, и реальности, которая, в конечном итоге, есть тоже текст.

4) Происшедшая текстуализация мира и сознания погрузила и человека в этот глобальный текст, из которого черпаются все смыслы и все тексты. Таким образом, вторичность стала «роковой печатью» нашего сознания, представляющего собой, по определению Г. Денисовой, «интертекстуальную энциклопедию». Этим и объясняется «цитатность» нашего мышления.

5) Мир представляет собой не просто текст, а интертекст, в границах которого и рождаются «новые» тексты. Они (эти тексты) являются одновременно и первичными, и вторичными. Вторичность вызвана «готовым набором» тем, сюжетов, средств выражения, которыми автор «вынужден» пользоваться, а первичность (оригинальность) этих текстов проявляется в новом отборе и комбинировании известного (старого) - «принципе калейдоскопа». Такой принцип позволяет роль Автора свести к роли «вечного переписчика», «скриптора». Из этого следует, что вторичность является универсальной онтологической характеристикой современного (и не только) дискурса.

Однако, комментируя вышесказанное, нужно отметить, что, несмотря на теоретическую относительность понятий первичность и вторичность в текстообразовании, существовало и существует ставшее уже традиционным деление текстов на «первичные» и «вторичные», причем последние представляют собой достаточно разнородное явление. Это означает, что вторичность, с одной стороны, является общетекстовым свойством, а с другой - основанием для выделения определенной категории текстов, которые считаются вторичными. В следующих главах мы и делаем попытку, во-первых, опираясь на вторичность как универсальную категорию, проанализировать имеющиеся сегодня подходы к пониманию вторичного текста, во-вторых, найти место перевода среди «пестрой галереи» вторичных текстов, в-третьих, определить тип и степень вторичности текста при принципиально различных методах перевода - буквальном и вольном.

ГЛАВА 2. Категория вторичности в текстопорождении

2.1 Вторичность как онтологическое свойство сознания и текста

Период конца XX и начала XX в.в., без сомнения, может быть назван тем временем, о котором И. Ильин сказал: «В определенные эпохи именно вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания, той роковой печатью, что наложена на его лик и неизбежно отмечает все его мысли и дела» [Ильин 1996, 51].

В наше время вторичность является не только «роковой печатью», но и одним из ключевых концептов гуманитарной мысли, в первую очередь, конечно, постмодернистской. В постмодернизме «вторичность», или «культурная опосредованность», является одним из главных принципов текстопорождения. Базируется этот принцип, как известно, на простой идее, что все уже было когда-то кем-то произнесено или написано. Думается, что замечание С. Аверинцева о том, что «мы живем в эпоху, когда все слова уже сказаны», очень точно передает ощущение большинства из тех, кто начинает «говорить» или «писать». Следовательно, все, что пишется или говорится, является в той или иной степени вторичным. М.М. Бахтин, указывая на «оговоренность» слов, вторичность высказываний, остроумно заметил, что одному Адаму была дана возможность создать что-то абсолютно «первичное»: «Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не оговоренному девственному миру, одинокий Адам мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом о предмете: конкретному историческому слову это не дано …» [Бахтин 1979, 89].

Высказывания И. Ильина, С. Аверинцева и М. Бахтина, а также ранее приведенные высказывания тех, чьи имена символизируют философию постмодерна, ведут нас к неизбежному заключению: первичность как текстовая категория является относительной. В определенной степени все тексты можно считать и первичными, и вторичными одновременно. Характерно в этом смысле утверждение мексиканского поэта и переводчика, лауреата Нобелевской премии (1990) О. Паза: «Every text is unique and, at the same time, it is the translation of another text. No text is entirely original because language itself, in its essence, is already a translation: firstly, of the non-verbal world and secondly, since every sign and every phrase is the translation of another sign and another phrase. However, this argument can be turned around without losing any of its validity: all texts are original because every translation is distinctive. Every translation, up to a certain point, is an invention and as such it constitutes a unique text» [Цит. по: Bassnett 2002, 44]«Каждый текст уникален, но в то же время каждый текст представляет собой перевод другого текста. Ни один текст не является полностью оригинальным, так как сам язык есть по сути перевод: во-первых, это перевод невербального мира в знаки вербальные, во-вторых, каждый знак и каждая фраза есть перевод другого знака и другой фразы. Однако это утверждение может быть переформулировано без потери своей справедливости: все тексты являются оригинальными, так как каждый перевод отличается от других переводов. В определенном смысле каждый перевод являет собой нечто новое и как таковой он есть уникальный, единственный текст»..

Тот факт, что все тексты и первичны, и вторичны одновременно, означает, что текстовые категории первичности и вторичности носят условный характер, поскольку материал, с которым работает писатель, уже был до него культурно освоен. Текст не может быть абсолютно первичным, он есть совокупность (мозаика) маркированных и немаркированных цитат. «Приметой сегодняшнего текста служат кавычки, то и дело расставляемые как указание на безусловность любых сигнификаций» [Современная западная … 1991, 239]. Нужно помнить, что сегодняшний человек - это «человек интерпретирующий», к тому же - играющий (ludens).

О. Вайнштейн, к работе которого мы уже обращались, подводя итог современному состоянию отношений «свое»/«чужое», современному научному дискурсу, пишет: «Новая мысль может возникнуть только на скрещивании уже известных идей, в соотношении с ними. Оттого рассуждение нередко превращается в цепь уточнений, разграничений, разговор ведется с оглядкой на авторитеты. Понятия «свое», «чужое» теряют свое прямое значение. На первый план выходит непосредственное развитие идеи или целого направления мысли, совершаемое коллективно, в русле традиции. А может быть, подобная ситуация связана с эсхатологическим ощущением конца времен, столь характерным для нынешней эпохи: все уже сделано, сказано, помыслено, и нам остается только перебирать, комбинировать или пародировать имеющееся (выд. наше - Н.Н.) [Вайнштейн 1989, 184].

Мысль о цитатности, «вторичности» всей литературы (поэзии), о том, что она есть палимпсест, нашла и поэтическое выражение в хорошо известных строчках А. Ахматовой:

Но, может быть, поэзия сама -

Одна великолепная цитата.

…а так как мне бумаги не хватило,

Я на твоем пишу черновике.

И вот чужое слово проступает …

И опять хочется сказать, что цитатность, аллюзии различного рода, то, что называют прецедентными текстами и шире прецедентными феноменами - все это возникло «не вдруг» и не сейчас. Пушкинский «Евгений Онегин» - это интертекст, где почти каждая строчка (начиная с первой) являет собой отклик на «чужое слово». Это все рождает культурные и текстовые лакуны и множественность интерпретаций. «Фауст», «Гамлет», «Ромео и Джульетта» и другие великие произведения суть варианты некого прототекста, своего рода «палимпсесты», хранящие в себе следы других текстов.

Согласно Ж. Деррида, «живого настоящего» как такового не существует: прошлое оставляет на нем свой след, а будущее - набросок своих очертаний. Следовательно, настоящее не равно самому себе, не совпадает с самим собой. Оно затронуто тем самым «различием» и «отсрочкой» (diffйrance), о которых шла речь в первой главе. «В самом деле, ведь первое может быть ''первым'' только потому, что за ним следует второе: именно ''второе'' своим запаздыванием создает возможность ''первого''. Значит, начальное несамотождественно: изначальны повтор, копия, след, ''грамма'' и т.д. Возникает своеобразное движение дополнения и замещения, внешне чем-то напоминающее диалектику: дополнение не добавляется извне к самодостаточной целостности, но присоединяется к тому, что уже испытало нехватку: только потому, что целое не есть целое, к нему вообще что-либо может добавляться. <…> Текст - это само воплощение принципа гетерономности, ''разнозакония'', отсутствия единого направляющего принципа: это образование, на теле которого видны следы многих ''прививок'', знаки ''включенности'' в этот текст текстов, не сводимых ни к какому синтезу» [Современная западная … 1991, 90].

Рассматривая категорию вторичности, нельзя не заметить, как мы уже говорили, ее родство, общий генетический источник с явлением интертекстуальности, о котором речь шла выше. Даже, наверное, можно сказать, что интертекстуальность и порождает вторичность текста и сознания. Точнее, «чужое слово» порождает и то, и другое.

Итак, как нам кажется, изложенного достаточно, чтобы признать (пусть и парадоксальную еще для массового сознания) идею о вторичности как универсальном свойстве всех текстов. Однако утверждая это, мы ни в коей мере не хотим отказать авторам в оригинальности, первичности их текстов. А.Н. Веселовский, который своей теорией «миграции сюжетов» заложил основу интертекстуальных исследований, подчеркивал: поэт, используя старые сюжеты и образы, обогащает их новой интенсивностью, новыми смыслами. Таким образом, вторичность его творчества заключается в том, что он пользуется «готовым набором» мотивов и сюжетов, а первичность (оригинальность) проявляется в том, как он эти готовые мотивы и сюжеты развивает, как он их комбинирует [Веселовский 1989].

М.М. Бахтин, как уже отмечалось, также отстаивает оригинальность (первичность) авторского текста. Автор, несмотря на всю «оговоренность» слов, их «сказанность» создает нечто новое, неповторимое, никогда до него не существовавшее. Он создает новый первичный текст. Указывая на возможность абсолютного тождества двух и более предложений, Бахтин подчеркивает, что как высказывание «ни одно предложение, даже однословное, никогда не может повторяться: это всегда новое высказывание (хотя бы цитата)» [Бахтин 1979, 286]. И даже Барт, заявлявший о «смерти автора», называвший автора «вечным переписчиком», говоря об интертекстуальности любого текста, признавал, что «каждый текст представляет собой новую ткань, пусть и сотканную из старых текстов, старых цитат» (выд. наше - Н.Н.) [Барт 1994, 424].

Из вышесказанного следует главный для нас вывод: каждый текст вторичен - и каждый текст первичен. (Ср. с вышеприведенным высказыванием О. Паза о том, что каждый текст - это и перевод, и оригинал одновременно). Исходя из чего, видимо, нужно говорить о тексте как диалектическом единстве первичности и вторичности. Переменной величиной будет их (первичности и вторичности) соотношение.

Итак, мы живем в эпоху, «роковой печатью» которой является вторичность. Вторично (цитатно) наше мышление, «вторичен» и порождаемый нами текст. Как мы уже отмечали в предыдущей главе, вторичность вызвана «готовым набором» тем, сюжетов, средств выражения, которыми автор «вынужден» пользоваться, а первичность (оригинальность) этих текстов проявляется в новом отборе и комбинировании известного (старого) - «принципе калейдоскопа». Вот почему появилась возможность свести роль Автора к роли «вечного переписчика», «скриптора». Как нам кажется, термины «палимпсест» и «литература во второй степени» очень соответствуют духу и стилю современной литературы, которую можно смело назвать английским словом «rewriting». С другой стороны, можно это же сказать и о классической литературе, что и подчеркивается многими западными критиками:

«Romantic or realist authors also rewrite, in their own fashion, earlier types of literature: Balzac, to take a specific case, could be seen as rewriting Walter Scott, the writers of Gothic romances, the romantic literature of the supernatural and so on. Actually, what older literary history saw in terms of ''sources'' and ''influences'' more recent criticism is likely to recast in the language of rewriting/rereading and transtextualization» [Galinesku 1997, 244]«Писатели-романтики и писатели-реалисты также переписывали каждый на свой манер более ранние тексты: так, например, можно считать, что Бальзак переписывал Вальтера Скотта, произведения готической литературы, романтическую литературу сверхъестественного и т.д. В действительности то, что в старой истории литературы называлось ''истоками'' и ''влияниями'', современная критика называет переписыванием/перечитыванием и транстекстуализацией»..

«Старая» и «новая» интертекстуальность отличаются тем, что в романтизме или реализме следы прежних текстов не так видны и сам процесс «переписывания» нельзя назвать полностью осознанным, в то время как в постмодернизме это специальный (выбранный автором) прием, и, соответственно, присутствие других текстов должно быть заметным. Причины такой нарочитой «маркированной» интертекстуальности нужно искать все в той же текстуализации, т.е. в том, что мир видится как текст. Если исходить из основного постулата постмодернистского мышления - «Reality is nothing but an effect of language», то писателей нельзя судить за «переписывание»: они не только чувствуют потребность «переписывать» другие тексты (как правило, классические и хорошо известные), но у них нет другого выбора, так они находятся в «бесконечном текстовом лабиринте» [Galinesku 1997, 245].

Стилистический регистр «переписывания» может быть различным. Он может как завышать «серьезность» своего предтекста, так и занижать ее, доводя до пародии. Он может быть и смешанным - «серьезно-комическим». Постмодернисты предпочитают последний, вот почему произведения Бекетта, Борхеса, Стоппарда и других можно читать и воспринимать, с одной стороны, как серьезные вещи, в которых прочитывается пессимизм, и даже безысходность, а с другой - как комические, полные сарказма, иронии, неожиданных игровых моментов. В современной отечественной литературе классическими примерами «переписывания» являются «Чайка» и «Гамлет» Б. Акунина. Причем в данном случае «переписывание» снижает серьезность своих предтекстов, это своего рода пародирование.

Если посмотреть на акунинские тексты и их прототексты с точки зрения типологии интертекстуальных связей Ж. Женетта, то здесь мы видим три из пяти предлагаемых типов. Это интертекстуальность как соприсутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.), это гипертекстуальность как осмеяние и пародирование одним текстом другого и архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов.

Что касается «цитатности» акунинских произведений, то здесь чеховские и шекспировские (точнее, пастернаковские) тексты просвечивают почти в каждом куске текстового полотна Акунина: «Прощай, прощай и помни обо мне!», «Офелия, о нимфа, помяни меня в своих молитвах полунощных!», «Что привело вас к нам из Виттенберга?» «Есть многое на свете…», «Я - чайка… Не то. Я - актриса» - и такие примеры можно приводить и приводить. В этих «вторичных» текстах интереснее другое - это неожиданность фабульно-сюжетного разрешения. Так, «Чайка» становится детективом, где доктор Дорн - и «преступник», и «детектив» одновременно (кстати, здесь, помимо Чехова, по линии врача прочитывается и еще один текст: это один из самых популярных романов А. Кристи «Убийство Роджера Экройда»). Дорн оказывается «защитником наших братьев меньших от человеческой жестокости и произвола», и убийство Треплева - это «возмездие» за убитую чайку. Акунинская «Чайка» рождается как ответ на реплику Нины Заречной: «Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… Сюжет для небольшого рассказа».

Вот и был подхвачен этот сюжет, и родился текст с теми же героями, произносящими часто те же самые слова, но текст новый, с другим акцентом, с другим смыслом.

«Гамлет» готовит читателю еще больший сюрприз. Вот последние реплики героев после трагической развязки:

Гораций (Фортинбрасу):

Вы появились минута в минуту, ваше высочество. Служить вам - истинное удовольствие. У вас все задатки великого короля.

Фортинбрас:

С такими слугами, как вы, фон Дорн,

Нетрудно стать великим государем.

Но как вам удалось в один прием

Расчистить путь мне к датскому престолу?

Кто перед нами? Благородный, умный Гораций - верный друг Гамлета или Талейран, гениальный дипломат, специалист по тайным дворцовым заговорам, или «всего лишь исследователь человеческой природы»? Вот это и есть «invention» Б. Акунина - самого привлекательного героя окрашивать в другие тона, даже другие цвета. А тут и еще одна межтекстовая связь: Гораций оказывается фон Дорном! Это и «rewriting» или «палимпсест», это и постмодернистская свободная «игра». Другую «игру» нам предлагает Т. Стоппард в своей версии развития гамлетовской темы «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», где межтекстовые связи с оригиналом также абсолютно прозрачны. (Эти новые «Гамлеты» являются доказательством того, какие различные «стебли» могут вырастать из одного корня, если этот корень - ризома).

Связи текстов такого типа относятся, бесспорно, к гиперинтертекстуальности, т.е. своего рода пародированию с занижением стилистического регистра. Архитекстуальность как жанровая связь текстов проявляется в том, что сохраняется «базовый» жанр - драматический, но при этом чеховская комедия становится пародией на детектив, а шекспировская трагедия чем-то вроде политического фарса, т.е. происходит нарушение жанра, что как раз и является характерным для архитекстуальности (см. Фатеева 2000, Денисова 2003).

Примеры из произведений Б. Акунина подчеркивают ту сторону вторичности, которая представляет собой художественный прием, где намеренно «эксплуатируется» вторичность как общетекстовое свойство. Однако, как мы уже говорили, в текстовом континууме имеется категория «традиционных» вторичных текстов. Кроме того, существуют и универсальные категории первичного и вторичного. Считаем целесообразным сначала сначала обратиться к ним, чтобы понять сущность данных категорий.

2.2 «Первичный» и «вторичный» как универсальные категории

О том, что проблема вторичных текстов относится к числу назревших, свидетельствует все увеличивающееся количество работ, так или иначе связанных с проблемой вторичности, в которых анализируются вторичные тексты различной природы. К настоящему моменту имеются определения вторичного текста и сделаны попытки предложить классификацию вторичных текстов. Однако, как нам кажется, прежде чем говорить о «первичности» и «вторичности» текстов, целесообразно обратиться к истории и дефинициям самих понятий «первичный» и «вторичный».

Как известно, первичность и вторичность (и их оппозиция) - это универсальные философские категории. Первичными и вторичными могут быть явления, процессы, объекты, качества, признаки, функции, деятельность. Тексты - это только одна группа среди объектов, где имеется разграничение на первичные и вторичные.

В философии термины «первичный» и «вторичный» связываются с понятиями «первичные и вторичные качества». Термины, впервые введенные английским ученым Р. Бойлем для обозначения гносеологических понятий механистического материализма, получили широкую известность благодаря работе также английского философа-материалиста Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме», увидевшей свет в 1690 году. (Однако встречались эти термины и раньше - например, в средневековой схоластике у Альберта Великого). Различение первичных и вторичных качеств предмета основывалось на разграничении его свойств: одни из них рассматривались как объективные, присущие самому предмету, а другие - как субъективные, возникающие при восприятии данного предмета. К первичным качествам относились такие свойства предмета, как протяженность, величина, фигура, плотность и пр., к вторичным, соответственно, - цвет, запах, вкус, звук и т.п. Таким образом, согласно Локку, вторичные качества возникают под воздействием первичных на органы чувств, следовательно, они субъективны.

Представляют интерес, как нам кажется, и другие определения понятия «вторичный». Например, «вторичные минералы» - это минералы, образующиеся за счет химического разрушения или замещения ранее выделившихся минералов. «Вторичные металлы» - это полученные в результате переплавки сырья слитки цветных металловВсе дефиниции взяты из энциклопедических изданий (БСЭ, СЭС и др.).

Есть ли что-то общее между делением качеств предметов или минералов и металлов на первичные и вторичные и таким же делением текстов? Имеется ли какой-то общий признак, на основании которого предметы, объекты различного происхождения и природы могут быть отнесены к категории «первичный» или «вторичный»? Для ответа на данный вопрос, по-видимому, имеет смысл обратиться к тем определениям значения этих слов, которые даются в толковых словарях. Так, в академическом «Словаре русского языка» (1981) первичный определяется как «являющийся первой ступенью в развитии чего-либо; исходный, первоначальный; основной, главный» [Словарь… Т.3, 42]; вторичный как «происходящий или совершаемый во второй раз; представляющий собой вторую, позднейшую ступень в развитии чего-либо; второстепенный, побочный» [Словарь… Т.1, 240]. В данных дефинициях нетрудно заметить следующие оппозиции: первая/вторая ступень в развитии чего-либо; основной/побочный; первоначальный (исходный)/происходящий во второй раз.

Вероятно, при противопоставлении различных сущностей актуализируются различные оппозиции. Для нас важно разобраться, как эти оппозиции реализуются в межтекстовых отношениях. Очевидно, что оппозиция «главный/побочный» не является существенной для сопоставления текстов. Остаются две: «первая/вторая ступень в развитии» и «первоначальный (исходный)/происходящий во второй раз». Они и будут в дальнейшем использованы нами при рассмотрении «вторичности» текста перевода. А сейчас проанализируем само понятие вторичного текста в современной лингвистике.

Итак, как уже отмечалось, в последнее время тексты, которые принято называть вторичными, все больше привлекают внимание исследователей. Такой интерес нельзя назвать случайным, наоборот, он вполне закономерен, так как слишком высока доля вторичных текстов в том текстовом континууме, в котором «живет» современный человек. Мы уже отмечали, что в данном случае речь идет не об универсальной вторичности, которая, с точки зрения постмодернизма, свойственна практически всем текстам в силу интертекстуальности нашего сознания, цитатности мышления, в силу того, что «обо всем уже сказано», как заметил Станислав Ежи Лец, добавив при этом: «К счастью, не обо всем подумано». О такой вторичности говорилось в предыдущей главе. Здесь же имеется в виду традиционное разграничение текстов на первичные и вторичные, сложившееся сначала в информатике, а затем и в лингвистике.

Итак, в понятии «вторичный» всегда содержится противопоставление понятию «первичный», а это означает, что называя какую-то категорию текстов вторичными, мы их ставим в определенную оппозицию неким первичным текстам. Из данной оппозиции следует, что есть нечто, различающее первичные и вторичные тексты. Чтобы найти это «нечто», необходимо рассмотреть само понятие «вторичный текст», дать ему определение, что и будет сделано в следующем параграфе.

2.3 Вторичный текст: определение и классификация

«Следует говорить не о генезисе, возникновении текстов из чего-то нетекстового, а исключительно и только о переработке одних текстов в другие», - писал Ц. Тодоров [Тодоров 1975, 98]. В этих словах французского исследователя опять же можно увидеть указание на вторичность как общую универсальную характеристику текста. Однако слово «переработка» ассоциируется с традиционной оппозицией «первичный текст» и как производный от него «вторичный текст». Данное слово указывает как раз на механизм порождения вторичного текста.

Термин «вторичный текст», как известно, возник в теории научной информации в 60-е годы XX века (Полушкин 1964; Михайлов, Черный, Гиляровский 1965 и др.). Этим термином обозначали документ, созданный в результате аналитико-синтетической обработки некоторого первичного текста. В теории информации к таким вторичным текстам прежде всего относились рефераты, аннотации, наборы ключевых слов. В 60-80-е годы появился ряд работ, посвященных исследованию как жанрово-стилистических особенностей данных текстов, так и специфики их порождения. Достаточно полный библиографический список можно найти в нашей совместной с А.И. Новиковым работе «Реферативный перевод научно-технических текстов» (1991). Общим в этих работах можно считать объект их исследования - научно-технический текст как базовый для различного рода его свертывания с целью создания некоторого информационного документа, дающего представление с той или иной степенью полноты о содержании первичного (исходного) текста. Среди задач этих исследований были задачи найти объективные критерии для выделения из текста основного содержания, основной информации и предложить некую «формализованную» методику осуществления названного процесса. Итак, среди научных документов стали выделять первичные и вторичные научные документы. К первичным относились лабораторные журналы, диссертации, статьи в различных научных изданиях, монографии, т.е. такие документы, в которых содержалась информация о результатах научно-исследовательской деятельности. Вторичные документы - это справочная литература, обзоры, библиографические указатели и пр., т.е. те, которые содержат информацию в различно свернутом виде о первичных документах (см. например, Полушкин 1966; Михайлов и др. 1965).

По мере развития науки о научной информации появилось и выделение первичного и периферийного текстов в структуре одного текста. Первичным считается основной текст, который определяется наличием в нем «научных знаний в развитии», т.е. процессом получения этих знаний, а также результатами исследовательской деятельности. К текстам вторичным, или периферийным, относят те, которые содержат в себе обобщенное содержание основного, т.е. «знания в статике» - это заголовки, оглавления, предисловия, введения, заключения, аннотации, рефераты, выводыСегодня можно найти уже энциклопедическое (словарное) определение вторичного текста: «Вторичный текст - это адаптированный или компрессированный текст, передающий основную информацию оригинала. К вторичным текстам относятся реферат, аннотация и т.п»..

В настоящее время понятие вторичного текста значительно расширилось и «вторичный текст» оказался включенным в лингвистическую, литературоведческую и даже культурологическую проблематику, далеко выходящую за рамки «информационного» подхода. О расширении понятия «вторичный текст» свидетельствует и разнообразие терминов, употребляющихся в научной литературе: «дублирующие жанры» (О.К. Кудасова), «тексты-интерпретации» (В.В. Васильева), «периферийные тексты» (М.П. Котюрова) - в отечественной науке, «co-writing» (А. Лефевр), «rewriting» (Ж. Лакан), «the literature in the second degree» (Ж. Женетт) - в западных исследованиях. К последнему типу относятся «нарочито» вторичные тексты, такие, как коллаж, палимпсест, пастиш, о которых речь шла выше. Все они, как уже отмечалось, есть продукт особого постмодернистского художественного метода, они отражают тот самый взгляд на творчество, на порождение текста, который свойственен постмодерну.

Таким образом, расширение границ понятия «вторичный текст» потребовало как типологической классификации данного вида текстов, так и более конкретного определения самого вторичного текста. Прежде чем перейти к классификации вторичных текстов, остановимся на различных подходах к пониманию оппозиции «первичный текст - вторичный текст». Не всеми исследователями эта оппозиция понимается как текст исходный (первичный) и текст производный от него, созданный на его основе, представляющий его. Так Л.Н. Мурзин разделяет первичные и вторичные тексты в зависимости от объектов, которые они описывают: соответственно, первые «описывают непосредственно наблюдаемые объекты действительности как таковой», вторые - «абстрактные объекты, зафиксированные в том или ином тексте» [Мурзин 1988, 123]. Другими словами, принципиальное различие между первичными и вторичными текстами заключается в том, как они создаются. «Представители естественных наук протоколируют опыт. Так создаются первичные тексты. Научные тексты возникают, когда эти протоколы обобщаются. Аналогичная ситуация наблюдается и в гуманитарных науках, ибо здесь тексты служат предметом исследования. Задача ученого-гуманитария состоит в том, чтобы над первичными текстами как объектом исследования надстроить вторичные тексты как результат анализа» [Мурзин, Штерн 1991,19].

В определенной степени аналогичное понимание вторичного текста находим в работе О.К. Кудасовой. В основе данного представления также лежит «объектное» разделение на первичные и вторичные тексты, соответственно, объектом вторичных текстов являются «не непосредственные факты действительности, на которых основываются труды ученых, а факты, явления, уже изученные, осмысленные и представленные в форме научных публикаций» [Кудасова 1982, 148].

У Е.А. Протопоповой находим термин «предтекст», которым она обозначает вторичные тексты, предназначенные обеспечить «адекватность восприятия вводимых произведений» и «подготовить читателя к восприятию вводимого произведения» [Протопопова 1985, 265].

Все приведенные выше определения первичных и вторичных текстов касаются научной литературы, и, следовательно, базируются на объектах исследования, представленных в текстах, и на «научных» функциях данных текстов. Однако совершенно очевидно, что первичные и вторичные тексты существуют не только в научной литературе. Их можно найти в любом дискурсе. «Теория вторичных текстов», предлагаемая М.В. Вербицкой, как раз и базируется на материале художественных произведений. Вторичными текстами в данном случае называются тексты, стилистически несамостоятельные, т.е. произведения, которые строятся на подражании другому (первичному) тексту. Это особые «художественно-речевые явления», в которых, как говорил М.М. Бахтин, слово имеет «двоякое направление - и на предмет речи, как обычное слово, и на другое слово, на чужую речь». Ключевыми понятиями в работе Вербицкой являются «стилистическая вторичность» и «стилистическая самостоятельность», т.е. «стилистическая первичность» [Вербицкая 1989]. Таким образом, предметом исследования М.В. Вербицкой является стилистическая вторичность как своеобразный авторский прием в таких типах текстов, как бурлеск, шарж, пародия, пастиш, травести и т.п. Все они относятся к жанру литературной пародии, и именно языковые приемы такого пародирования изучаются автором. (Мы уже отмечали, что тексты, исследуемые Вербицкой, по типологии интертекстуальных отношений Ж. Женетта относятся к «гипертекстуальности как осмеянию и пародированию одним текстом другого»). Для нас эта работа представляет интерес с точки зрения определения онтологических характеристик вторичного текста. Так, среди таких характеристик М.В. Вербицкая называет категорию сходства/различия, которая является общей для всех видов вторичного текста. Действительно, эту категорию можно считать универсальной для любого типа вторичного текста от научного реферата до римейка. Все вторичные тексты связаны со своим исходным текстом, имеют определенное «сходство» с ним, но степень этого сходства различна в каждом конкретном случае.

Задача исследования М.В. Вербицкой, как она сама ее формулирует, заключается в том, чтобы «представить изучение вторичных текстов как новое направление филологических исследований, охватывающее обширную область особых литературных и языковых явлений, не получивших до сих пор адекватной интерпретации» (выд. автора) [Вербицкая 2000, 7]. Необходимость такого направления исследований очевидна, но вызывает некоторое возражение само название работы «Теория вторичных текстов». Такая формулировка темы, как нам кажется, предполагает более широкий подход к пониманию вторичного текста. Совершенно очевидно, что литературные пародии не являются единственными вторичными текстами, и термин этот появился значительно раньше. Однако сам тот факт, что вторичный текст (любого типа, любого жанра) становится объектом исследования, свидетельствует о том, что вторичность как текстовая категория требует серьезного осмысления и философско-филологических исследований разного уровня и разной направленности. Требуется и более универсальное (феноменологическое) определение вторичного текста, которое бы соответствовало современным представлениям о тексте и интертекстуальности.

Возвращаясь к понятиям первичности и вторичности, нужно отметить, что именно у М.М. Бахтина мы также находим противопоставление первичный/вторичный, но только такое деление у него используется для жанров. Он различает первичные и вторичные речевые жанры как относительно устойчивые типы высказываний, определяемые сферой использования. Для Бахтина первичными (простыми) жанрами являются те, которые складываются в условиях бытового общения, а вторичные (сложные) речевые жанры вбирают в себя и перерабатывают простые (первичные). Как и в сфере научной документации, вторичность в данном случае связывается с переработкой первичного материала, но эти процессы существенно отличаются. Если в теории научной информации вторичный документ генетически связан с первичным как со своим источником, то вторичный речевой жанр возникает «в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения», как художественного, так и научного [Бахтин 2000, 249-251]. Таким образом, первичный и вторичный жанры отличаются сферой их использования. Такому делению в какой-то степени аналогично понимание признаков первичных и вторичных текстов, которое мы находим в работе Л.Н. Мурзина. Для него вторичный текст - это также несколько более высокая ступень абстракции, обобщения, более сложный текст.